Текст книги "К несчастью, только ты"

Автор книги: Олег Тарутин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Девушки не спускали с Глаголева внимательных глаз.

– Что за малина?-спросил Ванечка настороженно.-Я, конечно, не страшусь, раз уж вы просите, но только – чего я тут не видел, а?

– Чего не видели? – хрипловато переспросила Смоляна.-Смотрите.-И направила на стену перед собой раструб своего агрегата – распылителя не распылителя. .. Какого, к черту, распылителя! Часть стены в лоскутьях обоев вдруг задымилась и как бы разжижилась, потекла волнисто, обесцветилась, а потом исчезла бесследно. На ее месте возник прямоугольный провал. Потрясающе! Окно? Нет, не окно, скорее телеэкран, когда он сизо мерцает до появления изображения. Нет, и не экран!

Именно-окно, пробой, пролом, проем во чтото иное, нездешнее, куда жутко заглянуть человеку. В иной мир? Эта мерцающая сизость была противоестественной, – безотчетно ощутил Глаголев. Более всего это томило и страшило пустотой Сизая, бездонная, невообразимая пустота глянула на Глаголева, и на мгновение он почувствовал себя последним оставшимся на Земле человеком.

Он побледнел и отступил назад, споткнувшись о ящик.

– Не страшитесь, Иван, – ободряюще произнесла одна из девушек,-это такая малая хроноглубина, это так близко к вашему времени. Сейчас.. . ну вот.

В пустоте проема возникла человеческая фигура, неясно очерченная в вихревом мельтешений зеленовато-золотистых клякс и зигзагов.

Затем пляска постепенно замедлилась...

В проеме была зима. Стояли сугробы в сиреневых пятнах теней, и видны были какие-то развалины и одинокое дерево сбоку. И падал снег, и снег падал на девочку, что стояла в проеме почти вплотную к ним, к Глаголеву.

Закутанная в огромную шаль, девочка во все глаза смотрела на них, на него. Огромные, в пол-лица глазищи: из-за снега, из-под нависающей шали, из-под лохматого козырька шапки. Девочка протянула к ним руки в рукавичках и уронила руки, и рукавичек не стало видно за срезом проема. Богиня торопливо повела раструбом. Теперь девочка была видна-во весь рост: в долгополом пальто и в валенках. Она все время переступала с ноги на ногу, и понятно было, в самое сердце понятно, что это из-за холода, что там у нее мороз, что холодно ей. И еще было в самое сердце понятно, что...

– Пространственно-временное сближение, – пояснила Глаголеву одна из них (1"онта?).-Там,-она указала рукой на проем,за темпоральным барьером седьмое января тысяча девятьсот сорок второго года в этом городе. Там голод. Этот ребенок голоден.

– Да, да!

– Этот ребенок голодает давно, посмотрите, Иван...

– Это блокадница! Это блокадница! Там блокада!– Глаголев непроизвольно схватил Конту за руку и вскрикнул от неожиданной боли. Он удивленно глянул на свою ладонь.

Она горела, как от ожога, всю руку кололо и подергивало.

– Это хроноскафандр, Иван, – Конта передернулась, как от боли, глянув в лицо Глаголева.-Он невидим. Мы запамятовали о том вас предуведомить! Не нужно больше так делать.

– Вообще не нужно спешить, Иван, – досадливо проговорила вторая девушка. – Вам не следует делать ничего несогласованного с нами, неожиданного для нас. То, что все происходящее, – она жестом указала на Конту к на девочку в блокадном проеме, – что все это неожиданно для вас... как это... нервозно и устрашает вас, я прекрасно понимаю. Это только моя кланта способна думать, что встреча с хроннавтом не вызовет у прошложителя ничего, кроме легкого удивления. Выслушайте нас, Иван, узнайте необходимое, чтобы начать действовать. Постарайтесь понять нас как можно быстрее, ибо времени у нас очень мало.

.. .Что она говорит, о чем говорит? Глаголев забыл уже о своей руке, обо всем, что предшествовало появлению ребенка на экране, забыл.

Он неотрывно смотрел на замерзшую голодную девочку. Сейчас вот мерзнущую, сейчас голодную, вот сейчас, сию минуту, в двух шагах от него.

– А она. .. – хрипло начал он.

– Она вас не видит, Иван, – словно поняв его мысль, быстро сказала одна из богинь. – Ребенок сквозь темпоральный барьер может видеть только нас, поскольку мы обе-в хроноскафандрах...

Глаголев мельком оглянулся на них. Нет, девочка смотрела не туда, нет. Взгляд ее был устремлен на его ноги, под ноги. Она смотрела на тот самый брошенный, изгаженный ханыгами каравай. Тот, с окурками... Холодный пот прошиб Глаголева. Боясь поверить очевидному, он снова проследил направление ее взгляда, с исказившимся лицом повернулся к девушкам.

– Да, да, – торопливо закивала одна,возможно, она видит хлеб, потому что эту вечную субстанцию темпоральный барьер...

– Да поди ты!-заорал взбешенный Глаголев кому-то из них. – С твоими объяснениями!

Стремительно наклонившись, он схватил окаменевший этот каравай, шагнул к проему: передать!

– Стоять! – резкий, властный крик резанул Глаголеву уши, заставил остановиться. – Стоять! Сожжет!

– Было бы хуже, чем тогда, когда вы тронули мое плечо, – спокойно сказала Конта. – Да и все равно это бесполезно. Дайте-ка. Смотрите.

Она осторожно взяла каравай из Ванечкиных рук, шагнула к проему и протянула хлеб девочке. Губы ребенка зашевелились, сложились в улыбку, и руки в рукавичках потянулись навстречу караваю. И тут же раздался легкий треск, зеленоватые змейки побежали по рукам Конты, и хлеб исчез. Не было его ни в ладонях богини, ни в девочкиных руках.

Глаголев вскрикнул.

– Бесконтейнерная передача невозможна, Иван,– спокойно и сурово прокомментировала Смоляна.-Хлеб бессилен преодолеть темпоральный барьер. Он дематериализуется.

Девочка провела рукавичками по щекам и низко опустила голову, закутанную шалью. Неужели она заплакала?

– И тем не менее пересыл хлеба на относительно малые временные расстояния возможен. . . – объясняла Смоляна.

– Девочки. . . Дорогие. .. – с трудом проговорил .Глаголев.-Можно ее накормить? Что можно сделать? Вы можете, девочки? Я сам – что могу?

– Можно сделать, Иван. Нужно сделать, – отозвались они. – Хлеб можно передать в золотопленочном контейнере. Золото, дематериализуясь в темпоральном барьере, предохранит хлеб. Он останется цел, понимаете? Не понимаете? У вас есть с собой этот металл, прошложитель? Хоть сколько-нибудь этого металла?

Глаголев понял одно: существует какой-то способ, есть какая-то возможность, это связано с каким-то золотом. Странно... Неважно! Он сунул руку в наружный карман куртки, где валялось его обручальное кольцо, которое он сдернул с пальца тогда, в тот приездный день, которое он опустил туда, передумав выбрасывать. Пальцы его лихорадочно обшаривали карман куртки: табачный мусор, бумажки...

Неужели вывалилось? Есть! Вот оно! Уцепив пальцами кольцо, Ванечка протянул его Смоляне:

– Это годится?

– Годится. Опускайте! – кивнула та, принимая кольцо в ладонь.

– Ты мое дыхание, клант! – непонятно сказала Копта, улыбнувшись ему.

– Теперь нужен хлеб, Иван,-сказала вторая. – Где у вас тут торговое место? Далеко ли? Приобретите там хлеб, приобретите не менее полутора этих объемов, – она жестом указала на то место, где лежал каравай. – Ребенок никуда не денется, Иван, – успокоила она Глаголева, все время оглядывавшегося на экран.-Девочка тут с самого утра, она не уйдет, ручаюсь вам. Идите же! Хлеб приобретайте на свои средства, Иван, только на свои! Запомните: все – только на свои!

Глаголев был уже в подворотне, у забора, уже выбежал из переулка. Он слегка прихрамывал, то ли подвернув, то ли ударив где-то ногу. Он не замечал боли, просто этот прихром мешал ему бежать быстрее.

– Где тут булочная? Булочная, говорю? – прохрипел он в лицо какой-то встречной бабке, тяжко дыша, порываясь бежать дальше.

– Дак налево, третий дом. Возле обувного,-ответила та и глядела потом в спину ему в испуге и недоумении.

Слава богу, булочная была открыта (а если бы?) и, слава богу, почти пуста.

За спинами редких покупателей, придирчиво тычащих товар пробными вилками, он как поленьями нагрузил согнутую руку буханками хлеба, уперся в верхнюю буханку подбородком и мимо очереди, нашаривая деньги свободной рукой, устремился к кассе. Ох и видик, должно быть, у него был! Ох и физиономия, наверное, была у Глаголева, коли никто из отстраненных им, отпихнутых, слова не сказал, и кассирша слова не сказала, а про сдачу с трешки услышал он уже на улице.

На обратном пути, у самого забора, Глаголев споткнулся, уронив буханки, и торопливо собрал их, рассовав под обе руки, прижав к бокам.

Подворотня.

Прихрамывая, он влетел в комнату и остановился, тяжко дыша. Все было на месте: блокадный застывший экран проема, и девочка в нем с выражением печального терпения на лице – горький стоп-кадр военной хроники, и богини. Глаголев, наклонясь поочередно, молча сложил буханки на газету.

Ребенок опять видел хлеб, видел этот хлебный сон, сон о целой хлебной горе, выросшей рядом с двумя сказочными феями.

Смоляна взяла в руки буханку, чуть помедлив – вторую, глянула на подругу.

– Пять с половиной объемных единиц металла, Смоли! Всего-то! – просяще проговорила та. – Контейнерник отсечет лишнее. Неизвестно, сможет ли Иван еще раз...

– Хорошо, – отозвалась Смоляна, – пусть весь объем достанется этому ребенку.

– Ты мое дыхание, кланта!

Конта наклонилась над тем самым ведром, смятым и заляпанным известкой, слегка ударила по откинутой дужке. Из ведра с болотным чавкающим звуком выметнулся бело-прозрачный тонкостенный пузырь, казалось, вотвот готовый лопнуть. Но он не лопнул, а высокой полусферой застыл над срезом ведра. Затем изменил и цвет, и фактуру, сделавшись как бы металлической отливкой, красной и пористой, с неглубокой ложбинкой поперек полусферы и несколькими клавишами у основание.

Конта нажала одну из этих клавиш, и полусфера развалилась надвое. Девушка поочередно опустила внутрь обе поданные Смоляной буханки, а Смоляна, разжав над ведром пальцы, уронила вслед хлебу глаголевское кольцо. Красные половинки конструкции сошлись. Конта, нажав еще какие-то клавиши, выпрямилась, улыбаясь Ванечке:

– Сейчас, Иван, еще немногочисленное терпение. ..

В "автоклаве", или как его там, что-то тихо гудело и потрескивало, но пузырь теперь был непрозрачен, и, что стало с хлебом, можно было только гадать. Во всяком случае, горелым не пахло.

– Готово!

Половинки пузыря расхлопнулись, и Глаголев отшатнулся, потому что недра "автоклава" выбросили в воздух золотой шар! Сверкающий золотой шар, упавший прямо в руки Конте. И еще они выбросили небольшой обрубок буханки, подхваченный Смоляной.

– Вот ваше золото, прошложитель, все до последней молекулы, – сказала Смоляна. – В этом пленочном контейнере посылка пройдет сквозь темпоральный барьер! И вот как это выглядит. Передавай, Конта, поторопись, кланта моя!

Девочка за этим темпо... за барьером за этим, беззвучно засмеялась, смешно всплеснула руками и протянула их навстречу золотому шару, лежащему в ладонях Конты. Раздался треск, по шару пробежали знакомые Глаголеву быстрые зеленоватые змейки: хлеб коснулся барьера. Да и хлеб ли это-золотой этот сверкающий шар? Ванечка смотрел, не дыша. Он видел, как медленно подавала Конта этот шар вперед, как шипящие змейки вились, скользили по золоту и слизывали его, как все большая и большая часть шара становилась уже не сверкающе-золотой, а темно-коричневой, хлебной. Но это было по ту сторону экрана! По ту сторону! Девочка тянулась к настоящему хлебу, гладила настоящий хлеб, гладила! Вот уже только пальцы Конты, изумительной этой Конты, касаются золотого края. Толчок пальцев, последний треск, последний зеленый всполох, и хлебный шар, коричневый, уцелевший, не сгоревший, тяжелый, живой хлеб, не удержавшись в руках ребенка, падает на снег. И девочка поднимает его, прижимает к груди, и целует его, и смотрит, смотрит на них: на невидимого Глаголева, на двух сказочных фей, волшебниц, которые ей видны, одна из которых подарила ей этот золотой хлеб. Смотрит, смотрит из-под своей шали, шапки, и полон счастья и благодарности этот ее полубезумный взгляд. "Хлеб.. ." – явственно читает Глаголев по ее губам. Потом она пытается откусить от этого шара, и это трудно-откусить от шара. Потом, опустив хлеб на снег, с повисшими на тесемках рукавичками, девочка старается развязать узел шали у себя за спиной, и, не сумев, перетягивает узел набок и зубами и замерзшими пальцами все же развязывает его. Она поднимает, закутывает хлеб в шаль, поворачивается и изо всех сил спешит прочь по смежной тропе, продавленной в сугробах. Спешит, поминутно спотыкаясь в больших неуклюжих валенках,

С трудом, со всхлипом сквозь стиснутые зубы, Глаголев перевел дыхание.

– Она его ела,-сказал он.-Я видел. Вы видели-она его ела? Хлеб уцелел, верно? Он, значит, настоящий? Он поможет ей там, да?

– И ей, и, по-видимому, еще кому-нибудь, – последовал ответ.

. . .Конечно же, еще кому-нибудь! Сколько их там – в сугробком этом январе! Конечно. Нужно сейчас же, сразу же.. . Что же нужното, а?

Глаголев коротко и зло мазнул ладонью по глазам: он неотчетливо видел всесильных своих спутниц, только что, на его глазах сотворивших невозможное. Что же дальше-то? Значит, вот она, в двух шагах от него, лютая зима сорок второго, достижимая, оказывается, через этот, в двух шагах от него, пролом. Через этот пролом из настоящего в прошлое, из весны в зиму, из сытости в голод, из повальной сытости в повальную голодуху, в повальную смерть, в пискаревские рвы, заваленные трупами, торопливые глиняные рвы Пискаревки, не ставшей еще мемориалом... Блокада дышала в лицо Глаголева из сугробного безлюдья пролома. И не безлюдья даже! Вот возникла, пробрела и пропала вдали безликая человеческая фигура: мужчина ли, женщина ли, ребенок... И еще одна фигура, и еще...

– Что же дальше?-спросил Ванечка.Что же нам делать теперь?

– Прежде всего тебе необходимо выслушать нас наконец, Иван,-заговорила Смоляна спокойно, убеждающе. – Мы должны объяснить так, чтобы ты поверил нам, чтобы ясно осознал свою роль, свое предназначение в сложившейся ситуации. Ты не должен делать ничего лишнего, ничего спешного и необдуманного, – хрипловато говорила она. – Это тяжело, Иван, но, судя по твоему первому опыту, ты свое предназначение оправдаешь. Не правда ли, Конта?

– Он – мое дыхание! – кивнув, улыбнулась Конта. – Ты расстараешься, щедросердый!

Обе они уже обращались к Глаголеву на "ты".

– Я все сделаю, девочки, – торопливо заговорил Глаголев, – только скорее бы, а? Не тяните, бога ради, девочки! – Он безотчетно сжимал и разжимал ладони. – Что нужно? План каков? Каков план, богини? Я ж понимаю, чего тут не понять: сами вы не можете, через меня можете, да? Очень хорошо. Теперь быстро действуем по плану, да? Ведь это, – Глаголев кивнул на проем, где опять пробрела в снегопаде безликая блокадная фигура, – ведь это же не кино! Они там умирают тысячами! Золото нужно? Золотая оболочка для хлеба, этот... контейнер, да? Будет золото! Сколько угодно! Радиокомитет... Весь город узнает. Натащат. Насобирают! Это жеЛенинград, тут ленинградцы живут! Им только покажи вот это, – ткнул он рукою в экран,-объясни им только, что имеется способ передать, накормить... Да хоть сам на перекресток выйду! Не объясню, что ли, не сумею? Люди все золото с себя поснимают! Не верите? спазм перехватил ему горло, и он в ярости мотнул головой. – Только бы ваше ведро работало. .. шаровое. Ну взять наш институт: все золото с себя поснимают, коли так! Мои друзья, мужики мои хотя бы... Что мы тут втроем-то чикаемся? Что, правильно я говорю, девочки?

– Нет, – ответили обе. – Все не так, Иван.

– Ну, а как чтобы-так?-крикнул Глаголев.

– А чтобы было так, выслушай. И пусть это тебя не отвлекает. – Смоляна вскинула свой раструб, кругообразно повела им перед проемом. Проем белесо задрожал, вновь напомнив телеэкран с отключенным изображением, погас, и через несколько мгновений перед Глаголевым опять была глухая стена комнаты с грязными лоскутьями обоев. Он опустился на ящик перед хлебной горкой.

– Хладнокровные вы люди, будущие, – сказал он, успевший кое-что сообразить. – Видеть такое, вернее, наблюдать... изучать, исследовать. .. он не договорил.

– Нам многое приходилось видеть, прошложитель, – с неожиданной для нее суровой резкостью ответила Конта, – нам, хроннавтам из клана историков! Нам приходилось видеть вещи и пострашнее этой блокады. Например, первую атомную бомбежку. Кстати, Иван, часто ли ты думаешь о ней? Или что думаешь ты, прошложитель, о страшном московском голоде шестнадцатого века? А мучат тебя жертвы чумных эпидемий средневековья? Жертвы инквизиции, о которых ты, несомненно, знаешь? Жертвы сумасшедших тиранов во все времена, во всех частях света? Так почему же нас, через семьсот лет... – она не договорила.

– Это ведь только эпоха считает, всегда считает, что лишь ее трагедии и ее победы в первую очередь будут волновать человечество,-продолжила вторая,-что именно ее заслуги-важнейшие в истории Земли.

– Вас понял, – перебил Смоляну Ванечка, – это наши подробности, так?

– Так,-жестко подтвердила та.-Столько всего было и перед вами, и после вас... К сожалению, человечество никогда не имело объективного свода своей истории. Зеркало, в которое оно смотрелось, всегда было мутным, а отражение искаженным. И как только представилась возможность протереть это зеркало, люди решили сделать это немедленно. Вот почему мы здесь. Вот почему сотни наших братьев-наблюдателей из клана историков погружаются в бездны времен во всех частях Земли, день за днем, год за годом наблюдая прошлые события. Хотя бы только события! Протянуть и замкнуть изохроны человеческой истории: какой громадный труд! Но придет время, и он будет завершен. Будет сброшен с плеч и уничтожен последний хроноскафандр, о котором любой наш клант-историк мог бы сказать: "пожирающий жизнь".

Последние слова девушка проговорила с каким-то мрачным вдохновением, и глаза ее темно полыхнули на прекрасном лице. Богиня во гневе...

– Но мы отвлеклись, – мягко, с обычной своей улыбкой заговорила Конта, – мы отвлеклись, а время-в полете. Ты очень нужен нам, Иван, мы нужны друг другу, потому что это,-она кивнула на стену,-совсем нам не безразлично, несмотря на все, что тут было сказано, несмотря на то, что это не наш рабочий уровень хроноглубины. Так, Смоли?

Та кивнула.

– Задача хроннавта – объективное наблюдение, но никто и никогда не требовал от него равнодушия машины. Мы сострадаем им, – она опять указала жестом на экранную стену, – и ты, клант, – наша помощь им. И сейчас ты начнешь действовать.

– Ты должен действовать сознательно, быстро и осторожно, – подхватила Смоляна. – Главное – сознательно. Тебе придется потерять еще несколько минут, Иван, ради того, чтобы до конца осознать свои возможности. Итак, ты правильно понял нас: мы – будущие. Удивительно, что ты, прошложитель, как будто нисколько не потрясен этим, правда, Конта?

– Я другим потрясен, – глухо ответил Глаголев. – Из этой блокады я по льду, во чреве матери. .. И отец мой – в тех сугробах.. .

Девушки кивнули грустно и понимающе.

– Так вот,-продолжала Смоляна,–если отбросить все для тебя несущественное о темпоральных колодцах (Глаголев дернулся нетерпеливо), то вот что ты должен узнать, Иван. Ваш год-верхняя временная граница одного из шлюзов темпоральной декомпрессии в этом колодце. Целая вереница таких шлюзов-поплавков расставлена на вертикали времени. Всплывать из прошлого без "шлюзовки" для хроннавта – смерть. Понятно, клант?

Глаголев кивнул механически. Сосредоточиться он был просто не в состоянии.

– При входе в такой шлюз, – говорила она,-хроннавт неминуемо вносит с собой определенный объем пространства-времени, чужеродного для данного шлюза.

– Тем более если хроннавтов несколько, – вставила Конта.

– Да. И этот объем растекается по поверхности поплавка. "Поршневой эффект", как мы это называем,-явление безопасное и для прошложителей не наблюдаемое. К тому же довольно быстро происходит "отсос" внесенного на исходный временной уровень. Не дано знать, Иван, какое пространство-время будет занесено тобой в шлюз. Сейчас это – январь тысяча девятьсот сорок второго года, а мог быть и день Куликовской битвы. Говори дальше ты, Кон.

– Всегда и на всех поплавках происходит подобное. И это замечательно! Потому что только с этим лишь, занесенным, объемом пространства-времени может иметь контакт прошложитель с глубины поплавка. Только лишь темпоральный барьер отделяет вас, Иван! Вот почему мы можем передать им твой хлеб! Помолчи еще немногочисленное время, клант!пресекла она глаголевскую попытку прервать эти непонятные ему, а главное-ненужные объяснения. Объяснения в ущерб действию. – Теперь главное. Не пытайся просить золота у своих сограждан, у своих друзей, у своих кровников даже. Результат будет нулевым. Нет, нет! – протянула она руку, перехватив возмущенный, негодующий Ванечкин взгляд. – Совсем не то, что ты думаешь! Я не очень так, наверное, сказала. Мы верим, верим в их бескорыстие, тем более что дело касается недавней вашей беды. Но ни их золото, ни их деньги, ни их хлеб помочь ничем не могут. К несчастью, только ты, только ты, один ты, единственный ты, можешь оплатить золото контейнерной пересылки. Только ты, и на свое имение. И никто другой из здешних прошложителей!

– Стало быть, никто, кроме меня, не может внести золота для этой штуки? – Глаголев кивнул на вспучившееся ведро, облизал губы.

Он сразу понял суть этого "главного", о чем предупреждали его богини из будущего. Он переспрашивал потому, что испугался мизерности своих возможностей. – Да где же я его возьму, сколько же я его достать-то смогу? Это же слезы, девочки!

Богини смотрели на него сочувственно.

– Да хоть взаймы-то могу я попросить?

– Нет, Иван.

– Ну не один ли черт вашему ведру, какое золото глотать? Убей, не пойму!

– Если бы то кольцо было не твоим, если бы оно было куплено не на твое имение, – пояснила Конта,-прибор просто не отреагировал бы на металл, понимаешь?

– Что же я могу?-растерянно проговорил Ванечка. – Если даже взаймы нельзя. . . С моим-то "имением", как вы говорите. Особенно теперь...

Ему вдруг вспомнилось напрочь было забытое: измена жены, брошенная квартира, а ведь в квартире-то и было все ему принадлежащее.

Хоть сберкнижка, например. Ведь осталось же что-то на книжке от его полевых переводов?

Имение.. . Но как же он туда пойдет?

– Особенно теперь, – растерянно повторил Глаголев, блуждая взглядом по их лицам. – Ошиблись вы со мной, девочки...

– Боже, почему так жесток и неумолим Закон Помощи!-с отчаянием проговорила вдруг Конта. – Почему только пересекший Вектор Хейса может быть Дарящим?

– Спроси еще, почему на каждом поплавке щедросердость не соседствует с богатством,с насмешливым укором глянула на нее подруга.-А с тобой мы не ошиблись, Иван, хотя и предпочитали вначале, чтобы лучевке подверглась группа. Луч пересек ты ("Это – тепло по ногам, тогда, у забора. . ." подумал Глаголев), и мы рады, что это был ты, клант. Ты сделаешь все, что сможешь, что успеешь, сделаешь все, что будешь в силах сделать. Тебе будет трудно, мы знаем...

– Не обо мне речь, – отмахнулся Глаголев. – Суметь бы только, сообразить бы.. . Конечно, наберу я, наскребу... Из своих, из своих,-закивал он успокаивающе.-Часы вот японские,-тряхнул он кистью.-Боны же есть!-заорал он, вспомнив корабельную спецвалюту. – Сколько стоит грамм золота, а? Хотя откуда вам... Ладно: узнаю, достану! Сколько времени у нас?

– Очень мало, Иван,-как-то жалобно начала было Конта, но Смоляна тут же перебила подругу:

– Мы будем ждать тебя. Действуй без суеты, но помни – время в полете.

Ванечка глянул на экранную стену.

– Мы обнажим темпоральный барьер и будем следить, – перехватив его взгляд, сказала Смоляна. – Подойдет ли кто-нибудь к барьеру, знать мы не можем, но помни: только твое золото может опустить в их руки твой хлеб,

Глаголев метнулся к выходу.

– Мы ждем тебя, мое дыхание! – звонко крикнула вслед Конта.

Ванечка Глаголев хлопнул дверцей такси у высокого крыльца специализированного магазина с крылатым морским названием.

– Так я жду, хозяин! – проворно, высунувшись в окошко, крикнул вслед ему таксист. – Внутренний голос говорит мне: надейся, Денис!

– Жди, Денис, – ответил Глаголев, – надейся, Денис Робертович.

.. .С этим Денисом Робертовичем мотались они по городу минут уже сорок. Такси подвернулось Глаголеву, не успел он выбежать из того самого переулка. Подвернулось, как с нёба свалилось, секунды ждать не пришлось.

Таксист кивнул головой и погнал машину, едва Глаголев назвал Верин адрес. Начинать надо было именно этим заездом: все немногое, чем мог располагать теперь Ванечка, находилось в ее квартире.

"Имение..."-усмехнулся он, вспомнив непривычный богинин термин. Богатство, состоятельность, платежеспособность... 'И взаймы нельзя. Ни при каких обстоятельствах. Только свое годится, только самим заработанное. Глаголев откинулся на спинку сиденья, отдыхая впрок. Значит, так: морторгтрансовские боны за последний рейс, что-то около шестидесяти рублей. Черта с два – шестидесяти! Кто позавчера покупал в "Чайке" эти дурацкие голландские глиняные бомбы с коньяком, не ты ли? Идиот. . . Считай, пятерки нет. Ладно, пусть убудет меньше. Сколько у Веры моих денег может быть, обычных? Не больше тридцатки. И где они лежат? Сколько же все-таки стоит грамм золота, а? И не граммами его продают вовсе, а этими штуковинами: кольцами, цепочками, портсигарами. .. Про портсигар кто-то говорил: тысячи, мол, стоит. Вот бы.. . Представляешь, сколько в нем граммов, сколько хлеба. . . Да, не забудь еще – "Маусхен" имеется, "Мышонок", мини-приемник. Можно и его загнать. Нужно. Время в полете. Время в полете. . . Электробритва? Калькулятор? Кому они нужны! Все. Остальное – на мне. Часы на мне!

Глаголев обрадованно вскинул руку, крутнул браслет на кисти.

– Джапан, – скосил глаза на часы пацантаксист. – Япония? Как ходят?

– Как часы.

– "Сейко"-это фирма! – одобрил шофер с ходовым современным ударением.

– "Уникум", – поправил его Глаголев. – "Сейко" против "Уникума" солома.

"А ведь мало у них времени, у девушек моих, – думал он о богинях. – У одной вырвалось давеча. .." В который уже раз он ловил себя на ощущении, на мысли, что ведь им, этим сторонним наблюдательницам из будущего, может быть, не так безопасно ждать его там, у экрана.

– Побыстрее бы, друг, а?

– Да уж куда быстрее при таком-то движении, – отозвался пацан и, лихо крутнув баранку, перед самым светофором вырулил в наружный ряд.-Часы джапан,-сказал он пережидая поперечный поток транспорта, – спецовочка не наша, туфельки тоже не "Скороход", и загар не наш. . . Из плавания, товарищ?

Глаголев кивнул, промолчав.

– Стало быть, все на человеке – закордонка и ничего отечественного?-с каким-то вызовом, с обидой в голосе спросил таксист, передернул рукоятку скоростей и газанул.

– Плавки отечественные на человеке, – отозвался Ванечка, впервые внимательно взглянув на таксиста. Не такой уж это был и пацан, каким показался ему в момент посадки. Просто щупловат несколько и узкоплеч.

И лицо не юношеское вовсе, взрослое лицо: узкое, длинное, с изморщиненным лбом, с приподнятой над крупными зубами верхней губой.

Льняные, на пробор, волосы, и холодный, с прищуром взгляд. И странные метаморфозы происходят с этим лицом: то веселость, простота душевная, а то глянет – прямо какой-то Смердяков из кинофильма. Хоть бы не улыбался он, что ли.

– Плавки-чушь,-с улыбкой повернулся к Ванечке таксист,-а вот часики бы мне пригодились. Не сторгуемся ли, товарищ? Шучу, шучу.. .

– А чего ж шутить, шеф? – сказал Глаголев, крутнув "Уникум" на браслете. – Тут и почин будет.

– А чего торопиться, хозяин? – рассудительно отозвался таксист, глядя вперед. – Позвольте представиться: Залещук Денис Робертович, – он коротко стукнул пальцами по удостоверению, распяленному на приборном щитке. – Для вас персонально – Денис.

– Иван Андреевич, – равнодушно представился Ванечка. – Вот к тем воротам, шеф. Ага. Я мигом, и – дальше. Оставить чего и-ли тaк поверишь?

– О чем речь, Иван Андреич! – развел шофер руками. – Слово джентльмена. Ведь нам еще дружбу водить, догадываюсь?

Ох и личико .. Глаголев пулей взлетел по лестнице, отомкнул своим ключом двери Вериной квартиры, вошел, действуя обдуманно и четко. .Книжечки бонов – в буфете. Есть. Две по двадцатке и еще несколько бумажек. Так.

Деньги где? Нет денег ни в шкатулке, ни в ящике стола. Ладно! Приемник? Где? Нету!

С собой, что ли, взяла? Как же так... Рубашка его на спинке стула, друза горного хрусталя с Шестого континента, рюкзак на подоконнике. .. Более ничего глаголевского в этой квартире не было. Все истинно глаголевское осталось там, в Купчино, у Стеллы Викторовны, у Алмира. Гады! Ох и дурак же я, идиотина!

Ну хоть бы магнитофон тогда прихватил, руки бы отсохли, что ли? Хоть бы ту сумку с барахлом, что привез! Да мало ли какого добра, его добра, его "имения" осталось в той квартире, добра, которое он натаскал Стелле из рейсов за шесть лет. Ну кто же знал... А глаза его уже отыскали телефон. Ах да – тетя на работе... Какой там у нее номер? 26-11... Забыл! А вдруг она дома? Вряд ли... Ванечка схватил трубку. Домашний-то номер хоть вспомни. Есть-домашний. Длинный гудок, еще гудок, еще... Дома нет. Еще гудок, еще, еще...

И – заспанный какой-то, сквозь зевоту, мужской голос:

– С-уу-сушаю. ..

– Слушай, – сказал Глаголев, – слушай внимательно, Алик. Это ведь Алик, да?

– Ну, допустим, – прозвучало после паузы.

– Так вот, Алик. Это Иван Глаголев говорит. Знаешь меня?

– Да, естественно, – последовал ответ. – Странно было бы не знать, знаете ли...

Алмир оправился от неожиданности и заговорил в своей обычной– манере. Нахалюга он все же был невероятный.

– Я, признаться, удивлен, что у меня до сих пор еще не расквашена морда и не переломаны руки-ноги. Хотя Стелла... проститеСтелла Викторовна утверждает, что вы такой человек, что раз уж вы ушли... Стелла Викторовна. ..

– На Стеллу Викторовну мне наплевать,нетерпеливо перебил его Глаголев.– Слушай. . .

– Вот как?

– Слушай, Алмир, – сказал Глаголев, мельком удивившись, что никакой такой ненависти к этому человеку не испытывает, а хочет только одного: чтобы тот четко понял свою задачу, как можно быстрее понял.-Слушай меня внимательно. Мне стряшно 'некогда, понимаешь? Так вот: квартира и все барахло в ней – ваше...

– Вот как?

– Не перебивай!-стиснул зубы Глаголев. – Сейчас ты возьмешь "Голконду". .. Дома магнитофон?

– Да-а. ..

– Возьмешь магнитофон. Раз. Возьмешь сумку, что я бросил в кухне. Там осталось чтонибудь?

– Туфли-на Стелле Викторовне,-озадаченно ответила трубка,-а комбинезон "Монтана" она вчера продала.

– Ладно, возьмешь, что осталось. Это два. И третье: в буфете наверху, в рюмке, должно быть золотое кольцо, понял? Это – три. Возьмешь, что я сказал, и сейчас же, понимаешь, сей-час же,-отчеканил Ванечка,-сейчас же выходи из дому и дуй... Нет, туда уже не успеть...