Текст книги "Приключения человека, похожего на еврея (СИ)"

Автор книги: Олег Ждан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

– Ну что, работу нашел? – частенько спрашивает меня дядя Петя, тот, который набил перловкой и макаронами антресоли, а потом завез их в деревню. – И не найдешь!

Он давно кого-то подозревает во мне, то ли демократа, то ли охлократа. При встрече всегда качает головой и произносит одну и ту же фразу: «Ох, доиграетесь!» У него четверо ребятишек, а моторный завод, где он работает дежурным слесарем, открывает свою проходную только три раза в неделю, – соответственно упала зарплата. И если прежде худо-бедно удавалось сводить концы с концами, теперь – нет. Теперь он регулярно ездит в далекую деревню, где у него остались какие-то родственники, и мешками везет оттуда картошку, бурачки, морковку. Человек он уже немолодой, лет под шестьдесят, а дети малые – женился поздно, и история его женитьбы стоит внимания.

Когда-то была у него девушка, первая его любовь. Со слезами она проводила его на армейскую службу, каждую неделю писала письма, ждала – не могла дождаться, как только демобилизовался, сразу подали заявление в ЗАГС, сразу же справили свадьбу, но тут оказалось, что молодая жена уже погуляла немножечко, объяснив ситуацию просто: так у нее и было. Утром Петя подал второе заявление – на развод. Лет десять с девушками не общался, места общения с молодежью не посещал и неожиданно для всех сделал в цеху заявление: женюсь хоть на уродине, но – честной. Несколько лет всем цехом, посмеиваясь, искали ему невесту, как говорится, с ног сбились, уже и отчаялись, он тоже рукой махнул – ну и не надо, буду жить один, как вдруг пришло сообщение из родной деревни: есть! И правда, было. Невеста оказалась, конечно, не красавица, но и не уродина. Нет, не уродина, хотя. Так ведь женщины уродинами и не бывают, в каждой что-то хорошее есть. И Петя это хорошее видел. Свадьба была на весь моторный завод, даже директор и председатель профсоюза приходили поздравить, – уже все знали его историю, хорошую материальную помощь молодой семье оказали. Ну, а скоро и детки пошли – один за другим, все мальчики – крепенькие, прожорливые. Потому дядя Петя и повторял: «Ох, доиграетесь», – сперва как бы с улыбкой, а теперь и со злостью: детей надо кормить, а вы шутки шутите, демократы поганые.

Дядя Петя при хорошей погоде выводит во двор всех своих ребят и не без превосходства поглядывает на прохожих.

– Иди сюда! – кричит, завидев меня, да хоть кого, только бы поговорить о жизни и о своих ребятах. Ну, жизнь, понятно, поганая, а ребята – да что говорить, сам смотри. Жалко – девочка не получилась. «Что значит жалко? – говорю я. – Все в твоих руках». – «Да ну, старый я». – «Старый? Вон по телевизору показывали: под семьдесят женился, хлопчика родил». – «Под семьдесят? – переспрашивает, и вижу – что-то высчитывает. – Не, поздно». Но тема такая ему приятна.

В те времена милиция еще не получила приказ гонять нищебродов, и они довольно свободно располагались в подземных переходах, спасаясь от зимней стужи. «Площадь Победы» – одна из самых оживленных в Минске станций метрополитена и возможности для сбора подаяний, наверно, лучшая в городе. Здесь, в шаговой доступности от метро, находилось издательство «Интердайджест». Порой они издавали серьезную литературу, а порой совершенно позорные порнографические романы, добытые, конечно, где-то в раскрепощенной Европе. Студенточки иняза, как могли, переводили на русский, а уж потом сотрудники находили стильредакторов, чтобы привести рукописи в относительно приличный вид. Получал и я такие рукописи, благодаря знакомому литератору, служившему там. Гонорары были ничтожные, но все же лучше, чем ничего. А голодных «стильредакторов» больше, чем рукописей, и никто не озабочен нравственными вопросами. Посему и бывал здесь часто, надеясь на косточку с остатками мяса.

Шумные нищеброды привлекали внимание, и я заметил, что у каждого свое «обжитое» место. На одном из входов-выходов в любую погоду коленями на картонке стояла древняя старуха в невообразимых лохмотьях – ей кое-что перепадало в древнюю мужскую шапку-ушанку. Была она в рукавицах, и когда подавали, не снимая, крестилась. Входов-выходов в метро несколько, и возле каждого кто-нибудь стоял-сидел. Некий всегда пьяноватый старик, пристроившись у входа в магазинчик «Союзпечать», играл на губной гармонике, правильнее – просто издавал звуки. А порой прятал гармонику и требовательно тянул руку к прохожим, время от времени поливая матом нещедрых людей. Частенько стояли молодые люди с гитарой, подпевали, девушки пританцовывали, весело приставали к прохожим. Этим перепадало больше других. Подавали по-разному, одни, уже подходя, начинали ощупывать карманы, другие останавливались рядом и доставали кошельки, третьи проходили мимо, но вдруг замирали в пяти шагах, находили какие-то купюрки в карманах и возвращались. У всех подававших отражалось на лицах удовольствие, удовлетворение своей щедростью. Я, как правило, проходил мимо, будто не видел-не слышал, и старик с гармоникой особенно ненавистно обкладывал матом – давно приметил меня. А еще я заметил, что в конце дня к нему подходит мужик с серой вороватой рожей, забирает «инструмент», и вместе они отправляются реализовывать заработок.

Я решил, когда у меня появятся деньги, положу в шапку старухи на картонке какую-нибудь приличную сумму, чтобы успокоить совесть, а может, подам и этому матерщиннику. И добавлю что-то из тех текстов, которыми обкладывал он меня. Но на это я вряд ли решусь: все ж таки старик, а я как бы интеллигент. Однако больше всего привлекал мое внимание странный мужик, сутулый, тощий, который чуть не каждый день стоял с детской дудкой и выдувал одни и те же бессмысленные звуки, привлекая к себе внимание. Он был совсем не старый, физических недостатков, которые вызвали бы жалость, не заметно, и подавали ему мало. Он стоял в не самом удобном месте, там было темновато, и как будто нарочно подальше от потока людей. Лицо его рассмотреть не удавалось: стоял, наклонив голову, сутулясь, и только дудка да старая раскрытая сумка на земле говорили, что собирает подаяние. Что-то знакомое чудилось мне в его фигуре. Проходя мимо, я вглядывался в лицо, но голова всегда была опущена и лицо закрывала кепка с большим козырьком. Разглядеть как следует не удавалось. И все же я когда-то встречал его. Как-то даже протянул ему приличную купюру в расчете на то, что отставит свою дудку и взглянет на меня, но он лишь кивнул, не поднимая головы, и продолжал пиликать. Что за человек, что привело его сюда с дудкой?

А как-то мы с Катей шли мимо него, правда, он поменял место и теперь стоял на свету, у выхода из метро, она вдруг остановилась.

– Боже, – произнесла, – как он похож на тебя.

Похож на меня?.. Неужели я так жалко выгляжу в ее глазах?

Меня это сильно заинтересовало. Несколько дней спустя я подошел к нему.

– Привет, – сказал вполголоса, так, будто мы знакомы и даже дружны.

Я остановился так близко, что ему ничего не оставалось, как опустить свою дудку, поднять, наконец, глаза и ответить.

– Здрасс.

– Я тебе никого не напоминаю?

Он, конечно, был сильно смущен, даже испуган. Шагнул бы назад, подальше от меня, но позади стена, некуда, поэтому просто отвернул голову и глядел искоса, настороженно, словно ожидая какой-нибудь мерзейшей пакости.

– Мы с тобой не встречались раньше? Кажется мне, будто встречались. Все хожу и смотрю на тебя. А кое-кто говорит, что похожи. – Он не отвечал, но смотрел и слушал внимательно. – Тоже потерял работу? – продолжал я. – Но и здесь не заработок. Да и место ты выбрал неважное, все идут мимо. Вон там, на выходе, лучше. Или со стороны сквера. Попробуй. Это же надо! Довели людей. Пора новую революцию делать!

Лицо его становилось все более смущенным, даже виноватым. Нет, нисколько он не был похож на меня. Сильно оттопыренные уши, тонкая и тощая шея, глаза у переносицы. Вот разве нос с горбинкой и ямочка на подбородке.

– Пошел на хер, – вдруг громко произнес он.

Я и отправился. Больше его не видел.

Антисемиты, понятное дело, бывают разные. Есть такие, что пытаются определиться, вывести какой-то принцип: вот эти то-то, а эти – то. С этими можно жить, честные, а те – себе на уме. Но есть вроде моего автомобильного мастера, который всех неугодных ему людей, особенно политиков, считает, во-первых, ворами и позорными миллионерами, во-вторых, евреями, начиная от Горбачева до Обамы (Буша, Ельцина, Клинтона и вообще всех президентов, как русских, так и американских). «Обама – негр!» – говорю я ему. Пренебрежительно машет рукой, дескать, знаем мы таких негров. «Я кому хочешь правду скажу», – говорит. Впрочем, и он делает исключения: если еврей не бизнесмен, не начальник, а рядовой человек – это иное дело.

– Вот, к примеру, с тобой можно жить.

Между прочим, он офицер, отслужил в армии, в ракетных войсках, двадцать пять лет и вышел в отставку в звании майора, тогда как его сослуживцы – полковники и подполковники. «А что ты хотел?» – криво усмехается он. Дескать, кругом евреи!

– Я бы на твоем месте свой бизнес завел, – сказал он при очередной встрече.

– Торговлю? Не люблю я этого.

– Почему – торговлю? СТО устроить.

– СТО? Знаешь, какие деньги нужны на помещение, оборудование? Спроси у своего начальника.

– Все окупится, главное начать.

– Нет у меня денег!

– Есть, есть.

– Почему ты так уверен? Мне с тобой рассчитаться проблема.

– Ну так попроси у своих евреев.

– О Боже!.. Ну, допустим. И что я понимаю в технике?

– Тебе и понимать не надо. Я буду механиком, ты директором. Сиди в своей синагоге, мы будем работать.

– Антон, ты это серьезно?

Но тщетно я пытаюсь рассмотреть следы улыбки в лице. Чувство юмора у него на нуле. Даже анекдотов не понимает, разве что, опять же, о евреях или о чукчах.

Было мне и немного обидно, и интересно: что бы я чувствовал, будь похож на татарина? Или китайца? Почему мы так дорожим и даже гордимся своей национальностью? Я – русский! Я – поляк! Я – немец! Я – еврей!.. Как будто, родившись среди какого-то народа, автоматически получаешь все его исторические заслуги, достоинства и огромные преимущества.

Но если честно, все это меня немного задевало. И вовсе не потому, что я как-то плохо отношусь к евреям, а потому что этим как бы отказывали мне в моем славянстве.

Вообще-то избавиться от антисемитизма можно, надо только вспомнить о тех ужасах, которые перенесли евреи в своей истории, особенно во время Второй мировой войны. Вот и мой мастер, когда я напоминаю об этом, умолкает: страдания целого народа что-то значат.

Несколько дней спустя я опять отправился на биржу – с видом независимым, даже горделивым, дескать, я тут из чистого любопытства, можно сказать, случайно. На стене передней комнаты висели списки требуемых профессий, люди подходили к ним и – нашли или не нашли что-то для себя – становились в очередь. Стал и я, не интересуясь, кто последний, мол, сейчас вот постою минуту и уйду. Надо сказать, очередь в этот раз была поменьше и, мне показалось, как-то повеселее. Некоторые, видимо, пришли сюда не впервые – разговаривали, даже смеялись. В очереди оказались в основном женщины, оттого стоял сорочий стрекот – каждой надо рассказать всю жизнь. Я прислушался – обычные бытовые разговоры о друзьях и знакомых, – вовсе не о том, как безнадежна жизнь. Стрекот усиливался, раздавался даже смех, так что в конце концов из приемной попросили тишины.

Мужчин было мало, несколько человек, и все они мрачно молчали. А мне было не по себе оттого, что я, молодой еще человек, не могу сам найти работу, я ничем не лучше этих стрекочущих женщин и тупо молчащих мужчин.

И что могут сказать мне в этом кабинете? Чем помочь? Кому может понадобиться безработный газетчик? Когда подошла моя очередь, я повернулся и ушел.

Нет, не безденежье того времени особо запомнилось мне и, наверно, многим, а унижение. С эти чувством ложился, просыпался, завтракал, обедал. Жил. Это же чувство видел в лицах других людей, особенно мужчин. Видимо, мужчин это чувство – унижение – поражает глубже и чаще. У женщин в любой ситуации есть оправдание: я женщина. У мужчин такого оправдания нет. Ты – мужчина? Ну и что? Что ты хочешь этим сказать?..

Звонок для воскресенья был довольно ранний, около девяти утра. Трубку взяла Катя и передала мне с видом загадочным.

– Ваня, – сказала она.

У меня тотчас испортилось настроение: попросит вернуть долг. Очень кисло стало на душе. Но ничего не поделаешь, надо отвечать.

– Алло? – вопросительно сказал я и внутренне сжался. Скукожился.

– Ты слышал? Курашов умер.

А вот представьте, я почувствовал облегчение. Нет, не облегчение, а. Но что притворяться, именно облегчение: что мне смерть однокурсника против ста долларов!

– Что случилось?

– Суицид. Застрелился.

– О Боже. Что-то у него случилось?.. Откуда у него оружие? – Ваня молчал. Впрочем, вопрос был не по существу: все можно приобрести в нынешние времена. – Когда похороны?

– Да уже похоронили. Неделю назад.

И снова я почувствовал облегчение, правда, уже по другому поводу: не надо идти хоронить, не надо притворяться: я никогда не был с ним дружен, наоборот, он был мне – а похоже, и большинству сокурсников – неприятен: во-первых, был откровенно карьерно настроен с первого курса, во-вторых, старался дружить с преподавателями и с теми студентами, что были заметны. Учился неплохо, но в аспирантуру не попал, хотя и очень стремился, ехать работать в провинциальную газету не захотел, устроился после окончания университета в общество «Знание», стал писать диссертацию. И – что-то не понял в изменившемся мире или по натуре своей не способен был понять: темой диссертации была роль комсомольской организации Мстиславщины в проведении коллективизации. Тема эта уже во времена нашего студенчества была архаичной и смешной, теперь же интересы и воззрения ученого сообщества сильно изменились – защита провалилась с треском. Спустя какое-то время он, как и многие, потерял работу. Ну, в то время это было дело обычное, сам, как говорится, таков, но, по слухам, женат был на очень красивой девочке с претензиями – возможно, в семье по причине неосуществленности надежд возникли проблемы.

– Не знаешь. причины? Может, записку оставил или что.

– Не знаю.

– Может, гибель идеи подтолкнула? – я совсем забыл, что Ваня тоже до мозга костей советский человек.

– Глупости, – сказал он сухо. – Умирают люди и общественные формации. Идеи не умирают.

А я вдруг совсем по-другому, чем прежде, увидел жизнь Курашова. Он был старше нас на пару лет, после школы в университет не поступил, пошел в армию. После службы что-то помешало подать документы, пропустил еще год. Кажется, был он из семьи многодетной, сельской. На стипендию, как известно, не проживешь, из дома помогали мало, и когда мы ходили на дискотеки, пока ухаживали за девочками, Курашов искал деньги. То есть, заработок. Ну и в оставшееся время зубрил, зубрил.

– Где похоронили?

– Не знаю. Я случайно узнал об этом. Жена, видно, никому из наших не захотела сообщать, такая смерть, что.

– Хорошо бы узнать да навестить. Кто-нибудь да знает.

– Пустое, – сказал Ваня. – Что теперь.

Похоже, и он чувствовал запоздалую вину перед Курашовым.

Как-то – и не так давно – мы встретились с ним в метро. Прежде он был неразговорчив, даже замкнут, ко мне никак не тянулся, а тут как прилип: держал меня за рукав куртки и говорил-говорил. Грохотали поезда, толкались пассажиры, я торопился и почти ничего не понимал, да и не слышал, а он говорил, говорил.

Катя всегда интересуется, кто звонит, почему. Вот и теперь внимательно вглядывалась, вслушивалась, конечно же, опасаясь, что разговор о долге, а когда рассказал, тоже обрадовалась или – успокоилась.

– Ну что вы, – сказала с ноткой праведного возмущения, – конечно, надо узнать, навестить. Как это? Нехорошо.

Конечно, главное – вернуть деньги Ваня не просил.

Признаемся: все мы забыли о Курашове на другой день. А если и вспоминали, то с какой-то досадой, саднило в душе: первая смерть среди сокурсников, а мы делаем вид, что она не касается нас. Еще как касается! Курашов ведь тоже не думал, что отлетит в вечность так скоро и таким вот способом.

Я вдруг решил, что мы с Катькой мало и редко ссоримся. Хорошо это или не очень? Может, ссоры и есть приметы нормальной семейной жизни, признак общих интересов, а постоянный мир – от равнодушия, когда, по крайней мере, для одного человека, главное, скажем, не истина, а только спокойствие и еще раз спокойствие. По такой логике, следует спровоцировать скандал и таким образом убедиться, что все в нашей жизни прекрасно.

– Скандал? – переспросила Катя, когда я поделился своими сомнениями. – Это я могу! – уверенно ответила она, и голубые глазки ее сверкнули таким огоньком, что я решил впредь таких вопросов не задавать.

А скоро произошло неожиданное, что имело косвенное отношение к этому разговору.

Катя – учительница, притом хорошая. Преподает она географию, предмет не сильно популярный в нынешние времена, тем не менее, и дисциплина на уроках, и знания у ребят на уровне. В учительском коллективе она достаточно авторитетна, поскольку совсем не глупа и вполне уживчива. Школяры тоже относились к ней неплохо, а судя по цветам, которые приносила в праздничные дни, даже любили ее – умеренно, так, как любят учителей. Однако часто, а может, и всегда, есть человек, доставляющий проблемы. Вот и у нее, кажется, в девятом классе, был такой парень, Антон Калуженец. Не спрашивая разрешения, мог встать и выйти из класса покурить, причем сигарету брал в рот уже в классе, и так же без разрешения войти, мог затеять шумную ссору с кем-либо во время урока, начисто не реагировал на замечания учителя. Мог и выразиться словами из резервов, так сказать, русского языка. «Старая зда», – обозвал учительницу истории Анну Ефимовну – со слезами на глазах призналась она во время перерыва в учительской. Что-то подобное слышали от него и другие учителя, в том числе и Катя. Отец его в школу не являлся, к домашнему телефону не подходил, ну а мать, по-видимому, в семье права голоса не имела.

В тот день Антон Калуженец отказался пойти к карте – был урок экономической географии, а когда Катя потребовала дневник, ответил:

– А ху-ху не хо-хо? – И для ясности добавил: – А на хер мне твоя экономическая география!

– Выйди из класса! – приказала Катя.

– Ага, побежал, – ответил и верхом сел на парту.

В классе, конечно, стояла мертвая тишина. Все знали о способностях Калуженца, но было интересно: как поведет себя учительница.

А Катя подошла к нему.

– Встань!

– Пошла ты на. – спокойно ответил тот.

И тогда Катя, может быть, неожиданно для себя, изо всей силы влепила ему оглушительную оплеуху. Антон повалился на парту, из носа хлынула кровь.

– Ты пропала, сучка пузатая, – хлюпая кровью, сказал Калуженец.

Кто имеет хотя бы косвенное отношение к школе, может догадаться, что было дальше, какие начались разбирательства и на каком уровне. Не дожидаясь окончания расследования, Катя написала заявление на увольнение. Случилось это за две недели до окончания учебного года.

Теперь мы вовсе без денег. А в самом деле, хорошо бы Арнольд прислал еще сотню зеленых америкосов. Вот только я, помнится, в благодарственном, но и гордом письме написал: «Денег нам больше не присылай».

Глядя на Катю, я часто размышляю о женщинах вообще: кто они такие? Люди или какие-то иные Божьи существа? Уж очень отличаются их – ее – мысли и поступки от наших – моих. Вспомним, к примеру, то время, когда я ухаживал за ней. Кавалеров у нее кроме меня и Арнольда было – тьма. Даже не понимаю, как я решился внедриться в эту суетливую толпу. И поначалу она просто воротила от меня свой хорошенький носик – и вдруг полюбила. За что? А просто так. Нет, не просто. Произвела оценку ситуации, с помощью некоего виртуального калькулятора в маленькой головке конвертировала одну валюту в другую и – полюбила. Раз и навсегда. Впрочем, может, и не навсегда, это нам не дано знать, поскольку ее валютный конвертор никуда не делся, просто находится в режиме ожидания, и стоит только кликнуть мышкой какой-нибудь незначительный файлик… А? Как так? Или – другой пример: Катя в юности страстно мечтала стать артисткой, но, закончив школу, не раздумывая, пошла в педагогической и стала хорошей, знающей и ответственной, учительницей. Ее любят и учителя, и ученики. Почему передумала? Внятного ответа нет, есть факт: ошибки не было. На ее открытые уроки собирались предметники всего района.

Но иной раз кажется – все не так, все наоборот: они, женщины, и правда Божьи существа – красивые, умные, добрые, старательные, а мы – в каком-то теоретическом смысле – поражение природы. Или – первая попытка Бога. Понял, что ничего хорошего не получилось, – вырвал ребро, сделал женщину, а про искалеченного мужчину забыл, бросил на произвол судьбы. Но мы выжили. Потому и тянет нас к женщинам, что чувствуем – наше ребро!

Шок после случившегося прошел нескоро. Сперва на Катю нашла говорливость, даже юмор с иронией, чем по жизни она не отличалась, затем вдруг горько расплакалась и, наконец, надолго замолчала. Я, как мог, пытался вывести ее из этого состояния, ходил с ней в кино, выбрались даже в театр, но тут-то и понял, что она не видит и не слышит, что делается на экране или на сцене, просто сидит рядом.

Почти все учителя школы побывали у нас дома. Одни советовали покаяться, другие восхищались ее поступком. И те, и другие вызывали у Кати слезы и тоску. Приходили и школьники из прославившегося класса. Рассказывали о бойкоте, который устроили Калуженцу, приносили цветы. Но прощались и – опять начинались слезы.

– Перестань, – сказал я. – К новому учебному году все забудется. Ты учительница хорошая – еще придут просить вернуться.

– Нет, – сухо ответила она. – Больше я в школу не пойду.

Начала на Катю нападать какая-то глухая задумчивость. Глухая – в том смысле, что она ничего и никого не слышала в такие минуты.

– А знаешь, уже во всех школах прорабатывали мой случай, – сказала однажды в одну из таких минут. Слышала – готовится статья в «Учительской газете»… Очень мощная фигура, оказалось, этот Калуженец. Я, наверно, уеду к родителям. Все равно здесь мне нормально жить не дадут.

– Как это уедешь? А я?

– У меня нет выхода.

– А у меня? Я тебе не позволю уехать. Да, физически. Стану на пороге и не позволю открыть дверь.

– Ты поедешь со мной.

– Здравствуйте. Я совсем не готов менять страну и гражданство. А хочешь, я убью Калуженца?

– Перестань, – сказала Катя.

И опять неожиданно разрыдалась.

– Тогда нам придется развестись.

– Тогда я убью тебя.

И Катя сквозь слезы и рыдания рассмеялась. Я обнял ее – едва ли не судороги сотрясали ее тело.

Известно, пережив неприятность, люди ищут какого-то удовлетворения. Хочется забыть и забыться или, как часто говорят, расслабиться, ну и есть малая надежда, что, отвлекшись, найдешь выход. Мы вдруг решили съездить на Белое озеро, что примерно в ста тридцати километрах от Минска. Конечно, туда и обратно – двадцать литров бензина, но, как говорится, сколько той жизни. Вот вам, наши враги и недруги, кукиш с маслом, мы живы, веселы и здоровы и уж никак не собираемся горевать.

Мы с Катей люди неверующие, но предпочитаем об этом не говорить, как бы оставляя себе дорогу к Нему. Разве мало случаев, когда человек обращается к Богу хотя бы и в конце жизни? Есть такое странное выражение применительно к вере: слабо верующий. Выражение, наверно, нелепое, но к Кате имеет прямое отношение. «А жаль, что мы с тобой не повенчались», – сказала она однажды. Понятно, венчание в те годы вошло в моду, так же как и ношение невест накануне свадьбы на руках по всяким патриотическим местам. «Да ведь ты неверующая!» – сказал я. Катя промолчала, но по лицу было понятно, что с репликой моей не согласна. Дескать, это одно, а то другое. В церковь на исповедь она не ходит, ограничения не соблюдает, но гордится тем, что крещена, и бережно хранит нательный крестик. И, конечно, считает себя верующей. «Почему бы тебе тоже не покреститься?» – предложила однажды. «Я крещеный». – «В какую веру?» – «В православие, конечно». Она с подозрением посмотрела на меня и улыбнулась: «А может, в иудейскую?» – «У иудеев нет такого обряда. Ну и как ты точно заметила, я не обрезанный». Эта тема ее интересовала, она улыбалась.

Когда-то, еще в советские времена, на третьем, кажется, курсе университета, мне выпало счастье заполучить на один день и ночь книгу Ренана об Иисусе, зачитанную и затертую до предела, попавшую сюда, скорее всего, из Европы, и с надеждой прочитал ее. Нет, мировоззрение мое она не сильно изменила, или, скажу так, после прочтения я оказался на полпути. Когда-то в моем роду были священнослужители, видно, эхо их веры перелетело ко мне через многие годы.

Однако не в этом дело, а в том, что на том же условии – день, ночь, – я дал ее Кате: как раз начал ухаживать за ней, хотелось произвести впечатление. Утром оказалось, что она книгу не открывала. Как же так? – удивился я. Мне ее дали на одни сутки! Покраснела. И впервые заинтересованно посмотрела на меня. Так что, возможно, благодаря Ренану и образовалась наша взаимность.

Конечно, не все так просто в нашей вере-безверии, не рискну причислить себя к тем или другим. И все же бывают минуты, когда страх или опасность что-то проясняют в душе. Некоторые – и даже многие – считают, что жизнь наша бессмысленна, – лично я никак с этим тоскливым мнением согласиться не могу. Это мнение – попытка приблизиться к Богу и спровоцировать на ответ, получить от Него заверение или хотя бы надежду на жизнь вечную.

Однажды мне приснилось, что умерла мать. Помню, как я ходил к городскому начальству получать разрешение похоронить на старом городском кладбище, – она давно просила похоронить именно там, вблизи ее отца и матери, моих деда и бабки. Место для могилки хранилось давно, чтобы его не заняли, я насыпал холмик и каждый год обновлял. Помню, как оформлял какие-то документы, искал мужчин копать могилу, носил им водку с закуской, посылал телеграммы родственникам, торопливо пил чай без сахара, а мама лежала в соседней комнате, я ее еще не видел в потустороннем мире и все не решался войти. Наконец, помыл чашку, сполоснул руки – больше не было причины откладывать, с замершим сердцем остановился у двери, взялся за ручку. Сообразить сразу, что это был сон, не мог, оглядывался и не понимал, почему я здесь, почему спит Катя, где дверь в мамину комнату, почему я на постели, а когда понял, неожиданно для себя перекрестился. Оставалось позвонить матери, но было еще темно, середина ночи. Час пролежал, глядя в потолок, и как только появились признаки рассвета, пошел к телефону, снял трубку и снова неожиданно для себя перекрестился.

Мне тогда в голову стали приходить мысли, от которых прежде я старался уйти, как только они возникали: а что, собственно, есть жизнь? Зачем она? Чего можно ждать от нее, да и вообще – стоит ли? Только присутствие рядом Кати отвлекало меня от таких размышлений. Такие размышления – полезное занятие в одиночестве, но никак не на кухне или в постели рядом с женщиной и не за рулем авто, когда надо следить, чтобы не пригорела картошка, чтобы радовалась жизни – или не разочаровывалась – твоя женщина, когда надо следить за дорогой, – а не рассуждать о смерти.

– Ты веришь в загробную жизнь? – спросила однажды Катя, лежа в постели. Бывают у нее такие моменты, когда вдруг потянет в мистику, и чаще всего перед сном. Меня это раздражает. Мистика неким образом ущемляет мои интересы. К примеру, после разговоров в постели о Боге и загробной жизни труднее перейти к супружеским объятиям и любви.

– Не знаю. Наверно, нет.

– А я верю. Иначе зачем все это?

– Что?

– Ну, это. – она повела головой вокруг. Потом приподняла и загляделась на свою красивую ногу.

Ага, понятно. Жалко своего тела, рук ног, хорошенького носика, ушек совершенной формы. В общем, всего того, что доставляет радость в земной жизни. Мне тоже всего этого жалко, я бы тоже хотел очутиться в той новой, но ведь там мы будем парить в вольном эфире, а смотреть друг на друга ласково и равнодушно, поскольку никаких плотских радостей уже не сможем друг другу предложить. Бес полуденный останется на земле. Хорошо еще, если сохранятся в памяти воспоминания. «А помнишь, как мы целовались за городом во время грозы? Дождь лил как из ведра, мы промокли за две минуты, ты пугалась ударов грома и прижималась ко мне. Почему-то нам это очень понравилось… А помнишь, как мы собирали лесную малину, и когда оказались в непроходимых зарослях. Наверно, все это время мы думали об одном и том же, и как только я прикоснулся к тебе, ты начала опускаться на травку. Между прочим, там было много крапивы, мы оба покрылись волдырями, но сперва не чувствовали ее, а потом смеялись на весь лес. А помнишь.» В общем, будет что вспомнить в эфирном парении. С некоего времени Катя стала коротко креститься, если возникала какая-то неопределенная ситуация. Крестилась, например, услышав о какой-либо катастрофе, аварии, тяжком преступлении. «Ты же неверующая!»– возмущался я. Катя не отвечала.

Дескать, да, к сожалению, я слабо верующая, но перекреститься перед важным делом всегда хорошо. Может быть, это было связано с беременностью.

Вот и перед поездкой на Белое озеро она трижды истово осенила себя.

Поехали. День будний, людей на берегу мало, тишина – первозданная. Стройные сосны вокруг, дно – мелкий белый песок. Правда, у берега мелко, но Кате это как раз по душе, она с явным удовольствием ходила по мелководью, а я стоял на берегу, глядя на нее, и тоже наслаждался – тем, какая красота вокруг нас, тем, какая у меня прекрасная, милая, нежная жена. И такое благолепие вокруг. Разожгли мы маленький костерок, насадили на прутья ольхи кусочки сальца с хлебом. Что ж, никак не хуже, чем шашлыки из баранины, если хочется есть.

Слава в вышних Богу, и мир на земле и в человецех благоволение. Казалось бы, живи и наслаждайся, но нет. Мелкие мысли не дают покоя. Не мысли даже – мыслишки. Например, хватит ли бензина на обратный путь? Конечно, заправиться можно и по дороге, но денег у меня почти не осталось. Это и подтачивало мое праздничное настроение.

Когда неверующие люди обращаются к Богу? Когда попадают в сложное положение, будучи не в силах справиться с ним. Вот и я: не могу. У меня нет денег. Об отношении Иисуса Христа к деньгам мы знаем. Лучше помалкивать. Но не просить же у Бога бензина? И если просить все же, то сколько? Литра два-три, чтобы дотянуть до города, или уж если просить, то полный бак?

А может, попросить устроить меня на работу? Тоже смешно.