Текст книги "Девятый чин"

Автор книги: Олег Егоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

ЧАСТЬ 2

Гнев Малюты

Совет директоров в составе Торпеды, Пузыря, Соломона, Шустрого и Лыжника с Жалом собрался за круглым столом в кабинете на улице Лесная. «Круглым» этот стол можно было назвать лишь в устойчивом смысле выражения, как назвали бы круглым дурака. В реальности же стол, хоть и устойчивый, имел вытянутую прямоугольную форму и упирался торцом в другой, куда более сокращенный, стол председателя. С небольшой высоты вся эта мебельная фигура напоминала штангенциркуль, штанга которого с обеих сторон помечалась через равные промежутки вышеупомянутыми директорами. Все они молча держали равнение на Малюту, сосредоточенно изучавшего деловые бумаги.

– А где Капкан? – Малюта, очнувшись, вскинул голову.

Директора заметно поскучнели. Минуло почти три месяца с тех пор, как правая клешня Малюты была с почестями кремирована и заняла свою экологическую нишу в колумбарии Митинского кладбища. Учитывая обстоятельства гибели Капкана, уместно сказать, что его кремировали дважды. Но кто осмелился бы так сказать? Последнего смельчака Малюта пригвоздил к стене гарпуном братьев Лаптевых, приобретенным на подпольном аукционе вездесущим Соломоном за какую-то жалкую штуку гринов.

– Сволочь! – орал рассвирепевший судовладелец на бьющегося в предсмертной агонии директора Фишку. – Иуда! Мракобес! Такого пацана завалили, синяки! А об этом вы подумали?!

Он предъявил повскакавшей с мест братве копию оформленной на Капкана доверенности.

– И как мы теперь наши сорок два лимона во Франкфурте обналичим?! Убить вас мало!

Тогда директорам общими силами удалось утихомирить Малюту, внушив ему, что Капкан погиб в автомобильной аварии. Глеб Анатольевич укололся за упокой ближайшего помощника, после чего на активных счетах бывшего совместного предприятия «Ферст Ойл Компани» был поставлен временный крест, а злосчастная копия – похоронена в сейфе под ворохом документов.

Однако болезнь Малюты прогрессировала, обретая все более причудливые формы. Истощенная наркотиками, его память отказывалась сохранять не только отдельные события и речи. Все вообще, что было неприятно или невыгодно Малютиной памяти, стиралось из нее, как чертежная помарка с ватманского листа. И угодить под этот ластик, подобно отважному директору Фишке, никто из окружающих отнюдь не стремился.

Между тем вести дела в подобных условиях становилось все сложнее. Малюта забывал свои долги, забывал являться на «стрелки» в конфликтных ситуациях с конкурентами, забывал платить бойцам и командирам, а когда ему осторожно и, опять же, всем «советом директоров» напоминали, он подолгу ожесточенно доказывал, что все уплачено, ссылаясь на какие-то ведомости и накладные. Возможно, в такие моменты он вновь воображал себя бригадиром штукатуров или же каменщиков.

Братву, готовую раз и навсегда освободить и себя и Малюту от неразрешимых противоречий, сдерживало то веское обстоятельство, что общак, накопленный за долгие годы совместного промысла и исчислявшийся семизначной цифирью, был надежно спрятан в тайнике. Трое из четверых авторитетов, посвященных в местоположение казны согласно принятому когда-то уставу группировки, – Капкан, Чирик и Фишка – скончались. Вот почему исполнение смертного приговора, вынесенного Малюте заочно, было отложено в долгий ящик. А может, и не в долгий.

Все теперь зависело от непредсказуемого поведения вожака. Оставалось следить за каждым его шагом, терпеливо дожидаясь, когда он приведет следопытов к сокровищам. Рисковать же, подставляясь под наградной кортик адмирала Нахимова, только вчера перекупленный Соломоном у «известного сборщика холодной оружейной коллекции», желающих не находилось. И вот Капкан, вместе с позабытой копией доверенности, опять вылез на свет Божий из-под вороха старых контрактов.

– Где Капкан? – Малюта обвел совет директоров сумеречным взглядом.

– Хариус последний его видел, – нашелся Шустрый, накануне проигравший Хариусу в «железку» три сотни баксов.

– Позови, – распорядился Глеб Анатольевич.

Пока шло совещание, Хариус и его корешок Байкер, личные телохранители Малюты, коротали время в соседней комнате. Коротали они его каждый на свой лад: Хариус обстреливал дротиками пробковую мишень, а Байкер, известный заливала, травил очередную быль из русской народной жизни.

– Короче, возвращается мужчина с производства, где трудился он в поте лица и мозолистых рук на Московском вентиляторном заводе…

«Любая история должна содержать бытовые штрихи» – данному правилу Байкер следовал неукоснительно.

– Возвращается он, заметь, с квартальной премией в кармане. Но беда не приходит одна. Открыл он дверь своим ключом, а баба его в постели другому трудоголику отдается. Картина Шишкина: «Не ждали». И голый сантехник с вантусом. Что делать? Вечный вопрос материи.

– Удавить обоих, – уверенно отозвался Хариус, выходя с букетом дротиков на исходный рубеж. – А сантехнику – в рыло.

– Да нет, – рассказчик поморщился. – Сантехник и был в постели. Просто он успел вскочить, когда нагрянул лауреат квартальной премии. Короче, рванул он в совмещенный санузел и заперся там на задвижку. Типа смеситель меняет. Но страшен лик русского пролетария, бессмысленный и беспощадный. Связал мужчина разорванными в мелкие клочья простынями бабу свою и отвез за сотый километр по Киевскому шоссе.

– На «химию», типа? – догадался Хариус.

– Ярость его душила дикая! – Байкер наглядно показал на собственном горле, каким образом ярость душила обманутого мужа. – Заехал он в дремучий березняк, вытряхнул из багажника забинтованную змею и стал штыковой лопаткой рыть углубление. С целью погрести эту гейшу живьем.

В точности знавший, когда взять паузу для нагнетания атмосферы, Байкер закурил и печально призадумался.

– Не тяни резину! – Хариус поразил дротиком истерзанную мишень.

– Копает он яму, копает, – продолжил Байкер. – Час копает, два копает, а сам все думает, что его чувиха под землей теперь запоет. И от этого ему вроде как легче на ударной вахте. Это придает ему недюжинных сил. Короче, с увлечением человек работает.

Байкер плюнул в открытое окно, спугнув пару обнаглевших голубей.

– Вот же свиньи. Опять запятнали честь нашего карниза, – проворчал он с нарочитой досадой. – Мышеловку на них поставить?

– Не тяни резину! – возмутился заинтригованный Хариус.

– В общем, выкопал он яму метра четыре глубиной, дабы ни одна живая тварь его жену не отрыла.

Байкер посмотрел на часы и снял со спинки стула молниеносную «косуху».

– Пузырь внизу дожидается.

– Дальше-то что? – придержал его за рукав Хариус.

– Дальше? – Байкер озабоченно глянул на товарища. – А что дальше? Дальше мы с Пузырем к залетному «умывальнику» в «Космос» двинем. Тот лоха на пять штукарей в очко кинул, а лох Пузырю тестем приходится.

– Не тяни резину! – Хариус встряхнул бытописателя за кожаные лацканы, и тот понял, что его слушатель дозрел.

Свою партию Байкер, словно виртуоз тавромахии, всегда готовил загодя. И какие бы среди его слушателей ни попадались «быки» – резвые, ленивые, тупые или умные, – всех их объединяло одно: они попадались. Когда очередной из них, завороженный красной нитью повествования, уже с нетерпением дожидался развязки, Байкер сражал его одним выверенным ударом.

– Ты о чем?! – пропыхтел он, пытаясь освободиться. – Порвешь вещь, дубина! Умер твой мужик!

– Как умер?! – Хариус выпустил рассказчика.

– Сам прикинь, – одергивая косуху, фыркнул Байкер. – Глубина – четыре метра. Зацепиться не за что. Земля пополам с песком осыпается под ногтями. Орал он орал, да все без толку. Глухомань вокруг. Только осенью грибники нашли их, когда стемнело. Верней, то, что от них осталось. Вот такая любовь, братан.

– Хреново. – История, поведанная корешком, тронула Хариуса. – Баб лучше не связывать. Не связал бы, она бы его извлекла из могилы. Я вон свою приковал наручниками к спинке кровати, а ключ в пододеяльнике, блин, затерялся. И тут моя старшая из школы…

Дальнейшим Хариус поделиться не успел. Вызванный к шефу на ковер, он последовал за Шустрым.

– Где Капкан? – поигрывая кортиком севастопольского героя, озадачил его с порога Малюта.

– Так ты ж сам велел его еще три месяца назад…

Хариус осекся. Семь пар глаз целились в него прямой наводкой.

– … Разыскать, – упавшим голосом закончил он опрометчивую фразу.

– Три месяца?! – взвился Малюта. – Чего ж ты резину тянешь, кот?! Три месяца! Ни хрена себе! Чтоб через три часа здесь были оба!

– Капкан и кто? – уточнил расстроенный Хариус, потеряв ход всякой мысли.

– И ты! – Малюта сплеча всадил кортик в столешницу.

Провожаемый злорадной ухмылкой Шустрого и сочувствующими взглядами прочих директоров, Хариус вылетел за дверь.

На его удачу, Байкер еще не успел уехать с Пузырем на встречу с каталой. Дожидаясь друга, он покуривал у окна.

– Шустрый, гад, подставил, – изложив напарнику разговор в кабинете, закончил подавленно Хариус.

– Погано, – Байкер метнул окурок на улицу. – Надо валить.

– Куда валить? – Хариус чуть не плакал. – У меня ж семья. Малюта – зверь. Считай, что я уже часть фундамента в Опалихе.

– Не куда валить, – выразил Байкер вполне здравое соображение, – а на кого валить.

Хариус встрепенулся. Идея, небрежно брошенная Байкером, была подобна спасательному кругу, и телохранитель Глеба Анатольевича вновь ощутил себя на плаву.

– У Малюты на Галю зуб! Малюта его за крысу держит, после того как ОМОН пивную оштрафовал!

Галей они называли между собой грузинского лорда Галактиона Давидовича Лордкипанидзе.

– Умно, – согласился Байкер.

– Хотя у Гали дочь вместе с моей Люськой в классе учится, – вздохнул Хариус.

– Это лирическое отступление, – поморщился Байкер. – А нам отступать некуда. За нами – братва. Крайним теперь Галя идет. Типа, у него с Капканом свои счеты были.

Версия, сочиненная творческим дуэтом в следующие пятнадцать минут, звучала вполне правдоподобно: «Из Шереметьева-2 Хариус подбросил Капкана в „Лорд Кипанидзе“. Капкан по дороге сказал, что с Гали должок причитается. Хариус его оставил на Ленинградском, и больше Капкана живым не видели».

Маньяк

Так жестоко ошибиться в пропорциях, обуживая платье драгунского капитана, могла только Зоя Шаманская. Накануне Шаманская изгнала Никиту из костюмерного цеха в темную ночь с формулировкой: «Слухи о твоем размере были сильно преувеличены».

Натягивая сюртук, нещадно жавший под мышками, Брусникин оценил всю степень ее досады. Ну, не возбудили его роскошные прелести Зои Шаманской. Не возбудили. Что делать? Со всяким случается. Хотя полтора месяца кряду – явный перебор. Затянувшееся половое бессилие Брусникин воспринимал как частное и закономерное дополнение к своему бессилию вообще перед кознями фортуны. Он попробовал натянуть картуз, но картуз соскользнул с его буклей, точно пьяный объездчик с лошади. Никита разрезал околыш сзади ножницами, и проблемой стало меньше. Продев пальцы босых ног в брючные штрипки, будто в стремена, Брусникин криво усмехнулся. Так он стал похож на офицера, приспустившего нижнюю форму одежды для отправления естественных надобностей.

– Гусарские рейтузы остались, – сообщил, отражаясь в зеркале, Миша Кумачев, исполнявший в пьесе роль юнкера Грушницкого. – На вешалке посмотри. Я их после капустника сдать позабыл.

Миша, великодушно согласившийся поменяться гримерными с Зачесовым, пытался при помощи «Визина» уничтожить следы вчерашней попойки. Рука его подрагивала, и глазные капли в зрачок попадали не все. Некоторые бежали по щекам. Пришлось заново пудрить щеки.

Совет был дельным, и Никита им воспользовался. Малиновые рейтузы с сюртуком горчичного цвета смотрелись несколько вызывающе, но зато Миша вместе с рейтузами позабыл сдать и сапоги подходящего сорок второго размера. В лаковые ботинки, приготовленные Шаманской, смогла бы обуться разве что сама Зоя, да и то вряд ли. Драгунские лаковые ботинки она, вероятно, подобрала из гардероба Лиды Кацман, штатной травести с трогательными узкими лодыжками и мизерными ступнями.

– Если увидишь в буфете коньяк «Белый аист», – закуривая, печально сообщил Кумачев, – имей в виду: этот аист черен, как душа мавра. И опасен, как распределительный щит.

– Чихал я и на щит, и на меч, и на все распределение в этом театре, – отозвался Брусникин, приклеивая усы. – Нам, драгунам, нечего терять, кроме шпор. Будешь?

Из тумбочки явилась бутылка упомянутого «Аиста».

– Подлец ты, Брусникин. – Миша тут же протер вафельным полотенцем два стакана. – Искуситель. И лимон, главное что, кончился.

– А вот здесь ты врешь, юнкер. – Из верхнего выдвижного ящичка Никита достал блюдце с нарезанным лимоном.

– За кого пьем? – Кумачев на четыре пальца наполнил стаканы и спросил, уже выпив.

– За Зойку, – предложил Никита. – За ее искрометное чувство юмора.

Миша и за это не отказался.

– Актеры на сцену! – объявил со стены репродуктор.

– Ваш ход, – заметил Брусникин, прожевав лимонную дольку.

– За аванс! – произнес воодушевленный Кумачев.

– За аванс пьют стоя.

Повторное требование всем актерам, задействованным в репетиции, немедленно явиться на сцену застало Кумачева с Брусникиным за «пулькой» до десяти. Проигравшему «офицеру» назначалось топать в буфет.

– Вот интересно. – Миша, которому на сдаче пришли пять старших бубен и еще два туза, с неприязнью глянул на громкоговоритель. – То, что в черном ящике, всегда после катастрофы выясняют, или в отдельных случаях – до?

Пошатываясь, он подошел к репродуктору, сорвал его со стены и с размаху грохнул о паркет.

– Нычка, – разрешил его недоумение Брусникин. – Печорин позабыл, когда переезжал в новую конуру.

– Что упало, то пропало, – пробормотал Миша, пряча в карман подобранные с пола три сотенные бумажки. – Пойдем-ка. Посмотрим на гей-славянскую постановку вопроса.

Стоя у кулисы, Брусникин чувствовал себя вполне хладнокровно. Ни изощренная месть Зои Шаманской, театрального костюмера, ни Печорин, болтавшийся по сцене в исполнении давешнего друга, ни даже Герман Романович Васюк, сосавший карандаш в первом ряду, не могли больше вывести его из равновесия. Бесстрастность, обретенная Никитой за прошедшие три месяца под непрестанными ударами судьбы, наглядно доказывала, что все же «в бурях есть покой». Одинокий, как белый парус, Никита стоически терпел бедствие на капитанских подмостках.

Уход жены не пошел бы Никите на пользу, когда Людмила ухаживала за ним, врачуя его моральные и физические травмы. Но уход жены укрепил и успокоил его, когда Людмила наконец сдалась и покинула их разбитый о бытовые неурядицы любовный скворечник.

– Все, Никита! Нести свой крест я еще в состоянии! Я даже твой крест была нести в состоянии! Но с тех пор, как ты произвел себя в полные георгиевские кавалеры, я – пас! – Такова была ее прощальная зажигательная речь.

– Вист, – откликнулся Брусникин, сидя в кресле у телевизора.

– Сначала ты умудрился подрезать инвалидную машину! – ожесточенно оправдывалась Людмила, укладывая вещи. – Во всем городе инвалидки днем с огнем теперь не сыщешь, а ты – подрезал! Ей – ничего, наш «Фольксваген» – в хлам! Затем тебе вздумалось уничтожить мой «Зингер»! Приданое, между прочим! Нет чтобы взять паузу, но ты пошел дальше и затопил соседей снизу горячей водой! Аккурат когда они евроремонт закончили! Другой хотя бы здесь остановился и дал своим родным короткую передышку, но не ты! Тебе, Брусникин, все мало! А с меня хватит, Брусникин! С меня уже хватит!

Глядя в экран, Никита прислушивался к ламентациям жены. «Правда, – соглашался он с ней мысленно. – Горькая, как псевдоним советского классика. Кроме мата, крыть нечем».

Неделей ранее он действительно использовал вместо гладильной доски полированную крышку раритетного «Зингера». От хозяйственных хлопот его оторвал звонок из администрации театра. Администрация желала знать, почему артист Брусникин пропустил очередное профсоюзное собрание. Если бы Никита честно поведал, почему он его пропустил, администрация в полном составе упала бы в обморок. Потому, оставив раскаленный утюг в положении «лежа» на крышке швейной машины, Брусникин пятнадцать минут сочинял добрую сказку о том, как у него заболела морская черепаха, как он возил ее по всем ветеринарным станциям, где практикуют сплошь сухопутные крысы, и только в институте ихтиологии ему, то есть ей, черепахе, поставили диагноз.

– Вам диагноз в институте Сербского надо ставить, – отчитала его администрация за отлынивание от общественных мероприятий. – Мы лишим вас профсоюзных льгот на два квартала.

Тем временем утюг, испепелив дорогую фланелевую рубаху, взялся за швейный футляр. Помещение наполнилось едким дымом и отвратительной вонью паленого лака. Обезвредив бытовой электроприбор, Никита распахнул настежь окно и поспешил на лоджию за ацетоном, преисполненный желания оттереть черную улику собственной беспечности.

Растворитель хранился в дальнем углу. Пробираясь туда и переступая через запасенные для дачи стройматериалы, Никита угодил тапкой в ведро с масляным красителем пожарного цвета. «Зингер» тут же отошел на задний план. Брусникин, точно раненый зверь, метнулся в ванную. Отмыть горячей водой тапку ему сразу не удалось, но зато раковину он изгадил самым преступным образом. Кровавой расцветки масляные пятна и полосы вполне могли создать у непосвященного впечатление, что здесь кого-то расчленили.

Между тем, как это случается летом в подавляющем большинстве нецивилизованных стран, по району до семнадцати часов отключили горячую воду. Плюнув на раковину, а точнее, внутрь нее, Брусникин помчался на репетицию. Сволочная тапочка осталась при этом лежать внутри, наглухо закупорив сволочной водосток, сволочной кран для подачи воды остался в открытом состоянии, и, сверх всего, Никита, отрепетировав, остался на сволочной вечерний спектакль. Что до горячей воды, то ее, на удивление жильцов из нижней квартиры, подали даже раньше назначенного часа. Семейных сбережений на ремонт не хватило, и Брусникиным пришлось залезть в долги.

– Пишут, в районе маньяк объявился, – предупредил Брусникин уходящую домохозяйку. – Чуть что, на женщин в лифтах кидается.

– Приметы на тебя указывают, Брусникин, – остановила супруга его робкую попытку набиться в провожатые. – Закройся на все замки, и я буду чувствовать себя в относительной безопасности.

– Мое предложение остается в силе. – Никита вернулся к просмотру фильма «Титаник».

Встав дыбом, корма «Титаника» еще погружалась в пучину, когда жена Брусникина уже ушла. Наблюдая за барахтающимися в ледяной воде пассажирами, Никита эгоистично думал о своем. Слова, брошенные Людмилой на прощанье, больно задели его самолюбие.

Не прошло и месяца с тех пор, как Никиту задержал милицейский патруль по подозрению в изнасиловании малолетней гражданки. А началось все с утра пораньше. За каким дьяволом Брусникин поперся на улицу, он и сам не понимал. В не подлежащем восстановлению «Фольксвагене» сработала сигнализация, избавиться от каковой Никита попросту забыл. Угон автомобиля исключался физически, но вслед за сигнализацией у Никиты сработал и приобретенный вместе с автомобилем рефлекс.

Набросив на обнаженное тело халат, Брусникин отважно выскочил из подъезда спустя всего лишь минуту после упомянутого изнасилования. Процедура опознания Брусникина в новом для него амплуа извращенца-маньяка стихийно отложилась до прихода следователя. Да и пострадавшая, как говорят в таких случаях, лыка не вязала. Никита для своего отчаянно глупого положения вел себя на редкость благоразумно. Лишь в дежурной части он, как обыватель, насмотревшийся американских триллеров, пожелал воспользоваться чисто умозрительным правом на один телефонный звонок.

– Не в Италии живем, слава Богу, – урезонил его старший, судя по набору мелких звездочек, лейтенант, составляя протокол задержания. – Распишись и не питюкай. А почему в халате?

– Так он же серийный насильник! – весело пояснил за Брусникина молоденький страж порядка. – Из психушки, наверное, подорвал! И сразу по бабам!

Сам страж был облачен в пуленепробиваемую безрукавку и потому чувствовал себя вполне вменяемым.

Никита, смешавшись, поставил рядом с галочкой на протоколе автограф Дрозденко и смиренно стал ожидать продолжения. Как получилось, что он назвался Дрозденко, – черт его знает. Брусникин поступил так, скорее, интуитивно, нежели чем с каким-то прицелом на будущее.

– Ее тоже в обезьянник. – Дежурный кивнул на пострадавшую девицу, выписывающую ногами замысловатые кренделя. – Только в разные камеры! И чтоб не баловать мне!

Помещенный за решетку, Брусникин устроился кое-как на обшарпанной пологой ступеньке, видимо, заменявшей нарушителям общественного режима постель. Лицо одного из нарушителей показалось ему знакомым. Официант Гриша Стручков также узнал мужчину, несколько недель назад выброшенного из паба «Лорд Кипанидзе» на мостовую. Узнал, но виду не подал. Наоборот, Гриша отвернулся к стене, накрылся пиджаком и затих. Мужчина из, сколько он помнил, Кривого Рога в пурпурном халате на голое мускулистое тело мог быть кем угодно. А будучи кем угодно, вполне мог начистить официанту рыло за «поэтическую историю», хотя Гриша и не имел к ней прямого касательства.

Часов около одиннадцати утра Никиту отконвоировали в кабинет районного следователя.

– А, маньяк? – Следователь окинул Брусникина равнодушным взором. – Заходи. Будь как дома. Не замерз в камере?

– Я имею право на адвоката, – Никита сразу перешел к активной обороне.

– И чего вам только, маньякам, не хватает? – приуныл следователь. – Здоровые молодые граждане с ямочкой на подбородке. По халату видно, что зарабатываем не хуже людей.

– Ну, падла! – В кабинет стремительно влетел возбужденный милиционер и ударил Никиту кулаком в ухо. – Давно я за тобой гоняюсь! Где остальные три ствола?!

– Это не Лыжник, – поморщился следователь.

– Я не лыжник, – вставая на четвереньки, поддержал свою репутацию Брусникин. – Я извращенец. У меня на морде написано.

– Точно! – Изумленный милиционер схватил Никиту за волосы и дернул так, что у того слезы на глазах выступили. – Не Лыжник! Лыжник-то – блондин! А этот явный шатен! Хотя личность его я где-то явно зафиксировал!

– В рекламе я снимался, – поспешил объяснить Никита.

– А и правда в рекламе! – Милиционер хлопнул его по плечу. – Масло «Доярское»! И «Хахаль» тоже ты, верно? Теперь я тебя расколол! По халату вспомнил! Так я пошел, Кузьмич?

– Обожди, – снимая телефонную трубку, удержал его следователь. – На опознании третьим будешь. Алло, Гудков? Потерпевшую ко мне. И понятых прихвати по дороге.

Легкомысленная девица с размазанной по щекам тушью, переступив порог, насильника опознала сраз у.

– Он! – Взвизгнув, утренняя жертва вцепилась ногтями в физиономию офицера милиции. – Ах ты подонок! Говорила я тебе, что у меня жених?! Говорила?!

Тут как раз и понятые зашли в кабинет.

– Понятые свободны! – гаркнул следователь, оттаскивая жертву от своего коллеги.

Понятые мигом испарились.

– Ну что, Шолохов?! – пыхтел следователь, зажимая голосящей девице рот ладонью. – Опять за старое?!

Совершенно очумевший и всеми забытый, Брусникин впервые за свою актерскую карьеру оказался в роли статиста.

– Кузьмич! – оправдывался Шолохов. – У меня ж день рождения был вчера! Да ты посмотри на эту шлюху! Она сама взяла меня силой прямо на газоне!

– Все, Шолохов! Мое терпение на пределе!

Девица изловчилась и зубами цапнула следователя за палец.

– Подозреваемый свободен! – зашипел следователь на Брусникина. – Гудков! Проводи!

Никита не заставил себя упрашивать и покинул районный форпост охраны порядка.

Если бы это было единственное приключение с того момента, как Брусникин вернулся из Монровии, он вспоминал бы его, как своенравную выходку фортуны. Анекдот, в некотором роде. Но в том-то и дело, что за прошедшее после возвращения время подобные истории стали образом его жизни. «Фронтовыми героическими буднями», – как заметил бы какой-нибудь ветеран Сопротивления.

Итак, Людмила съехала к матери. Недостающие на ремонт соседской квартиры полторы тысячи долларов были отняты у Брусникина в процессе разбойного нападения на пункт обмена валюты, куда он так удачно заглянул для обмена этой самой валюты на рубли. Горчичного оттенка сюртук, любовный подарок Зои Шаманской, немилосердно жал под мышками. «Что еще со мной такого произойдет, чего до сих пор не случалось?» – размышлял Никита, глядя на сцену. Теперь ему было даже любопытно.

– Брусникин, ты как? – тронул его за локоть слегка уже протрезвевший Кумачев.

– Я как ты, – пожал плечами Никита.

– Ну, сейчас пойдет потеха! – возбужденно зашептал ему на ухо Миша. – Германа понесло!

Режиссер-постановщик Герман Романович Васюк без разбега взял высоту и вылетел на сцену.

– Это горы! Горы! – Его фальцет вспугнул репетирующих артистов. – Сереженька! Включите воображение! Вы «Демона» читали?!