Текст книги "Из смерти в жизнь"
Автор книги: Олаф Стэплдон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
Дух убитых
Этот дух, рожденный или пробужденный уничтожением всего разнородного сборища убитых, обладал прошлым каждого и всех вместе. Он, например, помнил, как некий кормовой стрелок целовал некого мотылька. И помнил объединенный дух экипажа. Он, посредством множества мозгов, помнил воздушное путешествие за море, и равным образом – подготовку горожан к обороне. Конфликт воль между горожанами и бомбардировщиками, между молодыми и старыми, богатыми и бедными, глядящими вперед и тоскующими по старине, он ощущал как конфликт собственных разнородных побуждений в дни, предшествовавшие его пробуждению к ясному самосознанию.
Ведь ему представлялось, что на протяжении жизней множества его членов он присутствовал в каждом из них – только бессильным, парализованным, погруженным в огромное бессвязное сновидение. Их вечно разделяли расстояния и привязанности. И, хотя он иногда полусонно пробуждался в каждом из них и осторожно натягивал бразды правления, никогда в их прежних жизнях он, высшее существо, не правил долго.
– Но я, я, что же такое на самом деле? – этот вопрос терзал его. – Если я в действительности не более, как дух, исторгнутый убитыми этой ночью, как вышло, что я жил в них прежде, чем их объединила смерть? Нет. Хотя я обладаю опытом лишь этих немногих, я, в сущности, больше, чем исторгнутый ими дух. Я – дух умерших всех стран и веков, и потому я имманентен также всем живущим. Всегда, с первого поколения, в котором люди были людьми, я, я был их общим духом. Но как же вышло, что мне памятны только эти несколько завершенных жизней?
Через опыт своих погибших членов он теперь, преодолевая ограниченность и бессилие этих немногих, пытался выработать ясное видение великого мира, в котором те так недолго и слепо жили. И оттого смутным, обрывочным и бессвязным складывалось у него представление о бедствиях человеческого рода на этой маленькой планете.
Смутно видел он, как народы копят силы для войны, смутным были убийства, ненависть, страх и всеобщая жажда мира. И совсем уж смутно он сознавал глубинный кризис нашей эпохи: крушение старого мира и мучительное рождение нового. Смутно видел он, что вековечная внутренняя драма человеческих душ, битва между светом и тьмой, в этот миг долгой жизни человечества стала решающей.
Обозревая обрывочные представления своих членов, он мучился их неполнотой и мелочностью, сквозь которые манил затуманенный образ высшей истины, так что дух воскликнул: «Как я ни слеп, ни бессилен, я должен, должен проснуться и стать цельным! Я должен овладеть всеми. Я должен узнать всю правду о человечестве. Я должен стать силой во всех человеческих сердцах, я должен действовать!
И вдруг существо, созданное немногими убитыми, было атаковано полчищами и полчищами существ: индивидуальными сознаниями всех, убитых в той долгой войне, и в прошлой войне, и во всех войнах всех эпох, и всех, погибших насильственной смертью с первых дней человечества, и всех, скончавшихся от болезней или просто от старости. И следом за мириадами мертвых, последними пришли живущие – две тысячи миллионов: белые и черные, желтокожие и смуглые, проживающие свои маленькие жизни под обширной тенью войны. Внутренне он знал их по их опыту, но знал и внешне, через их опыт познания друг друга. Его сознание расширилось, покрывая все поле человеческих мыслей: так звезда, взрываясь, заливает световыми волнами расширяющуюся сферу темной туманности. Вся масса опыта живущих из всех стран рухнула на него. Но, вынужденно пребывая в каждом из их сознаний, он все же оставался отделенным от них. Они были голосами, звучащими у него в ушах, а не его собственным опытом. Казалось, целую жизнь, целую вечность грохотал над ним этот обвал, а он пытался сохранить в нем свое Я – но все это случилось в одно мгновение.
Кусочки видений всего земного шара, увиденного двумя миллиардами глаз, осаждали его: видения дня и ночи, сновидений и яви, тропических джунглей и умеренного пояса, и ледяных верхушек планеты; видения равнин и гор, и бурного моря, затерянных хижин и деревень, и тысячи городов, видения фабрик и печей, угольные лица шахтеров и охотники в северных лесах, видения собраний и богослужений – и видения войны.
Вавилонское смешение голосов отдавалось в его измученном сознании. Они говорили на разных языках, и все языки были ему превосходно известны: голоса американских граждан, обсуждающих инвестиции, немецких гауляйтеров, силой водворяющих дисциплину, молящих о куске хлеба индийских крестьян, русских трактористов, китайских студентов – всех человеческих народов и рас. Он слышал бессмысленный рев ненависти, взвешенные фразы дискуссий и аргументов, шепот, передающийся от командира к солдатам в засаде, сладкие и тайные секреты влюбленных. Их объятия он ощущал также остро: в богатых домах и трущобах, на сеновалах и в темных аллеях. Бесчисленными ладонями он ощущал мягкие изгибы человеческих тел, текстуру одежды, дерева, холодного металла. Множеством подошв он чувствовал поверхность земли: горячей пустыни и снежных полей, городских мостовых и болот. Осаждали его и запахи: пота и роз, трупов и морского бриза, раскаленного асфальта и холодного дымного тумана, запах пороха, пыли, крови и внутренностей. И вкус всех блюд и напитков, которым наслаждались бессчетные рты, которые заглатывали все обжоры земли. Осаждали его и чувства испражнявшихся во всех странах, будь то в безупречных туалетах или в вонючих солдатских нужниках, или за кустами, или в голой пустыне. Ощущал он и иное облегчение – родовые схватки всех матерей: молодых, испуганных и опытных, усталых – роды, завершенные смертью и роды легкие, как у животных.
Помимо телесных ощущений всех человеческих органов, в него проникли все желания и страхи людей: их бесконечная любовь к себе и самопожертвование ради великих и пустых целей, мириады их рассуждений о достижении выгоды или божественности.
И вместе с тем он сознавал плотный и хрупкий дух каждой человеческой общности – от долговечной, но туманной индивидуальности нации, церкви, социального класса, до юного пылкого духа летного экипажа, маленького корабля, партийной ячейки, и мощного единства влюбленных. Столкнулся он и с прямолинейными разумами бесчисленных обособленных обществ – деловых фирм, профессиональных ассоциаций, профсоюзов, благотворительных организаций, маленьких приходов, церквей, клубов, и с незрелыми душами школ и колледжей, окутанных коконами традиций или стремящихся к новому росту. Космополитичные, но прискорбно разделенные военным временем умы пионеров науки во всех воюющих странах тоже присутствовали в нем, как и тысячи пытливых или закосневших культурных элит, «движений», сект и политических партий.
Дух тех погибших столкнулся также и с редкими святыми личностями, подобными святой города, которые через созерцание и единство действия приблизились к чистоте души, необычной для обычных людей. В них он признавал существа более просветленные, чем он сам. Он восставал против них, ревнуя к их превосходству, и в то же время жаждал подняться до них, включить в себя их более чистую натуру.
Смерть духа убитых
Изнемогая под напором этого всеобъемлющего и скудного опыта, существо, исторгнутое погибшими в той битве над тем городом, разрывалось между отчаянной потребностью сохранить свою идентичность и жаждой объять все богатство опыта, воссоединиться со всеми разрозненными душами, как индивидуальными, так и групповыми. В нем боролись индивидуализм и любовь. Потому что, познавая эти полчища, мог ли он не ощутить глубокого сочувствия, родства, тяги к ним? Но они же угрожали его индивидуальности, они отталкивали его. Вновь и вновь он напоминал себе, что не самовлюбленность, а товарищество ведет к высшей жизни. И наконец, после долгой борьбы, он обрушил возведенные им же укрепления и принял в себя чужаков.
– Вы, великая туча существ! – вскричал он. – Хотя мы разделены, несомненно, мы – одно! В нашей внутренней сути мы едины. Под нашей отдельностью, нетерпимостью, мы есть одно – Человек.
Но едва он со страстью признал свое единство с полчищами иных, как пелена тьмы и беспамятства поглотила его. Цепляясь за сознание, он чувствовал, как распадается, испаряется под неким мощным влиянием, словно капля росы под солнцем. И вот он, индивидуальный дух, преходящий дух немногих убитых, погас. Он умер в великий дух человеческий.
Вторая интерлюдия
Ты! Моя единственная, неповторимая, самая любимая! Даже ты, в сущности, бесконечно отдалена от меня, милый мой центр чужой вселенной. Хотя ты мне ближе всего на свете, ты в то же время порой ошеломляюще далека. Сколько десятков лет мы росли вместе в радостном, плодотворном, нераздельном симбиозе! Но и теперь я порой не представляю, что ты думаешь и чувствуешь. Ты склонна к действию, я – к размышлениям; ты отвечаешь на каждый малый призыв о помощи, я – (О, к несчастью!) на вселенские вызовы. Хотя мысли наши часто движутся в общем ритме, как танцующая пара, иногда мы расходимся на длину руки, или ступаем не в ногу, или разбегаемся, отброшенные друг от друга внезапной размолвкой. Сколько раз я говорил тебе: «Скорее, опоздаем на поезд!», а ты отвечала: «Времени еще полно»; или я: «Ну, вот и опоздали!», а ты: «Поезд тоже может опоздать». Ты даже в аду останешься оптимисткой. И в конечном счете тебе, конечно, приходилось прибегать к черной магии, и вот поезд дожидался нас и мы молча сидели в готовом тронуться вагоне. Снова и снова наши различия причиняли боль и даже бесили нас, но в том ли дело? Ведь в конечном счете оно нас обогащает, это мучительное, но по большому счету желанное участие в уникальности другого.
Даже в этих резких размолвках разве мы не становимся реальнее друг для друга? В конце концов мы становимся только ближе. В них мы лучше узнаем друг друга, любим сильнее. Мы – все больше и неразрывнее – «мы».
Конечно, каждый из нас по-прежнему «я», а другой – «ты», далекий центр чужой вселенной, но все сильнее, все надежней мы вместе образуем «мы» – единый, хотя и двоемыслящий центр вселенной, общей для нас обоих. Мы вместе видим мир. Каждый из нас больше не смотрит на него под одним углом, он уже не видится нам плоской картиной. Мы воспринимаем его глубоким, стереоскопичным. Общим бинокулярным взглядом каждый из нас видит все с двух разных точек зрения.
Наши различия так же драгоценны, как наше единство, и наше единство – так же, как различия. Не будь глубокой гармонии в наших корнях и цветах, разве могли бы мы удержаться вместе? А без наших различий, как бы мы могли воспламенять друг друга?
Все в моем мире иное, чем в твоем. Каждое дерево, слово, человек. Так ли я вижу красный цвет, как ты? Возможно, очень похоже, ведь мы – сходные организмы, но может быть (как знать?) твой «красный» – это то, что я зову «зеленым». Важно ли это? Такие различия вечно будут для нас незначительными, потому что мы никогда о них не узнаем. Но справедливость, красоту, истину и хорошую шутку мы можем разделить на двоих, и они для нас одинаковы. И, хотя у нас есть общие друзья, но, неизбежно, друг или любимый одного может оказаться противником другого. Эта рознь, неуловимо преследующая нас на каждом повороте или внезапно преграждающая путь огненной стеной, приведет к беде, если о ней забыть. Слепая любовь – вовсе не любовь.
Воистину, мы навечно разделены, навеки различны, навеки в чем-то несогласны; но разногласием тем более гармонизированы в нашем «мы», которое для каждого значит много больше, чем «я», и даже чем «ты». Как центры сознания мы остаемся навеки отдельными… но, участвуя в нашем «мы», каждое «я» становится богаче и щедрее, ведь это «я» дорожит не «собой», а «нами». И потому «я» без «тебя» – простой обрывок, клочок, полуслепой калека, призрак, воплощающийся только в «нас».
Это драгоценное «мы», созданное нами совместно, этот тесный союз различий, это сожительство и единение двух душ не вечно будет процветать на планете. Рано или поздно один из нас умрет. Тогда «мы», бесспорно, проживет ее немного в выжившем, как дорогая, но лишенная роста вещь. Когда умрем мы оба, наше «мы» исчезнет из мира. Что тогда? Конечно, нельзя поверить, что «мы» не будем иметь продолжения.
Да, но невероятное так часто случается.
Темны и для нас непостижимы темные пути темного Бога.
Глава 3
Дух человеческий исследует свое прошлое
Дух человеческий и его члены – Детство Человека – Эдем и падение – Эра пророков – Тщетность пророчеств – Современная эпоха – Рассвет новой веры – Кризис болезни Человека
Дух человеческий и его члены
Та суть, тот всеобщий универсальный дух человеческий, единый для всех человеческих индивидуумов, пережил гибель преходящего существа, порожденного несколькими убитыми. Он скорбно наблюдал за гибелью тех мужчин и женщин. Ощущая их боль и горе как свои собственные, он все же возвышался над ними; так человек, чувствуя боль от порезанного пальца или разбитой костяшки, продолжает свое дело.
Дух человеческий пробудился в тот миг не впервые. Он бодрствовал всегда, во всех двух миллиардах живущих, составлявших его живую плоть; а также и в каждом миге долгой жизни человечества он сознавал живое население мира. И во всех хрупких отдельных телах, даже самых недолговечных, всегда пребывал вековечный дух человеческий. Он знал их не только как души, отдельные от себя и друг от друга, но и так, как сознают чувства и идеи собственного ума, как человек сознает свои интересы и прихоти, страсти и высшие цели, борющиеся внутри его.
Дух человеческий встретился с городской святой и со святыми всех стран. Они явились ему не как нечто недостижимо высокое и чуждое, но как его истинное, внутреннее Я, хотя часто они исповедовали ошибочные доктрины, ложность которых хорошо видел он, умудренный веками человеческой мудрости. Несмотря на свои заблуждения, эти ангелические существа в душе были воистину им самим – и тем более так, что они неустанно стремились за его пределы, за пределы обычной человечности к духу более чистому и богоподобному. Но и это стремление было его стремлением. И в умиротворении, обретенном этими редкостными существами в единении с их богами, он тоже обретал блаженство. Однако то блаженство было немым и неосмысленным. Не для него были их маленькие мифы. Для него их радость была скорее предвкушением другой, еще не обретенной и, быть может, вовсе необъяснимой. Ведь он хорошо знал, что ни разум, ни даже чистый дух человеческий не способен разрешить высшую тайну.
Дух человеческий, в отличие от меньших, преходящих духов, исторгнутых убитыми в той битве, не смущался и не отторгал смятение человеческого опыта. Воспринимая посредством органов чувств всего человечества, он легко сливал все их ощущения в единую упорядоченную картину. Так, ощупывая землю множеством маленьких человеческих ступней, наблюдая ее роем маленьких человеческих глаз, он чувствовал и видел планету как разноцветный шар с материками, морями, тропиками, умеренными поясами и полярными шапками.
И с этого шара, на котором рассыпалось живой пылью его многосоставное тело, он теперь, как не раз прежде, с удивлением осматривался человеческими глазами и телескопами, обдумывая свое место и положение среди планет, звезд и галактик.
– Когда я стану совсем взрослым, – мечтал он, – а не тем птенцом, что теперь каждодневно терзается припадками дурного настроения, быть может…
Но тут огромность космоса в сравнении с его крошечными инструментами заставляла его фантазию умолкнуть.
– Я так мал, – бормотал он, – так молод, так невежествен и слаб, и так изуродован этими жестокими судорогами моей плоти. Какую роль мог бы я играть среди звезд?
Упрямая тяга к чему-то, чего он сам не знал, беспокойное желание проявить какие-то скрытые силы, еще неявные ему, снова и снова направляли его взгляд к звездам, и восторг в нем боролся с самоуничижением. Но главным его интересом было ближайшее будущее, будущее маленькой планеты и этой звенящей многосоставной плоти – человечества. Его ли это плоть? В некотором смысле, да, его многоклеточная плоть. И все же его единое восприятие каждого своего члена сильно отличалось от смутного осознания человеком клеток тела. Ведь он мог усилием воли сосредоточить внимание на любой из своих малых личностей. Для него они были сразу и людьми с открытыми для него умами, и частями его собственного ума и тела. Отдельные жизни великого воинства его членов сливались в единую эпическую тему – основу его бытия.
Для него весь океан человеческого опыта образовал вовсе не хаос, а единый, отчетливый, хотя зачастую противоречивый узор самопознания и познания мира. Для человека, смотрящего с уровня моря, волны могут казаться беспорядочными, но с самолета он увидит упорядоченные ряды, множество полков и дивизий, движущихся в разных направлениях, проникая друг в друга, но не теряя своей идентичности, отражаясь от мысов и далеких берегов, вовлекая каждую каплю воды в общий ритм; однако в одних областях доминирует одно направление движения, а в других – иное. Так же, только в куда большей сложности, дух человеческий видел и чувствовал мысленное поле, сложенное из всех человеческих личностей. Его пересекали множество доминирующих идей и целей, а эфемерные зефиры рябили то одну, то другую часть человеческого моря легчайшими прикосновениями страстей или моды.
Например, что касается множества человеческих призваний, великий дух человеческий ощущал бесчисленные склады мыслей, сформированные в общей человеческой природе обстоятельствами и личными пристрастиями мужчин и женщин. Крестьяне, хоть и бесконечно разнообразные, были в основном крестьянского склада ума: бережливы, терпеливы, богаты знаниями о земле и суевериями. Фабричные рабы жили большей частью ради кратких часов досуга. Их корни голодали, как корни ростка в пустыне, но многие отважно распускали цветущие лепестки любви. Умы финансистов были сотканы в основном из цифр и биржевых абстракций. Эти были на удивление бесчувственны к тому, как отзываются их указания в жизни мужчин и женщин. Но и они были индивидуальными душами, способными к любви. В сознании врачей выпячивалось представление о сложностях человеческого тела со всеми его нестроениями. Для моряков мир был в основном водой, для шахтеров – штреками.
Одно направление мыслей дух человеческий улавливал по всему полю человеческих мыслей – то слабо, то выпукло; то навязчиво, словно высвеченное лучом мысленного прожектора, то как тайное влияние из неосознанных глубин личности. Все малые человеческие существа жаждали – откровенно или прикрываясь отвращением – интимного телесного контакта с подобным себе существом – либо в нормальном союзе полов, либо в более эксцентричной форме. Навязчивость этой жажды, хоть и связанной условностями, окрашивала каждое чувство, каждую мысль индивидуальных членов Духа. Окрашивала она и его собственное мышление самолюбованием Адониса – сладостно-таинственной, бисексуальной, гермафродитической, чувственной и духовной страстью, недоступной отдельным людям. Так, дух человеческий наслаждался красотой всех взрослых мужчин и женщин – глядя на них любящими глазами их возлюбленных. Его сокровищем было не только духовное единение, но и телесная радость всех любовников.
Но сознавая всю эту красоту и любовь наравне с собственным опытом, он с отчаянием ощущал в своей плоти ширящееся нездоровье и увечья. Красота его членов, зачастую изысканная, в иных местах была испорчена, изуродована. Голодание, болезни, перенапряжение и все виды дисгармонии с миром и друг с другом пятнали почти каждый член и подавляли сам дух человеческий желтушностью членов. И он помнил, что так продолжалось много тысяч лет.
В каждом члене он, его истинное Я, всегда было духом, жаждущим понимания, мудрости, общения, любви, красоты и творчества – однако почти во всех малых человеческих созданиях этот дух вечно одолевали паразиты глупости, ненависти, уродства и всяческих предательств. И повсюду присутствовал страх: страх не только перед угрозой войны, но перед смертью во всех видах – перед неизлечимой болезнью, нищетой, бесчестьем, потерей любимых. Все эти самолюбивые страхи людей ощущались высшим духом человеческим со всей остротой, хотя и отстраненно. Ведь те крошечные эфемерные создания, что составляли его плоть, не были им самим. Их нездоровье подавляло его, как всякое нездоровье тела подтачивает жизненные силы и смущает ум, но все же печали этих душ не были его печалями. Он, хоть и ощущал их внутри себя, ощущал отстраненно.
Удивительно другое: что его чувства к ним не ограничивались этой отстраненностью. Уже потому, что все они на свой манер были личностями, сознающими себя и других, его эгоистичная забота об их радостях и горестях странным образом смешивалась с уважением и сочувствием, да, и с любовью, непременной между личностями, как бы ни были те отдалены друг от друга иерархией. Человек не способен любить свои мозговые клеточки, потому что незнаком с ними и они – не личности; а дух человеческий, зная людей изнутри и зная их как личностей, по необходимости любил их такой любовью, какая им причиталась. Он любил их за то, что они – сразу и он сам, и не он; за то, что все они, непохожие на него своей малостью, разнообразием, хрупкостью и смертностью, все же подобно ему ощупью стремятся к свету.
Больше того, они были связаны с ним странной взаимной зависимостью. У него без них не было бы опоры в мире, а они без него, вечно деятельного внутри них, были бы низшими животными. Без них для него была бы недоступна любовь, потому что любовь возможна только при их разделенности. А без него в их сердцах не было бы любви, потому что они не смогли бы истинно распознать друг в друге духовную сущность, объединяющую их внутренне. Через единство духа со своими членами в поле человечества, пусть неуверенно, устанавливался единый ритм товарищества и даже любви. Конечно, любовь расцветала полностью далеко не всюду – лишь среди просветленных и тех, кто любит на всю жизнь, да еще в тех немногих, кого вдохновляет любовь к человечеству, или к самому духу человеческому, или к некому воображаемому Богу.
Из-за несбывшейся любви своих членов сам дух был болен, обессилен их несогласием, путался в их противоречивых фантазиях.
Особенно терзали его конвульсии плоти в этот век насилия. Он изнемогал, ощущая чуть ли не в каждом спазмы и невыносимую усталость от войны. Только в глубине джунглей да в снежных хижинах Арктики люди были вполне свободны от влияния войны. По остальной земле всех тяготили страх и тревога, даже если они были только тенями, лежащими на их обычной жизни. А некоторым война несла беспамятную темноту души, простреленную вспышками необходимых удовольствий или бледным светом надежды. В каждом, кроме немногих прирожденных воителей и нескольких стратегов, склонившихся над шахматной доской войны, да еще тех, кто извлекал выгоду из военных лишений, дух человеческий ощущал согласную вибрацию мечты о мире; хотя большинство в то же время страшились того, что принесет мир. А во многих и обширных частях человеческого поля война яростными ударами сокрушала мужчин и женщин.
Для его членов война была затяжным мраком и несчастьем, духу же она представлялась краткой, хотя и мучительной судорогой тела, парализовавшей мозг. Он видел в ней кризис хронической болезни. Его органы, давно не ладившие друг с другом, разделились теперь в безумной схватке. И, хотя он не мог не желать победы той стороне, которая в целом была за свет, а не другой, слепо заблуждавшейся, но сочувствие его разделилось – ведь на обеих сторонах, хотя и в разной мере, были мужчины и женщины, неумело повиновавшиеся его воле, и на обеих сторонах имелись злокачественные, мятежные разрастания. Каждый день множество его малых членов: драгоценных клеток тела, сосудов, основы его существа – гибли или получали жестокие увечья. Повсюду растрачивались молодые умы, надежды на славные перемены, представлявшиеся духу неизбежными. Великое истребление юных должно было состарить все его ткани. Он, для кого миллион лет был возрастом детства, рисковал преждевременно одряхлеть. В самом деле, если не положить предел взаимному уничтожению людей, вся раса способна погубить себя, и он, дух человеческий, еще такой юный, полный надежд на великие и славные перемены, скончается до срока.
Славные перемены! Прорезая волны и рябь человеческих мыслей, дух человеческий ощутил под ними в каждой стране, в каждом уме, мощные конфликты воль. Те кидались друг на друга, как встречные волны во взбаламученном озере, и пульсировали, бились в конфликтующем ритме. С одной стороны, сознания людей были взволнованны мечтой о возвращении в материнское лоно, о простом блаженстве, о безопасности, о знакомом порядке со знакомыми бедами и знакомыми достижениями. С другой – умы тянулись к новым горизонтам, к свободе жизненных сил, и изнывали на привычных путях. Этих воспламеняло негодование на скудость собственной жизни и жизни ближних. Здесь и там они возвышались даже до страсти к цветению человеческого духа и к новорожденному миру, единственно пригодному для такого цветения. Дух видел, что хотя этот конфликт всегда разделял людей, теперь, в этот напряженный момент, он стал серьезнее и резче. Сам не понимая, отчего, он ощущал, что наступил переломный момент его жизни. Что-то странное, небывалое, опасное, беспокойно бродило в его плоти. Что это за лихорадка: всего лишь кризис известной, долго подавлявшейся болезни, или это жестокое смятение предшествует великой перестройке, рождению нового существа, более тонкого и более живого?
