Текст книги "Сириус. История любви и разлада"

Автор книги: Олаф Стэплдон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

Глава 13
Последствия войны

К осени 1940-ого года Сириус вполне обустроился в Каер Блай, замышлял большие работы с пастбищами, породами овец и пахотными землями, а среди соседей стал известен как «Пагов человеко-пес». Никто из них не мог вполне оценить умственные способности Сириуса. Сказать по правде, Паг всем заморочил головы. Все знали, что человеко-пес чудо как ловок с овцами, причем распоряжается ими согласно последнему слову науки. Но приписывали эти чудеса не столько разуму, сколько некому сверхинстинкту, который ученые таинственным образом внедрили в собаку. Еще соседи знали, что пес неплохо понимает человеческую речь, да и сам выговаривает слова – если кто сумеет разобрать его странный выговор. Он немного выучился валлийскому, но этим языком владел на самом примитивном уровне, так что местные жители, не говорившие на других языках, не догадывались о его лингвистических дарованиях.

И все же, если бы не война, газеты бы наверняка добрались до Сириуса, и шум бы поднялся больше, чем с прославившимся незадолго до того говорящим мангустом.

Сириус приобрел поклонников среди окрестных фермеров и сельских жителей, но кое-кто упорно относился к нему с подозрением. Самые благочестивые прихожане твердили, что истинный хозяин этого пса не Паг, а Сатана, и что Паг продал душу дьяволу в обмен на хорошего работника. Другие, сексуально озабоченные, заметив любовь между человеко-псом и младшей дочкой ученого, шептались, что душу-то продал Томас – за славу в ученом мире – и что Сатана, воплотившись в собачьем теле, позволяет себе противоестественные удовольствия с его дочерью. А та, добавляли они, при всем своем очаровании, не иначе как ведьма. Каждому видно, что в ней есть что-то чудное, нечеловеческое. Среди деревенских патриотов ходили сплетни иного сорта. Эти объявляли Томаса нацистским агентом, который сделал из собаки идеального лазутчика. И не удивительно, что пес обосновался по соседству с расположением артиллеристской части.

Благоразумные люди, а таких было большинство, этих слухов всерьез не принимали. Пага любили, любили и Сириуса, поскольку с овцами тот был настоящим гением и охотно помогал советом по этой части. Томас, хоть и англичанин, тоже добился признания у местных, а его дочка, несмотря на «новомодные причуды», была девушкой привлекательной. Только военные невзгоды, затянувшись, заставили простых людей искать козла отпущения, и тогда общественное мнение стало меняться к худшему.

Когда начались бомбежки Лондона, Элизабет получила от Джеффри длинное письмо с описанием жизни в его приходе. Кузен просил ее принять несколько детей– беженцев и устроить еще кое-кого в хорошие дома по соседству. Джеффри принадлежал к людям, которые не полагаются на правительственные организации, и старался сам устроить своих подопечных.

Его рассказ о разрушениях, подвигах, сумятице, черствости и доброте людей произвел на Сириуса глубокое впечатление. Пес живо вспомнил запахи дома Джеффри, его бедной церкви и тесных жилищ прихожан. Обонятельные образы рисовали ему людей, сражающихся с тяжелыми обстоятельствами и собственными слабостями. Многих, названных Джеффри в числе погибших, пес помнил – помнил и многих детей, которым нужен был дом. Его охватил великодушный порыв: навьючить на себя пакеты первой помощи и мчаться в Лондон. Но это было бы глупостью. В Лондоне пес бы только путался под ногами.

К тому же, великодушные мечтания – одно дело, а действия – совсем другое. Сириус подозревал, что струсит при воздушном налете, да и вообще он не желал думать о войне. Если человеческая раса сошла с ума и терзает сама себя, при чем тут он? Все же его растрогало письмо Джеффри, которого Сириус любил. Еще ярче бедствия Лондона и его жителей представились псу после того, когда шальная бомба, сброшенная заблудившимся бомбардировщиком, упала рядом с соседским домом, убив или ранив всех, кто там находился.

Элизабет решилась принять в дом троих детей из Лондона, а миссис Паг, поворчав, согласилась взять еще двоих. Сириус уступил свою комнату в Каер Блай. Большинство хозяек в их местности либо уже принимали у себя беженцев с северо-запада, либо отказались их принимать, но Элизабет, обходя и уговаривая соседок, добилась места еще для пятнадцати детей с двумя матерями. До сих пор округе в целом везло с маленькими иммигрантами. Кое-кто из хозяек ворчал на них, но в целом ребята не доставляли беспокойства. Двадцать маленьких лондонцев оказались детьми совсем другой породы. Это были вонючие, завшивленные, непослушные щенки, и, как говорили уэльсцы, порядочная хозяйка на порог бы таких не пустила, если бы знала заранее, кого привезут. Они разводили в домах жуткую грязь, ломали мебель, ломали садовые деревья, врали, воровали, кусали друг друга и хозяек, мучили кошек и ужасно сквернословили.

Женщины поумнее понимали, что эти дети – всего лишь плоды обстоятельств. Ужасно, говорили они, что общество позволяет самым неудачливым своим членам доходить до такого падения. Зато более тупые домохозяйки с упоением предавались праведному гневу на детей и их родителей. Кое-кто держался мнения, что эти беженцы – англичане, а англичане все такие.

Популярность Элизабет несколько пострадала, ведь именно она была виновата в нашествии хулиганья. Ей припомнили, что она англичанка, и что муж ее продал душу дьяволу. Добавило недовольства еще и то обстоятельство, что она отлично поладила со своими эвакуированными. Элизабет обладала природным талантом обращаться с детьми по-человечески, и дети отвечали ей тем же. Поначалу ей хватило проблем, но через несколько недель девочка и два ее братика с гордостью помогали по дому и саду.

Потом пришло новое письмо от Джеффри: его церковь разбило бомбой, и он теперь уделял все свое время заботам о прихожанах. Священник радостно описывал, как они общими усилиями добились приведения в порядок районного бомбоубежища. Спустя несколько дней пришло письмо, написанное чужим почерком. Кузен Элизабет погиб.

Известие о смерти Джеффри странным образом приблизило войну к Сириусу. Впервые она убила того, кого пес знал и любил. Теперь все представилось ему в новом свете. Так быть не должно. Сириус считал, что достаточно сознает воздействие войны на отдельную личность, но, как видно, ошибался. Джеффри просто не стало – словно огонек задули. Так просто и так невероятно! Джеффри почему-то представлялся ему реальнее, чем прежде, и стал словно ближе. Сириус нередко ловил себя на том, что обращается к священнику и мысленно слышит его разумные ответы. Удивительно! Конечно, всего лишь игра воображения, но отчего-то пес не мог принять, что Джеффри совсем погас. Вернее, часть его сознания верила, а другая отказывалась поверить в смерть. Сириусу приснился фантастический сон. Джеффри отыскал в аду Твейтса, который держал в кармане душу Сириуса. Джеффри сумел вызволить Твейтса из ада, а тот в благодарность отпустил Сириуса.

Скоро война подошла к Сириусу еще ближе. В мае Томас повез его на ферму у Шапса – там почти со всеми работами успешно справлялись суперовчарки. В северный Уэльс пришлось возвращаться через Ливерпуль. Мерсисайд временами бомбили, и Томас рассудил, что до темноты надо отъехать подальше от реки. К несчастью, они припоздали с выездом и в Ливерпуль добрались только в сумерках. Где-то на городской окраине у машины заглох мотор, и пока перегруженные работой механики в ближайшем гараже его наладили, стало совсем темно. Они тотчас двинулись дальше, но через город быстро пробраться не удалось. Ночью накануне случился серьезный налет, и улицы не успели толком расчистить. Поэтому до нового налета они не успели въехать в знаменитый тоннель под Мерси. До въезда в тоннель было уже недалеко, и Томас не стал останавливаться.

Сириус перепугался. Вероятно, для его чувствительных ушей грохот был мучительнее, чем для притупленного человеческого слуха. Да он и всегда был трусоват, кроме моментов, когда верх брала волчья натура. Рев самолетов, оглушительный свист падающих бомб (для Сириуса он звучал как многократно усиленный сиплый шепот) и следом – грохот разрыва и рушащихся стен, треск пожаров, поспешные шаги, крики раненных из убежищ, которые проезжала их машина – все это совершенно покосило дух пса. Ему, сидевшему на заднем сидении автомобиля, не было другого занятия, как дрожать от страха. И еще запахи – резкие запахи взрывчатки, пыльные запахи разбитых зданий, острые запахи горящих домов и среди них – вонь искалеченных человеческих тел!

Двигаться дальше представлялось безумием, поэтому Томас остановил машину у края дороги, и они метнулись к ближайшему укрытию. В дом через улицу попала бомба.

Томаса придавило упавшим обломком стены, а Сириус остался свободен, хоть и в синяках и в ссадинах. Ноги Томаса до пояса были скрыты камнями. С великим трудом преодолевая боль он выдохнул:

– Спасайся. В тоннель. Дальше по улице. И в Уэльс. Спасайся – ради меня. Пожалуйста, пожалуйста уходи!

Сириус отчаянно пытался сдвинуть обломки лапами и зубами, но не сумел.

– Я за помощью, – сказал он.

– Нет, спасай себя, – хрипел Томас. – Мне все равно… конец. Счастливо!

Но Сириус бросился к людям, схватил одного за полу и, скуля, потянул. Ясно было, что собака зовет кому-то помочь, и несколько человек пошли за ним. Но на месте, где оставался Томас, они нашли только свежую воронку. Люди вернулись к своей работе, оставив ошеломленного Сириуса.

Тот долго обнюхивал все вокруг и жалобно скулил. Потом вновь накатил ужас, забытый ради дела. Но голова оставалась ясной. Надо найти тоннель – Томас сказал, до него недалеко. Пес побежал по улице, освещенной отражавшимися от облаков пожарами. В одном месте дорогу намертво перегородила разбитая стена, через нее пришлось перебираться. Добравшись наконец до тоннеля, пес сумел незаметно нырнуть в него и помчался галопом по пешеходной дорожке. Под сводами тоннеля стоял страшный шум от непрерывной чреды машин, спешащих в Беркенхед. На Сириуса никто не обращал внимания. Выбравшись на волю в Беркенхеде, он снова увидел над собой озаренное ракетами и пожарами небо. Но бомбы падали во основном на ливерпульский берег Мерси.

Сириус подробно рассказал мне о долгом пути от Беркенхеда до Траусвинита, но здесь довольно будет описать его вкратце. Усталый и сокрушенный духом, он двигался к западу. через город, затем через Виралл к Турстастоуну. Набегу он раздумывал о гибели Томаса: существа, создавшего его, Сириуса. Существа, которого он с детства любил нерассуждающей собачьей любовью, а в последнее время, глядя на него критическим взором, все же сохранил глубокую привязанность и уважение к талантам этого человека. Умом Сириус не сомневался, что Томаса больше нет, но, как и в случае с Джеффри, не мог поверить в смерть. Хромая по обочине, он поймал себя на том, что ведет с Томасом мысленный спор. Погибший доказывал, что во всей вселенной не осталось ничего, чтоб можно было бы обоснованно назвать Томасом Трелони – нет больше разума, обладающего его мыслями, желаниями, чувствами.

– Ну, кому и знать, как не тебе, – ответил Сириус и вдруг замер на бегу, гадая, не сходит ли он с ума.

От Турстастоуна он свернул вдоль дельты Ди и пересек соленые болота Квинсферри, а дальше, дорогами, полями и пустошами шел точно на юго-запад. В пути Сириус не раз задумывался, что его направляет: пресловутое «чувство дома», свойственное многим животным, или смутная память о картах Томаса. Длинные участки дороги утомляли и тревожили его непрерывным шумом моторов, хотя водители не обращали внимания на собаку. Сириусу тиранический вид представлялся симбиозом человека и машины. Как он ненавидел резкий голос и жесткость этого двойственного существа! А ведь еще вчера, сидя в открытом автомобиле Томаса, несущемся через Ланкаширскую низменность, он сам наслаждался скоростью и встречным ветром. Беда заставила его ясней осознать, как презрительно бессердечен человек по отношению к «тупым животным», если те не принадлежат к его личным любимцам.

Минуя населенные пункты, Сириус старался не привлекать к себе внимания. Он замедлял бег и брел по дороге, обнюхивая столбы, как все местные собаки. В ответ на любопытные или дружеские оклики, обращенные к красавцу-псу, он небрежно вилял хвостом, и бежал дальше. Перевалив хребет Клайдиан и широкую долину Клайда, он вышел на густо заросшие пустоши и там заплутал в тумане, потом выбрался наконец в низины у Пентре-Войласа и скоро снова углубился в дикие холмы Мигнейнта. Карабкаясь по крутым травянистым отрогам, он вошел в густое облако. Шел дождь. Пес устал, впереди был еще трудный путь, но запахи болот, травы и овец постегивали его. Раз он наткнулся на след лисицы, этой редкой, неуловимой дичи, запах которой кружил голову. Боже! Так наши ощущения словно намекают на тончайшие и неуловимые свойства сокрытого, и мы вечно гонимся за ним, никогда не обретая.

В тумане проступали и таяли скалы, султаны травы блестели самоцветами росы, и все это было так знакомо, там манило и звало! Бесспорно, все это – электроны и волновые сигналы, щекочущие нервные окончания, но сколько же здесь сладостной тайны, пугающей непостижимой истины! Красота земли после пережитого ужаса ощущалась мучительно остро.

Сириус поднимался все выше и выше, дивясь высоте склона, а потом туман на минуту расступился, и он увидел себя у самой вершины высокой горы, в которой скоро распознал Карнедд-и-Филиаст. Давным-давно, еще до пастушества, он забегал сюда поохотиться, хотя и не часто забирался так далеко.

Здесь, на высоте, настроение его опять переменилось. Зачем ему возвращаться к тиранам? К чему причинять себе боль, рассказывая Элизабет о гибели мужа? Почему не остаться на пустошах, не жить вольной жизнью, презирая человека, питаясь кроликами да изредка – овцами, пока человек наконец не предаст его смерти? Почему бы и нет? Он вкусил вольной жизни после убийства Твейтса, но тогда муки совести не давали вполне насладиться этим вкусом. На этот раз будет по-другому. Он понял, что жизнь не обещает ему многого. Верно, он нашел себе какое-то место в мире, но лишь с помощью человека и за счет его терпимости. И в найденной нише ему приходится горбить спину и поджимать лапы – ему не дают развернуться. Как ни странно, от этих мрачных размышлений Сириуса отвлекла мысль не о Томасе – об оставшихся без призора овцах.

Туман плотно затянул склоны, уже смеркалось, но пес собрал все силы и нашарил путь к болотистую лощину, по которой обошел отрог Аренига. Скоро он вышел на малый отрог Каренедда, спотыкаясь, спустился к дороге и перешел ее у вершины Кум Призор. Оставив слева пустынную долину, он ступил на знакомые пастбища. Здесь он и в темноте узнавал каждую расщелину, каждую кочку, каждый пруд, куст и заросли травы. Все здесь будило в нем воспоминания. Тут он нашел мертвую матку с полуродившимся ягненком. Там сидел с Томасом, закусывая сэндвичем после одной из долгих прогулок, которые уже не повторятся. Здесь убил зайца.

Да, каждый шаг был ему знаком, но туман и темнота заставляли идти медленно. К Гарту он вышел к полуночи. Я подсчитал, что, ранним утром выйдя из Турстастоуна, он, учитывая неизбежные отклонения от прямой, покрыл не меньше восьмидесяти миль. И большая часть пути пролегала по твердой дороге или через разгороженные пастбищные земли.

У дверей темного дома Сириус издал условный призывный лай. Элизабет тотчас впустила его в ослепительно совещенный, знакомо пахнущий дом. Он и слова сказать не успел, как она упала на колени и обняла его, приговаривая.

– Слава Богу, один спасся.

– Только один, – проговорил Сириус.

Элизабет коротко застонала и молча прижалась к нему. Замерев в неудобной позе, измученный событиями последних дней, пес вдруг обмяк в тепле и повис у нее на руках.

Элизабет уложила его на пол и пошла за бренди, но Сириус тотчас опомнился, кое-как поднялся на ноги, старательно вытер их о коврик – с этого было мало проку – и, шатаясь, прошел в гостиную. Только здесь он заметил, что весь пропитался черной болотной грязью. Элизабет, вернувшись, застала пса замершим на дрожащих ногах, в растерянности повесив голову.

– Ложись, мой драгоценный, – сказала она. – Грязь – это ничего.

И она стала поить его сладким чаем, кормить хлебом с молоком.

Глава 14
Тан-и-Войл

Смерть Томаса тяжело ударила членов семьи. Двое сыновей воевали, но Тамси и Плакси вернулись домой, чтобы провести неделю с матерью. Сириус говорил мне, что внешне Тамси горевала сильнее сестры. Она много плакала и проявлениями сочувствия скорее отягощала, чем облегчала страдания Элизабет. Плакси, напротив, держалась холодновато и неловко. Бледная и мрачная, она большей частью занималась работой по дому, оставив мать и сестру предаваться воспоминаниям. Тамси как-то откопала в ящике комода набор носовых платков, вышитых и подаренных отцу на день рождения маленькой Плакси. Она со слезами на глазах принесла реликвию сестре, очевидно, ожидая от той слез сладкой печали. Плакси отвернулась, буркнув:

– Ох, ради бога, убери.

Потом она, не раздумывая, бросилась обнимать Сириуса, тиская его с такой яростью, что пес задумался: ласка это или приглашение к потасовке. Я упоминаю об этом инциденте, чтобы показать, что отношения Плакси с отцом были действительно достаточно сложными и эмоционально насыщенными.

Что до Сириуса, к его неподдельной печали примешивалась, как он рассказывал, новое чувство независимости. Собачья часть его существа оплакивала Томаса и любовно вспоминала мудрого хозяина, но человеческая, мыслящая часть вздохнула свободнее. Сириус наконец стал сам себе господин – может быть, не в буквальном смысле, но по ощущениям. Наконец он станет хозяином своей судьбы и капитаном своей души. Временами ему становилось страшно, ведь пес вырос под безоговорочным моральным авторитетом Томаса. Даже отстаивая свои желания, Сириус всегда надеялся переубедить Томаса, и не думал противиться воле обожаемого творца. Теперь, когда Томаса не стало, его творение разрывалось между тревожными сомнениями в себе и незнакомой решимостью.

Впрочем, освободившись от влияния Томаса, Сириус обречен был еще крепче привязаться к приемной матери.

Смерть мужа стала для Элизабет тяжелым ударом, но женщина не позволила себе сломаться. Она вела обычную жизнь, заботилась о трех маленьких беженцах, работала в саду, помогала Сириусу с овцами, потому что Паг, страдая от ревматизма, уже не добирался до дальних выпасов. Плакси хотела было отказаться от места учительницы и остаться с ней дома, но Элизабет и слушать об этом не стала.

– Дети должны жить своей жизнью, – сказала она.

Элизабет, как и следовало ожидать, целиком отдала себя Сириусу – как вершине творчества Томаса и как собственному приемному ребенку. Казалось, Сириус теперь значит для нее больше, чем родные дети, ставшие самостоятельными и не нуждавшиеся больше в ее помощи. А Сириусу помощь нужна была больше прежнего.

Однажды, силясь стянуть зубами проволоку на сломанной изгороди, он воскликнул:

– О, руки! Мне руки по ночам снятся!

Слышавшая это Элизабет ответила:

– Мои руки принадлежат тебе, пока я жива.

Между собакой и пожилой женщиной установились очень близкие, теплые, но не слишком счастливые отношения. С детьми Элизабет всегда держалась дружелюбно, но несколько отстраненно, и дети с готовностью отвечали ей тем же. В свое время она и с Сириусом обращалась так же, но теперь преданность мужу и неудовлетворенное материнское чувство целиком изливались на пса. Помощь ему стала для Элизабет манией. Сириус очень ценил ее участие, потому что Паг болел, а раздобыть умелых работников было негде, и все же находил его несколько утомительным. Она слишком уж старалась помочь, и слишком настойчиво предлагала помощь – а он предпочитал отказываться под любым правдоподобным предлогом.

Он находил странным, прискорбным и необъяснимым, что такая выдержанная, всегда уважавшая чужую свободу женщина с возрастом стала такой навязчивой. Для меня эта перемена необъяснима. Легко заметить, что обстоятельства ее жизни способствовали развитию невроза, но почему он проявился так поздно и таким экстравагантным образом? Как хрупок человеческий дух даже в лучших из нас!

Элизабет назойливо пыталась влезть в дела управления фермой – особенно в части связей со внешним миром. Сириусу это не нравилось: не только потому, что она по неопытности допускала грубые ошибки, но и потому, что пес старался приучить местных жителей иметь дело с ним лично и питал честолюбивые мечты стать видной персоной в округе. Уважения он уже добился. Не только местные газеты, но и крупные национальные издания писали о «блестящем человеко-псе из Северного Уэльса». Лишь дефицит бумаги да преобладающий интерес к военным действиям мешал журналистам превратить его в сенсацию. Зато Сириус мог лично знакомиться с соседями, не привлекая излишнего внимания всей страны. Время от времени его навещали разного рода интеллектуалы с рекомендациями старой лаборатории. Их визиты радовали Сириуса, позволяя не терять связи с культурной жизнью Он все еще собирался вернуться к этой жизни, полностью наладив и организовав жизнь фермы.

Но вернемся к Элизабет. Возможно, из уважения к памяти Томаса, который всегда боялся публичности, она всеми силами препятствовала общению Сириуса с газетчиками, да и вообще с людьми. Дошло до того, что она отослала эвакуированных детей, чтобы посвятить все свое время ферме. Сириус разрывался между радостью – она сможет больше помогать в работе – и страхом ее неотвязного присутствия, между любовью и раздражением, которого, по доброте, не мог выразить.

Почему именно с ней, всегда такой тактичной, осторожной в отношениях, стало вдруг так трудно? Пес объяснял это переутомлением и эмоциональной травмой от потери мужа. Несомненно, свою роль сыграли и годы. Она становилась прежней, только когда один или двое из детей ненадолго возвращались домой. Тогда Сириус получал передышку и мог заняться собственными делами, не заботясь о приемной матери.

Элизабет заболела осенью 1941-ого. Устало сердце, но доктор Хью Вильямс заверил, что ничего серьезного нет. Просто она перенапряглась, надо несколько недель отдохнуть. Сириус, провожая врача до машины, спросил, правда это или утешительная ложь для пациентки. Ему пришлось несколько раз повторить вопрос, но доктор наконец понял и заверил, что сказал правду, повторив, как важен для Элизабет долгий отдых. Однако через неделю женщина упрямо поднялась с постели и взяла на себя легкие работы по ферме. Это привело к новому приступу, и так повторялось снова и снова, несмотря на протесты Сириуса. Ясно было, что Элизабет убивает себя работой. Ей словно владела темная страсть к самоуничтожению через служение Сириусу. Пес не мог постоянно присматривать за ней – для этого пришлось бы забросить все дела. В отчаянии он написал Тамси, но у той недавно родился второй ребенок, и некому было присмотреть за ее семьей, пока она будет нянчиться с матерью.

С больной по очереди сидели Сириус и миссис Пат, Когда же ей стало хуже и оптимизм доктора иссяк, тот устало предложил ей поехать в санаторий. Элизабет с презрением отвергла эту мысль.

Тогда, очень неохотно, Сириус вызвал Плакси.

Несколько недель они с Плакси и миссис Паг глаз не спускали с больной. Общее дело сблизило девушку и собаку теснее прежнего. Они часто бывали вместе, но редко – вдвоем наедине. Вечное присутствие посторонних не давало им выговориться, и оттого в каждом развилась особая чувствительность к настроениям другого. Конечно, обоих в первую очередь беспокоила больная. Конечно, они уставали, но усталое раздражение сдерживалось сильной привязанностью, которую оба питали к ней с детства. Обоих держала в напряжении необходимость отказаться, может быть, надолго, от собственных неотложных дел. Каждый понимал состояние другого, и это понимание сближало их еще больше.

Под твердой и любовной заботой Плакси Элизабет пошла на поправку, но в то же время стала более беспокойной. Однажды она тайком оделась и спустилась в гостиную. На столе лежала свежая газета. Развернув ее, Элизабет увидела заголовок: «ГИБЕЛЬ БРИТАНСКОГО КРЕЙСЕРА». На этом корабле служил Морис. Германия первой сообщила о потоплении корабля, и потому британские власти вынуждены были опубликовать информацию, не предупредив родственников. Это известие и последовавший за ним приступ убили Элизабет, так и не узнавшую, что ее сын попал в число спасшихся.

Плакси, хоть и «почти не человек», кошкой и ведьма, оказалась достаточно человечной, чтобы глубоко любить мать, которая всегда особенно тепло заботилась о младшей дочери, и в то же время выстроила с ней отношения более свободные и счастливые, нежели со старшими – научившись на прежних ошибках. Поэтому смерть Элизабет тяжело поразила Плакси. Сириус тоже горевал, и за себя, и еще больше – за нее. Лично его смерть опять привела в странное недоумение. Умершая продолжала говорить с ним – причем не та назойливо-тревожная и трудная женщина, которая недавно скончалась, а Элизабет лучших своих лет. Она вновь и вновь вносила свой, весьма разумный вклад в его мысли. Она говорила: «Не ломай свою бедную головку! Наши умы не так умны, чтобы это понять, и что бы ты ни решил – наверняка ошибешься. Не верь, что я продолжаю быть – потому что это будет ложью для твоего рассудка, но и не отказывайся чувствовать меня рядом – не будь так слеп!».

Общее горе и общая ответственность сблизили их с Плакси еще сильней. Теперь оба не могли обходиться друг без друга. И у них было много общих дел. Предстояло, с помощью семейного адвоката и представителя лаборатории, разобраться в делах Трелони. Дом, конечно, пришлось продать. Отказ от дома их детства был для девушки и пса тем тяжелее, что этот дом воплощал осязаемую связь между ними. Они много дней по многу часов разбирали вещи в доме. Всю мебель вывезли, оставив лишь несколько предметов, которые выбрала для себя Тамси, и совсем немного – для Сириуса, который собирался окончательно переселиться в Каер Блай. Предстояло еще разобрать книги, посуду, одежду и разнообразные вещицы покойных родителей, сложить отдельно имущество отсутствующих детей, запаковать и разослать его. Надо было разобрать и разделить вещи Плакси и Сириуса. Каждое утро они разжигали большой костер из ненужного хлама – и тщательно гасили его к вечеру, потому что затемнение продолжалось. Девушка и пес, устроившись на полу опустевшей гостиной, вместе просматривали фотографии родителей, родителей с родственниками, четверых детей, Сириуса в разном возрасте, суперовчарок, воскресных походов, Сириуса за работой со стадом… Каждый снимок вызывал воспоминания, смех или вздохи, а потом отправлялся либо в кучу хлама, либо в пачку вещей, которые жаль выбрасывать.

Закончив работу, оставшись с Сириусом в пустом доме среди последних еще не отправленных ящиков и нескольких кастрюль и тарелок, с которых они ели – в этой пустой скорлупе дома – Плакси приготовила обед на двоих. Они молча съели его на полу гостиной. За последние две недели для них стало привычным это место перед камином. Вместо мягкого каминного коврика Плакси постелила на половицы свой макинтош. Спинку дивана заменили коробки. Грустный маленький пикник скоро кончился. Сириус слизнул последние капли чая из своей миски, Плакси погасила окурок в блюдце. Оба молчали.

Вдруг Плакси заговорила:

– Я все думаю…

– Это заметно, о, мудрая! – отозвался Сириус.

– Я думаю о нас, – продолжала она. – Мамина помощь на ферме была совсем не лишней, так? – Согласившись, Сириус задумался, как будет теперь обходиться без нее.

– Новая работница, – добавил он, – не затыкает дыру. Она белоручка.

– А если, – спросила Плакси, старательно разглядывая носки туфель, – ну… ты бы не хотел, чтоб я осталась тебе помогать?

Сириус зализывал порез на лапе, и прервался, чтобы сказать:

– Еще бы не хотел! Но это невозможно. – И стал лизать дальше.

– Ну, а почему бы и нет, если мне хочется? – спросила Плакси. – А мне хочется, даже очень. Я не хочу уезжать. Хочу остаться, если ты позволишь.

Он прекратил вылизывать лапу, поднял на нее взгляд.

– Ты не можешь остаться. Это решено. Да и не хочешь на самом деле. Но подумать об этом очень мило с твоей стороны.

– Но, Сириус, мой сладкий, я правда хочу – не навсегда, но пока. Я все обдумала, пока была здесь. Мы снимем Тан-и-Войл. – Так назывался домик для работников на земле Пага, где я нашел их впоследствии.

– Там будет прекрасно! – воскликнула Плакси и вдруг смутилась под его грустным взглядом, и спросила: – Или тебе не хочется?

Сириус, дотянувшись, ткнулся носом ей в шею.

– Могла бы не спрашивать, – сказал он, – но у тебя своя жизнь. Нельзя же бросить все ради собаки.

– Вот и нет, – возразила Плакси. – Мне надоело Быть учительницей – или, скорее, изображать учительницу. Мелкие оболтусы меня не слишком интересуют. Наверно, я слишком занята собой. Я все равно хотела уйти.

– А как же Роберт? – напомнил Сириус, – и материнство, и все такое?

Она отвела взгляд, помолчала минуту и вздохнула.

– Он милый, но… не знаю. Мы с ним договорились, что я должна Быть собой, а быть собой для меня сейчас значит – остаться с тобой.

Плакси настояла на своем. Они сразу пошли предупредить Пага о перемене планов и сказали, что сейчас же займут пустующий домик. Паг, разумеется, возликовал и в простодушном веселье заметил:

– Поздравляю вас с помолвкой, мистер Сириус.

Плакси покраснела и не нашла ответа, и тогда Паг, чтобы загладить неловкость, добавил:

– Не обращайте внимания на шуточки старика-крестьянина, мисс Плакси. Я не в обиду.

– Как не стыдно, Левелин! – отчитала его миссис Паг. – Ты – ужасный старик, и мысли у тебя грязные, как гнилое болото.

Все рассмеялись.

До приезда грузовика, который должен был увезти из Гарта последние вещи, Плакси вскрыла одну коробку и достала постельное белье, полотенца и тому подобные мелочи. Оставшиеся кастрюли и сковородку она уложила в свободный ящик. Вдвоем с Сириусом они составили список необходимой мебели, которую предстояло вернуть со склада для доставки в Тан-и-Войл. Грузчики подосадовали на лишнюю работу, но Плакси испытала на них свое обаяние, и вскоре все было доставлено в домик на пустоши.

Даже в двухкомнатной хижине не так просто устроиться, и большую часть следующего дня Плакси обставляла новое жилье. Она подмела обе комнаты, отскребла каменные полы, отчистила плиту, занавесила подвернувшимися кусками ткани окна и накупила продуктов, какие были доступны по военному времени. Вечером, когда Сириус вернулся с работы, дом улыбался ему. Улыбалась и усталая Плакси.

Стол был накрыт к ужину, на ковре хозяйка расстелила знакомую «скатерть» и поставила миски. Сириус питался в двух разных стилях соответственно обстановке. На воле он ел как дикий зверь, добывая кроликов, зайцев и других зверьков. Дома ему давали кашу, суп, хлеб с молоком, косточки, хлебные горбушки, пирог и вдоволь чая. Пайковая система одно время оставляла его голодным, но Томас, нажав на все рычаги, выбил особый паек для «ценного подопытного животного».