Текст книги "Высокое напряжение"

Автор книги: Октем Эминов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

ЦУМАДА

(Продолжение записей Бекназара Хайдарова)

Машина ГАИ скоренько вывезла нас за пределы города, где нас ждал готовый к старту вертолет. Полчаса мы облетали крутые бока зеленых гор, потом летчик замахал рукой: смотрите вниз. Цумада! Сверху аул был похож на небольшое стадо, поднимающееся по склону ущелья.

Председатель поссовета выслушал нас, потом отвел в свою саклю, сказал жене:

– Ребятам надо немного отдохнуть, туркмены, я знаю, пьют чай без передышки, вскипяти-ка чайник побольше…

Горцы, оказывается, тоже умеют чай пить – не торопятся, подслащивают его хорошей шуткой, анекдотами. После такого чаепития усталость как рукой сняло. Хозяин был очень радушный, даже чересчур.

– Вы приехали сюда по делу. Но, я думаю, дело и до завтра подождет. Предлагаю, друзья, прогуляться по горам. Такой красоты вы нигде не увидите. Прихватим ружье: может, повстречаем джейрана. Один тут давно пасется на скалах, но я пока его не трогал.

Рамазанов всплеснул руками:

– Эй, машаллах [4]4
  Молодец.


[Закрыть]! Почему мы так долго собирались к тебе! За кусочек джейранины, поверь мне, братишка, ты променял бы целую отару овец.

Он смотрел на меня так восторженно, что я испугался – вот-вот соглашусь с ними. А ведь дашь согласие хозяину, он на попятную уже не пойдет. Пересилил себя, а Рамазанов понял, почему молчу, и сам остыл:

– Друг наш! – обратился он к председателю поссовета. – Ради охоты я готов жизнью пожертвовать, но есть кое-что поважнее. Если вы действительно хотите, чтобы мы с вами поохотились, помогите нам сначала заняться делами.

Я подробно рассказал радушному хозяину, что привело нас сюда. Вижу, он сник… Рамазанов это заметил:

– Что, Акбасовы ваши родственники?

– Понимаете… Село – это одна семья. – Председатель говорил медленно, осторожно подбирая слова. – Один организм. Если, скажем, у человека ноготь сломается, то эта боль всему телу передается… Но изобличение преступников, если они тут обнаружатся, входит в мои обязанности. Помогу вам всем, чем могу. А охота, конечно, откладывается.

Он повел нас куда-то. Шли мы не то по тропинке, не то по лестнице, круто ведущей вниз. Дворы здесь огорожены каменными оградами метровой высоты, идущих навстречу женщин с кувшинами воды нам приходилось пропускать, прижимаясь спиной к стенам. Я один раз оглянулся, и мне показалось, что домишки сидят друг у друга на плечах. Подумал, что если нижний дом свалится, то другие один за одним посыплются вниз. И еще меня удивило, как легко, будто козлики, носились вверх-вниз совсем маленькие ребятишки. Древние старухи иногда подходили к калиткам своих дворов и пристально всматривались в нас: нет ли среди нас знакомых? А старики, сидевшие по двое, по трое на камнях, не подавали признаков жизни. Настоящие идолы. У нас, когда старики соберутся, сразу начинается веселье – подзуживают друг друга, смеются без умолку. Эти, мне показалось, навсегда забыли и смех и беседу, каждый ушел в себя, каждый решает очень важный вопрос. Вся мудрость мира, казалось, воплотилась в этих безмолвных, неподвижных фигурах.

Я дотронулся до плеча нашего провожатого: мол, зря проходим мимо них – они что-нибудь знают о родителях Ханум, а может быть, и об оставленном ей наследстве. Он махнул рукой:

– Что ты! Нам не они нужны, а их родители и старшие братья. Те знают больше. Это ж малые ребята по сравнению с теми.

Что это за люди могут быть, сколько им лет, если он этих называет «ребятами»?! Я был так удивлен его словами, так задумался, что не рассчитал своих шагов и чуть не сел на спину идущему впереди нашему другу. Он как раз остановился у одного двора. Мы подождали отставшего капитана Рамазанова, потом, пригнувшись, протиснулись в низкую и узкую калитку и очутились в широком дворе. Внутри двора, вдоль ограды, стояли штабеля кизяков. В коровнике мычали коровы, где-то блеяли козы, кудахтали куры. Из дома на веранду вышел человек и стал махать нам. Эти знаки мы поняли как приглашение войти. Наш провожатый сказал:

– Поняли, какой у него слух? Калитка скрипнула, а он уже услыхал… А бурку видите на нем? Знаете, сколько она весит?.. Даже молодому ее тяжело носить. Этот старик родился в 1892 году. Книги сохранились, о нем есть запись. Его, конечно, стариком можно назвать, но проживет он еще долго.

Старик не стал ждать, когда мы поднимемся на веранду, спустился сам по деревянной лестнице. Если вглядеться, было видно, что все-таки он очень старый. Его рукопожатие было как прикосновение наждачной бумаги, кожа ладони уже потеряла эластичность. И весь он был похож на высохший урюк, кожа, казалось, приклеилась к костям. Но бодрый и жизнерадостный старик. Поздоровался очень приветливо, серьезно стал слушать председателя поссовета. Тот говорил ему что-то долго, а он все слушал внимательно. Когда председатель замолчал, старик вдруг начал смеяться тихим, похожим на журчанье ручейка смехом.

Не переставая смеяться, вывел нас со двора и повел по той же тропке обратно наверх. Через два дома мы вошли в совершенно пустой двор. Не слышно было ни мычания, ни блеяния. Никаких штабелей кизяка. Короче говоря, никаких признаков жизни. Я сначала не понял, зачем нас привели сюда. Но старик так же резво подвел нас к двери дома, вынул ключ, отпер замок. Мы вошли в комнату. В ней было темно, старик отодвинул занавеску. Стало видно бедное убранство: постель, покрытая дешевым одеялом, посреди комнаты сандал – печка для обогрева комнаты зимой. Между окнами в рамке висела фотография. Старик снял ее и передал мне, он, наверное, считал меня здесь главным или наиболее заинтересованным лицом. До этой минуты он вел себя с нами как с глухонемыми, а сейчас заговорил:

– Акбас, отец Ханум, – показал он на скромно одетого пожилого человека на фотографии. – А это Зунзула, мать Ханум… Вот и сама Ханум.

Ханум сидела между родителями. Совсем юная, необыкновенно красивая, в цветастом нарядном платье. Старик еще что-то прибавил. Рамазанов показал рукой в окно и перевел:

– В этом дворе снимались.

А старик, как будто его спугнули, вдруг засуетился, задернул шторку, подтолкнул нас к двери, снаружи тщательно запер ее. Ключ положил в карман бурки, а карман застегнул на английскую булавку. Мы вышли со двора, так и не обменявшись между собой ни одной фразой, а старик засеменил дальше. Мы трусили за ним. Вижу, опять мимо тех стариков проходим. Вот бы остановиться… Так и есть: наш вожатый остановился перед тремя изваяниями, сидевшими на большом камне, прикрытом козлиной шкуркой.

Стал что-то тихо им объяснять, а сам посматривает в нашу сторону. Что тут было! Старики вдруг ожили! Сперва у одного, потом у второго, а затем и у третьего, как по команде, раскрылись рты, и, глядя на нас, все трое стали хохотать. Наш старик опять принялся смеяться. Смотрю, они все вытирают слезы. Я думал, надорвутся от смеха. Мне стало неловко, но посмотрел на Рамазанова и на председателя поссовета – те тоже хохочут. Тут и мне смешно стало, залился, но переборщил – старался не отстать от стариков, только голос у меня оказался слишком громким. Ребятишки сбежались, стали глядеть на нас, а мы не умолкаем.

Смех разом оборвался, как только перестал смеяться старший горец, который привел нас сюда. Шикнул на детей – вся стайка разлетелась. Один из трех стариков, который сидел посередине, стал рисовать что-то в воздухе и объяснять Рамазанову. Мне потом перевели:

– В этом ауле родственников у Акбасовой, кроме меня, не осталось. Если бы у ее родителей были золотые монеты, то и эти горы должны были бы быть золотыми. Если покойный Акбас за всю свою жизнь держал в руках хотя бы пять таких монеток, то, значит, его куры несли не простые яйца, а золотые… Теперь посмотрите туда: разве наши горы золотые?.. И в курятник войдите: какие там яйца лежат? Золотые?.. Нет, куры, к сожалению, все еще несут обыкновенные яички…

Жаль, что в протокол нельзя занести то, что к делу не относится прямо… Я договорился с этим стариком, что суть его слов будет изложена на бумаге, и попросил его утром прийти в поссовет.

Мы заночевали в ауле, решив, что спозаранку можно пойти навестить нашего джейрана.

ЧАРДЖОУ

Вернувшийся из аула Дашгуйы Талхат рассказывал Хаиткулы:

– …Я шел обратно и мыслями был уже далеко от Сарана. Вдруг слышу, гонится кто-то за мной. Инстинктивно опустил руку в карман за оружием, оглянулся: собака… нет, тигр… нет, сам дьявол был передо мной. Глаза как плошки, пылают злым огнем. Никому не пожелаю такой встречи! Руку не успел выдернуть из кармана, прошептал только: «Эх, Саран…» – и тут грохнули два его выстрела. Одна пуля просвистела рядом, другая настигла волкодава. Собака взвизгнула, мордой ткнулась оземь, покатилась по песку…

– Дальше?

– Дальше? Пошел, куда и собирался.

– А Саран?

– Остался за барханом.

Едва только он закончил доклад, Хаиткулы позвонил в горком народного контроля и попросил выяснить, есть ли в республиканском комитете такие сотрудники – Уруссамов и Ходжакгаев. Затем стали подытоживать…

Как относились друг к другу подпасок и Саран? Прекрасно. Отношения между их семьями тоже ничем не были омрачены за долгие годы. Саран не мог нахвалиться своим подпаском: дескать, готов в любую минуту отдать ему свою чабанскую палку и будет спокоен за овец, за весь свой кош. Подпасок о чабане тоже говорил только хорошее: Саран-ага пуще глаза бережет народное добро, всех должностных лиц, приезжающих к нему, угощает за свой счет, даже выделяемого колхозом ежемесячного «законного» барана никогда не режет. Акы все говорил и о доброте чабана: треть ежегодной премии (исчисляемой в овцах и ягнятах) тот всегда отдает ему.

Но что же произошло потом? В кош кто-то приезжает и вызывает большое волнение подпаска. Тот бежит в соседний кош к своему другу и сообщает, что намерен кого-то разоблачить… Кого же? Сарана или приехавшего гостя – предположительно из Министерства внутренних дел, то есть из Ашхабада. Впрочем, из министерства или из Комитета народного контроля? Когда речь заходит об имени этого человека, то память начинает изменять Сарану, хотя он запомнил фамилии тех, кто приезжал раньше. Возможно ли такое? Хаиткулы говорит, возможно. Талхат уверяет, что не может быть.

Хаиткулы считает, что последний приезжий – действительно существующее лицо. У гостя спрашивают документы? Нет. Можно убедить тех, кто живет в коше, что он приехал с проверкой поступившего в министерство сигнала? Можно. Какой бездельник действительно поедет зимой в пустыню просто так?..

Талхат считает все эти разговоры умело построенными увертками. Но с какой целью нужны эти увертки, он пока не берется объяснить.

Вот к каким соображениям в конце концов они пришли:

а) Если последний контролер был на самом деле, то чабан мог испугаться какого-то разоблачения, связанного с непорядками в коше, и пробовал подкупить приезжего. Подпасок при каких-то обстоятельствах узнает об этом, разочаровывается в хваленой честности Сарана и решает его разоблачить.

б) Все видели гостя Сарана, приехавшего в его кош самым последним. Но Саран никого не знакомит с ним. Может быть, он находится с этим человеком в постоянной связи с взаимовыгодным интересом. В чем этот интерес – в утаивании лишней отары или в торговле смушками?

в) Гибель подпаска связана с его намерением разоблачить Сарана и приехавшего контролера. Вероятнее всего, один из двух приезжавших немного раньше «контролеров» был и последним. Оба являются теми, кто ускользнул от милиции в Ташкенте (студент, купивший у них билеты на самолет, назвал их фамилии – Аташгиров и Бегов).

г) Следует очень тщательно изучить биографию Сарана.

д) Кто украсил рисунками двери в Чарджоу? Имеют ли к ним отношение доктор и его любовница? Кто курил у нее?

е) Аташгиров и Бегов не настоящие фамилии преступников. Под какими именами и с чьими паспортами они укрываются сейчас? Откуда эти люди?

К концу этих прений между Хаиткулы и Талхатом собрались и другие работники угрозыска. Беседа, таким образом, переросла в оперативное совещание. Выросло и количество вопросов, подлежащих немедленному решению.

Когда последний пункт дальнейшего следствия был определен, зазвонил телефон. Это был звонок, которого Хаиткулы ждал с нетерпением. Выслушав, что ему сказали, он положил трубку и обратился сразу ко всем:

– Друзья, мы совершенно напрасно недооцениваем себя. Мы хоть и не гениальные мыслители, но, по крайней мере, сегодня каждый из нас может сказать себе: «Я – проницательный милиционер». Разумеется, не вслух…

Ответом стал общий смех. Когда он стих, Хаиткулы довел до сведения собравшихся услышанное только что:

– Можем возле пункта «б» поставить галочку. Ни в министерстве, ни в Комитете народного контроля Уруссамова и Ходжакгаева нет и никогда не было. В кош Сарана никого не направляли…

Талхат буквально сорвался со своего места:

– Значит, последний гость Сарана не мог быть причиной гибели подпаска. Все дело в тех двоих. Саран с ними в сговоре, надо его как следует проверить или сразу же принять в отношении его серьезные меры…

Посыпались самые разные предложения. Хаиткулы снова взял слово:

– Вывод напрашивается сам собой: последний гость Сарана был одним из тех двоих. Сарану сейчас деваться некуда, едва ли он предпримет какие-то чрезвычайные шаги. К тому же за ним оставлено наблюдение. Талхат Хасянов выполнил задание на «отлично». Возможно, что приезд Бекназара Хайдарова даст дополнительный материал, пока же нам усиленно следует продолжать розыски обоих преступников.

Все разошлись.

Дежурный милиционер сказал, что явились художники. «Очень кстати, – подумал Хаиткулы. – Трафарет – недостающее звено, которое надо восстановить как можно быстрее».

Маленькое звено, оказалось, доставил тот самый, вчера небритый, а сегодня побрившийся и от этого помолодевший товарищ Ярмамеда, резчик.

– Я привык работу делать досрочно, товарищ под… ох, товарищ майор. – Он улыбнулся, его черные глаза лукаво смотрели на Хаиткулы. Вынул из внутреннего кармана лист бумаги и протянул майору. – Вот он!

Это был рисунок, изображавший того типа, что заказал ему трафарет. На Хаиткулы смотрел человек в ушанке, сдвинутой на левое ухо. Горло туго обмотано шарфом. Лицо продолговатое, но с очень широким ртом, портящим его.

Хаиткулы так прокомментировал рисунок:

– Пьяница. Наверное, неженатый, а если женатый, то давно измучивший свою семью. Лет тридцать ему. У этих типов в кармане всегда пусто. Трафарет заказал, конечно, не для себя, и деньги были не его. А если он так свободно ими распоряжался, значит, десяток было не две, а гораздо больше. В глазах одно выражение: «Наконец напьюсь в стельку». Того, кто обещает снабдить их спиртным, такие люди не спрашивают, кто он и на что их толкает, – плати, и все!..

Ярмамед смотрел на Хаиткулы пораженно, а его товарищ раскинул руки в стороны, как мулла в молитве, выражая свое восхищение. Глаза он поднял к потолку, губы его шевелились. Хаиткулы, сам всегда склонный к шутке, посмеивался театральной позе резчика: «Сейчас он, наверное, про себя произносит такой монолог: „О аллах, если я до сих пор думал, что я знаю людей, то это ложь. Ты дал всем людям ум, не обделив и меня. Ты дал им проницательность, не забыв и про меня. Я тебе за это очень благодарен. Но скажи на милость, из чего ты сотворил ум и глаза этого человека?!“»

– Дорогой друг! Что вы там бормочете, глядя в потолок? Я все слышу. Хотите, повторю? – Хаиткулы произнес вслух то, что придумал про себя за художника. Ярмамед молчал, не зная, что сказать на это, а резчик, вытаращив глаза, смотрел на майора:

– Неужели я все это произнес так громко, вы повторили мою молитву слово в слово?.. Или вы читаете мысли на расстоянии, товарищ подпол… майор? У вас интуиция человека творческого труда. Мне лично было бы интересно встречаться с вами почаще.

Хаиткулы смеялся. Рассмеялись и они.

Когда они ушли, Хаиткулы отнес рисунок в фотолабораторию. Здесь его переснимут и размножат, чтобы потом раздать участковым. А те сначала обойдут все домоуправления, а если там не вспомнят такого жителя, то они будут многократно из конца в конец обходить свои участки, вглядываясь в прохожих, чтобы рано или поздно сказать: «Это он!» Один или двое инспекторов по заданию Хаиткулы обойдут городские подстанции и конторы связи, а он сам с резчиком в воскресенье прогуляется по рынку и другим оживленным местам.

МАХАЧКАЛА

(Из записей Бекназара Хайдарова)

Никогда не думал, что придется вести свои записи в таком не приспособленном для этого занятия месте. То ли было в гостинице «Каспий» – мягкое кресло, просторный стол, шум прибоя и морская ширь перед глазами! Нет, больница, как бы ни была она комфортабельна, для этого не приспособлена.

Соседи по койкам заснули, я лежа корплю. Вместе с вещами врачу передали мою тетрадку, а он принес ее мне. С чего начать, вернее, продолжать? Голова болит, мысли разбегаются…

На охоту рано утром мы отправились втроем. Пилот отказался – «лучше книжку почитаю». Ну читай, а мы пошли… Председатель поссовета шел впереди, а мы со своими ружьями за ним, то и дело отставая. Путь шел наверх, туда, где виден снег. Сначала идти было легко, но с каждым шагом ружье делалось тяжелее. Захотелось крикнуть горцу: «Не хочу джейранины – может быть, постреляем здесь зайцев?» – но я постеснялся капитана Рамазанова. Я и так стал, по-моему, ему обузой. Он – горец, привык ходить по горам, а теперь плетется со мной рядом. Я видел, как ловко он ставит ногу на камень, находя устойчивый, как хорошо он выбирает дорогу среди скал. Смотрел и завидовал. Если бы сейчас мы были не в горах, а в степи, то первым шел бы я. Впрочем, нет – я не мог бы оставить товарищей позади, шел бы вместе с ними. И что это со мной случилось? Бывал же я в горах и раньше! В Чули, в Кугитанге мы поднимались еще выше, чем здесь, да и погода тогда была похуже, просто жуткая. Впрочем, понятно: если бы мы шли не за джейраном, а, как тогда, гнались бы за бандитом, я давно был бы на самом верху.

Получилось так, что мы обманули старика, с которым договорились утром еще раз встретиться. Мы в поссовет не опоздали, мы не вернулись туда вообще. Кроме председателя: он получил пустяковые ранения и потребовал, чтобы его оставили в ауле. Нас с Рамазановым на вертолете переправили сюда. Какое счастье, что мы не соблазнили охотой летчика! Неизвестно, что было бы с нами всеми…

Хорошо помню стук башмаков по камням. Кто это бежал? Когда? До того, как все случилось, или потом, чтобы оказать нам помощь? Ничего не могу вспомнить…

Итак, местный горец первым дошел до уступа на горе, где, предполагалось, нас ждет джейран. Мы тоже дружно атаковали гору и, почти не отдыхая, взлетели наверх. Кому первому пришла в голову идея отметить успех ружейным залпом? Неужели мне? Горы нам этого не простили. С ближайшего склона сорвалась солидная глыба. Я видел ее. Видел, как она сшибла с уступа еще несколько приличных камней. Они сталкивались между собой, и, по-моему, искры летели из них. Я смотрел на товарищей. Они смотрели вверх. Я успел еще раз взглянуть туда. Дальше что было… не знаю. Помню, что меня удивило, – камни падают на нас будто с точным прицелом.

Врачи быстро вернули нас в строй. Мы оба могли передвигаться по палате и по коридору, хотя перед глазами иногда вращались круги. Ушибов или переломов не оказалось ни у меня, ни у Рамазанова, и все же эти врачи молодцы. Рамазанов, конечно, очень боялся за меня и все повторял: «После такого дождя остаться в живых – это большая удача, братишка туркмен». Чтобы поднять мое настроение, он рассказывал довольно комично о наших первых часах в больнице:

– Очнулся и сразу же понял, что мы в больнице. Лежу затаившись, а глаза чуть-чуть приоткрываю, осматриваюсь… Потихоньку пробую шевелить руками и ногами – на месте, но очень тяжелые, а икры так и зудят, будто пчелами искусанные… Понял, что конечности мои не в гипсе, стал выбираться из-под одеяла. Мне интересно было, где ты. Вижу: рядом, на соседней койке. Я тебя за плечо тряхнул, а ты проснулся и вскочил на кровати, решил, наверное, что это в армии утренняя побудка. Потом простонал: «Вах!» – и упал на спину…

Но в иные минуты капитан совсем другим тоном делился со мной:

– Не знаю, прав ли я, но сейчас поведение нашего провожатого вызывает большие подозрения. Не заманил ли он нас в западню?

И я сначала стал склоняться к этой же мысли, даже еще до того, как ее высказал Рамазанов. Или так бывает всегда – когда в беде один уцелел, то его начинают подозревать в коварстве… Но я не высказал своих сомнений капитану. Согласиться с ним – значит непроверенный факт поставить на обе ноги. Рановато. И я промычал что-то неопределенное, вроде:

– Но как он мог знать, что глыба не трахнет его по голове, стоял же рядом.

Я вспомнил один фильм и задал вопрос капитану:

– Мы стреляли из ружей?

– Стреляли.

– Сразу из трех?

– Залпом.

– Если так, то мы сами себе на голову сбросили лавину. Годы не только людей старят, но и горы. Скалы трескаются. Ветер их обдувает, делает неустойчивыми, дробит на отдельные глыбы. Малейшего толчка достаточно, чтобы какой-нибудь камень потерял опору…

– Что еще?

– Горы, по-моему, живой организм в природе. Они тоже растут. Происходит их перемещение. Очень резкие смещения мы называем землетрясениями, а мелких не замечаем и не чувствуем…

– Ты геолог, братишка туркмен?

– С чего ты взял?

– Тогда не мучайся, не учи горца.

Мне показалось, что Рамазанов слегка разозлился на меня, я решил не продолжать свои научные изыскания в области горообразования, чтобы не рассориться с капитаном.

– Сдаюсь!.. И скажу правду: у меня тоже кой-какие сомнения закрались. Но не только не по поводу нашего горца, а больше в связи с Мегеремом. Доказательств никаких нет, но, когда я падал и терял сознание, почудилось, что слышу топот не то ног, не то копыт, даже ржанье донеслось, и, по-моему, мелькнул силуэт человека. Возможно, это были галлюцинации.

– Если бы Мегерем приехал, то председатель поссовета это знал бы и не стал от нас скрывать. Ну а если он скрывался в горах – что у него, шапка-невидимка есть, что ли? Как он мог узнать, что мы собрались на охоту? Кто ему доложил, что мы именно в ту сторону идем? А знал бы, не смог бы обогнать…

На третий день жизни в больнице мы стали изнывать от нетерпения. Своими разговорами о «срочных делах» мы порядком надоели врачам. На пятый день с нас сняли повязки, а после осмотра выписали с условием, что мы должны через день приходить показывать заживающие ушибы. Мы расписались под резолюцией «Выписаны по настоянию больных».

Что делать дальше? Возвращаться в аул или поближе познакомиться с образом жизни Мегерема? Решили, что начнем с последнего. Я заглянул в блокнот, где был записан адрес Мегерема. Поразительное совпадение! Оказалось, тот живет по соседству с Сулейманом Додоевым, у которого мы были. Рамазанов предложил еще раз заглянуть к нему. Не обидится ли старик?

– У нас нет другого выхода.

Старик действительно не обиделся. Он сам открыл нам, встретил радушно:

– А, это вы опять!.. Чувствовал, что вернетесь. Это не вы шарф забыли в прошлый раз? Простите, но у нас дома укоренилась такая шутка. Есть у нас хороший знакомый, который после каждой вечеринки наутро приходит снова, чтобы попробовать еще раз наших угощений, и мы его каждый раз спрашиваем: «Не ты забыл вчера свой шарф?» Но извините за болтовню. Что вы сейчас хотите от меня?

Когда мы подходили к его дому, я оценил обстановку: окна дома Сулейман-аги выходят во двор Мегерема. На поставленный ребром вопрос я ответил тоже в лоб:

– Сулейман-ага, нам надо знать, ваш сосед был дома с двадцать первого по двадцать третье февраля или не был? Если…

Хозяин поднял предостерегающе руку, мол, довольно.

– Какой день у нас был двадцать первого?

– Суббота.

– Так, так… Суббота, воскресенье, понедельник… Нет, в эти дни его дома не было. Собака бегала по двору. Привязал он ее позавчера утром. Значит, приехал ночью или на рассвете.

Позавчера – это двадцать третьего… Выяснилось, кроме того, что машины в те дни тоже не было во дворе. Это мне не понравилось, потому что, если бы он поехал в Цумада, то машина ему не понадобилась бы. Проехать туда можно только на лошади или на ишаке. Ничего не поделаешь, надо возвращаться в горы.