Текст книги "Русский бал XVIII – начала XX века. Танцы, костюмы, символика"

Автор книги: Оксана Захарова

Остальную часть вечера я провел возле Веры и досыта наговорился о старине… За что она меня так любит, право, не знаю! Тем более, что это одна женщина, которая меня поняла совершенно, со всеми моими мелкими слабостями, дурными страстями… Неужели зло так привлекательно?..

Мы вышли вместе с Грушницким; на улице он взял меня под руку и после долгого молчания сказал:

– Ну что?

«Ты глуп», – хотел я ему ответить, но удержался и только пожал плечами.

Евдокия Ростопчина
Отрывки из «Дневника девушки»
Отрывок из романа в стихах

 
1
Он хочет знать, зачем в моих глазах
Приметы слез, зачем я потеряла
Улыбку прежнюю, зачем в моих устах
Живых речей и песней вдруг не стало…
Ему ли трудно отгадать
То, что не смею я сказать?
 
 
Бывало, я с доверием беспечным
Задумчивый его встречала взор;
Бывало, ласково, с спокойствием сердечным
Я с ним вела короткий разговор…
Теперь боюсь его очей,
Боюсь ласкающих речей!
 
 
Его слова мне на душу запали,
Его глаза преследуют меня;
Отсутствия часы мне длинной казнью стали,
И лишь при нем живу и мыслю я…
О! кто поймет, кто объяснит,
Чем сердце полно, чем болит?
2
 
 
Люблю тебя, люблю тебя, —
Я тайну сердца разгадала,
Я в сердце робком прочитала,
Что долго крылось от меня.
Я знаю, что сбылось с душою
И почему тоскую я…
Я очарована тобою,
Люблю тебя!
 
 
Когда на бале вальс безумный
Чету уносит за четой,
Когда в толпе светло и шумно,
Привольно младости живой, —
Тогда, в тиши уединенья,
От всех веселий бытия
Одно дано мне услажденье:
Люблю тебя!
 
 
Когда, читая, увлекаюсь
Я красноречием страстей;
Когда я песнью восхищаюсь
Иль есть мечта в душе моей, —
Тебя виденье мне являет,
С тобой делю все чувства я;
Припев один лишь сердце знает:
Люблю тебя!
 
 
Когда с людьми я и придется
Мне в жизни их участье брать:
Смеяться, если им смеется,
Их мыслям мыслью отвечать, —
Я говорящим не внимаю;
Их мир – мир чуждый для меня;
Со мною ты!.. Я повторяю:
Люблю тебя!
 
 
И если смерть рукой холодной
Нить жизни юной перервет,
Душе откроет путь свободный,
Меня на вечность призовет;
Когда житейское забуду,
Когда с землей прощуся я, —
Шептать, смыкая очи, буду:
Люблю тебя!
 

Иван Тургенев
Затишье
Отрывок из повести

Гаврила Степаныч Акилин, у которого назначен был бал, принадлежал к числу помещиков, возбуждающих удивление соседей искусством жить хорошо и открыто при незначительных средствах. Имея не более четырехсот душ крестьян, он принимал всю губернию в огромных, им самим воздвигнутых каменных палатах с колоннами, башней и флагом на башне. Имение это досталось ему от отца и никогда не отличалось благоустройством; Гаврила Степаныч долго находился в отсутствии, служил в Петербурге; наконец, лет пятнадцать тому назад, вернулся он на родину в чине коллежского асессора, с женою и тремя дочерьми, в одно и то же время принялся за преобразования и за постройки, немедленно завел оркестр и начал давать обеды. Сначала все пророчили ему скорое и неминуемое разорение; не раз носились слухи о продаже имения Гаврилы Степаныча с молотка; но годы шли, обеды, балы, пирушки, концерты следовали друг за другом обычной чередой, новые строения, как грибы, вырастали из земли, а имение Гаврилы Степаныча с молотка все-таки не продавалось, и сам он поживал по-прежнему, даже потолстел в последнее время. Тогда толки соседей приняли другое направление; стали намекать на какие-то важные, будто бы утаенные суммы, заговорили о кладе… «И хотя бы хозяин он был хороший, – так рассуждали дворяне между собою, – а то ведь нет! нисколько! Вот ведь что удивления достойно и непонятно». Как бы то ни было, но к Гавриле Степанычу все ездили очень охотно: он принимал гостей радушно и в карты играл по какой угодно цене. Это был маленький, седенький человечек с вострой головкой, желтым лицом и желтыми глазами, всегда тщательно выбритый и надушенный одеколоном; он и в будни и в праздники носил просторный синий фрак, застегнутый доверху, большой галстук, в который имел привычку прятать подбородок, и щеголял бельем; он жмурил глаза и вытягивал губы, когда нюхал табак, и говорил весьма приветливо и мягко, с беспрестанными слово-ериками. С виду Гаврила Степаныч не отличался бойкостью и вообще наружностью не брал и не глядел умницей, хотя по временам в его глазах светилось лукавство. Старших двух дочерей он выгодно пристроил, младшая оставалась еще в доме невестой. Была у Гаврилы Степаныча и жена, существо незначительное и бессловесное.

Владимир Сергеич в семь часов вечера явился к Ипатовым во фраке и белых перчатках. Он застал уже всех совершенно одетыми; девочки чинно сидели, боясь измять свои беленькие накрахмаленные платьица; старик Ипатов, увидя Владимира Сергеича во фраке, ласково попенял ему и указал на свой сюртук; на Марье Павловне было темно-розовое кисейное платье, которое очень шло к ней. Владимир Сергеич сказал ей несколько любезностей. Красота Марьи Павловны его привлекала, хотя она видимо его дичилась; Надежда Алексеевна ему тоже нравилась, но непринужденность ее обращения его несколько смущала. Притом в ее речах, взглядах, самых улыбках часто высказывалась насмешливость, и это беспокоило его столичную и благовоспитанную душу. Он бы не прочь был подтрунить с нею над другими, но ему неприятно было думать, что она в состоянии, пожалуй, посмеяться над ним самим.

Бал уже начался; гостей собралось довольно много, и доморощенный оркестр трещал, гудел и взвизгивал на хорах, когда семейство Ипатовых вместе с Владимиром Сергеичем вступило в залу акилинского дома. Хозяин встретил их у самых дверей, поблагодарил Владимира Сергеича за чувствительное доставление приятного сюрприза – так он выразился – и, взяв Ипатова под руку, повел его в гостиную, к карточным столам. Гаврила Степаныч воспитание получил плохое, и все у него в доме, и музыка, и мебель, и кушанья, и вина, не только не могло назваться первостепенным, но даже и во вторую степень не годилось. Зато всего было вволю, и сам он не ломался, не кичился… Дворяне больше ничего от него и не требовали и оставались совершенно довольны его угощением. За ужином, например, подавали икру, нарезанную в кусочки и сильно посоленную; но никто не мешал брать ее пальцами, и запить ее было чем, правда, дешевеньким, но все же виноградным вином, а не другим каким-либо напитком. Пружины в мебели Гаврилы Степаныча были действительно несколько беспокойны по причине их неподатливости и тугости; но, не говоря уже о том, что во многих диванах и креслах пружин не было вовсе, всяк мог подложить под себя гарусную подушку, а подобных подушек, вышитых собственными руками супруги Гаврилы Степаныча, лежало везде многое множество – и тогда уже ничего не оставалось желать.

Словом, дом Гаврилы Степаныча пришелся как нельзя более под лад общежительному и бесцеремонному образу мыслей обитателей – го уезда, и единственно скромность г. Акилина была причиною тому, что на дворянских съездах в предводители избирался не он, а отставной майор Подпекин, человек тоже весьма почтенный и достойный, хотя он и зачесывал себе волосы на правый висок из-за левого уха, красил усы в лиловую краску и, страдая одышкой, в послеобеденное время впадал в меланхолию.

Итак, бал уже начался. Танцевали кадриль в десять пар. Кавалерами были офицеры близстоявшего полка, юные, а иные и не совсем юные помещики, два-три чиновника из города. Все было как следует, все шло своим порядком. Предводитель играл в карты с отставным действительным статским советником и богатым барином, владельцем трех тысяч душ. Действительный статский советник носил на указательном пальце перстень с алмазом, говорил очень тихо, не раздвигал соединенных каблуков ног своих, поставленных в положение, употребляемое танцорами прежних времен, и не поворачивал головы, до половины закрытой отличнейшим бархатным воротником; богатый барин, напротив, все чему-то смеялся, поднимал брови и сверкал белками глаз. Поэт Бодряков, человек вида неуклюжего и дикого, разговаривал в углу с ученым историком Евсюковым; они оба держали друг друга за пуговицы. Возле них один дворянин, с необыкновенно длинной талией, излагал какие-то смелые мнения перед другим дворянином, с робостью смотревшим ему в лоб. Вдоль стен сидели маменьки в пестрых чепцах, у дверей жались господа простого покроя, молодые с смущенными, пожилые с смирными лицами; но всего не опишешь. Повторяем: все было как следует.

Надежда Алексеевна приехала еще раньше Ипатовых: Владимир Сергеич увидал ее танцующею с молодым человеком красивой наружности, в щегольском фраке, с выразительными глазами, тонкими черными усиками и блестящими зубами; золотая цепочка висела полукругом у него на желудке. На Надежде Алексеевне было голубое платье с белыми цветами; небольшой венок из тех же цветов обвивал ее кудрявую головку; она улыбалась, играла веером, весело посматривала кругом; она чувствовала себя царицей бала, Владимир Сергеич подошел к ней, поклонился и, любезно взглянув ей в лицо, спросил ее, помнит ли она вчерашнее обещание?

– Какое обещание?

– Ведь вы со мною танцуете мазурку?

– Да, конечно, с вами.

Молодой человек, стоявший рядом с Надеждой Алексеевной, внезапно покраснел.

– Вы, mademoiselle, вероятно, забыли, – начал он, – что вы уже прежде дали мне слово на сегодняшнюю мазурку.

Надежда Алексеевна смешалась.

– Ах, боже мой, как же быть? – заговорила она, – извините меня, пожалуйста, мосье Стельчинский, я такая рассеянная; мне, право, так совестно…

Мосье Стельчинский ничего не отвечал и только глаза опустил; Владимир Сергеич слегка приосанился.

– Будьте так добры, мосье Стельчинский, – продолжала Надежда Алексеевна, – мы ведь с вами старинные знакомые, а мосье Астахов у нас чужой: не ставьте меня в затруднительное положение, позвольте мне танцевать с ним.

– Как вам угодно, – возразил молодой человек. – Однако вам начинать.

– Благодарствуйте, – промолвила Надежда Алексеевна и порхнула навстречу своего визави.

Стельчинский глянул ей вслед, потом посмотрел на Владимира Сергеича. Владимир Сергеич в свою очередь посмотрел на него и отошел в сторону.

Кадриль скоро кончилась. Владимир Сергеич походил немного по зале, потом направился в гостиную и остановился у одного из карточных столов. Вдруг он почувствовал, что кто-то сзади прикоснулся к его руке; он обернулся – перед ним стоял Стельчинский.

– Мне нужно с вами в соседнюю комнату на пару слов, если вы позволите, – промолвил он по-французски очень вежливо и с нерусским выговором.

Владимир Сергеич последовал за ним. Стельчинский остановился у окна.

– В присутствии дамы, – начал он на том же языке, – я не мог сказать ничего другого, как то, что я сказал; но вы, я надеюсь, не думаете, что я действительно намерен уступить вам мое право на мазурку с mademoiselle Veretieff.

Владимир Сергеич изумился.

– Как так? – спросил он.

– Да так же-с, – спокойно отвечал Стельчинский, положил руку за пазуху и раздул ноздри. – Не намерен, да и только.

Владимир Сергеич тоже положил руку за пазуху, но ноздрей не раздул.

– Позвольте вам заметить, милостивый государь, – начал он, – вы чрез это можете вовлечь mademoiselle Vere-tieff в неприятность, и я полагаю…

– Мне самому это было бы крайне неприятно, но никто не мешает вам отказаться, объявить себя больным и уехать…

– Я этого не сделаю. За кого вы меня принимаете?

– В таком случае я вынужден буду требовать от вас удовлетворения.

– То есть в каком это смысле… удовлетворения?

– Известно, в каком смысле.

– Вы меня вызовете на дуэль?

– Точно так-с, если вы не откажетесь от мазурки.

Стельчинский постарался выговорить эти слова как можно равнодушнее. У Владимира Сергеича сердце екнуло. Он посмотрел своему недуманному-негаданному противнику в лицо. «Фу ты, господи, какая глупость!» – подумал он.

– Вы не шутите? – произнес он громко.

– Я вообще не имею привычки шутить, – ответил с важностью Стельчинский, – и в особенности с людьми, мне незнакомыми. Вы не отказываетесь от мазурки? – прибавил он, помолчав немного.

– Не отказываюсь, – возразил Владимир Сергеич, как бы размышляя.

– Прекрасно! Мы завтра деремся.

– Очень хорошо.

– Завтра поутру мой секундант будет у вас.

И, учтиво поклонившись, Стельчинский удалился, видимо довольный собою.

Владимир Сергеич остался еще несколько мгновений у окна.

«Вот тебе на! – думал он, – вот тебе и новые знакомства! нужно было приезжать! Хорошо! Славно!»

Однако он, наконец, оправился и вышел в залу.

В зале уже танцевали польку. Перед глазами Владимира Сергеича промелькнула Марья Павловна с Петром Алексеичем, которого он до того мгновения не заметил; она казалась бледной и даже печальной; потом пронеслась Надежда Алексеевна, вся светлая и радостная, с каким-то маленьким, кривоногим, но пламенным артиллеристом; на второй тур она пошла со Стельчинским. Стельчинский, танцуя, сильно встряхивал волосами.

– Что, батюшка, – раздался вдруг за спиной Владимира Сергеича голос Ипатова, – только глядите, а сами не танцуете? А признайтесь-ка, даром что у нас, так сказать, затишье, ведь недурно и у нас, ась?

«Хорошо, к черту, затишье», – подумал Владимир Сергеич и, пробормотав что-то в ответ Ипатову, отошел в другой угол залы.

«Надо будет секунданта сыскать, – продолжал он свои размышления, – а где его, к черту, найти? Веретьева нельзя, других я никого не знаю; черт знает что за нелепость такая!»

Владимир Сергеич, когда сердился, любил поминать черта.

В это мгновение глаза Владимира Сергеича упали на Складную Душу, Ивана Ильича, стоявшего в бездействии у окна.

«Уж не его ли? – подумал он и, пожав плечами, прибавил почти вслух: – Придется его».

Владимир Сергеич подошел к нему.

– Со мной очень странное происшествие сейчас случилось, – начал наш герой с натянутой улыбкой, – вообразите, меня какой-то незнакомый молодой человек на дуэль вызвал, отказаться нет никакой возможности, мне необходимо нужен секундант, не хотите ли вы?

Хотя Иван Ильич отличался, как известно, невозмутимым равнодушием, но такое необыкновенное предложение по разило и его. Полный недоумения, уставился он на Владимира Сергеича.

– Да, – повторил Владимир Сергеич, – я бы очень вам был обязан, я здесь ни с кем не знаком. Вы одни…

– Не могу, – промолвил Иван Ильич, словно просыпаясь, – совершенно не могу.

– Отчего же? Вы боитесь неприятностей, но, я надеюсь, все это останется в тайне…

Говоря эти слова, Владимир Сергеич чувствовал сам, что краснел и смущался.

«Как глупо! как все это ужасно глупо!» – мысленно твердил он в то же время.

– Извините меня, никак не могу, – повторил Иван Ильич, замотал головой и попятился, причем опять повалил стул.

В первый раз в жизни ему приходилось отвечать на просьбу отказом, да ведь и просьба же была какова!

– По крайней мере, – продолжал встревоженным голосом Владимир Сергеич, поймав его за руку, – вы уж сделайте одолжение, никому не говорите о том, что я вам сказал, я вас покорнейше прошу об этом.

– Это я могу, это я могу, – поспешно возразил Иван Ильич, – а то не могу, воля ваша, решительно не в состоянии.

– Ну хорошо, хорошо, – промолвил Владимир Сергеич, – но не забудьте, я надеюсь на вашу скромность…

Я объявлю завтра этому господину, – пробормотал он про себя с досадой, – что я не мог найти секунданта, пусть он сам распорядится, как знает, я здесь человек чужой. И черт меня дернул обратиться к этому господину! Да что же было делать?

Владимиру Сергеичу было очень и очень не по себе.

Между тем бал продолжался. Владимир Сергеич весьма бы желал уехать тотчас, но до конца мазурки нечего было думать об отъезде. Как дать восторжествовать противнику? К несчастью Владимира Сергеича, танцами распоряжался один молодой развязный господин, с длинными волосами и впалой грудью, по которой, в виде маленького водопада, извивался черный атласный галстух, проколотый огромной золотой булавкой. Молодой этот господин слыл по всей губернии за человека, до тонкости изучившего все обычаи и уставы высшего света, хотя он в Петербурге прожил всего шесть месяцев и выше домов коллежского советника Сандараки и зятя его статского советника Костандараки проникнуть не успел. На всех балах танцами распоряжался он, подавал музыкантам знак хлопаньем в ладоши, посреди воя труб и визга скрипок кричал: «En avant deux!» [271]271
  Двое вперед! ( фр.)


[Закрыть], или: «Grande chaine!» [272]272
  Большая цепь! ( фр.)


[Закрыть], или: «A vous, mademoiselle!» [273]273
  Ваша очередь, сударыня! ( фр.)


[Закрыть], то и дело летал, стремительно скользя и шаркая, по зале, весь бледный и в поту. Мазурку он никогда раньше полуночи не начинал. «И это милость, – говорил он, – я бы вас в Петербурге до двух часов проморил». Длинен показался этот бал Владимиру Сергеичу. Он бродил, как тень, из залы в гостиную, изредка обмениваясь холодными взглядами с своим соперником, не пропускав шим ни одного танца, попросил было Марью Павловну на кадриль, но она уже была приглашена, – и раза два пере кинулся словами с заботливым хозяином, которого, казалось, беспокоила скука, написанная на лице нового гостя. Наконец, загремела желанная мазурка. Владимир Сергеич отыскал свою даму, принес два стула и сел с ней в последних парах, почти напротив Стельчинского.

В первую пару сел, как оно и следовало ожидать, молодой человек, распорядитель. С каким лицом он начал мазурку, как поволок за собой свою даму, как ударял притом ножкой в пол и вздергивал головой – описать все это едва ли не выше пера человеческого.

– А вы, мосье Астахов, мне кажется, скучаете? – начала Надежда Алексеевна, внезапно обратясь к Владимиру Сергеичу.

– Я? Нисколько. Почему вам это кажется?

– Да так, по выражению вашего лица… Вы, с тех пор как приехали, ни разу не усмехнулись. Я этого от вас не ожидала. Вам, господам положительным людям, нейдет дичиться и хмуриться à la Byron [274]274
  По-байроновски ( фр.).


[Закрыть]. Предоставьте это сочинителям.

– Я замечаю, Надежда Алексеевна, что вы часто называете меня положительным человеком, как бы в насмешку. Вы, должно быть, считаете меня холоднейшим и благоразумнейшим существом, не способным ни на что такое… А знаете ли, что я вам доложу: положительному человеку часто бывает очень нелегко на сердце, но он не считает нужным выказывать перед другими, что у него там, внутри, происходит; он предпочитает молчать.

– Что вы хотите сказать этим? – спросила Надежда Алексеевна, окинув его взором.

– Ничего-с, – возразил с притворным равнодушием Владимир Сергеич и принял таинственный вид.

– Однако?

– Право, ничего…

– Когда-нибудь узнаете, после.

Надежда Алексеевна хотела было продолжать свои расспросы, но в это мгновение девица, хозяйская дочь, подвела к ней Стельчинского и другого кавалера в синих очках.

– Жизнь или смерть? – спросила она ее по-французски.

– Жизнь! – воскликнула Надежда Алексеевна, – я не хочу еще смерти.

Стельчинский наклонился; она пошла с ним.

Кавалер в синих очках, назвавшийся смертью, пошел с хозяйской дочерью. Оба имени были придуманы Стельчинским.

– Скажите, пожалуйста, кто тот господин Стельчинский? – спросил Владимир Сергеич Надежду Алексеевну, как только та возвратилась на свое место.

– Он у губернатора служит, очень любезный молодой человек. Он не здешний, немножко фат, но это у них всех в крови. Я надеюсь, вы никаких с ним не имели объяснений по поводу мазурки!

– Никаких, помилуйте, – возразил с маленькой запинкой Владимир Сергеич.

– Я такая забывчивая! Вы не можете себе представить!

– Я должен радоваться вашей забывчивости: она доставила мне удовольствие танцевать сегодня с вами.

Надежда Алексеевна посмотрела на него, слегка прищурясь.

– В самом деле? Вам приятно танцевать со мною?

Владимир Сергеич отвечал ей комплиментом. Понемногу он разговорился, Надежда Алексеевна была очень мила всегда и особенно в тот вечер; Владимиру Сергеичу она показалась прелестной. Мысль о завтрашнем поединке, раздражая его нервы, придавала блеск и оживление его речам; под влиянием ее он позволил себе небольшие преувеличения в выражении чувств своих… «Куда ни шло!» – думал он. Во всех словах его, в подавленных вздохах, в омрачавшихся внезапно взорах проступало что-то таинственное, невольно грустное, что-то изящно-безнадежное. Он, наконец, доболтался до того, что уже начал рассуждать о любви, о женщинах, о своем будущем, о том, как он понимает счастье и чего требует от судьбы… Он изъяснялся иносказательно, намеками. Накануне возможной смерти Владимир Сергеич кокетничал с Надеждой Алексеевной.

Она слушала его внимательно, посмеивалась, качала головой, то спорила с ним, то притворялась недоверчивой… Разговор, часто прерываемый подходившими кавалерами и дамами, принял под конец направление несколько странное… Владимир Сергеич стал уже расспрашивать Надежду Алексеевну о ней самой, об ее характере, об ее симпатиях… Она сперва отшучивалась, потом вдруг, совершенно неожиданно для Владимира Сергеича, спросила его, когда он едет.

– Куда? – проговорил он с изумлением.

– К себе домой.

– В Сасово?

– Нет, домой, в вашу деревню, за сто верст отсюда.

Владимир Сергеич опустил глаза.

– Хотелось бы поскорей, – промолвил он с озабоченным лицом. – Думаю, завтра… если только жив буду. Ведь у меня дела! Но почему вам вдруг вздумалось спросить меня об этом?

– Так! – возразила Надежда Алексеевна.

– Однако какая причина?

– Так! – повторила она. – Меня удивляет любопытство человека, который едет завтра, а сегодня желает узнать мой характер…

– Но позвольте… – начал было Владимир Сергеич…

– Ах, вот кстати… прочтите, – со смехом перебила его Надежда Алексеевна, протягивая ему билет с конфетки, которую она только что взяла с соседнего столика, а сама поднялась навстречу Марье Павловне, остановившейся перед ней вместе с другой дамой.

Марья Павловна танцевала с Петром Алексеичем. Лицо ее покрылось румянцем, разгорелось, но не повеселело.

Владимир Сергеич взглянул на билет – на нем плохими французскими буквами было напечатано:

 
Qui me néglige, me perd. [275]275
  Кто мной пренебрегает, меня теряет ( фр.).


[Закрыть]
 

Он поднял глаза и встретил взор Стельчинского, устремленный прямо на него. Владимир Сергеич усмехнулся принужденно, облокотился на спину стула и положил ногу на ногу. «Вот, мол, тебе!»

Пламенный артиллерист примчал Надежду Алексеевну к ее стулу, лихо повертелся с ней пред ним, поклонился, звякнул шпорами и ушел. Она села.

– Позвольте узнать, – начал с расстановкой Владимир Сергеич, – как мне понять этот билет…

– А что бишь на нем стояло, – проговорила Надежда Алексеевна. – Ах да! Qui me néglige, me perd. Что ж! Это прекрасное житейское правило, которое на каждом шагу может пригодиться. Для того, чтоб успеть в чем бы то ни было, не нужно ничем пренебрегать… Должно добиваться всего: может быть, хоть что-нибудь достанется. Но мне смешно, я… я вам, практическому человеку, толкую о житейских правилах…

Надежда Алексеевна засмеялась, и уже напрасно, до самого конца мазурки, старался Владимир Сергеич возобновить напряженный разговор. Надежда Алексеевна уклонялась от него с своенравием прихотливого ребенка. Владимир Сергеич толковал ей о своих чувствах, а она либо не отвечала ему вовсе, либо обращала его внимание на платья дам, на смешные лица иных мужчин, на ловкость, с которой танцевал ее брат, на красоту Марьи Павловны, заговаривала о музыке, о вчерашнем дне, о Егоре Капитоныче и супруге его Матрене Марковне… и только при самом конце мазурки, когда Владимир Сергеич начал с ней раскланиваться, с иронической улыбкой на губах и во взоре проговорила:

– Итак, вы решительно завтра едете?

– Да; и, может быть, очень далеко, – значительно промолвил Владимир Сергеич.

– Желаю вам счастливого пути.

И Надежда Алексеевна быстро приблизилась к своему брату, весело шепнула ему что-то на ухо, потом спросила громко:

– Благодарен мне? Да? не правда ли? а то бы он ее пригласил на мазурку.

Он пожал плечами и промолвил:

– Все-таки ничего из этого не выйдет…

Она увела его в гостиную.

«Кокетка!» – подумал Владимир Сергеич и, взяв шляпу в руку, выскользнул незаметно из залы, сыскал своего лакея, которому он заранее приказал быть наготове, и уже надевал пальто, как вдруг, к крайнему его изумлению, лакей доложил ему, что ехать нельзя, что кучер неизвестно каким образом напился пьян и что разбудить его нет никакой возможности. Выбранив кучера необыкновенно кратко, но чрезвычайно сильно (дело происходило в передней, посторонние свидетели присутствовали) и объявив лакею, что если завтра чуть свет кучер не будет в исправности, то никто в мире не в состоянии себе представить, что из этого может выйти, Владимир Сергеич вернулся в залу и попросил дворецкого отвести ему комнатку, не дожидаясь ужина, уже приготовляемого в гостиной. Хозяин дома вдруг словно вырос из-под полу возле самого локтя Владимира Сергеича (Гаврила Степаныч носил сапоги без каблуков и потому двигался безо всякого шума) и начал его удерживать, уверяя, что за ужином будет икра первый сорт; но Владимир Сергеич отговорился головною болью. Полчаса спустя он уже лежал на небольшой кроватке, под коротким одеялом, и силился заснуть.