Текст книги "Больше черного"

Автор книги: Оксана Кожемяко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Неужели человек создан лишь для того, чтобы потешать небеса и преисподнюю? Чего ждут от него, одинокого и ищущего истины? Просветления? И сии экзерциции в воспитательных целях прописаны и ниспосланы, дабы человек не порастал духовным жирком?

Вывод напрашивался сам собой. Не знать бы нам прелести солнечного дня, если бы мы не ведали романтики лунного коварства. Мы не оценим белизны снега, пока не упадет на него ком сажи. Человек не особо сообразителен, вопреки бытующему мнению, ему требуется не один намек, и чем дальше, тем прозрачней, прежде чем он поймет, что вчера гроза всего лишь очистила воздух и дала возможность дышать полной грудью сегодня. Все очень просто, но такова людская порода, черное делать еще чернее, и считать, что белый лист нуждается в дополнении.

Часть 1

–1–

«Парк вокруг Уорбрук–холла уже наполнился утренними звуками. Птицы наперебой оглашали воздух нестройным пеньем, смешанным со стрекотом всевозможных букашек, напоминающим предконцертную разминку оркестра. Разогнав у благоухающего яблоневого цвета деловито жужжащих пчел, пухлый шмель втащил свое грузное тело в центр цветка, недовольно и зычно ворча…»

                               Эссе прохожего романтика

Стол был накрыт к завтраку, но, похоже, никто не торопился приступать к утренней трапезе, и столовая погружена была в звенящую тишину. Весеннее солнце, проникнув сквозь узкие высокие окна, резало пространство залы широкими золотыми лезвиями и где–то в гостиной покрытые пылью веков часы, выстукивая маятником беспристрастно четкий ритм, хриплым басом оповестили, что малая стрелка прибыла на цифру десять.

В большой гостиной, подле внушительных размеров камина стояла навытяжку вся прислуга дома, изредка обмениваясь недоуменно–боязливыми взглядами.

В кресле с высокой спинкой, больше похожем на трон, восседал сэр Джонатан Седрик Гуилхем, лорд Уорбрук. Все в его облике, начиная с тщательно напудренного парика и заканчивая сверкающими пряжками башмаков, было безукоризненно. Сидел он прямо, демонстрируя свою идеальную осанку, время от времени, постукивая длинными перстами по подлокотнику, вырезанному в виде львиной лапы. Лорд Уорбрук, которому в ту пору еще не было сорока, мог бы считаться весьма привлекательным, если бы не суровые складки возле четко очерченных губ и уже наметившаяся глубокая морщина между густыми широкими бровями. Он был бледен, а взор его синих глаз холоден и непроницаем.

– Мисс Пирс, – произнес сэр Джонатан, вырывая взглядом из шеренги несчастных хрупкую девушку лет двадцати трех с вспухшими заплаканными глазами. – Каково Ваше жалованье?

Гувернантка всхлипнула. Лорд Уорбрук сыграл желваками, он терял терпение. Бедная девушка заметила это и, нелепо всплеснув рукой, будто хотела поправить волосы и передумала, пролепетала:

– Тридцать фунтов, милорд.

– Вы регулярно получаете свои деньги, мисс Пирс? – продолжил допрос сэр Джонатан.

– Да, – в почти обмороке прошептала девушка.

– Тогда, может, вы объясните мне, мисс Пирс, – обдавая бедную гувернантку ледяным взглядом, отчеканил милорд, – почему наш старший сын не спустился к завтраку нынче?

– Милорд, – взмолилась мисс Пирс, – накануне вечером, ровно в девять я принесла мистеру Гуилхему молоко, он выпил его и лег спать. Я сама гасила свечу и закрывала дверь. Я не понимаю… – Слезы помешали ей договорить.

– Перестаньте реветь, мисс, – громыхнул лорд Уорбрук. – У Вас предостаточно будет времени для рыданий тогда, когда Вы покинете этот дом без рекомендаций. С вами все ясно! Ступайте!

В момент, когда мисс Пирс торопливо удалялась, красивая статная дама поднялась с дивана, на котором она сидела все это время вместе с двумя детьми, мальчиком и девочкой лет семи и, сделав шаг вперед, остановила за руку, уходящую в слезах гувернантку.

– Милорд, – тихо произнесла она, – мисс Пирс не виновна в исчезновении Чарльза и не заслуживает столь несправедливого и жестокого обращения.

Лорд Уорбрук перевел взгляд на леди, приподняв удивленно одну бровь.

– Не знал, миледи, что Вы ходите в защитниках у челяди, – произнес он, и тон его не предвещал ничего хорошего. – Вам, дорогая, вообще не следовало вмешиваться в разговор, потому как благодаря вашей снисходительности, юный джентльмен попрал сыновний долг и оставил нас всех решать презабавную задачу, куда делся наш драгоценный мистер Гуилхем.

– Коль Ваш гнев привлекла я, милорд, – спокойно произнесла леди Уорбрук, – может, мы продолжим беседу без свидетелей.

– Отнюдь, сударыня, – небрежно оглядев кисть своей руки, отчеканил сэр Джонатан, – я намерен разобраться в этом деле при общем собрании, дабы впредь избегать подобных потрясений, а также я объявляю всем, как только мистер Чарльз найдется, снисходительности и поблажек не будет более. Я слишком был либерален и вот результат. Попрана дисциплина, всеобщая распущенность царит наряду с пренебрежением своими обязанностями.

– Вы, милорд, намерены сменить деспотию на тиранию? – Не скрывая иронии, заметила его супруга.

Милорд метнул в леди Уорбрук гневный взгляд. Ее вызывающая манера держаться раздражала его и одновременно настораживала. Вместо удрученной выходкой своего первенца матери, он видел перед собой полную самообладания и вызова женщину, способную не только защищаться, но и нападать. Внезапно его поразила мысль, что он совершенно не знает человека, с которым его связывают двенадцать лет брака.

– Вы не смеете упрекать меня в излишней черствости, сударыня, – скрывая свое замешательство, проговорил милорд, – напротив, мое чересчур демократичное отношение ко всем и вся и породило неразбериху и беспорядок, как в семейных делах, так и в прочем.

– О, да, – тихо сказала леди Уорбрук, – это именно Ваше демократично–либеральное отношение привели Флоренс и Роберта к краю пропасти.

– Что? – милорд поднялся со своего трона, – что Вы сказали, сударыня?

– Я сказала, что, если бы Вы имели, хоть каплю мягкости, о которой трубите повсюду, сэр, – проговорила миледи, – Ваши брат и сестра были бы теперь с нами, как и наш сын Чарльз.

– Замолчите, Элеонор, – прошипел милорд, – иначе… От возмущения и негодования он не нашел слов, сорвался.

– Что «иначе», сэр, – не отступала его супруга, – иначе Вы превратите мою жизнь в ад? Что ж, мне не привыкать, меня давно терзает адская мука, мука жизни с Вами.

Милорд сделал нервный жест рукой слугам, и те, опешившие от семейной сцены впервые так явно вспыхнувшей между супругами, неловко стадно удалились. Дети же остались в зале, не дыша от страха, забившись в уголок дивана.

– Таким образом, если я Вас правильно понял, моя дорогая Элеонор, – уже спокойнее, взяв себя в руки, произнес милорд, – жизнь со мной приносит вам одни страдания. Или, вернее сказать, я в принципе приношу страдания всем. И, решительно все в нашей семье, начиная с моего брата–авантюриста, чуть не пустившего нас по миру и устроившего дуэль с совсем неподходящей для этого персоной. Также страдала по моей вине и моя легкомысленная сестра, убежавшая с первым попавшимся проходимцем, наплевав, тем самым, на фамильную честь. И список несчастных завершает мой сын, возомнившим себя вне всяких правил, установленных много поколений тому назад. Значит, это я не удосужился понять их тонких душевных организаций и погубил их, как гублю Вас, моя дорогая?

– Милорд, – миледи подступила к мужу, – я знала другого Джонатана Гуилхема. Он был щедр на чувства и чуток. Именно эти качества привлекли меня когда–то, а не Ваше род и Ваше состояние. Последние же несколько лет Ваша холодность и расчетливость, которые я принимала за мимолетные слабости, пустили глубокие корни и оплели, и одурманили Вашу душу, погрузив ее в глубокий сон. Мне жаль Вас, Вы не ведаете, что за все поступки придет расплата рано или поздно. Верните самого себя.

– Вы идеалистка, Элеонор, – сухо произнес лорд Уорбрук, вдруг почувствовав ее слабость, – Вы витаете в своих фантазиях и тешите себя иллюзиями, забывая, что мы живем на Земле, где царят свои законы, поддерживающие относительные порядок и покой. Выход же за границы сих правил часто приводит к ошибкам и смуте. Полно, покончим с этим. Я устал от пустой болтовни, – отрезал он и перевел свой взгляд на девочку, сидящую на диване, – Патрисия, подойди ко мне.

– Вы не станете допрашивать ребенка, милорд, – возмутилась миледи, встав между девочкой и мужем.

– Именно это я собираюсь сделать, – отчеканил сэр Джонатан, и дал знак Патрисии приблизиться.

Малышке на вид было около семи лет. Взгляд её больших карих глаз, без искры наивности столь присущей ее ровесникам, поражали совсем недетской серьезностью. Забавные веснушки, волосы удивительного оттенка рыжего цвета, – будто осеннюю огненную листву припудрило пеплом, – несмотря на старания няньки аккуратно уложить их, не желали слушаться и, бунтовскими кудряшками выбивавшиеся из–под многочисленных шпилек и лент, совершенно не вязались с задумчивостью и отсутствием иллюзорного оптимизма девочки.

Как только милорд подозвал девочку к себе, она без всякой робости, покинула диван и подошла к своему строгому дознавателю.

– Скажи, дитя, – произнес милорд, вновь опускаясь в свое кресло, – что ты знаешь о планах Чарльза.

– Ничего, сэр, – отчетливо ответила Патрисия.

– Ты лжешь, дитя, – продолжал он, – Вы были дружны с Чарльзом, и он должен был тебе что–нибудь сказать.

– Я ничего не знаю, милорд, – повторила девочка, – я если бы и знала, то ничего не сказала бы Вам.

– Вот твоя благодарность, дитя, – холодно проговорил лорд Уорбрук, – ты, верно, забыла, что твоя судьба полностью принадлежит мне и…

– Милорд! – с горечью и гневом воскликнула леди Элеонор. – Это бестактно и … низко!

– Дорогая, – невозмутимо произнес милорд, даже не удосужившись поднять на супругу взгляда, – мы уже говорили с Вами. Разговор был окончен, и я вас не держу. – И вновь обратился к малышке. – Итак, Патрисия, тебе стоить помнить о том, что я сделал для тебя и твоего отца, и стараться быть достойной дома под чей кровлей ты нашла приют.

– Я помню, милорд, о Вашем участии в судьбе нашей семьи, – ответила девочка, – может быть, когда–нибудь я захочу забыть об этом, но ведь Вы напомните, не так ли?

Милорд, молча, встал. Дерзость, с коей были сказаны и так малопочтенные слова, была сверх всякой меры, но он держал себя в руках, – и без того он сорвался сегодня совсем неподобающе и в присутствие слуг, на котором он так настаивал. Сэр Джонатан взял со столика колокольчик и позвонил. На зов явился лакей.

– Я желаю видеть мисс Пирс немедля, – отрезал он, когда же оная появилась, милорд произнес приговор. – Мисс Пирс, возьмите эту юную леди и отведите в ее комнату. В течение месяца никаких прогулок, сладкого и чтения занимательной литературы. Мисс Кленчарли необходимо проводить дни в раздумьях, занятиях и молитвах. Ступайте. – Дав знак всем удалиться, он тяжело опустился в кресло.

Милорд любил порядок. Порядок в семейных отношениях, в выборе друзей, в финансах, в ведении дел, в исполнении супружеского долга и воспитании детей.

От челяди милорд требовал четкого выполнения своих обязанностей, строго наказывая за малейшие промахи. Слуги между собой называли его «заплесневелым сухарем», ругали на все лады за чрезмерную черствость, но он платил им исправно хорошее жалованье, что в свою очередь предотвращало всякого рода увольнения. В Лондоне его уважали за принципиальность и верность слову. В деловых кругах даже ходил эпитет «честен, как Уорбрук». Сэру Джонатану это льстило до чрезвычайности. В палате лордов выступлений лорда Уорбрука не любили, – он мог красноречиво и безапелляционно разгромить любой, казалось бы, верный проект. Малопривлекательное прозвище, «акулья пасть», вызывал в нем раздражение.

Но если в общественных, политических и хозяйственных делах его сухость и твердолобость рассматривались более или менее с положительной точки зрения, то в семейных делах все было гораздо драматичнее. Милорд не допускал никаких эмоций и здесь, казалось бы, самой не прагматичной стороне человеческой жизни. С супругой, женщиной весьма темпераментной, он вел себя холодно и официально, не допуская ни ласки, ни нежности. Дети для сэра Джонатана были вроде живого материала, из которого он был обязан слепить нечто полезное, добропорядочное и послушное. Он настаивал на жестком взращивании подрастающего поколения, внушая в них уверенность, что жизнь – это долг, и что каждый день дан человеку под проценты.

Он не позволял ничего, что могло хоть немного напоминать праздное провождение времени. Разумеется, при таких порядках в его семье время от времени вспыхивали бунты, которые он, милорд подавлял простым, но весьма действенным образом, – отлучением и забвением.

Началось все с младшего брата милорда, мистера Роберта. Обладая характером ничуть не склонным к смирению и покорности, мистер Роберт, обделенный наследством как все младшие сыновья в Англии, решил всеми способами, – по большей части сомнительными, – брать от судьбы все и жить на широкую ногу. Он выдавал долговые обязательства на крупные суммы денег, подписываясь при этом именем брата. Потом он ввязался в некрасивую карточную историю с лордом Саттоном, затем поссорился с его кузеном, чья жизнь после этого висела на волоске, но была спасена, благодаря врачебному мастерству семейного доктора Гуилхемов Фарингтоша. И вскоре, в доме милорда разразился скандал, по окончании коего, сэр Джонатан указал мистеру Роберту на дверь, тот в свою очередь, хлопнув оной, исчез в неизвестном направлении.

(Поговаривали, что он, дескать, подался в пираты).

Следующей была мисс Флоренс, возлюбленная сестра сэра Джонатана, нежнейшее создание; милорд прочил ей в женихи барона Кру. Кто бы мог подумать, что застенчивая и мечтательная Флоренс, влюбится в моряка, с внешностью и замашками авантюриста, – чувствовал милорд, что не нужно было отпускать ее в Солсбери на ярмарку. Чего стоило это никчемное сопровождение их маразматического дядюшки лорда Каннингема, если наглец посмел не только преподнести юной деве ее шляпку, сорванную ветром, но завести с ней разговор. Через две недели девушка исчезла, оставив брату записку, в коей она просила благословление на ее брак с мистером Гарри. Милорд в ярости объявил, что у него больше нет сестры, и любое упоминание о ней будет жестоко караться. После от мисс Флоренс приходили письма, но милорд отдал распоряжение дворецкому больше не принимать их. Однажды, леди Элеонор совершенно случайно попалось одно из них, и она прочла его.

В нем содержалась мольба о прощении и разрешении вернуться в отчий дом, бедняжке приходилось туго. Не получив приданного, моряк бросил ее одну на Барбадосе без средств существования. Миледи умоляла супруга о милосердии, но он был холоден и тверд в своем непрощении. Письма вскоре прекратились, все подумали, что несчастная убила себя.

И вот теперь юный лорд Уорбрук. Неблагодарный, безответственный юнец! Ему милорд уготовил жизнь, о которой можно только мечтать. На Чарльза он уповал и возлагал надежды. Как бы ни был зол сейчас милорд, он осознавал, красивый, способный и схватывающий все на лету мальчик, был его гордостью и отрадой.

Вялый и безынициативный Джеймс, младший сын, не вызывал у милорда никаких положительных чувств, (если, конечно, такое понятие как чувство, применительно в отношении сэра Джонатана.) Чарльз был любимцем, хотя в столь нежном возрасте позволял себе спорить с отцом и идти ему наперекор. И в этом заключалась ирония отношений милорда с миром.

Он требовал от всех беспрекословного подчинения, но как правило симпатию вызывали у него те люди, – хотя он сам себе никогда в этом не признавался, – которые не желали во всем с ним соглашаться.

Милорд был напуган сейчас. Впервые в жизни. Невозможность контролировать ситуацию, вызывала в нем панику. Где может быть десятилетний мальчик, что пришло ему в голову, как искать его? Сэр Джонатан попытался взять себя в руки, подобной слабости ему еще не приходилось испытывать. На мгновение, всего лишь на мгновение, мелькнула мысль о расплате, но он быстро отогнал ее, уверив себя, что правда на его стороне. Прочь малодушие и эмоции! Надо действовать! Его рука уверенно потянулась к колокольчику.

–2–

Мисс Пирс отвела Патрисию, как было приказано, в детскую. Бедная Фанни Пирс, – ее губы подрагивали от обиды, она отчаянно пыталась скрыть свое волнение, но тщетно. Вот уже шесть лет она верой и правдой служила в доме лорда Уорбрука, ее работой хозяева были довольны и даже повысили ей жалованье. И теперь все погибло! Ее прогонят с позором без рекомендательных писем и протекций. В лучшем случае ее возьмут на грязную работу, а в худшем ей останется только нищенствовать и побираться. Мысли подобной окраски проносились роем в ее голове, и она не заметила, как застыла в мрачной задумчивости у двери на пороге в комнату Патрисии.

– Мисс Пирс, – робко прикоснувшись к руке гувернантки, ласково произнесла Патрисия, – не отчаивайтесь. Милорд не уволит Вас. Сейчас сэр Джонатан очень огорчен, а возможно даже испуган. Мне жаль его.

– Милое дитя, – присев перед девочкой на колени, ответила мисс Пирс, – ты всегда видишь в людях только хорошее и пытаешься оправдать их слабости. Это прекрасное качество, хотя весьма опасное. Оно приносит страдание.

– Люди не могут быть плохими, мисс Пирс, – сказала девочка, – Ведь они созданы Господом по его подобию. Прятать свои души за злом их толкает страх.

– Ты так думаешь? – с изумлением спросила гувернантка, ее ученица всегда поражала ее своим умением рассуждать не по–детски, но мысль, высказанная сейчас, поразила ее не столько глубиной, сколько явным надрывом. – По–твоему все дело в страхе?

– Да, – просто ответила Патрисия, – страх делает из людей маленьких взъерошенных зверьков, которые, пытаясь защититься, кусаются и царапаются.

– Если бы только в маленьких зверьков, – вздохнула мисс Пирс, поднявшись с колен, она направилась к двери, – некоторые из них способны поглотить тебя целиком, а раны от их когтей могут саднить и кровоточить многие годы.

– Не бойтесь, мисс Пирс, – грустно улыбнувшись, произнесла Патрисия, – милорд поймет, что Вы не виновны, Чарли давно готовил этот побег. Он ведь мечтал об этом.

– Ты знаешь, где он, – оживилась гувернантка, – О, если бы это было так!

– Нет, мисс Пирс, – потупившись от отчаянной мысли, ответила малышка, – я не знаю где он, но мне жаль, что Вы желаете возвращения мистера Гуилхема, только ради себя, а не ради него.

Мисс Пирс воззрилась на свою ученицу со смущенным удивлением. Как этому семилетнему ребенку удавалось читать в самых глубинах ее души?

– Патрисия, – вновь приближаясь к девочке, произнесла гувернантка, – я малая частица этого мира, который настроен не слишком дружелюбно к таким как я, часто приходится быть глухим и слепым, таков удел всех, кто может рассчитывать только на себя.

– Если бы все люди на земле прозрели и подставили вторую щеку под удар, то и удара не последовало бы уже.

Гувернантка, взяв ребенка обеими руками за плечи, долго вглядывалась в карие чистые глаза, будто хотела запечатлеть в памяти этот грустный и умный взгляд девочки. Патрисия улыбнулась ей и обняла. Мисс Пирс сглотнула. Слезы подступили к ее глазам, она, молча, поцеловала девочку, поднялась и вышла прочь из комнаты.

Мисс Кленчарли вздохнула и разжала ладонь, в которой все утро она сжимала небольшой клочок бумаги, обнаруженный ею сегодня под подушкой. Расправив изрядно скомканный лист, она прочла несколько строк, написанных неверной рукой с множеством клякс и помарок: «Дорогая Пэт, когда ты будешь читать мою записку, я, вероятно, буду далеко. Мне очень трудно расставаться с тобой и матушкой, но я решил. Когда я стану знаменитым и вернусь сюда, завоевав новые земли и покрыв свое имя славой, я заберу тебя с собой в мир, где все добры и счастливы. Прощай, мой верный друг, не грусти! Мы обязательно встретимся, я обещаю! Твой Чарли». Несколько слезинок, добавив клякс, упали на записку. Патрисия, вновь сжав бумагу в ладони, взобралась на подоконник, свое излюбленное место, поджав под себя ноги. Острое чувство одиночества и тоски охватили ее и предательские слезы, которые девочка всеми силами пыталась сдержать, полились ручьем, покрывая щеки, обильно усыпанные легкомысленными веснушками.

Мисс Патрисия Кленчарли приходилась единственной дочерью сэру Томасу Кленчарли. Когда-то род Кленчарли, считался славным, но дед сэра Томаса, человек неуравновешенный, склонный к пьянству и интригам, был окончательно совращен с пути истинного мятежным герцогом Монмутом, и послан на плаху. После столь позорной кончины отца, сын его Хьюго Кленчарли, потерял все, кроме ветхого именья Латус–хилл. Жил он в бедности и забвении, жалко радуясь тому, что ему не предъявляют претензий за грехи его недалекого предка. Женившись на некой Мэри Энн Маккин, мистер Хьюго от тоски наплодил детей, кои в свою очередь имели счастье умереть в раннем детстве. Судьбе угодно было оставить в живых только дочь Маргарет, которая вскоре была отправлена в Эдинбург на воспитание к шотландской тетке и сына Томаса, тревожившего тихого Кленчарли своим неуемным дедовским характером.

Умер Кленчарли–старший, даже не дожив до пятидесяти лет. Смерть его была столь же робкой, как и существование, церемония скромной, а присутствующие весьма немногочисленны.

Сэр Томас получил в наследство долги и Латус–хилл, приносящий в большей мере убытки. И его это не устраивало. Он был полон решимости действовать. Он мнил себя финансовым гением. И вскоре Томас Кленчарли продемонстрировал свои таланты всей Англии, ввязавшись в один нелицеприятный проект в королевских колониях, но авантюра, на удачу, оказалась успешной и обогатила не только его самого, но и королевскую казну. Он поправил свои дела, восстановил поместье, к его имени пришлась приставка «сэр», и, прикупив земель, он женился. На поприще Гименея, правда, с точки зрения общества, сэр Томас дал маху, совершив мезальянс. Но молодой супруг был счастлив. Дочь спившегося и всеми забытого полковника королевской кавалерии была хорошенькой, доброй и непритязательной. Но родами, производя на свет малышку Патрисию, она умерла.

Томас Кленчарли горевал долго и тяжело, но даже безутешное горе не заставило его отказаться от новых финансовых приключений. Громкое дело с «Благотворительной корпорацией» прозвучало заключительным аккордом в его карьере. Имя Кленчарли стояло не последним в списке замешанных в сей неблаговидной и грязной авантюре высокопоставленных лиц. То был крах. Репутация погибла навсегда, имущество пошло с молотка.

Но не все святые отвернулись от сэра Томаса. В самый отчаянный момент, когда Кленчарли подумывал пустить пулю в лоб, пришла помощь в лице его университетского друга Джонатана Гуилхема.

Когда–то, в Кембридже, судьба свела двух совершенно разных молодых людей. Кленчарли сам пробивал себе дорогу, а Гуилхем мчался по проторенному пути в крепкой карете с гербом. Отец Кленчарли лежал в могиле всеми забытый; предок Гуилхема заседал в палате лордов, имел обширные земли и безупречную репутацию.

Кленчарли был беспорядочен, неразборчив в знакомствах, не знающий меры и ни в выпивке, ни в плотских утехах. Гуилхем был педантичен во всем. Начиная с утра, когда он вставал и все процедуры проводил в определенном порядке, никогда и ни при каких обстоятельствах ничего не меняя и до вечера, когда на веселой пирушке он выпивал определенное количество спиртного и храня себя в плотской чистоте.

Время юности прошло. Разлетевшись по своим родовым гнездам, молодые люди не расстались. Они вели активную переписку и кое–какие совместные дела. Вскоре Гуилхем, похоронив без особой скорби своего батюшку, стал подписываться несколько длиннее обычного, перечисляя всевозможные земли и поместья. А когда он взял в жены старшую дочь лорда Брокуэлла, красавицу Элеонор, да еще с приданым в пять тысяч фунтов в год, думалось, что сей джентльмен, всучил–таки взятку неподкупной Фортуне. Стоит ли, в таком случае, заострять внимание на том, что когда сэр Томас женился по любви на дочери недостойного человека, сэр Джонатан отправил ему скупое поздравление, больше схожего с нравоучениями, в весьма холодном тоне и перестал, как бы невзначай, принимать его в своем доме. Переписка была прекращена, дела прерваны на неопределенный срок.

Так что в тот момент, когда курок был уже взведен, можно представить удивление Кленчарли, когда на пороге его дома явился его старый товарищ, в блеске своего величия и деловым предложением.

Предложение было простым. Он, Гуилхем, выкупает именье Латус–хилл и отправляет его, Кленчарли, на Барбадос, где он, Гуилхем, приобрел землю акров на…, впрочем, это неважно, и просит его, Кленчарли, управлять его, Гуилхема, делами в южной колонии за определенное вознаграждение. Предложение было унизительным. Но Кленчарли согласился. Это было лучше, чем пуля. А что до чести? Ох, если о ней задумываться всерьез!? А что же с малышкой, Патрисией? Если он, Кленчарли не возражает, то девочка может воспитываться вместе с его, Гуилхема, детьми, и он, Гуилхем, впоследствии устроит ее судьбу. Что ж, он, Кленчарли, согласен, ведь малышка может не выдержать тропического климата Барбадоса.

В дальнейшем Кленчарли писал дочери длинные письма, бойкие, но лишенные особого тепла. В них было больше долга, нежели привязанности, которая, если быть честными, и не могла возникнуть между отцом и его чадом через тысячи миль. Но когда Патрисия научилась читать и писать, ей понравились послания единственного родного для нее человека. Сэр Томас писал много, вероятно восполняя этим сердечную прореху, описывая все происходящее вокруг него ярко и объемно, с грустной иронией, называя себя плантатором и отпуская по этому поводу невеселые, но остроумные шутки. Патрисия стала отвечать ему, а так как она воспитываясь в обстановке тотального контроля и армейской дисциплины, то у нее выработался свой стиль выражаться метафорами и забавными словесными оборотами, который завоевал сердце ее непутевого отца и между ними возникло нечто вроде дружбы.

      Сейчас Патрисия, сидя на подоконнике и обхватив колени руками, думала о возможности в будущем уехать к отцу на Барбадос и освободить себя и мистера Кленчарли от опеки лорда Уорбрука. Ей казалось, что, несмотря на долгую разлуку и отчуждение, они, по сути, два совершенно одиноких человека, смогут мирно сосуществовать вместе. Миледи собрала ей кое–какой капитал, – естественно в обход сэра Джонатана, – который гарантировал относительную независимость.

Патрисия твердо решила, найти себе полезное занятие. Она выучится и впоследствии может учить других. Перспектива стать гувернанткой ей понравилась. Мыслями о будущем она немного развлекла себя. Слезы высохли. Девочка собрала всю свою волю, рассуждая, что без Чарльза, его поддержки и веселых выходок, ей придется туго в мрачном доме лорда Уорбрука, но необходимо потерпеть. Она пройдет все испытания, уедет на Барбадос к отцу и начнет новую жизнь, пусть не столь сытую и респектабельную, но свою.

–3–

Ночь выдалась безлунной. Чернильный воздух слился с непроницаемостью воды, не давая шанса очам телесным разделить верх и низ. И хотя небеса выставили напоказ все свои сокровища, высыпав на темный шелк божественной бездны сияющее серебро, редкий путник порадовался бы столь завораживающей картине.

Когда вас угораздило путешествовать морем, не освещенным лунным светом, звезды на время перестают быть ориентиром. Отражаясь в океане, мерцающие точки заполняют пространство, соединяя воедино и небеса, и воду, превращая его в чудовище, способного не только поглотить вас, но и ввергнуть в полное забвение. Страх и одиночество, вечные попутчики человека, в такой момент приобретают исполинские размеры, делая дитя земное ничтожнее, нежели он есть на самом деле. Сознание своей хрупкости и незащищенности некоторых подталкивает к решительным действиям, а некоторых пригибает к земле и ставит ногу на горло. Человек и так блуждает во тьме, но, когда к тьме духовной прибавляется тьма физическая, боль утрат и ненависть к миру обостряются. Часто только потому, что несложно, люди позволяют страху властвовать над собой, не прилагая усилий вырваться из этого порочного круга, сделать шаг в черную мглу и убедиться, что под ногами все же твердь. Данным, якобы разумным существам, трудно понять, чтобы чувствовать себя уверенным необходимо поверить, что тьма, это просто отсутствие света, а не гибель, и чтобы вернуть сей свет, нет необходимости доставать звезды с небес, надо просто сделать шаг.

Эта ночь выдалась безлунной. В такие ночи хорошо сидеть у камелька, попивая нечто согревающее и философствовать с хорошим человеком на вечные темы, а то и просто в полной тишине размышлять о судьбах людских, о возможности преобразовать собственную вселенную заключенную в человеческом теле. Ведь эта ночь выдалась безлунной.

Вахтенный «Счастливчика», чертыхаясь, вглядывался во мрак. Мгновенье назад он услышал всплеск от весла, когда же звуки приближающейся шлюпки стали явственнее, он, вскинув карабин, совершенно в сложившихся условиях бесполезный, крикнул в направлении шума:

– Эй, кого там черти несут?

– Меня, – метнули ответ, и вахтенный вмиг опознал капитана, а по интонации голоса степень его опьянения, – кидай трап!

Оказавшись на палубе, капитан стряхнул с плеча какую–то ношу, в ней, при свете факела, вахтенный разглядел мальчишку лет одиннадцати–двенадцати. Он был без сознания.

– Чего это, капитан, – хмыкнул матрос, слегка поддев ногой ребенка, – сын губернатора?

Капитан Гершем, высокий, атлетически сложенный мужчина примерно сорока лет, приподняв одну бровь, закурил трубку, и, затянувшись, обнажил в оскале свои идеальные зубы.

– Бери выше, – пробасил он. Заметив, что мальчик шевельнулся, бросил, – ишь, очухался.

Ребенок, приподнявшись на локте, непонимающим взглядом обвел темноту и двух моряков, стоящих над ним и, не предпринимавших никаких попыток помочь ему подняться. По правой щеке мальчика расплылся иссиня–черный кровоподтек, свидетельствовавший о сильном ударе наотмашь, от которого он и потерял сознание. Немного придя в себя, мальчик остановил свой взгляд на Гершеме, большие темно–карие глаза его загорелись ненавистью.

– Куда ты притащил меня, сволочь, – проговорил мальчик.

Капитан Гершем наклонился над ним и, пустив струю дыма ребенку в лицо, произнес:

– У тебя началась новая жизнь, сосунок, – и, выпрямившись, добавил, – Теперь–то я из тебя дурь выбью.

Мальчишка с трудом поднялся на ноги и, смотря на своего обидчика, так будто хотел испепелить его взглядом, отчетливо проговорил: