Текст книги "Больше черного"

Автор книги: Оксана Кожемяко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

– В обществе хорошего человека и помолчать приятно, – вдруг сказал он, выпустив изо рта струйку дыма.

– Простите, сэр, – сказал я немного озадаченный, так как воспринял эту реплику как упрек, – я не хотел мешать вашим мыслям.

– А вы умеете читать мысли, доктор? – С иронией произнес он.

– Нет, – ответил я сухо, – сего искусства я не разумею, но мне думается, что вас что-то гложет.

– Полноте, доктор Ранду, – произнес он примирительно, – не обижайтесь на старого мерзавца. Меня здорово заносит, но это не по злобе, а так от дурной удали. А то, что меня гложет досада, так вы и сами все видели. Этот мальчик очень дорог мне, но как вы заметили он не испытывает теплых чувств к моей персоне.

– Этот юноша ваш сын? – напрямик спросил я.

Он поднял на меня взгляд, взгляд побитой собаки, такого я никак не ожидал. На мгновение я мог читать в его душе, как в открытой книге, ведавшей о невыносимом страдании. Я увидел это, но только на мгновение. Взгляд капитана вновь стал непроницаем и насмешлив.

– Его мать, леди Уорбрук, была моей любовницей. Впоследствии, однако, она утверждала, что была изнасилована мной. Видите ли, таким образом леди пыталась спасти свою репутацию, – улыбаясь, сказал он, – и до той поры пока мальчик не узнал сей нелицеприятный факт, мы были очень дружны с ним.

– Кто такая леди Уорбрук? – продолжил я свой допрос.

– Жена моего, гм, брата, – небрежно ответил он, медленно выпуская изящную струйку дыма изо рта.

– Она жива? – не унимался я.

– Умерла три месяца назад, – без скорби ответил капитан.

Возникла пауза. На секунду я засомневался, хочет ли мистер Гуилхем продолжать разговор. И все же, некое внутреннее чутье подсказывало мне, что сей короткий странный диалог, больше похожий на дознание, определил жажду капитана исповедаться кому–нибудь, и мое общество для него в данный момент было, кстати.

– Я, наверное, должен считать себя счастливым человеком, доктор Ранду, – прервал паузу мой собеседник, – для человека столь безбожного и, если хотите безнравственного, я неплохо устроился теперь. Король из милости запер меня здесь навечно, он все же испытывает ко мне некую симпатию за мои прошлые немногочисленные заслуги, иначе он не пожалел бы для меня целой бухты пеньковой веревки. – Капитан усмехнулся. Вслед за тем он самозабвенно затянулся из своей трубки, выпустив несколько аккуратных колец дыма изо рта и, продолжал тоном весьма далеким от тона покаяния. – Я убийца, авантюрист, пьяница и самозванец, изгой. – Ровные колечки дыма медленно поднимались в ночную мглу. – Фермеры, эти страстные любители легенд и мифов, считают, что я пью кровь невинных дев и юношей, после того как жестоко обесчещу. (Правда, отбросив щепетильность относительно моей кровожадности, с удовольствием пользуются плодами моей щедрости). Меня лишили королевских наград и рыцарского ордена. Хотя мне глубоко плевать на это. Я есть средоточие зла и порока, что, в общем–то, недалеко от истины. Итог жизни нетривиальный, Вы не находите? Ха! Вся эта возня по большому счету мне глубоко безразлична, но на моей толстой шкуре есть всё же уязвимые места. Моя дочь, – вы, доктор Ранду, даю голову на отсечение, не остались равнодушны к ее улыбке, – вынуждена прозябать в этих стенах, больше подходящих для заключения прожженных старых негодяев, нежели молодой женщины. Зловещая тень моих грехов пала и на нее. Добрые соседи опасаются приглашать ее в гости и водить дружбу с дочерью душегуба. Но Алиса не унывает, как видите. Отважная великодушная девочка, она считает, что в ответе за всех и видит счастье в заботе о нас. Сэмюель давно вырос из своего капитанского мундира, но, несмотря на его заслуги и способности, его назначение коммодором, похоже, затерялось среди бумаг лорда адмиралтейства. Мне больно видеть, как по моей милости страдают ни в чем неповинные люди. – Он вновь затянулся из трубки. Его взгляд поймал мой. Он смотрел мне в глаза, не моргая, словно хотел проникнуть в мои мысли. Он продолжил. – Если это все затеяно для того, чтобы сделать меня мудрее и чище, напрасная трата божественных сил, там здорово заблуждаются. Я слишком горяч и противоречив для мудрости, а также упорен в своих убеждениях. Мой ум крепко держит штурвал и не дает разуму шанса выжить. Моя душа, сосуд, забитый теперь по горлышко всяким дерьмом. А когда–то, вообразите, он был девственно пуст, готовый принять в свое чрево живительный эликсир духовного совершенства. Когда-то и мое сердце жаждало тепла и света. Но ведь проще ступать по тропе порока, нежели добродетели и я недолго колебался в выборе пути. И принялся усердно заполнять гремящую пустоту адской смесью и скитаться в океане греха. Правда, несколько раз в жизни мне выпадал шанс изменить галс, но для этого надо было до изнеможения, до кровавого пота заставлять работать свою душу и, надо сказать, я начинал свой труд с огромным энтузиазмом. А потом возвращался в привычное русло. – Его тон по–прежнему был ровен, но мне казалось, что он едва сдерживает себя, чтобы не закричать. – Пребывая теперь в тепле и неге, окруженный заботой своих родных, и наблюдая, как подрастают внуки, мне кажется, что я начинаю понимать извращенный смысл посланного мне благополучия. Я в бесконечном походе и до тверди земной далеко. Подобно Одиссею, до поры так ловко обводившего Богов вокруг пальца, я болтаюсь по бескрайним просторам океана в тщетной надежде увидеть узкую полоску береговой линии. Смерть нужно заслужить и у Бога, и у Дьявола. Причем я в долгу у обеих команд. Такое ощущение, что эти всемогущие ребята заключили пари, споря какой кончины я достоин. Интересно послушать их диалог, – подытожил капитан, сунув в рот мундштук трубки.

Он вновь замолчал, кутаясь в плед.

– Это правда, капитан, что вы убили человека, а потом присвоили его имя? – спросил я напрямик.

Мистер Гуилхем посмотрел на меня и улыбнулся. Мне подумалось, что если дьявол существует, то он должен выглядеть именно так: красив и уродлив одновременно.

– Да, – ответил он просто, не сводя с меня взгляда, от которого у меня, человека, видавшего виды, похолодела спина, – это правда. Я отнял много жизней, но эта жизнь стала моим проклятием.

– Вы мне расскажите об этом, сэр? – спросил я.

– Непременно, доктор Ранду, – проговорил он, выпустив дым, – но не теперь. Вам необходимо отдохнуть. – И, опираясь на трость, капитан Гуилхем поднялся со скамьи.

Войдя в уже притихший дом, мы еще немного постояли у почти погасшего камина, дабы согреться, в полном молчании.

– Идите, доктор Ранду, вам пора спать, а у меня все равно бессонница. Оживлю огонь. Посижу в тишине, – произнес он. Я заметил, что в голосе его пропала надломленность, его голос помолодел. Вздрогнув от неожиданности, я посмотрел на капитана. Его изуродованная часть лица осталась в тени, а тусклый свет, исходящий от тлеющих углей в очаге, сыграл жуткую шутку. Передо мной стоял молодой человек: красивый, сильный, дерзкий. От такого зрительного обмана я не смог сдержать вскрика.

– Что с вами, доктор Ранду, – удивленно спросил он, участливо взяв меня за плечо. – Вам плохо?

– О, нет, сэр, – пробормотал я, пытаясь рассуждать, как материалист, – что-то вступило в спину. Мне необходимо прилечь.

– Конечно, – произнес он, – идите. Это все проклятая сырость. Покойной ночи.

– Да, да, – откланявшись, промямлил я, – покойной ночи, сэр.

Поспешно удалившись, я пробрался в свою комнату и, даже не пытаясь найти этому явлению хоть какое–нибудь вразумительное объяснение, рухнул, не раздеваясь спать.

О лихорадке и любви

Проснулся я, похоже, часа через два. Комната была погружена в кромешную тьму и я, устремив свой взгляд в проем окна, обнаружил, что непогода вернулась, затянув красоты небес безысходностью ненастья. Дождь не по–летнему монотонно выстукивал ритм и, мне захотелось зажечь свечу, оная, кстати, оказалась на прикроватном столике. Чиркнув кремнием, я извлек божественную искру, и, щурясь, поднялся с постели. Приняв решение раздеться, наконец, я стал стягивать с себя жюстокор, даже не пробуя привести в порядок свои мысли, кои вечером столь наспех были водворены в мою черепную коробку.

Вечерок накануне, как известно, выдался щедрым на события, и я остро ощущал потребность в хорошем отдыхе. Уставившись на безмятежный огонек свечи, я развязал шейный платок. Робкий стук в дверь изрядно удивил меня. Часы совершенно серьезно показывали четверть третьего.

– Войдите, – пригласил я тоном в большей мере вопросительным.

Дверь отворилась, и на пороге я узрел миссис Харрисон со свечой в руке. Вид у нее был встревоженный и немного виноватый.

– Я прошу прощения, мистер Ранду, – начала она, и я заметил, что голос ее, несмотря на прилагаемые леди усилия держаться твердо, дрожал, – у отца сильный жар. Я хотела послать за доктором. Мой брат Томас – доктор, живет неподалеку. Но, будучи в коридоре увидела свет в вашей комнате и осмелилась зайти к вам просить о помощи. Я понимаю, с моей стороны это…

– Не беспокойтесь, сударыня, – прервал ее я как можно мягче, чтобы сгладить ее неловкость, и, не давая возможности женщине оправдываться, – я все равно не спал и готов попытаться вернуть здоровье вашему батюшке. – В награду она улыбнулась.

Я вновь завязал платок и надел кафтан, после чего, взяв саквояж, последовал за миссис Харрисон.

      Пока леди вела меня по коридору, наполненному до отказа призраками прошлого, я, к стыду своему, совершенно не считаясь с кодексом джентльменской чести, разглядывал миссис Харрисон с заднего фасада. Взор мой наслаждался видом гибкой талии, покачивающихся под складками домашнего платья бедер и гривы роскошных темно–каштановых волос, убранных наспех. Вспомнив сетования отца ее, я попытался представить себе миссис Харрисон в сиянии шелка и драгоценностей, в напудренном парике и обилием белил и помады на лице, подающей нежную ручку для поцелуя какому–нибудь щеголю столь же блистательному, как сапфиры и рубины на его перстах. Желание отца показать свой бриллиант в обществе имело право на жизнь. Хотя в желании этом угадывалось скорее гордыня, нежели гордость и невольное непринятие смысла жизни этой женщины, ее стремлений и чаяний. Теперь мне стало совершенно ясно, почему мистер Гуилхем был так удручен тем, что его умная, талантливая и красивая дочь вынуждена довольствоваться только малым обществом Латус–хилла. Ибо каждый любящий родитель хочет лучшей участи для своего дитя, иногда даже не задумываясь о том, что плоть от плоти его выбирает другой путь и может видеть счастье свое иначе. Впрочем, мне как человеку бездетному странно, да и смешно рассуждать о предмете столь тонком и деликатном как отношения родителей и их чад. К тому же мы прибыли на место и мне пора было заняться делом, в коем я, без ложной скромности, разумел гораздо больше, чем в делах семейных.

Капитан Гуилхем был в бреду. Время от времени его лицо, покрытое испариной, искажалось гримасой боли, смуглая кожа сдалась под натиском смертельной бледности, а глазные яблоки под закрытыми веками хаотично вращались. Я поставил саквояж на прикроватный столик и снял кафтан. Ополоснув руки в тазу с водой, предусмотрительно оставленным миссис Харрисон, я взял запястье капитана и нащупал пульс. Его сердце бешено колотилось. Все симптомы мне были хорошо известны, и без лишних разговоров я принялся выкладывать все необходимое из саквояжа.

– Доктор Ранду, – произнесла миссис Харрисон, – вы можете располагать мной. Думаю, вам понадобиться помощь?

– Да, помощь мне потребуется, – в нерешительности ответил я, – но не лучше ли разбудить кого–нибудь из слуг, вам может быть не совсем удобно …

– Вздор, доктор Ранду, – отрезала она, – я неудобным считаю избегать, под предлогом приличий, заботы о близких людях. У меня пятеро сыновей, муж и отец, и кто, по–вашему, ухаживает за ними в дни их хворей. Я жду ваших распоряжений.

Я был в восхищении.

– Ну, что ж миссис Харрисон, – изрек я, – тогда мне понадобиться уксус и крутой кипяток.

– Скоро вы это получите, – ответила она, удаляясь.

Спустя некоторое время, после того как леди ушла, капитан пришел в себя и очень удивился, увидев меня, суетящегося подле всевозможных баночек и мешочков с травами.

– Алиса проявила находчивость весьма проворно, – еле слышно из–за тяжелого дыхания произнес он, – как ваша спина, доктор?

– Спасибо, уже лучше, – ответил я, смутившись, так как сразу в памяти всплыл давешний случай с превращением, – а вот вам, капитан, требуется серьезное лечение. Где вы подхватили эту гадость, сэр?

– В Корнуолле, в медных рудниках, – проговорил капитан. – Если бы не Алиса, моя смерть на мягком ложе была бы невозможна.

– Миссис Харрисон, похоже, ваш ангел–хранитель, – сказал я так, будто пытался его убедить в этом.

– Мой ангел! – повторил он полушепотом, закрыв глаза.

В эту минуту вошла миссис Харрисон, неся на подносе большой чайник и бутыль.

Водрузив все это на столик, она подошла к кровати отца и, присев на ее край, нежно погладила рукой его влажное лицо.

– Как ты, папочка, – ласково осведомилась дочь. – Ты так напугал меня, что я была вынуждена призвать на помощь нашего гостя. У меня не было уверенности, что наш Томас поспеет вовремя.

– Не тревожься, дитя, – ответил со слабой улыбкой ее отец, беря ее руку в свои ладони, – я живуч как кошка. К тому же я не подготовил трогательной предсмертной речи. – Дочь улыбнулась.

– Доктор Ранду, – обратилась леди ко мне, – я готова выполнить любое ваше поручение.

– Что ж, сударыня, – начал я, высыпая в посуду одно из своих «колдовских» снадобий, – необходимо взять губку и обтереть мистера Гуилхема уксусом, начиная со лба и заканчивая ступнями ног. Это поможет снять жар. А я тем временем приготовлю «зелье».

– И вы не будете пускать мне кровь, – с усмешкой спросил капитан.

– Нет, – ответил я, не прекращая своего занятия, – я часто сталкивался с болезнью такого рода, и считаю, что пускание крови просто недопустимо. Это помогает сбросить немного жар, но и организм ослабляет, он не способен бороться сам. Если вы позволите, я буду лечить вас своими методами. Благоволите снять рубаху, сэр.

Вскоре миссис Харрисон выполнила свою задачу, справившись великолепно, ничуть не смущаясь отцовской наготы, а капитан был так измотан болезнью, что ему просто не пришло в голову стыдиться своей дочери. Миссис Харрисон помогла надеть отцу чистое белье и, взбив подушки, уложила капитана удобней, – краем глаза я увидел, как он поцеловал ее руки.

Все готово, доктор, – произнесла леди. Она старалась показать, что еще полна сил и сию минуту готова приняться за другое поручение, но темные круги под глазами и осунувшиеся щеки говорили о крайней усталости.

– Прекрасно, миссис Харрисон, – бодро похвалил я, – я думаю, что уже пора отпустить вас.

– Я хочу быть с отцом, доктор Ранду, – возразила миссис Харрисон, – я очень беспокоюсь за него.

– Не стоит, сударыня, – ответил я, – мне еще придется сделать несколько настоев, а это займет некоторое время и будьте уверены, я не оставлю вашего батюшку ни на секунду. А надобности в двух сиделках нет никакой. Ступайте отдыхать, миссис Харрисон. Даю вам слово, что отобью у лихорадки капитана Гуилхема.

Она кивнула неуверенно в знак вынужденного согласия и, поцеловав отца в щеку, удалилась. Невольно я проводил ее взглядом, пожалуй, слишком откровенным и долгим, спохватившись только тогда, когда дверь за миссис Харрисон закрылась. Опасаясь, что моя нахальная выходка не ускользнула от наблюдательного ока капитана Гуилхема, я поспешил реабилитироваться.

– Ваша дочь, сэр, достойна восторженного преклонения, – пробормотал я несколько неуклюже, и окончательно оконфузившись, добавил, – капитан Харрисон счастливец. – И чувствуя, что краснею как юнец под пристально–удивленным взглядом капитана, поспешил вновь заняться делом. Мне было ужасно неловко, и я молил всемогущие силы, чтобы капитан хоть как–нибудь вывел ситуацию из тупика.

– Насколько можно судить, вы, доктор Ранду не женаты? – проговорил, наконец, капитан, весьма тонко прикрывая мой «срам».

– Да, сэр, – выдохнул я, – не сподобился. Вел кочевую жизнь, редко бывал в обществе порядочных женщин.

Капитан Гуилхем понимающе улыбнулся. Мое зелье, как я его называл в шутку, уже было готово и я, радуясь, что теперь можно направить разговор совсем по другому руслу поднес глиняную кружку с парящей жидкостью капитану.

– Вы должны выпить это, сэр, мелкими глотками, – деловито произнес я, – несусветная гадость, но, тем не менее, не дает лихорадке шанса.

– Спасибо, что предупредили, доктор, – ответил он, принимаясь за питье.

Он отважно осушил сосуд и откинулся на подушки, он был совершенно измотан, но я не намерен был оставлять его в покое. После этого я мучил капитана еще четверть часа и только по истечении столь продолжительного времени я позволил ему отдохнуть. Пока он спал, я удобно устроился в кресле и, закутавшись в толстый плед, тоже попытался уснуть, но ночная вахта так меня растормошила, что о сне можно было забыть, как минимум до утра. Поднявшись на ноги и, не снимая пледа, я пошел к моему пациенту и нащупал на его запястье пульс. К своему удовлетворению, я обнаружил, что жар понемногу стал отпускать его, а пульс восстановил обычный ритм.

Исполнив свой врачебный долг, я, подойдя к окну, посмотрел на дождь и вновь вернулся в кресло, вытянув ноги. Я думал о миссис Харрисон. Вернее сказать, я отгонял мысли о ней, но они упрямо возвращались ко мне, питая мою душу призрачными мечтами. В этом была какая–то насмешка судьбы, – влюбившись в замужнюю даму, с которой не говорил, в общем, и часа, я чувствовал ее так будто за нашими плечами целая жизнь рука об руку и я знаю о ней все. Дожив до сорока трех лет, я не чаял, а, в общем–то, и не стремился, встретить женщину, с которой бы мог провести остаток своих дней. Как моряк я в достатке получил плотских утех в объятьях знойных портовых красоток, но душа моя пребывала в покое, не испытывая ни сладости встреч, ни горести разлук. И вот теперь, когда я считал, что жизнь моя устоялась, а любовь моя, вероятно, затерялась где–то в далеких краях, теперь силы, коим вверено ведение наших судеб, решили развлечься и вселить в душу мою смятение нелепых надежд. Я понял, что погибаю, и сейчас я решил немного побаловать себя фантазиями, тем не менее, трезво осознавая, безнадежность ситуации.

Я тешил себя только тем, что некоторое время буду находиться в одном доме с женщиной, которая никогда не станет моей, а в дальнейшем иногда встречаться с ней в обществе ее домашних по мере необходимости моего общества. Мне было горько от мысли, что для неё я только гость и врач, но, черт возьми, никогда в жизни я не был так счастлив как сейчас. Я закрыл глаза и мысленно произнес ее имя: Алиса.

– Вот вам и пробоина в борту ниже ватерлинии, доктор, – знакомый баритон вернул меня к действительности и поверг в совершенное замешательство, похоже, я произнес имя леди вслух. Я окончательно пришел в себя от ужаса и подскочил в своем кресле. Капитан лежал, обернувшись в мою сторону, и должен признать, что выглядел он значительно лучше.

– Сэр, гм, – пробормотал я, судорожно пытаясь выкрутиться из создавшегося положения, – я не… вы не подумайте…

– Любовь, извините за банальность выражения, коварная штука, доктор Ранду, – перебил он меня, и я не уловил в его тоне гневных ноток, – когда ты самоуверенно думаешь, что застрахован от такого рода переживаний, то вскоре идешь ко дну со всей наглой непобедимостью.

– Миссис Харрисон похожа на свою мать? – поддержал я его, подозревая, что речь идет о миссис Гуилхем.

– Нет, – сказал он с улыбкой, – Алиса красавица, а ее мать не считалась таковой. Копна непослушных рыжих кудряшек, веснушки на лице. Как говорили, ничего особенного, обычная девчонка, а я боялся потерять свое отражение в ее взоре. – Он закрыл глаза. Я не посмел прервать паузу и смиренно ждал. Вскоре он заговорил опять, не открывая глаз, вызывая в памяти прошлое. – Небеса послали мне это чудо в надежде, что я, испепелив себя прежнего покаянием и смирением, как птица Феникс воспряну из пепла собственных грехов, утешусь сторонним взглядом на счастье и покой той, что была мне так дорога. Но я пошел другим путем, и наши дороги разошлись навсегда. – Он вновь замолчал, но я понял, продолжать он не будет. Слишком изранена душа, а воспоминания бередят его все еще воспаленные шрамы.

– Сэр, – проговорил я в нерешительности после длительной паузы, – я не в коей мере не собираюсь тревожить миссис Харрисон своими признаниями. Она любит своего мужа, а он боготворит ее. Простите, сэр, что позволил себе хоть на мгновение мечтать о вашей дочери.

Капитан открыл глаза и посмотрел на меня с сочувствием.

– Бросьте, доктор Ранду, – произнес он, – не извиняйтесь за любовь. Любовь жаждет благодарности.

Почтенный эльф

Уже на исходе была неделя, как я поселился в Латус–хилле и очутился в водовороте событий и переживаний, так круто изменивших не только само течение жизни моей, – чего я собственно добивался, – но и переворошивших безупречный душевный порядок, приобретенный мною за долгие годы.

Мои романтические стремления, лишившиеся крыльев еще на взлете, теперь, жалобно трепеща обрубками, с тоской и одновременно умиротворением находили утешение в чувстве самопожертвования, замешанного на стоическом отречении от надежды, и я стал находить в этом некое извращенное удовольствие. А вскоре меня стала забавлять моя юношеская влюбленность. Я даже вывел своеобразный закон о равновесии чувств в людской природе и порадовался, – как старый зануда, – что любовь соизволила посетить меня в столь серьезном возрасте, когда, прежде чем в избытке ломать дрова, одолевает здравый смысл и нашептывает до омерзения прагматические доводы.

Миссис Харрисон теперь предстала предо мной идолом поклонения и предметом восхищения, сродни шедевру искусства, – смотри, восторгайся, но руками не трогай. Может быть, кто–то упрекнет меня в неспособности бороться, в мягкотелости и прочих, нелицеприятных для мужчины недостатках, я не оскорблюсь. Ведь я пришел слишком поздно, и нарушать душевный покой столь внезапно полюбившегося мне человека, – кстати, счастливого в браке, – делать его заложником своего страдания, значит, предать само понятие любви. Впрочем, все это спорно и субъективно. А тем временем коварное чувство могло торжествовать победу, – я его очередная жертва, – но праздновать я ему не позволил, испортив погоду для фейерверка холодностью рассудка и туманными философскими выводами.

Итак, после памятного короткого разговора с капитаном Гуилхемом о моих чувствах к его дочери, я решительно взял курс на жесткое подавление душевных порывов. И в этот мучительный для меня момент, мне была предложена в полное пользование библиотека Латус–хилла, весьма кстати, ибо широко известная истина, заключавшаяся в отвлечении от дел сердечных занятиями преимущественно умственными, имела под собой твердую основу.

Сие святилище науки, фантазий и мудрости было расположено в отдельном крыле замка, вероятней всего пристроенном, где–то на рубеже шестнадцатого и семнадцатого веков, – просторное помещение с тяжелыми балками под потолком и великолепным камином, образчиком высокого мастерства резчиков по камню елизаветинской эпохи. Стены, к которым прилагались две деревянные стремянки, являли собой сплошные стеллажи, заполненными книгами в кожаных переплетах и золотым теснением. (Говорят, у короля Георга приличная библиотека, так вот эта, как мне кажется, отличается не меньшей редкостью и богатством собранных в ней фолиантов). Массивный рабочий стол красного дерева, крытый изумрудным сукном с письменными принадлежностями, вычурным канделябром в восточном стиле и тяжелым пресс–папье венчал собой центр библиотеки. Стул с высокой резной спинкой и мягким сиденьем манил посетителя удобством и царственностью.

Здесь в библиотеке теперь я пропадал день–деньской, зачастую не выходя даже к обеду, ссылаясь на отсутствие аппетита, что, конечно, было полной ложью, так как способность наслаждаться пищей никогда не покидала меня, и я был несказанно голоден. (Вероятно, кто–то догадывался о моем лукавстве, и незатейливые закуски в компании с бутылкой отменного вина иногда появлялись в моей светлице).

Единственным исключением в этом добровольном заключении были те часы, которые я проводил в обществе, спасенного мной от лихорадки капитана Гуилхема. Он вызывал меня вечером в гостиную пропустить по стаканчику бренди, – не было случая, чтобы я когда–либо отказывался от выпивки, да еще в интересной компании, – пофилософствовать на отвлеченные темы или сыграть партию–другую в шахматы. К тому же капитан Гуилхем оказался весьма чутким и корректным человеком, предварительно выдворяя предмет моих мечтаний за пределы гостиной, ни разу не заикнувшись о моих любовных притязаниях. Мне нравилось говорить с ним, а вернее слушать его.

Повествование капитана было оригинальным. Речь его не отличалась изысканностью, но была полна эмоциональных интонаций и насыщена всевозможными метафорами, зачастую пересыпанными специфическими словечками присущими людям морской закалки. Его голос, густой чуть хрипловатый баритон, был создан для рассказа. Он много знал и много видел, и мой опыт моряка и путешественника был просто жалкой каплей событий в сравнении с его потоком приключений, и подчас я внимал капитану, чуть ли не раскрыв рот. Лично о себе капитан Гуилхем говорил немного, что сильно огорчало меня. Ведь я хотел услышать рассказ о роковом убийстве, вероятно повлекшем за собой ряд событий, круто изменившем его жизнь. Но старый моряк не торопился поведать мне сие, а я, набравшись терпения, смиренно ждал.

      После данных бесед, я зачастую возвращался в свою келью и скрупулезно конспектировал все услышанное и делал некоторые наброски к моему роману. Иногда работа заходила за полночь, тогда голова моя падала на руку, преданно сжимавшую перо и, сознание улетало вслед за легкокрылым Морфеем. Пробуждался я от ощущения холода, так как в камине не оставалось даже тлеющих углей, и свечи, превратившись в восковые блины, не изливали более света. И мне приходилось прокладывать себе путь к своей комнате через длинный темный коридор, стены которого были увешаны портретами людей давно обитавших здесь и их лики, вызывавшие интерес к прошлому белым днем, после заката, не без зловещей игры теней, приобретали, пугающую живость и подвижность. Так повторялось и не раз и не два и вошло буквально в диковинный ритуал: беседа с капитаном Гуилхемом, конспект в библиотеке, сон, зябкое пробуждение, прохождение призрачного коридора в коварной темноте. И вот однажды, – бац, – на вираже, там, где картинная галерея делает поворот в оранжерею, я был ослеплен светом свеч в чьих–то заботливых руках. Дар Прометея был предназначен, явно, мне, вероятно по той простой причине, что в своих ночных вояжах я часто натыкался на всевозможные предметы, сопровождая сии встречи сдавленными стонами, что, скорее всего, не могло быть не замечено добрыми людьми.

      Тот, кто нес мне свет, вскрикнул женским голосом, и, судя по глухому звуку, обо что-то ударился. Когда глаза привыкли к свету, моему взору предстала некая миссис Бэйс. Эта дама, как я слышал, была старшей служанкой в доме. Ей было около шестидесяти лет, и обладала она пышной, но не расплывшейся фигурой, весьма моложавым лицом и способностью говорить скороговоркой, с молниеносными переходами с одной темы на другую.

– Ну и ну, доктор, – протараторила она сердито, прикладывая руку к груди, – так напугать почтенную женщину, да еще спешащую к вам на помощь. Была вам охота бродить тут в темноте. Вам, доктор и невдомек, что в нижнем ящике стола лежит целая коробка со свечами. Куда, уж, там! Ученые, что дети малые! Не могут сами о себе позаботиться.

– Миссис Бэйс, прошу вас не казнить меня, – пролепетал я, «протискиваясь» между сплошными рядами фраз почтенной дамы, – я очень вам признателен за заботу. Скажите, чем я могу отплатить вам?

– О какой оплате вы толкуете, доктор Ранду, какие глупости, – буркнула миссис Бэйс, – следуйте–ка лучше за мной, я посвечу вам, а то, чего доброго, шею себе сломаете, прости Господи.

Я повиновался и послушно побрел за строгой дамой. Надо отдать ей должное, ночь выдалась безлунной, и я бы точно свернул бы себе что–нибудь, не появись, этот странный эльф со спасительным огнем в морщинистых руках. Всю дорогу миссис Бэйс что-то ворчала себе под нос, как ворчит старая псина, – не от злобы, а так для порядка. Когда же свет канделябра выхватил из темноты дверь моей комнаты, она резко остановилась, пропуская меня вперед, и воззрившись на меня так, будто хотела сшить на меня костюм, произнесла полушепотом:

– Вы, смотрю, доктор Ранду, что-то пишете и пишете. И вижу, что, хозяин мой, мистер Чарльз, вас интересует. Да только он ничего вам не скажет о себе, а я много чего знаю, в семье Гуилхемов давно живу. И жену его покойницу, я с пеленок вынянчила.

Вот это был сюрприз. Я, конечно, не подозревал, что кто–то может прочесть то, что я открыто и доверительно оставлял на столе. Но теперь этот факт был мне на руку, к тому же миссис Бэйс действительно создавала впечатление весьма осведомленного человека, поэтому я не преминул ухватиться за возможность воспользоваться ее знаниями.

– Что ж, миссис Бэйс, – деловито произнес я, – помимо спасения жизни моей, вы еще спасаете мою мечту. С меня соверен.

Ее глаза радостно блеснули. Не алчно, а именно радостно. Судя по всему, добрую женщину тяготил груз информации, которым ей необходимо было поделиться. Похоже, сказывался замкнутый круг Латус–хилла, где разговоры на данную тему были перемолоты не один раз, и посему требовался необъезженный слушатель. Что-то подсказывало мне, что и еда, и вино, а теперь и свечи в безлунную ночь возникли неспроста. Это было нечто вроде мзды за мое внимание. Как не крути, со всех сторон выгода светила мне наияснейшая. Меня готовы были кормить, поить и держать свечи, лишь бы я слушал и внимал.

В очередной раз я убедился, – зависимость человеческих судеб от обстоятельств, так или иначе сложившихся помимо людской воли не просто факт, а упрямый факт. Терзаемый подозрениями, что все происходящее с нами, было задумано кем–то, без нашего участия, и что даже человеческие сомнения и муки выбора заранее спланированы, я все же где–то в глубине души надеялся, что желания и поступки земных существ не столь руководимые и прослеживаемые. Причем, когда ты задумываешь нечто, неведомые силы либо становятся на твою сторону по какой–то странной прихоти и помогают во всем, подсылая и нужных людей, и подстраивая выгодные комбинации событий и даже погоду. Либо, вероятно заключая жестокое пари, низвергают на нас беды и страдания, чиня препятствия на дорогах, ведущих нас к заветной цели, дабы испытать и убедиться в находчивости и выносливости подопечных своих. Наблюдая за тем, как человеки выкручиваются из заданных ситуаций, придумывают, – уж, будьте уверены, фантазии им хватит, – новые задачи. Что же может сам человек и в чем смысл его земного существования, – вопросы, задаваемые в минуты отчаяния, когда не хватает сил и земля кажется адом и видится покой только в небытие, – вопросы, натирающие мозоли и раздражающие индивидов, склонных к примитивно–религиозному прочтению земных испытаний.