Текст книги "Лики Януса (СИ)"
Автор книги: Оксана Аболина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)
Оксана Аболина
1. Выбор имени
2. Катастрофа
3. Кровать Медведа
4. Дома
5. Доктор Хаус
6. Брюня и обретение формы
7. Игорь Дронов II
8. Янус Многоликий и К;
9. Дверь
Эпилог
Оксана Аболина
ЛИКИ ЯНУСА
Янус многоликий
1. Выбор имени
Моё имя, моё главное имя (впрочем, я теперь иногда сомневаюсь в том, что оно главное), в общем, то имя, что дали мне при рождении (о других я скажу позже) – Игорь. Мать с отцом выбрали его заранее, как только узнали, что у них родится мальчик. Я закрываю глаза и отчётливо представляю себе эту картину: мои родители, немолодые (я поздний ребёнок), но и до возраста социальной эвтаназии им ещё добрых двадцать лет – вот они сидят в уютной, стилизованной под девятнадцатый век, беседке…
В парке Будущих Мам такие беседки располагаются рядом с каждым изгибом любой из многочисленных аллей. От дороги беседку скрывают пышные кусты сирени, предоставляя возможность молодым парам отдохнуть от житейской суеты в уединении, насладиться природой, побеседовать о прекрасном. Всё для блага будущего маленького человечка. Пусть родится здоровым и растёт счастливым!
Семья на дошкольный период будет освобождена от налогов, государство оплатит все квартирные расходы, предоставит ребёнку бесплатное питание и удобную современную одежду. Только пусть он будет, пусть будет! Слишком стало их мало, детей, и с каждым годом – всё меньше и меньше. Бывают короткие всплески рождаемости, о которых победно трубят СМИ, но после каждого такого подъема женщины, словно сговорившись, наотрез отказываются заводить детей. Слишком хлопотно это, да и в будущем, когда чадо подрастёт, может оказаться не по карману.
На долгие годы родители вынуждены будут себе отказывать в собственных правах и свободах в пользу прав и свобод своего ребенка. Придется избегать нежелательных знакомств, разговоров о работе, скрывать даже дома (особенно дома!) свои религиозные и политические убеждения – заботливые работники ювенальной юстиции неусыпно стоят на страже интересов детей – они даром хлеб не едят, бдительно следят за нравственным обликом семьи, за тем, чтобы на ребёнка не оказывалось никакого постороннего идеологического влияния.
Если что не так – малыша заберут на усыновление, а родителям в лучшем случае навесят алименты в пользу государства, а не повезёт – так и на принудительное перевоспитание в лагерь маргиналов отправят. Если же всё обойдётся и чадо благополучно вырастет в семье, то в двадцать пять, в день совершеннолетия – разбейся в лепёшку, а предоставь ему а) ключи от собственной квартиры, б) выкупленное место на кладбище. И то, и другое – удовольствие не из дешёвых. А не обеспечишь – те же ювеналы выставят тебя на улицу. И после смерти – прах выкинут на помойку. В общем-то это правильно: каждую пару при регистрации брака предупреждают – согласившись с появлением на свет дочери или сына, родители берут на себя определенные обязательства, а не сумели за четверть века собрать нужных средств – сами виноваты, ребёнку-то жить надо. Скажите спасибо, если соцработники ваше существование вообще признают целесообразным.
Конечно, если не кривить душой, уж лучше и честнее так, чем как некоторые. Представляете, находились моральные уроды (язык не поворачивается назвать их родителями), которые, пока не были введены суровые штрафные санкции, старались схитрить, и ведь как подло: за пару лет до совершеннолетия ребёнка они отказывались от прав на его воспитание и таким образом освобождались от необходимости обеспечивать собственное чадо жильём. Но государство быстро с такими разобралось. Обременительные пожизненные штрафы, снижение порога возрастной эвтаназии – вот что они получили за свой меркантилизм. Разумеется, другим стало неповадно так поступать. Вот тогда стремительно вырос самый большой за последнюю сотню лет пик суицидов. Часто родители оканчивали жизнь вместе, как и жили, парами, освобождая детям квартиры – выпрыгивали, взявшись за руки, из окон, выпивали смертельную дозу транквилизаторов, заказывали себе убийство в криминальных структурах, одно время вошло в моду садиться вдвоем в машину, разгонять ее по крылу разведенного моста, и, обнявшись, падать вниз, в реку. Романтика тридцатых… А что им оставалось делать, когда не хватало средств на покупку квартиры и места на кладбище? Жизнь прожить – не поле перейти. Никто лёгкую судьбу человеку не гарантировал. У кого она, скажите, вообще, дура, лёгкая? Думаете, у меня всё так просто? И я такой вот сукин сын, у которого всё распрекрасно, сижу и рассуждаю с самодовольным видом о том, как другим следует жить и чувствовать себя, когда им ху@во по самое не могу? Я вам еще расскажу про свою судьбу, подождите. А пока поймите – для человека проще детей вовсе не иметь. И себе проще, и детям.
Однако, мои родители решили рискнуть и завести меня. Из расчёта, чтобы моё совершеннолетие совпало с их шестым десятком – сроком социальной эвтаназии. Они были ровесники, не только в один год и месяц родились, но даже почти день в день. Мать – пятого января, а отец – четвертого. Вот они и подумали, что если не заработают к моему совершеннолетию достаточно денег, то пусть ювеналам не придётся выкидывать их на улицу, пусть моя совесть будет чиста и я никогда не почувствую себя виноватым в их преждевременной и унизительной смерти, они рассчитали срок моего рождения так, чтобы самим умереть самой что ни на есть естественной смертью стариков – от социальной эвтаназии. Но Боже мой, Боже мой, как это больно, если бы вы знали, как это больно, когда родители уходят вместе, а ты ещё совсем юн, тебе всего-то двадцать пять, не тридцать, не сорок – двадцать пять, ты только что закончил институт, получил работу, и вдруг на тебе – в день твоего рождения раздается звонок в дверь и самых твоих близких людей забирают эвтанологи. Это больно, чёрт побери, поверьте мне, это просто невыносимо. Это колобродит в тебе потом не месяц, не два – годы, да и сейчас, когда я вспоминаю своих родителей, на глаза мои невольно наворачиваются слёзы. Нет, лучше не плакать, расслабляться мне совсем не стоит.
… Я закрываю глаза и представляю себе увитую плющом беседку в парке Будущих Мам. Родители, обнявшись, тихо и нежно обсуждают, как меня назвать. Сначала мать говорит, что её родственники настаивают на имени Михаил – так, дескать, следует назвать сына – в честь деда, её отца, недавно усыплённого. А отец возражает – его родня требует, чтобы моё имя было Александр, так называют испокон века всех мальчиков в его семье, и быть мне следует Александром Александровичем. Они начинают спорить. Мама говорит, что не хочет вечно, позвав: «Саша!» – слышать в ответ «Который?». А отцу имя Михаил не нравится, так зовут его старого пердуна начальника, скорей бы эвтанологи за ним явились… «Типун тебе! – шлёпает отца по губам мать. – Даже врагу такое желать негоже». Отец соглашается с ней, но говорит, что имя Михаил будет вечно вызывать у него раздражение. И вообще – что нам родня? Мы взрослые люди. Сами выберем, как назвать сына. Ребёнок ведь наш – не их. У отца оказывается в кармане ридер, подключенный к центральной библиотеке. Он открывает справочник имён и мать выбирает понравившееся ей короткое и звонкое имя Ян – ведь я должен родиться в январе. И оба они тоже январские. А январь, как известно, назван так в честь римского бога Януса Двуликого, бога солнца – солнца, которого в нашем мире стало так мало, а еще Янус был богом входа в иной мир, ведь как раз, когда я вырасту, они… ну отец и без слов понял. «Нет, – сказал он. – Никаких Янусов нам не нужно, никаких нам не надо богов входов и выходов, станет ещё сын взломщиком квартир – я суеверный. Как назовешь – тем и будет. И двуликого не хочу – пусть будет прямым и открытым парнем. И не желаю я каждый раз, называя сына по имени, вспоминать о дне своей смерти – кто его знает, есть он тот мир или нет, доживем до шестидесяти – там узнаем, а до этого лучше ни о чём таком не думать. А вот давай назовем мальчика Игорем. В честь моего любимого поэта Маранина. Хочу, чтобы сын стал великим поэтом…»
И отец продекламировал на память строчки, которые растрогали мать настолько, что судьба моего имени, а значит, в какой-то степени и моя собственная, была предрешена:
Не разъять нам сплетенных рук.
Этой ночью, слепой и длинной
мы легли на гончарный круг,
и любовь наша стала глиной.
По телам разгоняя жар
над шершавым горячим кругом,
нас с тобою лепил гончар,
перемешивая друг с другом.
А по венам текло вино,
пахло хлебом и пряным тмином.
Два дыханья слились в одно,
и мы стали с тобой кувшином.
Был разлит в него сладкий мёд
нашей первой случайной встречи.
И огнём раскаленных звёзд
обожгли его в тот же вечер.
Дождь ли будет стучать в окно,
вьюга злиться ли ночью длинной,
мы с тобою теперь одно,
нераздельное на половины.
Я бы не рассказывал вам всё это, потому что ситуация с выбором моего имени непосредственного отношения к моей истории не имеет. Но я решил, что лучше вам всё это заранее поведать, чтобы потом не отвлекаться и не объяснять, почему для меня так важно имя Игорь – то, которое дали родители. Именно оно, а не остальные мои имена, в том числе возникшее в предчувствии матери и догнавшее меня через сорок лет имя – Янус Многоликий. Возможно, Янус считает теперь себя главным. Может сдаться, так оно и есть. Люди с возрастом меняются, а я, хотя внешних событий жизни у меня гораздо меньше, чем у других людей, пережил очень многое и Игорь не вправе считать, что занимает по-прежнему главенствующее положение в иерархии моих личностей. Но я усилием воли всегда стараюсь отождествлять себя именно с ним.
2. Катастрофа
Это пока не история. История началась год назад. Беда, с которой я был до этого едва знаком, в один прекрасный день решила, что я ей нравлюсь и поэтому стоит сделать наши отношения более близкими. Беда – дама решительная, с ней не поспоришь, она умеет настоять на своём, и твоё мнение о том, хочешь ты с ней водить знакомство или нет, её совершенно не интересует. Если она решила тебя поиметь – просто будь готов к тому, что поимеет. Сопротивляться бессмысленно. Можно расслабиться и попытаться получить удовольствие. Беда любит преподносить своим жертвам приятные сюрпризы. Вот и надейся на то, что они будут не слишком болезненными. А что ещё остаётся? Попросту ничего.
Беда пришла в начале обыкновенного рабочего дня и сходу обрушилась на меня. Обрушилась в самом, что ни на есть, прямом смысле этого слова – в виде сорвавшейся с высоты тридцати метров разгрузочной площадки. Конечно, если бы меня придавило плитой, от меня бы и мокрого места не осталось. А так – мокрое место очень даже осталось, приехавшие эскулапы признали его живым, соскребли на носилки и с диким воем машина «скорой» понеслась по городу. Почему-то врачи понадеялись, что пятно на земле сможет когда-нибудь вновь принять форму человека. Беда не собиралась меня убивать, она не придавила меня плитой – просто скинула вниз ещё не сгруженные с площадки кирпичи. Могло случиться так, что амортизатор каски выдержал бы, тогда бы я, возможно, успел отскочить, но первый же удар меня оглушил, я потерял сознание и упал, а остальные кирпичи превратили мое тело в кровавое месиво.
Всего этого я не успел почувствовать. Просто шёл в направлении подъёмника, придумывая, какими словами устрою монтажникам взбучку за то, что накануне они не вернулись к работе после обеда, а потом оглядываюсь и вижу – никуда я уже не иду, а лежу себе в больничной постели, палата одноместная, чистенькая, вокруг ни души. Вроде, я целый. Изо рта не торчат, как у больных в кино, разные трубки, но хочу встать – а ни рукой, ни ногой не могу шевельнуть. Я их просто не чувствую. Боли, вроде, никакой, только на грудь что-то давит, в голове сильно звенит, и на душе муторно и даже, можно сказать, страшно.
Я не стал звать медсестру – кнопку вызова мне не нажать, а кричать, не зная, что случилось, мне показалось унизительным – может, пустяк какой, а я к своей персоне внимание привлекать стану. Раз я не на операционном столе, раз вокруг меня никто не суетится – значит, всё под контролем, рано или поздно кто-нибудь появится и мне всё растолкует.
Не успел я так подумать – отворилась дверь и в палату вошёл Сергей Мухин, мой зам на стройке. Он-то мне первым и рассказал всё, что случилось. Оказалось, я провёл в искусственной коме ни много, ни мало – три месяца. А до этого меня чудом спасли. Когда на место катастрофы подъехала «скорая», я был размазан по земле потрохами наружу, с изломанным позвоночником, все думали – я мёртв, но врач определил пульсацию и меня повезли не в морг, а в Институт мозга. Меня штопали трое суток, бригады врачей сменяли одна другую, вставляли на место органы, сшивали нервы, сосуды, фиксировали осколки костей, и всё это время я держался и не пытался умереть – видать, родители знали секрет, как слепить меня основательно и надёжно. А потом нейрохирурги уступили очередь бригаде генетиков, трансплантологов и регенерологов. Не все кости и ткани удалось восстановить естественным путём, и они начали колдовать над тем, чтобы моё тело само произвело недостающие части. Меня ввели в искусственную кому, чтобы я, не дай Бог, не пришёл в себя и не помер после стольких усилий врачей от болевого шока.
Я, конечно, слышал про чудеса медицины, про то, что нынешние врачи научились выращивать за несколько месяцев утраченные органы и даже конечности, но не предполагал, что они продвинулись так далеко – мне восстановили даже фрагменты мозговой ткани – часть её была повреждена при катастрофе. Но когда на мне всё наконец зажило и началась восстановительная терапия, первая же проверка рефлексов показала, что руки и ноги мои не реагируют ни на какие раздражители. Проходимость нервов была нормальная, но, очевидно, мозг перестал распознавать импульсы, идущие от конечностей, хотя физически я был в полном порядке. Мозг как бы ослеп – он перестал воспринимать руки и ноги как часть моего тела. Такое вообще-то случается с вероятностью один к пяти тысячам. Вот этим единственным из пяти тысяч невезунчиков оказался я. Со временем, возможно нервная, связь могла возобновиться, но с гораздо большей вероятностью мне предстояло провести остаток жизни в постели. В любом случае, эскулапам не было больше необходимости держать меня в состоянии бессмысленного овоща, и мне перестали давать коматозные препараты. Странно, почему меня не эвтанизировали? – отстранённо подумал я. – Лучше бы я умер, не узнав всего этого.
Впрочем, я не до конца осознавал безвыходность своего положения, хотя всё, что рассказывал Сергей, казалось мне ужасным и невероятным. Я был потрясён – не забывайте, мой организм чувствовал, что всего лишь полчаса назад я шёл к подъёмнику и собирался устроить разнос монтажникам. А тут оказалось, что разнос устроили мне. И какой разнос! На тысячу мелких кусков.
Я спросил, кто занял моё место на работе. Сергей ответил, что прорабом стал новенький, только что испечённый в институте специалист, я успел застать его появление, но представлял себе совсем смутно – какой-то бестолковый мальчишка. При этом я отчётливо помнил, что сегодня он мне встретился по пути и поздоровался, но лица его вспомнить я не сумел.
А Маринка? Мухин должен был её знать – она работала в бухгалтерии, и наша связь ни для кого не была секретом. Сергей отвёл глаза. Я и так понял. Я не стал её осуждать – если бы с ней случилась такая же беда, скорее всего, я тоже не стал бы отдавать свою жизнь на заклание беспомощному инвалиду. Будь она ещё женой, а так… Но ведь только вчера мы договаривались, что сегодня после работы она зайдёт ко мне… Значит, всё кончено, и не надо себя обманывать – кончено навсегда. Я сжал челюсти, чтобы не выдать своих чувств при постороннем. Интересно, половую функцию мне восстановили? Хотя, впрочем, какая теперь разница? Я больше не мужик – баб мне отныне не знать, я даже онанизмом никогда в жизни не смогу заняться.
Сергей всё время подбадривал меня, то и дело повторяя, что могло быть и хуже. А что могло быть хуже? Я себе такое представить не мог.
– Мухин, да иди ты… – на очередное его «всё не так плохо, как кажется», – выдавил я.
Вероятно, мой мозг не только физически функционировал не в полную силу. Скорее всего, и умственно я тоже сдал. Потому что мысль о том, кто будет за мной ухаживать, где я возьму средства на оплату счетов за больницу, на пропитание, на квартирный налог – эта мысль даже не мелькнула в моей голове. Сергей сам заговорил об этом.
– Нет, ты представь себе. Тебе, действительно, безумно повезло. Ты мог умереть. Ты бы непременно умер, если бы в тот день врачей «скорых» не проверяли на профпригодность. Им нужна была нулевая смертность для переаттестации, а тебя так размазало… В любой другой день кто повёз бы тебя в институт мозга? Отправили бы в районный клоповник помирать в приёмном покое… Нет, всё не так плохо, как могло бы быть. А потом… На тебя могли навесить оплату счетов. Но твой юрист – молодец, он своё дело знает. Когда страховая компания устроила вопёж, что ты сам виноват в случившемся, что ты как прораб отвечал за безопасность участка, он нашёл несоответствие между расчётной и платёжной ведомостью компании. Оказалось, что инженер по технике безопасности у нас давно не числится, а вот зарплату его кое-кто получает… как думаешь, кто получал его зарплату?
– Селезнёв? – предположил я, помня о том, какие загребущие руки у начальника стройки.
– Ну, разумеется. Был дикий скандал. Селезнёва прокатили в новостях по первому. С работы попёрли. И вряд ли его теперь куда возьмут на приличное место. Но главное – ты оказался чист. Страховщикам пришлось смириться с тем, что они будут оплачивать твои счета. Ты бы знал, сколько стоили все эти операции! Тебя резали 8 раз. А лечение… Ты знаешь, сколько стоит здесь один койкодень? – Сергей закатил глаза и я понял, что вряд ли смог бы оплатить больничный счёт даже за сутки. – Но и тут твоё везение не кончилось, – увлёкшись, продолжал Мухин. – Когда страховщики поняли, что им не отвертеться от тебя, они решили извлечь из твоего случая максимум выгоды – тут такая рекламная компания завертелась! Ты бы только знал…
Но тут Сергея, оттеснив его за дверь, прервал вошедший в палату врач. Это был приятный обходительный дядька с очками на острогорбом носу, через которые он вперил в меня проницательный взгляд.
– А-а-а-а, наш ковбой уже на коне, – добродушно поприветствовал он меня, как будто мы с ним были давно знакомы. Впрочем, он-то меня наверняка успел хорошенько изучить, но я видел его в первый раз. Его спокойная уверенность и доброжелательность придавали мне душевных сил.
Врач откинул одеяло и я увидел своё исхудавшее тело. Впрочем, никаких других изменений я в нём не заметил. Я ожидал увидеть многочисленные шрамы, но кожа была ровной и гладкой и, хотя стояла зима, загоревшей. Вероятно, пока я лежал в коме, мне проводили сеансы физиотерапии. Конечно, в рядовой больнице никто не стал бы со мной так нянчиться. Меня обслуживали на полную катушку. Вот уж действительно: повезло так повезло.
У врача с собой было несколько блестящих металлических инструментов, которые я тут же окрестил «набором палача» – с их помощью он проводил различные таинственные манипуляции над моим телом, стучал молотком, втыкал длинные тонкие иглы, проводил по коже острым предметом, похожим на отвёртку и всякий раз спрашивал про мои ощущения. Я по-прежнему не чувствовал ни рук, ни ног. Туловище и голова реагировали на раздражение, хотя несколько вяло. Врач внимательно посмотрел на меня, покачал головой, потом сказал, что я слишком рано вышел из комы, может быть, всё ещё образуется – пару недель меня подержат в палате, а потом, если психиатр признает меня вменяемым и не случится никаких ухудшений, направят на выписку. Вы пока отдыхайте, – предупредил он. – Но всё-таки подумывайте о том, как обустроить свою будущую жизнь за пределами больницы.
Когда врач вышел, в палату опять проскользнул Сергей. Это меня очень заинтересовало. Почему от меня отказалась Маринка, почему рядом со мной нет никого из друзей, а этот человек, которого едва ли я мог бы назвать приятелем, он всего лишь сослуживец, не больше – почему он дежурит в моей палате? Я вырос прямым и открытым парнем, как того и желал мой отец, поэтому я просто спросил Сергея о том, какую нужду он имеет во мне, беспомощном и бесперспективном уёбном обрубке. Мухин тоже мужик честный, он не стал юлить, он сразу мне объяснил, что интерес его ко мне вполне меркантильный, но обоюдовыгодный, не хотелось ему мне сразу об этом говорить, но раз уж я спросил…
В общем, оказалось, что Сергей – многодетный отец-одиночка. У него не один, как у всех, не два, как у самых отважных, а целых три ребёнка, стремительно подгребающих к своему совершеннолетию. Мухин не сумасшедший, просто его жена родила тройню и умерла через неделю от какой-то невыявленной вовремя и развившейся в её утробе инфекции. Героический мужик Сергей, он не отказался от детей, а решил воспитывать их сам. Чтобы не цеплялись ювеналы, по законам которых каждому ребенку полагалась отдельная комната, он произвёл сложный квартирный обмен, в результате из двух однокомнатных – своей и жены – он сделал небольшую, но вполне уютную трехкомнатную квартиру, с приличного размера кладовой, которую он оборудовал под свою спальню. Зато у каждого из детей, как и полагалось, было своё собственное помещение с окном и отдельным входом. Всю жизнь Сергей пахал на работе, вечера проводил с детьми – им полагалось четыре часа непосредственного родительского внимания, а по ночам халтурил, разгружая ящики с хлебом на кондитерской фабрике. Когда он спал и как справлялся со всем этим – уму непостижимо. Но за двадцать пять лет он накопил, изворачиваясь и влезая в долги, 30 кусков еврази на три места на кладбище и 50 – на квартиру. Свою трехкомнатную – он разменял (по хорошему знакомству) на две однокомнатные. Жильём дети были обеспечены. Но самому Сергею жить было негде. Один из сыновей хотел его взять к себе, но ведь понятно, что парню двадцать пять, жениться пора, а как втроём в одной комнате? В общем, это не вариант, Мухин честный человек и ущемлять в правах своих детей не собирается. Когда со мной случилось несчастье и стало известно, что я вряд ли смогу сам себя обеспечивать, Сергей понял, что ему улыбнулась удача – если я только соглашусь взять его в квартиранты, – а уж он оплатит мне квартиру, питание, медикаменты, обеспечит (пускай только по вечерам и в выходные, но всё-таки домашний уход) – нам обоим это выгодно, не так ли? Сослуживец смотрел на меня сдержанно, но я понимал, что он с нетерпением ждёт моего решения. А я поражался тому, что пятнадцать лет проработал с ним бок-о-бок и, оказывается, совсем не знал. Как всё-таки люди умеют прятать свои проблемы от чужих глаз! Но вот теперь мы оба в беде, и мне, действительно, нужны будут и деньги после выписки, и уход. Даже если бы у меня был выбор, я бы всё равно согласился – просто потому, что сам теперь зависел от всех, а от меня – никто. И для меня казалось важным, что я хоть для кого-то представляю собой огромную ценность.
В общем, если принимать мои обстоятельства как обыкновенные, то всё складывалось, как нельзя лучше. Оставшиеся две недели мной по плотному графику занимались врачи, гипнологи, массажисты и физиотерапевты всех мастей. Даже прикреплённый к институту китайский мастер цигун испробовал на мне свое мастерство. Однако, при любом раскладе консилиум вынес неутешительное резюме – шансы на моё выздоровление минимальны. В любом случае, мне рекомендовали ежедневно выполнять упражнения лечебной физкультуры, проходить глубокий массаж, заниматься интеллектуальной деятельностью, чтобы в мозгу образовывались новые нейронные связи, мне также очень желательно разнообразить своё общение с окружающими для того, чтобы не утратить социальные навыки, без которых моё сознание быстро деградирует, и хотя бы пару раз в неделю мне надо бывать на природе. Да, и насчёт лекарств… Оказалось, врачи не знали, буду ли я испытывать серьёзную боль за пределами института. Сейчас в моей крови находилась изрядная доза обезболивающих, но на воле я должен буду следить за тем, чтобы не злоупотреблять ими и по возможности регулярно чередовать. Принимая наркотики, я могу подсесть на них так, что мне будет требоваться постоянно всё большая доза, пока их концентрация в крови не станет смертельной. Есть медикаменты, блокирующие сигналы боли, идущие к мозгу, но мне они не показаны, так как моё тело и без того не очень дружит с головой. А анальгетики вредны для печени и не столь эффективны… В общем, если боль вернётся, её нужно будет держать в узде – не давать измочалить моё сознание, но и совершенно избегать тоже не следует – во всём нужно знать меру: и в боли, и в обезболивании. Такие вот дела…
3. Кровать Медведа
Накануне выписки ко мне заявились работники страховой компании, их было трое: жизнерадостный краснощёкий мужик, который через каждые пару слов сообщал мне и всем окружающим, как мне повезло (будто я сам это уже не выучил!), сухая мрачная тётка в трауре, представившаяся специалистом компании по техническим разработкам, и военный – лет пятидесяти, педантичный и молчаливый, он всё время стоял у входа и наблюдал за мной. Наличие военного в страховой компании меня не столько удивило, сколько встревожило. Но краснощёкий мужик сразу полез ко мне со своими предложениями, и у меня не осталось времени на беспокойство – я должен был выслушивать его не совсем связную и разборчивую стремительную речь и только успевал мычать в ответ – времени на то, чтобы я мог высказаться, он мне не предоставлял.
Короче, суть их визита состояла в том, что страховая компания решила использовать мой случай для рекламной акции – уже два месяца по телевизору гнали ролики, в которых рассказывалось о человеке, которого размазало по земле, после того, как на него свалилась с тридцатиметровой высоты груда кирпичей, однако он (то бишь я) чудом остался жив. В любой европейской стране или в Америке что бы с таким человеком сталось? Его бы не приводя в сознание, отвезли к эвтанологам. А у нас? Страховая компания «Медвед», имеющая полувековую историю с момента своего создания, оплатила все расходы по многочисленным операциям и восстановлению искалеченного человека. Всё для блага населения! В роликах показывали Селезнёва на скамье подсудимых – он отделался условным сроком, бухгалтеров института мозга, которые называли баснословные цены на используемые для моего лечения трансплантанты, рядовых граждан, которые выстраивались в очередь в страховую компанию «Медвед». А я… я стал знаменитостью, хотя без моего согласия никто не имел права показывать меня по телевидению и никто из зрителей меня до сих пор не видел. Каждый рекламный ролик заканчивался словами: «Когда наш любимый Игорь Дронов выздоровеет благодаря „Медведу“, он сам расскажет о том, что страховая компания для него сделала».
Всё шло очень хорошо, пока не оказалось, что я не смогу больше ни ходить, ни шевелить руками. Слухи об этом просочились в народ. Люди стали активно обсуждать – что для меня было бы лучше: эвтанизироваться или жить бессмысленным и бесполезным обрубком.
Большинство считало, что лёгкая смерть намного предпочтительнее, ведь любой понимает – возможность вовремя умереть – это одно из достижений демократии: права любого человека на достойное существование и свободы на личную жизнь. Это понятно всем. Но в меня уже было вложено слишком много средств. Кроме того, страдал престиж компании, против которой конкуренты сразу же стали плести козни, публично распространяясь о том, что «Медвед» нарушает мои права и свободы. Страховая компания решила, что мне пора показаться перед публикой. Да, вот таким искалеченным, но с рассказом о том, какую неслыханную щедрость проявило руководство «Медведа» в отношении меня – мне гарантировали максимально полноценное существование, какое только возможно в моём положении. Техники «Медведа» соорудили лечебно-санитарную кровать, разработанную специально для меня, кровать меняла угол наклона и могла при необходимости складываться в самодвижущееся кресло на колёсиках, она имела матрас, массирующий тело в трех режимах, к ней прикреплялось похожее на оборудование зубоврачебного кабинета, приспособление, способное кормить меня с ложечки и поить водой через трубку, иглы автоматических шприцов готовы были пронзить меня в том случае, если бы давление резко поднялось или опустилось, кардиомонитор и всевозможные датчики функционировали круглосуточно, а в матрасе по моему желанию могло образовываться раздвигающееся для понятных нужд отверстие. Сама кровать была напрямую соединена с компьютером, также индивидуального производства, он был весьма миниатюрен и исполнен в виде очков, представляющих из себя стереомониторы, а за звук отвечали клипсы, приклеиваемые к мочкам ушей. Компьютер со временем должен был научиться распознавать мою речь, но уже сейчас он должен был реагировать на импульсы моего мозга и подчиняться им. Сухая тётка в трауре провела подробное тестирование компьютера и кровати, они работали идеально. Какова всё-таки ирония судьбы! Мой мозг не хотел полноценно общаться со своим организмом, но прекрасно работал в связке с мёртвой техникой.
Визит представителей «Медведа» завершился моим согласием на участие в пиаре компании, после этого в палату немедленно вкатились телевизионщики, очевидно, только этого момента и ожидавшие. Я очень устал, но старался изо всех сил улыбаться и повторять те фразы, что мне диктовали. Краем глаза я замечал по-прежнему отчего-то меня раздражающее присутствие военного, но он, достояв до самого конца всей этой клоунады, продолжал в течение двух часов наблюдать за мной, однако за это время не проронил ни слова. Когда всё закончилось, он последним вышел вслед за телевизионщиками, краснощёким мужиком и сухой тёткой. Затем пришли санитары забрать медведевскую невероятную кровать – её предстояло перевезти к завтрашнему утру ко мне домой, за транспортировкой обязался следить Сергей Мухин, я доверил ему ключи от квартиры и он уже несколько дней обживался у меня.
Переезд я перенёс стойко, хотя растрясло меня по дороге не на шутку. Перевозку тоже снимали на телевидение, и надо было держаться. Я был бы рад помахать зрителям рукой, но увы! – сделать мне это было не под силу. Я мог только кивать головой, надеюсь, не слишком криво улыбаться и радостно возглашать: «Привет, Медвед!» Слава Богу, от длинных речей меня на сегодня освободили.
