Текст книги "Огненная река"

Автор книги: О Чонхи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

– Зачем ты здесь?

Шершавые щёки и гнойный затылок в моих руках оставили раны, как от ножа.

– Зачем? – спросил я ещё раз. Мужик не отвечал. Вдруг я осознал: моя собственная жизнь, нет, скорее, всё, что произошло после потери Амао, было таким бессмысленным!

Вспоминая прошлое, я понимаю – ехать в Манчжурию с одними лишь театральными флагами было ошибкой, жизнь и отношение к искусству здесь были совсем другими. Мы прекратили выступления, во время которых возникали сплошные неприятности, и совсем не было прибыли. Однажды ночью случилась серьёзная драка между местными жителями и корейцами, в результате начался пожар, в котором сгорели все театральные принадлежности, включая кукол. Мы не могли продолжать выступления и, собрав совсем слабую театральную труппу, вынуждены были отправиться в сторону реки Амноккан, с твёрдой решимостью умереть только на родине. Но я остался. Я не смог уехать оттуда. На что бы я ни смотрел, к чему бы ни прикасались мои руки, всюду мне мерещился Амао с его гнилым затылком, сгоревший вместе с куклами в ту ночь. Несколько дней подряд после его гибели дул сильный ветер и поднимал песок. Луна пряталась за красной пылью. Я каждый день плавал внутри такой густой пыли, что невозможно было открыть глаза, и искал спрягавшуюся луну. Постепенно по ночам мои чувства стали цепенеть, а у луны проступили чёткие очертания.

Каждый раз, когда я стучал кулаками в свою плоскую грудь, раздавался звон, будто эта твёрдая луна звенела в моем теле. Я редко видел луну в своих смутных снах. Она была расплывчатая, без чётких очертаний, но при этом заполняла своим светом моё тело до такой степени, что мне не хватало воздуха. Меня мягко окутывает тёплое светлое чувство, которое может вспыхнуть во мне от малейшего прикосновения, и на спине вырастает круглый выпуклый горб. И внутри раздаются ритмы маленького гонга и кларнета, быстро крутится шапка с восемнадцатиметровой лентой и, наконец, всходит круглая луна.

Я с силой притянул к себе мужика, стоявшего возле витрины магазина. Звякнуло. Я услышал, как звенит стекло. Разбив влажную темноту магазина, я вытаскиваю мужика, находившегося в заточении в темноте, и переплываю через реку Амноккан.

– Если бы вы принесли пожертвование в этот буддийский храм, то родили бы и сыновьей, и дочерей, жили бы богато, дослужились бы до высокой должности и прославились.

Буддийский священник кланяется. Главные герои кланяются.

– Тише, пожалуйста! Передайте всем то, что я сейчас скажу. Я – старик, всё, что нужно, я сделал и ухожу отсюда. Боже, как болит спина!

Когда Старик Пак ушёл, куклы все вместе принялись исполнять традиционную песню Норян.

После выступления всегда суета, такая же, как на рынке во время закрытия, и от этого душа обессиливает, не тело; а душа, скорее, шатается от усталости. Кто-то передаёт по одному конверты с деньгами за выступление, кто-то занят сбором вещей и театральных реквизитов. «Давайте куда-нибудь сходим поужинаем», – предложил режиссер. Я собрал валявшиеся повсюду вещи, сложил всё плотненько в чемодан, положил сверху кукол и накрыл их свёрнутой занавесью. «Пойдём в китайский ресторан», – настаивал кто-то. Но я ответил, что пойду в другой раз, и осмотрел зал. Театр был пуст.

Но мне по-прежнему казалось, что меж рядами кресел движутся старые маски. Я протёр глаза и ещё раз осмотрелся. На самом деле остались лишь неуловимые следы зрителей. Почему зрители в зале так похожи на старые маски? Маски оживают лишь тогда, когда выполнены все условия, то есть только во время спектакля. Сами по себе они не несут какого-то смысла. Тогда это просто кусок глины, либо примитивное изображение на круглом ковше. Когда маска закрывает лицо занятого в роли актёра, и льётся водопадом ритм народной мелодии, лишь тогда маска извлекает из другого мира свою сущность и заражает людей сумасшествием.

Лишь через это сумасшествие зрители осознают происходящее, при этом оно передается от одного к другому, как некое смутное пьянящее состояние, и каждый из нас надевает маску. Но маски, просто висящие на стене или аккуратно и плотно лежащие в чемодане, теряют свои силы и становятся мёртвыми. Может быть, мёртвые маски в зрительном зале – это мой образ, отражённый в глазах зрителей. Зачем я с такой ненавистью сопротивляюсь этому? На самом деле, я являюсь всего лишь старой маской. В пустом театре раздаётся почти механический голос ведущего, несколько раз повторяющего: «Кук-ла». Я иду в офис, чтобы попросить разрешения оставить здесь на некоторое время чемодан. Внутри слышны крики горячего спора.

– Разве это правильно – ставить совершенно новую пьесу в театре? Ведь мы, играя старую, тем самым сохраняем исторические традиции, от этого ценность выступления возрастает!

– Слишком большое значение мы придаём выступлениям. Нам нужен музей.

Это был голос молодого режиссёра с тяжёлым характером. После каждого выступления во время обсуждения происходит ссора.

Я прошёл мимо. Часы показывали больше девяти. У входа стоял торжественный венок, и на ветру перед пустым театром развевалась афиша, как лента, на которой написаны слова соболезнования. От холодного воздуха на улице ощущения стали необычными. На небе луна пряталась за облаками.

Передо мной остановилось такси, хотя я его не подзывал. Я сел, не имея определённого плана.

«Куда едем?» – спросил таксист, когда мы объехали театр и выехали в центр.

– Давайте поедем в район Вончон.

– Куда? Вончон?

– Да, на той стороне реки Амноккан.

– Вы шутите?

Водитель говорил, не оглядываясь на меня. Я слегка улыбнулся.

– Давайте поедем туда, куда доходит свет луны. Я устал.

– Дедушка, вы жили в Манчжурии?

– Да.

– Там, в чемодане, случайно, нет ничего страшного?

– Там мой внук.

Болтливый водитель тут же замолчал. Я откинулся на мягкое сиденье. За окном бежали огни центра города.

Когда я касаюсь щекой окна, ко мне приближается старое уставшее лицо. Я отворачиваюсь. Но лицо старика с застывшим выражением упорно висит в окне. Чтобы избавиться от него, я опускаю стекло. Окно открыто, но лицо не исчезает.

Внезапно я ощущаю лбом холод стекла. Я вижу тот самый тёмный магазин, человека из Цинской империи, незнакомого мужика, заточённого в мёртвом времени. Его старое застывшее лицо, прорезанное глубокими морщинами, висит в окне такси и смотрит на меня, как маска.

Июнь 1970 г.

Беглец

– Не хочешь уйти отсюда?

Она уклоняется от моего взгляда и мотает головой.

– Давай останемся.

Под ногами гора спичек, разломанных пополам, и в кофейне так много пустого пространства, будто все четыре стены открыты. От этого я ощущаю себя совсем беззащитным. На пустые столы и на головы одиноких посетителей льётся хриплый голос чёрнокожего певца, который ходит между редкими столиками и поёт: «Оставайся со мной, оставайся со мной…» В громко звучащей песне слышится что-то первобытное. Чхэхи в ритм покачивает ногой. Её движения полны скуки. Я чувствую свою вину и начинаю нервничать.

– Сколько раз мы уже встречались?

Я тут же пожалел о произнесённых словах; уже несколько раз я спрашивал её об одном и том же.

– Может быть, двадцать, тридцать, нет, может быть, сорок раз?

Чхэхи ответила просто, без тени шутки.

Я слегка улыбнулся. Она подняла голову и бросила на меня наивный взгляд. Такое выражение лица она делает, чтобы показать, как ей всё безразлично.

Чхэхи – племянница полковника, ей совсем недавно исполнился двадцать один год, а я солдат-водитель этого полковника, поэтому мы встречаемся почти каждые выходные. Чжехи опять начинает разламывать спички, «чик-чик». Так у нас всегда. Мы выпиваем по чашке горького-прегорького кофе, время от времени заказываем зелёный чай и целыми днями сидим вот так, валяя дурака. «Оставайся со мной, оставайся со мной…» Так мы проводим целый день. То делаем вид, что прислушиваемся к печальному голосу темнокожего, то берём коробку со спичками и тщательно разламываем их пополам, и если это повторяется десять, двадцать, тридцать раз или даже если всё это можно умножить на семьдесят, то как можно осуждать пустоту её тона? Ведь не она в этом виновата. Время от времени мне хочется признаться ей в любви, это как физиологическая потребность. Мы часто допоздна пьём водку, и именно в такие дни мне хочется сказать, что я люблю её. Но когда я наклоняюсь к ней, и мой взгляд падает на её руку, которая спокойно подносит стаканчик ко рту, я чувствую головокружение и сомнение, будто проваливаюсь в пустоту, и ложусь ничком на стол. Руки Чхэхи так похожи на его руки, у него они выглядели холодными, хрупкими и совершенно самостоятельными.

Я очнулся от того, что вспомнил о ключах в кармане. Это превращалось в некую навязчивую идею и давило на меня. Невольно я стал чувствовать себя во власти его белых рук.

– Пойдем, а? – спросил я Чхэхи, наблюдая за её пальцами. Она не ответила. Мне показалось, что она ниже опустила голову и полностью увлеклась тем, чтобы как можно мельче разломать спички. Свет гладил волосы на её затылке. Поздно вечером, когда наступало время возвращаться в часть, я часто испытывал желание обнять её всю, от чёрных волос до голых круглых пяток, и всю прижать к себе. Это случалось, когда я опирался на проволочную ограду военной части, на которой висели предупреждающие красные таблички с надписями «Стреляем в случае приближения» и «DANGER», и смотрел на казарму, кружащуюся в моих глазах. Она вздрагивала. От её реакции мои руки бессильно сползали с её плеч. Хотя её сопротивление под моими руками было не очень-то сильным, может быть, всего лишь рефлекторным, но всё-таки когда она вздрагивала, мои руки безжизненно падали, и страсть остывала. Но зато я почти осязаемо чувствовал сопротивление, вызываемое ключами в моём кармане.

– Не хочешь уйти?

Я спросил ещё раз громче. Чхэхи молча отряхнула свою юбку.

Мы спустились по лестнице. Деревянные ступени слегка поскрипывали. С последним шагом наши ноги погрузились в солнечные лучи, скопившиеся под лестницей. Чхэхи хмурила брови от слепящего солнца. Её глаза были красными и уставшими.

– Куда мы пойдём?

Я спросил, искоса глянув на неё. Перед нами стоял неожиданный полдень, я не знал, что делать дальше.

– Я пойду домой.

Чхэхи ответила, сжав пальцами виски. Она выглядела такой уставшей, что это показалось мне совершенно правильным. Я опять замолчал. Солнце, наполнявшее улицу, было густым, как вода в реке, и мы словно плыли в нём. Чхэхи уже шла к автобусной остановке. Я следовал за ней.

– Возьми такси.

Это было единственное, что я мог ей сказать. Она остановилась, будто выражая согласие.

Когда подъехало такси, я посадил её в салон и сунул руку в карман, чтобы достать деньги. Вместе с купюрами пальцы нащупали маленький твёрдый предмет. Моя рука в кармане напряглась. Таксист и Чхэхи удивлённо смотрели на меня. Я, в свою очередь, растерянно смотрел на них.

– Что с тобой?

Она высунула голову из машины, будто собираясь выйти оттуда.

– Нет, ничего.

Я смущённо махнул рукой.

– Ну, ладно.

Чхэхи хлопнула дверью такси. Сунув в карман руку, я старался сосредоточиться на том, чтобы идти как можно медленней и спокойней.

Почти три месяца назад мне в часть привезли посылку. В ней была пара ключей. Когда я развязал крепкую упаковку из нескольких слоёв бумаги и достал их, ключи блеснули, словно живые. Этот блеск я воспринял как какое-то предчувствие, точнее, это и было предчувствием утраты. Я должен был бежать к нему, так было бы правильнее. Вместо этого я обнимал Чхэхи, бормотал невпопад: «Давай поднимемся высоко, и там споём песню», – и рыдал. Я должен был найти его смерть, которая пряталась, может быть, где-то на песчаном морском берегу или сладко улыбалась из густых зарослей. Потом я должен был разжать его закоченевшие пальцы и крепко сжать его смерть в своих руках. Но вместо этого я обнимал Чхэхи, повторяя его слова и не замечая этого.

Когда я уходил от него, он заметно нервничал. Он ещё глубже проник в меня, наши пенисы часто двигались в наслаждении.

– Теперь я не пишу матери.

Он сказал это после нашего совокупления, когда я раздвинул шторы и смотрел сверху на сад. Он старался говорить равнодушно, но я понял смысл его слов. В его глазах, где блеск гомосексуальности уже исчез, я чётко видел некое волнение. Он точно на меня рассчитывал, это было заметно по его нерешительному виду. Он пил сочжу, прижимался лицом к моему плечу и плакал.

– Чонсу, давай поднимемся высоко.

Это было весной, когда деревья наливались соками. Мягкие листья блестели даже ночью, я старался отвлечь его, но он тихо сопротивлялся: «Нет, нет», – и стуча кулаком себя в грудь, продолжал рыдать. Я уговаривал его завести подружку.

– Ведь наверняка есть хорошие девчонки среди студенток в университете?

Он посмотрел мне прямо в лицо и сказал: «Ты надо мной издеваешься? Ты смеёшься надо мной?» Всё это происходило в то время, когда я тайком начал его предавать. Наконец я ушёл в армию, будто сбежал; так я пытался избавиться от его белых рук, и, в конце концов, он ушёл из жизни, оставив мне два ключа. Наверняка, ему было тяжело найти меня после того, как я отдалился от него, но в итоге он прислал мне пару ключей. Зачем, мне не понять до сих пор. Но ключи, будто так и должно быть, прилипли ко мне и тормозили все мои действия и разум. Это было своего рода кодированием; с тех пор я все дела откладывал на потом.

Я остановился от сигнала гудка, рвущего барабанные перепонки. Сначала в глаза бросилось синее небо. Но автобус, почти наехавший на меня, и свирепое лицо водителя, высунувшегося из окна, легко смогли стереть ощущение от синевы неба. Я стоял посреди проезжей части. Впереди и сзади дорога была забита транспортом. Получилось, что я был заперт в крошечном пространстве, и из всех открытых окон машин на меня уставились пассажиры. Я растерялся. Попятился назад и с трудом выбрался оттуда. А водитель с сердитым лицом продолжал кричать на меня. Из-за рёва автомобильных сигналов я не различал его голоса, но догадывался о банальности его ругательств; я даже чуть не рассмеялся. Наверняка он кричал что-то вроде: «Псих, жизнь тебе надоела?»

Солнце никак не заходило. Будто полдень собирался остаться навсегда. Появлялось ощущение, что я преследую солнце. Я устал от шума, бегущих машин, забитых дорог, постоянно толкающих меня плечами людей, от равнодушия их взглядов, от втиснутого в рамку высокомерия полдня, который длится вечно, от тех трёх дней, которые я провёл с ним, и ключей, которые лежат сейчас глубоко во внутреннем кармане моей куртки. Мне казалось, что я не в состоянии справиться со всем этим. Я старался сосредоточиться и шагать как можно медленнее.

Вчера я попросил трёхдневный отпуск. Последние три месяца моим сознанием постоянно управляли два ключа, и я четко осознавал, что дальше тянуть с этим нельзя. Я был абсолютно беспомощен, я должен был принять эти ключи в качестве собственности, и эта мысль постоянно крутилась в голове. В свою очередь, владеть ключами означало владеть его смертью. Я хорошо всё продумал и, когда начальник отдела кадров выписывал увольнительную и добродушно сказал: «Эй ты, наслаждайся по полной!» – я ответил на это совершенно спокойно: «Конечно, у нас ведь медовый месяц». Однако сегодня, в первый день отпуска, я отложил визит к нему. Я позвонил Чхэхи, и мы вместе валяли дурака всю первую половину дня; я опять тянул время. Но оно твёрдыми челюстями держало меня в своей пасти и не собиралось отпускать. Я достал из кармана ключи и положил их на ладонь. Они были влажными от пота. Под солнцем они не блестели, они были всего лишь металлической штамповкой. Сунув ключи обратно в карман, я двинулся вперёд, бормоча: «Чего же я боюсь?» Я остановился. Слепило солнце. Приложив ладонь козырьком к глазам, я начал соображать, в каком направлении идти.

Частный дом возле реки, где находилась его квартира, оказался деревянным и старым. Всё осталось по-прежнему. С тех пор, как я был у него в последний раз, прошло довольно много времени, но ничего не изменилось. По-прежнему здесь было бедно и грязно. Тротуар был мокрым, нищета въелась в стены, как бактерии. Из открытых окон доносились женские хриплые голоса, по улице бегали голые дети. Из каждого окна неслись какие-то звуки, ими были забиты все переулки и здания; где-то плакал ребёнок, которого лупила мамаша. Кажется, что здесь занимались только тем, что ели и сношались. Каждая щель деревянных зданий воняла чужим жильём. У меня было ощущение, что время здесь остановилось. Никакой ливень не смог бы смыть эту грязь. Несмотря на это, дети бесконечно рождались и вырастали.

Его квартира находилась в самом углу второго этажа. Я сделал шаг по лестнице, ведущей наверх. Доски, из которых она была сделана, оказались слишком тонкими, так что как я ни старался ступать осторожно, она всё равно скрипела. Я боялся деревянной лестницы, по которой поднимался каждый раз, когда должен был попасть к нему. Скрип под подошвами раздавался в моей голове ещё до того, как я делал шаг, и я не мог понять, что скрипит – лестница или мои мозги, и вскоре моя голова начинала раскалываться. Чтобы не зацикливаться на этом, я поспешно делал следующий шаг, один скрип следовал за другим, от этого сознание разбивалось на мелкие осколки, и в итоге моя обыденная жизнь превращалась в песок, и песок этот легко опадал.

Дверь была заперта. Я вынул из кармана ключи, вставил их в замочную скважину, и замок с чистым звуком «клик» открылся. Это был очень неправдоподобный щелчок. Женщина продолжала лупить ребёнка, поэтому ещё неправдоподобней было слышать, как сцеплялись металлические детали замка. Окончательно потеряв силы, я открыл дверь и вполз в его комнату.

Здесь был беспорядок, будто хозяин спешно собирался в путешествие. Поэтому казалось, он где-то среди валяющейся одежды или под мятой простынёй и вот-вот появится с улыбкой. Конечно, он не появился. Только везде толстым слоем лежала пыль, как осадок его дыхания. Она поднималась и шуршала. Солнечные лучи были мутными от пыли. Я открыл окно. Осевшая пыль, словно стараясь воскреснуть в колыхании воздуха, залетала ещё живее. Я начал тщательно обследовать комнату. Сначала я опрокинул корзину для мусора и вытряхнул её. Выпали только окурки и пепел. На столе валялась высохшая авторучка, пузырёк с чернилами остался открытым.

Можно было подумать, что хозяин этой квартиры ненадолго вышел из дома. Не было никакой записки. В глаза бросилась открытая книга, лежащая на подушке на кровати. Когда я взял её, пыль взвилась в воздух. Я пробежал взглядом открытую страницу.

«Города твои будут разорены, останутся без жителей. Посему препояшьтесь вретищем, плачьте и рыдайте, ибо ярость гнева Господня не отвратится от нас…»

Это была книга Иеремии. Я потерял интерес к чтению и бросил её на пол. На страницы, как пепел, оседала пыль. Я даже представить себе не мог, что он читает Библию, и мне это было неприятно. Я не мог найти вещей, говорящих о нём, и чувствовал усталость. Присев на кровать, я ещё раз ощупал глазами комнату. И вдруг от неожиданности ахнул: «Как же я не заметил этого?» На ящике стола, на который я сначала не обратил внимания, висел небольшой изящный замок. Я достал ключи и подошёл к нему. Не успел я воткнуть в замок ключ, как вздрогнул от испуга и отвёл руку, потому что кончиками пальцев почувствовал страх. Я вдруг подумал, что из ящика могут потянуться его белые руки и крепко схватить меня. Я отошёл от стола в сомнении. Меня охватило желание поскорее уйти отсюда, заперев комнату. Ведь он умер. Не будь трусом! Я уговариваю руку, держащую ключ. Но замок заело. «Давай, немножко успокойся и попробуй ещё раз», – произнёс я вслух и вернулся к кровати. Я жутко устал и упал навзничь. Солнце было нестерпимым. Я встал, шатаясь, задёрнул шторы и закрыл солнце. От сильного рывка угол занавески отогнулся. Пробивавшиеся в щель лучи образовали на полу треугольник. Грубые голоса женщин, металлические крики детей так отчётливо проникали сквозь стены и пол, что я даже мог их потрогать. Я глубоко зарылся головой в подушку. Когда-то я его спросил, почему он живёт в таком шумном районе, не лучше ли ему переехать в тихое место? Тогда он со слабой улыбкой очень неопределённо ответил: «Как тебе сказать…» Звуки с нижнего этажа и из соседней квартиры постепенно разрушались, они смешивались и превращались в тесто. Становились постепенно смутно-мягкими. Они превращались просто в смесь шумов, гудели и расходились. Я погрузился в сон.

Проснувшись, я почувствовал, что обе миндалины распухли. Я открыл глаза в темноте, которая сменила огромный розовый бутон солнца и накрыла меня, и прежде чем образы возвратились ко мне, мучаясь, я стал перебирать воспоминания. Это для меня не совсем незнакомое состояние. Время от времени я просыпался на твёрдой деревянной кровати казармы, ощущая, что рубашка туго сдавливает горло и руки, и с треском разрывал воротник и манжеты.

Даже в полночь узор перекрещения рам чётко виден в свете луны. Он иногда пропадает, когда луну закрывают облака. Мелькание фонарей ночных рыбаков, что возятся в верховье реки, доходит и сюда. Я встаю с кровати и подхожу к окну. Когда я открываю створки и смотрю сверху на двор, погружённый в темноту, я чувствую, как оживает боль. Мука во сне, или тревога, вызванная треском рвущегося шва, ощущаются, будто разрывается шов сознания, и от этого я чувствую бессилие. Я протягиваю руки и хватаю тьму. Но она так быстро протекает сквозь пальцы. Я проверяю ключи. Они по-прежнему блестят, будто живые. Хаос, наполняющий комнату, и неопределённое беспокойство выталкивают меня вон. Не выдержав, я зажигаю лампу. Комната светлеет, и обнаруживается каждый её угол. Лишь тогда я чётко понимаю, где нахожусь. Я вспоминаю все свои действия после того, как вошёл сюда. Привычно, без сожаления, я гляжу на замок, висящий на ящике. Моя рука тянется, и совсем не дрожащие пальцы вставляют ключ в замочную скважину. Ящик беззвучно открывается.

Я погружаюсь в его прошлое; там я встречаю его мать, чьи глаза холодно блестели за стёклами очков, её никогда не называли по имени, она прошла свою тёмную мрачную юность с аккуратным шиньоном. Это женщина неплохо выглядела в кимоно, и она бросила своего сына. Она вторично вышла замуж за японца, оставив ребёнка, когда ему ещё не было года, ежемесячно присылала ему на жизнь немалые деньги, и в начале каждого письма писала без колебаний «мой сын»; с каждым днём она молодела, становясь ещё красивее, как ядовитый гриб, а в тайном ящике стола её сына, который не помнил лица своей матери, хранились его стрелы любви и ненависти к ней.

Я тихо закрыл ящик. Там лежали ещё какие-то справки и мелкие документы. Ничто мне там не могло подсказать, что делать с присланными мне ключами. Поэтому мысль владеть его смертью показалась мне совершенно необоснованной. Не могу ли я освободиться от этих ключей? Неужели я не в силах избавиться от его белых рук и липких воспоминаний? Я встал и подошёл к окну. Было душно, сердце гулко билось. На улице стояла густая тьма. Я изо всех сил вдохнул, чтобы лёгкие наполнились воздухом. Раз, ещё раз, ещё разок, ещё раз. Но воздух не освежал. Будто набираешь в грудь темноту, и она затвердевает в лёгких. Я ждал рассвета, когда исчезнет толстая стена, отгораживающая меня от мира.

– Чхэхи, давай поедем куда-нибудь, где мы ни разу не были? И встретимся там случайно, как незнакомцы.

Ведь от отпуска оставалось два дня, и я должен был на что-то решиться.

Как только наступил рассвет, я выбежал из его комнаты и позвонил Чхэхи. В углу кофейни, где ещё не подавали, мы обсуждали наши действия. Она была возбуждена и радовалась, как ребёнок.

– Здорово! У меня такое ощущение, будто мы едем на пикник. Допустим, в какое-нибудь место из прошлого или будущего.

Наконец мы взяли билеты на поезд и порознь отправились в путешествие. Как она выразилась, в какое-то место из прошлого или будущего. Название города нам было совершенно не знакомо. Непривычный для нас вокзал, бесконечное ожидание, которым он наполнен, и наша игра, к которой мы отнеслись со всей серьёзностью. Она шагала по-мальчишечьи резво. Я видел её жёлтое платье, когда она выходила из здания вокзала, но старательно делал вид, что не замечаю её, а она прошла мимо с мелькающей улыбкой на покрасневшем лице.

Улица была совсем обычной. Пейзаж, проплывающий за окном автобуса, был непривычным, смутным, как тень, и казался миражом. Улица жила негромкой жизнью, она вилась по грязному городу, и всё выглядело неуместно и по-деревенски. Чхэхи была такой свежей, будто её обдувало сильным ветром. Я следил за ней. На большой улице находился рынок. В этот день её желтое платье часто мелькало и проносилось мимо меня. Поскольку улица была маленькой и узкой, мы сбились со счёта, сколько раз встретились. Чхэхи держала голову прямо, делала вид, что с увлечением рассматривает улицу, на которой, по-моему, не было ничего особенного, и тихо прогуливалась, натыкаясь на утомлённых людей. А я шёл и думал о том, как всё это бессмысленно. Я спрашивал себя, зачем этот глупый спектакль, в котором мы встречаемся, будто чужие, в незнакомом городе, будучи при этом уставшими и опустошёнными? Сколько можно следить за Чхэхи? Но мне никак не удавалось подойти или пересечься с ней. Для этого улица была слишком спокойной и безразличной, как лужа, но самое главное, ни у меня, ни у неё не находилось для этого повода.

Солнце садилось. Рынок уже закрывался, поэтому на шумной улице началась суматоха. Мне показалось, что она мелькнула в толпе торговцев, спешащих по домам, и вместе с ними исчезла. Я упустил её. В конце концов, наш спектакль провалился, мы не встретились. Даже после исчезновения Чхэхи я ещё некоторое время бродил один.

Солнце село ещё ниже, и стало сумрачно. Когда я шёл к вокзалу, то столкнулся с колонной людей. Они возвращались с кладбища. За похоронной процессией тихо наблюдали женщина и ребёнок; у меня было такое ощущение, что они застыли в сумерках, которые только начали опускаться. Процессия полностью слилась с темнотой и застыла в ней неподвижно, как барельеф. Я не мог идти. Земля стала плотной и мягкой. По ней тихонько струился сухой ветер. От ветра колебались силуэты людей в колонне. Лишь тогда я заметил, как тихо и медленно они движутся. Ветер доносил запах их кожи, пахло перхотью и песком. Я стоял и наблюдал за ними, пока они не прошли мимо. С того момента, как эта процессия попала в поле моего зрения, она вызвала глубокую скорбь и странное неприятное предчувствие. Улица совсем не казалась теперь незнакомой. Мне мерещилось, что я действительно вернулся в какое-то место прошлого, почти абсолютно всё мне напоминало какую-то ситуацию. Это было похоже на тот самый день, когда мы с ним познакомились. Картинка, которая вдруг вынырнула из моего сознания.

«МенязовутЧхунхванВэтомгодумнеисполнилосьвосемнадцатьлет…

МенязовутЧхунхванВэтомгодумнеисполнил осьвосемнадцатьлет… Менязовут…»

Он сказал «Давай» и протянул мне руку. Его рука была белая, без твёрдых суставов. «Давай же», – тихо требовала белая рука.

«МенязовутЧхунхванВэтомгодумнеисполнилосьвосемнадцатьлет…

Сегоднявосьмоеапреляполунномукалендарю… Сегоднявосьмоеапреля…»

Девчонки кружились в танце вокруг высокой башни. В определённом ритме они повторяли слова, смысл которых был мне непонятен. Хоровод не останавливался, и слова, которые они выкрикивали, кружась вокруг тринадцатиярусной башни, опутывали её, как верёвки. Горланящие девчонки с развевающимися подолами платьев были похожи на шаманок. Опускались сумерки, мне казалось, что волшебные слова просачиваются из каждого угла пустого парка и несут скорбь. Меня охватил страх, будто и меня связывают эти звуки. Я протянул руки. Он тотчас схватил их и наши пальцы переплелись. Его хрупкие белые ладони были холодными, они прочно прилипли к моим. Я поднялся со скамейки.

– Посмотриканедвигаетсянедвигается… СталкосоглазымНедвигается…

За спиной раздавались звонкие голоса девчонок.

– Это своего рода гипноз.

Он сказал это, даже не повернув головы.

Мы прошли много каких-то тёмных подворотен, я даже не помню, сколько их было, перешли несколько улиц, прежде чем оказались у него в первый раз.

Он прижался ко мне всем телом и втолкнул в комнату. Затем привычно начал снимать с меня одежду. Вскоре я увидел его голое тело. Он почти ничего не говорил. Он только сказал мне, когда я лежал расслабленно на животе: «Может быть, ты примешь душ?» Воздух совсем не двигался. Я немного раздвинул шторы и смотрел в окно на улицу. Под окном в заброшенном саду неприметно цвели космеи. За спиной послышался его сухой голос: «На что ты смотришь?» Вместо ответа я задёрнул шторы и оглянулся. «Прошлой ночью был сильный ветер», – казалось, он был совершенно равнодушен к словам, которые произносил, и к моей реакции тоже. А я следил за поднимающимся дымом сигареты. От кончиков белых пальцев тонкий дым фиолетового цвета струился и расползался по комнате. Он застывал неподвижно в дальнем углу и затем расходился веером.

– Что поднимается, распустив волосы?

Он тотчас ответил: «Дым». Загадка была разгадана слишком быстро. Наши глаза следили за движением дыма. Отчего же нам вместе так бесконечно печально?

Днём, каждый раз, когда я приходил к нему, были солнечные блики, рассыпанные по полу, как перхоть, стонущее половое томление в плотно задёрнутых шторах, заброшенный сад, космеи, картинка из моего сознания, преломлявшаяся в солнечных лучах, падающих в комнату, и во всём этом мы, похожие на бесконечно потеющих сушёных рыб.

Я опять уговаривал Чхэхи поехать в незнакомый город.

«Лучше я пойду в кино и там просижу весь день», – улыбнулась она, делая вид, что не находит других слов. – «Всё равно ничего не выйдет. Когда мы вернулись, мы валились с ног от усталости. Я всё время думаю, отчего мы такие скучные, что нам приходится придумывать такие игры?»

Я знал, что она не приедет. Но всё-таки опять взял билет на поезд и уехал, и на незнакомой улице потратил целый день на её поиски. Конечно, её нигде не было. Я шлялся, как голодная собака. В отличие от вчерашнего, этот город был больше, и дороги здесь были прямые и заасфальтированные. Я бродил, не останавливаясь, и был совершенно равнодушен к тому, что попадалось мне на глаза. Несмотря на то, что место было совершенно чужим, я не ощущал свободы, и мне было не по себе. Ноги начали болеть. Когда я увидел на противоположной стороне улицы вывеску «Кофейня», то без колебания перешёл дорогу.

Я заказал чашку кофе, вытер мокрой салфеткой руки и стал смотреть в окно. Кофейня находилась на втором этаже, поэтому хорошо просматривались здания, стоящие напротив. Интересно, что там? У дома возле стадиона собралась толпа. Все люди были в зелёной униформе. Я растерялся. Официантка принесла мне кофе, тоже высунула голову в окно и сказала: «Наверное, сегодня день призыва на военную переподготовку». Может быть, она ещё что-то говорила, прежде чем отойти от меня, но я, не отрываясь, смотрел на стадион. Люди были так близко, что, казалось, я мог дотронуться до них. С одной стороны их камуфляж был зелёным, что является плохой приметой и предсказывает несчастье, с другой, этот цвет был наполнен весенней энергией.