Текст книги "Огненная река"

Автор книги: О Чонхи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

Мужчина хрипло засмеялся.

– Уже несколько лет я не имел связи с семьёй. Но я думал, что они всё ещё живут здесь. Мать, жена и дети. Мать была почти ровесницей этой старухе. В голову даже не приходила мысль, что тут будет хозяйничать кто-то другой. Моё заблуждение понятно, я жил, огражденный от мира забором.

Мне показалось, что мужчина так быстро не уйдёт. Удобно вытянув ноги, он говорил как бы нехотя, цедя по одному предложению.

Старуха легко хлопнула два раза по кровати. Я аккуратно положила моток так, чтобы нитки не запутались, принесла из ванной горшок и подложила его под зад старухи, закрывая её от взгляда мужчины. Старуха только стонала, но не писала.

Часы на террасе пробили два раза. На большее не хватило завода.

Я убрала в угол смотанный клубок ниток и взяла вязание. Чайник начал кипеть – шик-шик… Он трясся с таким шумом, что с него едва не слетела крышка.

Мужчина и я одновременно встали и также одновременно тяжело сели. Я медленно поднялась, открыла крышку чайника и налила туда немного холодной воды. Клокотание тут же прекратилось.

– Чайник может так гудеть? Ничего себе!

Мужчина сказал так, будто его это очень интересовало.

– Это гудение сможет сдвинуть поезд с места.

Я несколько раз распускала шаль и вязала её заново, потому что ошибалась в простом узоре в виде пчелиных сот.

Мужчина совсем не собирался уходить. Может, он намерен здесь ночевать?

– Послушайте…

Прорепетировав про себя несколько раз, чтобы в моём голосе не было никаких эмоций, и чтобы я была уверена, что в нём нельзя услышать больше, чем просто «послушайте», я произнесла эти слова вслух, будто выступаю с речью со сцены.

– Нам тоже пора отдыхать.

Но мужчина не двигался. Возможно, он заснул. Я быстро сказала высоким голосом, как это бывает наедине с собой:

– Теперь вы точно поняли, что ваша семья здесь не живёт. Конечно, я вам сочувствую. Но это дом, где живут только женщины.

Я произносила фразу «дом, где живут только женщины», чётко выговаривая каждый слог, чтобы подчеркнуть этот факт. Но, когда я это говорила, моя надежда на то, что он меня слушает, всё слабела. Наслаждаясь тем, как высокий голос, непохожий на мой, мягко смешивается с тёплым светом и темнотой, я продолжала говорить:

– Послушайте. Я целый день ухаживала за больной и устала. К тому же это не гостиница, не мотель. Кстати, тюрьму называют государственной гостиницей, да?

Я прекрасно понимала, что у мужчины нет к нам никакой враждебности, для этого он выглядел слишком усталым. И я заговорила фамильярно, понизив голос:

– Хотя тут поблизости нет мотелей, но если спуститься до той дороги, где ходят автобусы, там вы наверняка найдёте какой-нибудь. А если вы просто ошиблись адресом, у вас ещё есть время найти свой дом.

Я хорошо справилась с ролью достойной хозяйки.

– Извините, вы не могли бы дать немного варёного риса, если что-нибудь осталось?

Мужчина спросил, вдруг прервав мою речь на середине. Я не очень хорошо поняла, что он сказал, поскольку совсем не ожидала услышать это.

– Рано утром я съел только пару кусков тубу [4]4
  Тубу – соевый творог.


[Закрыть]На немногие оставшиеся деньги я купил пальто, шапку и кроссовки. Иначе, где бы я ни появился, на мой вид обратили бы внимание. Я думал, что всё будет в порядке, как только доберусь до дома. Обидно, что я работал пятнадцать лет, чтобы получить такую мелочь. Я совсем не хотел вас обеспокоить.

– Если вы не хотели беспокоить нас, то не надо было вообще заходить сюда.

Холодно бросив это в ответ, я вышла на кухню.

С кухни не было видно мужчины, сидящего в кресле, повернувшись ко мне спиной; спинка кресла полностью закрывала его.

Поставив миску с остывшим после ужина рисом и тарелку с кимчи на поднос, я взяла его в руки. На глаза попался кухонный нож и я, проведя тупым лезвием по ладони, заткнула его за пояс. У мужчины не было даже мысли сделать со мной что-то плохое. Если и была хоть какая-то враждебность или мысль об убийстве, то они были не у него, а, скорее, у меня.

Пока мужчина ел, я заварила чай и пила его мелкими глотками, подняв занавеску и глядя в окно. За окном было темно, ничего не разглядеть, только кружил голову непонятно откуда шедший свет. По шоссе всё время шли машины, освещая дорогу. Я глазами нащупала то место, где стоял грузовик, но не смогла увидеть, стоит ли он там по-прежнему.

Снежинки стучали в окно. Мужчина поел и осторожно поставил поднос на пол у ног.

– Можно попросить немного воды?

Я принесла стеклянный стакан из кухни, налила в него горячую воду и протянула мужчине. В этот момент стакан со звоном лопнул, и мужчина уронил его, как будто сам его бросил. Наверное, вода была слишком горячей.

Треск разбившегося стеклянного стакана прозвучал сухо, хотя стакан был наполнен водой. Куски стекла, похожие на ледяные кристаллы звука, не таяли. Я опять пошла на кухню, открыла кран, налила в стакан холодной воды и протянула его мужчине. Вода была с тёмно-красными хлопьями ржавчины. Молочно-белые крупицы дезинфицирующего средства расплывались, не успев раствориться.

Шумел кипящий чайник. Порывы ветра проникали в дом, заглушая булькание переливающейся из чайника воды. Я вылила в него оставшуюся в стакане мужчины воду, приостановив кипение. Со двора донёсся писк умирающих мышей. Мужчина испуганно съёжился. Я сказала так, будто это было обычным явлением:

– Я положила отраву для мышей. Их развелось слишком много.

Мыши, умирая, издавали предсмертный писк. Взволнованный кот прилип к окну и, скребя по щели в раме, пытался открыть его и выбраться наружу.

В промежутках, когда утихал мышиный писк, слышался далёкий гулкий шум машин. Старуха стонала.

– Вы что, не слышите? Она что-то говорит.

– Не обращайте внимания. Её волнует писк мышей.

Я говорила холодно, делая вид, что мне это безразлично. В этот момент меня как раз очень занимал простой узор вязания, который всё никак не получался.

– Я получил двадцать пять лет тюрьмы.

Кажется, мужчину взволновала гибель мышей, он очень нервничал. За что же люди получают двадцать пять лет тюрьмы? Я думала об этом, быстро работая спицами. Убил человека?

– Несколько раз смягчали наказание, и я там работал токарем.

Я посмотрела на его четыре пальца, ровно отрезанные до вторых суставов.

– Получилось, что я там пробыл пятнадцать лет и семь месяцев.

– Это произошло, когда мне было пятнадцать лет.

Когда мне было пятнадцать лет, он кого-то убил. По радио закончились новости и сообщали прогноз погоды на завтра. Я начала думать о всяких вещах, которые происходили со мной в тот день, когда с ним всё это произошло пятнадцать лет назад. Возможно, это был дождливый день или шёл снег, или, может быть, был ясный день, или, наоборот, пасмурный. Мужчина кого-то убил, старуха пошла на прогулку в поле, а я, вставив в волосы цветок розы, в сосновом лесу на берегу моря задирала юбку.

– Тебя обрить наголо или выгнать из дома? У тебя ещё грудь не созрела, а ты уже заводишь шашни с мужчинами и даже не скрываешь этого!

В сто раз лучше быть выгнанной, чем обритой.

– Я жил, отраженный забором от людей.

– А я была никудышной девчонкой.

Я говорила, чтобы заглушить мышиный писк. Кот ещё агрессивнее скрёб по окну. По радио сообщили точное время – одиннадцать часов. Я вышла на террасу и завела настенные часы.

– Два месяца назад я родила ребёнка в колонии. Потом я даже не видела его лица. Это и понятно, ведь я была не в состоянии воспитывать его. Там ко мне относились как к проститутке. Каждый день приезжало много девушек, которые загубили свою жизнь, поскольку слишком легко и многим разрешали пользоваться своим телом. У меня не было материнской любви, к тому же я даже не собиралась заводить ребёнка, но когда у меня отняли его, я обозлилась. Хорошо, вы у меня всё отняли? Теперь у меня ничего не осталось, теперь моя очередь – я отниму у вас! Хотя на самом деле я просто упустила время, когда можно было сделать аборт.

– Мы все ищем предлоги. Предлоги ненавидеть друг друга. Мы ищем предлог отказаться от себя, причины и оправдания, которые позволяют нам вести себя безответственно.

Мужчина сказал это с тяжёлым вздохом, как бы утешая себя и меня.

Послышалась какая-то возня, будто кого-то задушили или придавили дверью. Потом всё стихло. Кот взволновался и, как сумасшедший, начал мяукать, скребя когтями дверь.

Часы пробили двенадцать. Мужчина, как и я, наверное, следил за временем. Он слушал удары часов, подавшись вперёд, и с последним ударом откинулся на спинку кресла.

Оконную раму занесло снегом. Я, сдерживая зевоту, позвала кота: «Наби, Наби!» Но кот не подошёл ко мне. Он всё ещё мяукал и бесполезно скрёб оконную раму.

– Ах, время уже позднее.

Мужчина сделал вид, что поднимается.

«Куда же вы пойдете в такую ночь?» – спросила я.

Мужчина колебался. Ветер сдувал снег с оконной рамы и опять приносил его.

– Я думал, что вполне смогу найти свой дом, мне так знакомы были дорога и горы вокруг, что даже во сне я на сто процентов был уверен в этом. Мне не верится, что всё могло так измениться.

Мужчина говорил как бы оправдываясь, будто я была виновата в том, что он не может найти свой дом.

Грудь опять начала болеть. Стараясь приглушить боль, я довольно долго водила рукой по свитеру, но потом приподняла его край, освободила грудь от белья и сцедила молоко в миску. Налитая грудь горела при каждом нажатии, как от огня.

– Если положить на грудь горячее мокрое полотенце, то будет легче. Моя жена так делала. Она говорила, если не сцедить молоко, то начнётся грудница.

Сцедив молоко, я опустила свитер и открыла коту окно. Кот исчез в темноте, как брошенный мяч. Ветер проник внутрь, развевая занавеску и заглушая шум кипящей воды – шик, шик… С улицы слышался мышиный писк и коварное мяуканье старого кота.

– Мне придётся сегодня у вас переночевать.

Я чуть не сказала: «Не было ли у вас с самого прихода в этот дом такого намерения?» – но закрыла окно и плотно задёрнула шторы. Это не его дом, не мой дом, и старуха в недалёком будущем покинет его.

– Хорошо, если вы уйдёте завтра рано утром. Ведь здесь живут только женщины.

Старуха ворочалась с боку на бок и откашливала мокроту. Я подошла к ней. И старухе, видимо, не спалось, она тоже чувствовала какой-то страх от чужого в доме. Она пыталась приподняться в постели, её голова запрокинулась. Я без труда подняла старуху, как складывают бумажную куклу, и подложила под спину подушку так, чтобы она могла сидеть.

Старуха смотрела на мужчину ясными открытыми глазами. Мужчина, видимо, уже уснул. Чётко было слышно тиканье секундной стрелки в настенных часах. Время, окрашенное темнотой, беззвучно и мягко утекало секундами, и концентрация этой темноты, что проваливалась во время, становилась всё гуще и гуще. Часы пробили час. Зевая во весь рот, я взяла шаль. Вода в чайнике кипела – бульк-бульк, переливалась через край и брызгала на раскалившуюся докрасна печь – шик-шик…

Мужчина безвольно открыл рот, съёжил плечи, видимо, от холода, и спал. Справляясь с зевотой, я налила холодную воду в чайник. Мышей не было слышно. Кажется, я ненадолго уснула. Мне снился какой-то путаный сон, но я не смогла вспомнить его.

Часы пробили три. Мужчина вздрогнул, открыл глаза, заслонился от света лампы ладонью и осмотрелся.

– Сколько сейчас времени?

– Ещё три часа.

– Я привык вставать в это время.

Я вынула из шкафа одеяло и накрыла его колени. Мужчина, не стесняясь, взял его, набросил на плечи и опять закрыл глаза. Старуха тоже спала, чуть склонив голову и прислонившись к стене. Я повернула лампу так, чтобы свет не мешал ему, и опять закрыла глаза.

Удары бьющихся на ветру веток деревьев, остро, как нож, резали тишину.

– Что вы будете делать, когда уйдёте отсюда? Будете продолжать искать семью?

– Не знаю, – пробормотал мужчина в полусне.

Где-то печально мяукал кот. Я подумала, что надо бы открыть окно и позвать его, но лишь тихо окликнула: «Наби, Наби…», – погрузилась в вялость, как в пропасть или в безвыходное положение, и стала засыпать.

Когда я открыла глаза, в комнате ничего не изменилось. Только было нестерпимо холодно. Непонятно, проснулась ли я от ощущения, что кто-то ушёл, или от студёного холода. Я скоро заметила, что стул, где спал мужчина, пуст, а я накрыта одеялом, которое дала ему. Теперь я смутно стала припоминать, что сквозь сон слышала, как закрывали ворота.

Свет лампы выцвел в лучах рассвета, понемножку проникающего в комнату; смутно и зеленовато выглядела в этом свете старуха, она аккуратно лежала и мерно дышала. Я раздвинула шторы и посмотрела в окно на улицу. Под зеленоватым открывающимся небом по крутой дороге на склоне, запорошенном снегом, спускался мужчина в меховой шапке, как призрак, шатаясь от слабости.

Вода в чайнике больше не кипела. Было холодно. Огонь в печи погас. Спина мужчины становилась всё меньше и меньше, и на какой-то момент он скрылся за холмом, а потом появился вновь, на этот раз он стал ещё меньше. Потом он превратился совсем в крохотного и исчез в лучах зелёного рассвета.

Часы пробили пять. Птица всполошилась и начала щебетать. Я вынула кухонный нож из-за пояса, тупым концом открыла крышку печи, достала погасший угольный брикет и поставила новый. Воды в чайнике осталось совсем мало, придётся заново наполнить его. Ничего не изменилось, никаких следов не осталось – так тень стирается после рассвета. Только очень слабое дыхание, пар изо рта в остывающем воздухе. Но это чувство слишком легко может исчезнуть, оно будет постепенно слабеть из-за бесконечной невидимой разрушительной силы времени и текущей воды, а через некоторое время, когда произойдёт что-то похожее, оно вдруг оживёт и появится, как мгновение прошлой жизни.

Я очень устала, но не была уверена в том, что смогу снова заснуть. Скрючив замёрзшие пальцы ног, я вышла на кухню и наполнила пустой чайник до краёв.

Весна 1977 г.

Дамба в тумане

Жена скрылась в ванной с завёрнутыми в полотенце ночной рубашкой и принадлежностями для умывания, а я снял пиджак, бросил его на стул и упал навзничь на кровать, раскинув руки и ноги. Узоры обоев на потолке кружились, будто собирались броситься на меня, поэтому я поменял позу – лёг на бок и свернулся, как креветка. Я не чувствовал особой усталости. Просто хотел немного поваляться. Я подложил под голову руку и почувствовал виском, как щекочит, тикая, секундная стрелка часов, будто многоножка касается своими лапками клеток моего мозга. Прислушиваясь к тиканью, я вдруг без всякого отношения к нему вспомнил обложку иностранного журнала, на которой был изображён китаец, чьё лицо было утыкано иглами для акупунктуры. Следом вспомнился врач-китаец, про которого ходили слухи, будто он засыпает только после того, как, глядя в зеркало, исколет себе всё тело иглами; к нему я когда-то давно нёс на спине свою мать.

Поскольку этот доктор, славившийся искусством иглоукалывания и прижигания, жил в замечательном большом особняке на вершине горы, среди теснившихся вокруг дощатых хибар, мне пришлось подниматься, задыхаясь, от автобусной остановки по крутой дороге почти полчаса.

Солнце уже заходило, но разогревшаяся от жары гора, покрытая большими камнями и мелким щебнем, всё ещё не остыла и дышала раскалённым паром. Вскоре я высунул язык и стал задыхаться, а взмокшая от пота мать льнула к моей спине и ныла, всхлипывая и просясь в туалет. А я всё повторял, что она сможет сделать свои дела, если немного потерпит, пока я пройду чуть дальше.

Из открытых дверей домов женщины без всякого стыда выливали содержимое ночных горшков на улицу. «Сынок, я тебя очень прошу, ссади меня, пожалуйста», – мать кулаком стукнула меня по плечу. Я был вынужден разнять руки, сцепленные под её задом. Мы были уже на вершине холма, и я мог рукой достать до края изогнутой крыши дома доктора. Подняв подол материной юбки, я засунул его край за пояс, после чего как ни в чём не бывало, будто для меня это привычное дело, отвернулся и направил свой взгляд далеко, в противоположную сторону от того места, куда мы поднимались. Там была каменоломня.

Солнце отражалось от гранитных скал многочисленными брызгами, каменотёсы гулко били по камням. Каждый раз, когда они разрубали твёрдую породу своими острыми зубилами, раздавался грохот, от которого, казалось, сверкали и вспенивались солнечные лучи. Глаза слезились непонятно отчего, то ли потому, что пот стекал меж ресниц, то ли от ослепительных лучей, отражавшихся от каменоломни. Открыв глаза, я увидел, что из дома, стоящего в густой тени, на меня смотрит, прислонившись к двери, похожая на привидение, голая старуха. Меня вдруг пробрала дрожь. Стало ужасно стыдно, что я должен опять взвалить на спину свою мать, которая всё ещё сидела немного в стороне от дороги, и раздеть её у доктора, мокрую от пота и мочи. Но заставило меня повернуть назад не это. Я заметил вышедшего нам навстречу подышать вечерним воздухом мужчину с ребёнком на руках, которого он ласково прижимал к себе. Когда я увидел этого мужчину – крепкого, в льняной куртке с широкими рукавами и таких же штанах, чистых и хорошо выглаженных, я интуитивно почувствовал, что это и есть китайский врач. И, недолго думая, пустился с матерью на спине в обратный путь.

Я никогда не считал себя почтительным сыном и никогда не хотел им стать. Я не надеялся, что мать, которая лежала после апоплексического удара почти семь лет, вылечится иглоукалыванием. До сих пор я не могу чётко объяснить, почему тогда так поступил, но этот случай остался в моей памяти даже после смерти матери, и воспоминания о нём временами мучают меня.

На нижнем этаже в холле было шумно. Били в большой традиционный барабан чангуи нестройно пели. Пьяные голоса смешивались с нежным звучанием корейского кларнета наллари.Грубый южный диалект проникал в мозг и разрывал барабанные перепонки, вызывая все эти ассоциации и воспоминания. Мысли, что беспорядочно роились в голове, выстроились в одну линию и развеялись; я спокойно доверился плывущим звукам и взглянул на часы. Это была всего лишь давняя привычка, ничего не значащая в нынешней жизни. Секундная стрелка, которая ещё недавно шла, теперь остановилась. Когда я это заметил, из ванной через тонкую фанерную дверь послышалось, как несколько раз подряд плеснули водой. То, что часы остановились, как ни странно, меня обеспокоило. Ещё когда я лежал на кровати, секундная стрелка шла, я это точно помнил. Но когда я перестал прислушиваться, она ушла от меня и исчезла в пространстве, которое мы называем неведомым, прошлым. Почему я вдруг вспомнил китайца-врача, мать? Отчего я думаю о тех своих поступках, за которые не могу ответить, и страдаю от этого? Почему я до сих пор не свободен от того времени?

– Ах, этот проклятый гам! Везде шумно. Или, может быть, мы останавливаемся в таких местах?

Жена вышла из ванной с синими губами. Дрожа от холода, она встряхивала мокрыми волосами и искоса поглядывала в зеркало. Повсюду разлетались капли воды. Комната была небольшая, и стул у туалетного столика, на край которого села жена, почти вплотную примыкал к кровати, поэтому несколько капель, попавшие мне на ноги, принесли ощущение нового холода, но я не убрал ног и завёл часы.

Интонации голоса и движения рук жены выражали упрёк.

Наверняка у неё плохое настроение. Из-за того, что я нашёл такую дешёвую гостиницу, а не дорогую и хорошую, она скорей всего думает, что я слишком скуп, я в этом уверен. К тому же, видимо, вода была холодной. Я только услышал звук открывающегося крана после того, как она зашла в ванную, как тотчас же она вышла оттуда посиневшей. Кроме того, её халат, купленный специально для этого путешествия, такой тонкий, что через него просвечивает тело, и на неё жалко смотреть.

– Ужасно. Я, кажется, вернусь домой совсем простуженной.

Жена, демонстративно ворча и надув губы, раздвинула шторы. Не находя подходящих слов, я поднялся и смотрел, как темнота, наполнявшая комнату, исчезает по мановению рук жены. Её упрёк был справедлив. Когда мы шли по главным улицам города мимо расположенных в ряд гостиниц, я по старой привычке зашёл в ёгван,дряхлую дешевую гостиницу на краю пристани.

Жена, будто стараясь успокоиться, отвернулась от меня и долго стояла у окна. Я подошёл к ней. Из окна была видна пристань, близкое море плескалось прямо у гостиницы. Может быть, из-за тумана, опускавшегося на темнеющее море, огни кораблей, что стояли на якорях, выглядели слабыми и тусклыми.

Жена выпила таблетку от морской болезни до того как села в поезд, поэтому была в полусонном состоянии, но вдруг оживилась, когда мы стали приближаться к конечной станции. Она промакнула пуховкой лицо, на котором проступили тёмные пятна, и с огорчением осмотрела свою помявшуюся в пути одежду. На ней был костюм из толстой шерсти, её не легко было расправить, но она всё продолжала гладить юбку ладонями.

– Давай прежде всего определимся, где мы остановимся. Хорошо бы принять тёплый душ. Давай выпьем чего-нибудь крепкого. А ночью пойдём танцевать.

Я смотрел на жену и думал, что женщин трудно понять. Хотя я кивал неискренне головой, стараясь не мешать людям, сидящим рядом, но на самом деле я ни разу не видел, как она танцует, и даже не представлял себе, что она это умеет. Жена постоянно сидела в комнате, продуваемой ветрами, закутав в одеяло мёрзнущие плечи, и вязала что-то на спицах. Так она проводила длинную-длинную зиму, а когда наступала весна, она, экономя щекочущие солнечные лучи, как кошка, выгнув спину, вышивала пионы, фениксов, цветущую вишню и пышную японскую жимолость. Я смотрел на неё, всё время занятую то вязанием, то вышиванием, и мне казалось, что даже в ад она отправится с вязальной спицей и иголкой. Но вне дома жена выглядела другой. Может быть, от чувства освобождения и безответственности, которое даёт путешествие. Её округлившийся живот был незаметен под широкой одеждой. Когда мы вышли из поезда, с моря нас обдало пронизывающим ветром поздней осени. В порчу было холодно и влажно. На незнакомой улице я ненадолго остановился, сунув руки в карманы плаща. Машины, гудя, проносились мимо нас, стоящих с чемоданами. Мы приезжали сюда в свадебное путешествие. Тогда мы вышли из поезда, сразу взяли такси и направились в недорогую курортную гостинцу у горячих источников, где провели два дня. Это путешествие почти не отличается от той поездки.

Мы взяли такси и выехали из центра. Таксист сказал:

– Вы собираетесь остановиться в гостинице у источников? Сейчас у вас ничего не получится. Везде полно проклятых европейцев. Пришли экскурсионные корабли. Разве вы не заметили, когда проезжали мимо? Вы не увидите на улице ни одной бабы, даже если хорошо протрёте глаза. Сейчас для них время зарабатывать деньги.

– На морском курорте нет бунгало?

– Почему нет? Их открывают даже зимой.

– А питейные заведения тоже есть? Я имею в виду бары, ночные клубы.

– Да. Но свободных бунгало тоже нет. Везде полно народу.

Жена вздохнула.

– Если вы приехали сюда в путешествие, то лучше переночуйте в центре, а завтра рано утром сядьте на корабль, который отправляется на Тадохе. Разве здесь есть что смотреть?

Водитель высадил нас перед гостиницами.

Как он и сказал, нигде не было свободных номеров. Когда мы искали гостиницу у источников, заходя в каждую, жена начала дрожать от холода. В конце концов, мы решили по совету таксиста утром отправиться на корабле на остров Тадохе, и поехали в центр. Я торопливо прошёл мимо улицы, где находились бары и отели. Когда я сказал, что удобнее будет остановиться в ёгванена набережной, если мы хотим сесть на корабль, то жена ответила: «Какая разница, хоть на постоялом дворе», – и замолчала.

Мы толкнули дверь и вошли в ёгван,один из тех, что стояли на задворках. Жена всё время поворачивалась и смотрела на улицу за дверью. Она смотрела на прачечную, где было светло от ламп; там парень в футболке без рукавов гладил что-то, пуская утюгом пар. Хотя он был далеко, я хорошо видел его крепкие мускулы, медно-красные и блестящие, видимо влажные, и то, как красиво он двигается. Как сказочный богатырь. Когда рука мальчика, работника гостиницы, взявшего мой чемодан, коснулась сумки жены, она всё ещё смотрела на улицу. Мы поднимались, переобувшись в резиновые, громко шлёпающие тапочки, следом за мальчишкой, а тот карабкался по лестнице, как белка. Мы поставили на пол чемоданы, и жена, даже не думая переодеться, стала поочередно открывать дверцы шкафа и пустые ящики туалетного столика.

Её руки касались ящиков, и те скрипели, будто трепетали всеми своими суставами. В одном из ящиков, которым, видимо, не пользовались долгое время, она нашла длинный волос и бросила его в корзину для мусора.

– Если тебе не нравится здесь, можно переехать в другое место. Давай поедем в центр. Переоденемся и пойдем погуляем, хочешь?

Я стоял рядом с женой и смотрел вниз на море.

– Перестань. Куда идти в такое время?

Жена задернула занавеску.

Я обнял её сзади. От капающей с волос воды тонкий халат намок и плотно облепил плечи, пухлое упругое тело виделось розовым даже в сумерках. Жена, высвободившись из моих объятий, щёлкнула выключателем и села перед зеркалом. Шлёпанье резиновых тапочек отчётливо раздавалось из коридора, а из соседней комнаты в нестройном гуле можно было разобрать голос каждого человека в отдельности.

– Сегодня, видимо, не удастся выспаться как следует.

– Не обращай внимания. В это время года везде одинаково.

– Но мы приехали сюда не для того, чтобы слушать, как эти пропойцы веселятся.

Мы говорили, смотря друг на друга в зеркало, будто выступаем перед зрителями. У жены было обиженное лицо, казалось, она вот-вот расплачется.

– Завтра рано утром мы сядем на корабль.

Я убрал её волосы с шеи и приложился губами к затылку. Она повернулась ко мне и обняла меня. В зеркале мокрые пряди волос закрыли моё запястье. Я взял отливающие бронзой волосы и грубо оттянул назад.

Во мне вскипело давно забытое вожделение. Оно нахлынуло так внезапно и ярко, что я некоторое время стоял, задыхаясь, боясь упустить его и не зная, что предпринять. Свет лампы был слишком ярок. Откуда-то доносились звуки, похожие на свист, как будто плакали морские чайки, или где-то далеко кричали ночные птицы.

– Что это за звуки? – спросила жена.

– Это слепые массажисты играют на свирели.

Звуки повторялись, то внезапно возникая, то пропадая, протяжные, будто кто-то с сожалением вздыхает о чём-то.

– Выключай.

– Ты, что, уже собираешься спать?

Жена щёлкнула выключателем, расположенном удобно под рукой над изголовьем. Непривычные пружины провалились под нами, и мы с женой опустились на кровать с ощущением, будто погружаемся в болото. В темноте шум в соседней комнате слышался так отчётливо, что его, казалось, можно было схватить рукой. Нестройные голоса мужчины и женщины, поющие популярную песню, шум от игры в карты– хватху, хлопанье в ладоши, чьи-то крики, зовущие коридорного и ещё что-то. Из сломанного проигрывателя из-за тупой иглы, скрежещущего, как ржавая бритва, шёл пронзительный металлический треск.

 
…На том зелёном лугу
Построим домик, как картинка.
С моим любимым
Хочу прожить сто лет…
 

– Не стоит обращать на это внимание.

Жена с силой надавила ладонью мне на спину и сказала:

– Пусть шумят сколько угодно.

Мы погасили свет, но в комнате было светло от фонарей и лучей поискового прожектора, проходящего по комнате каждые три-четыре секунды. Я нервничал из-за неудачи, поэтому обращался с женой нетерпеливо и грубо. Жена тоже была недовольна. Она лежала, отвернувшись от меня, и я не слышал даже её дыхания.

Я вспомнил, как она торопливо бросила в окно на перрон синий носовой платок, когда наш поезд отправлялся. Я не понимал, зачем она это сделала, и она, смущаясь, будто я обнаружил что-то неприличное в ее поступке, ответила: «Говорят, если бросить синий носовой платок, это принесёт удачу. Это европейский обычай». Я горько улыбнулся, вспомнив, что мы с женой обменивались точно такими же вопросом и ответом, когда отправлялись в свадебное путешествие пять лет тому назад. О какой удаче мечтает жена?

Я перелез через неё и встал с кровати, чтобы найти сигареты. Глаза так привыкли к темноте, что можно было не зажигать свет. Окно стало молочно-белым. Я нашёл сигареты и пепельницу, сел на кровать, но как только зажёг спичку, у меня пропало желание курить.

Спичка быстро догорала. Это было красивое пламя светлого ярко-красного цвета. Я положил в пепельницу столбик тонкого белого пепла лишь после того, как мне обожгло пальцы. Потом я зажигал и зажигал спички, но не мог успокоиться. Суетливое шлёпанье резиновых тапок в коридоре слышались до головокружения отчётливо. Из соседней комнаты раздавался чей-то крик, просили принести сочжу.Будто желая успокоить меня, не находящего себе места, жена, лёжа неподвижно, сказала:

– Может, закажем сочжу?

– Не надо.

– Везде всё одинаково.

В голосе жены слышалось разочарование, которое нельзя было скрыть, хотя она очень старалась. Мы с ней усердно, как муравьи, трудились прошедшие пять лет.

«Знаешь, мой муж совсем не разбирается в жизни, он даже думал, что мы сможем устроить свадьбу, купить кольца и снять жильё, если у нас будет сто тысяч вон [5]5
  Вона – корейская национальная валюта. Тысяча вон равна примерно одному доллару США.


[Закрыть]», – я иногда слышал, как жена шепталась со своими подружками и хихикала. Я на ней женился не потому, что любил её, а потому что она забеременела. Но она избавилась от ребёнка, которого зачала ещё до замужества. Она говорила, что мы не можем иметь детей, пока снимаем жильё. Она мечтала: «Давай купим маленький домик; на маленьком дворе размером с ладонь повесим бельевую верёвку, а на ней разноцветную одежду; если ребёнок заплачет, то оставим его, пока он сам не успокоится, чтобы он вдоволь накричался; во дворе привяжем качели и, когда малыш подрастёт, купим ему трехколёсный велосипед; давай покончим с тем, что даже ночью или на рассвете нам приходится натягивать штаны, чтобы выйти в туалет». Я не смеялся над мелкобуржуазными мечтами жены. После третьих преждевременных родов она начала полнеть, что было очень заметно.

Постепенно она менялась. Она менялась, как наши дыхания, образующие слой пыли при соединении, как падает песок в песочных часах, постепенно заполняя ёмкость, как стираются старые камни и превращаются в прах. Она менялась, как меняется шелковичный червь через первые сутки, вторые, третьи… Мы проводили время, почти не разговаривая. Теперь жена не говорит: «Мой муж ничего не знает, он думает, что мы можем купить и квартиру, и кольцо для меня, если у нас будет всего лишь сто тысяч вон». Мы больше не рассказываем чужим людям друг о друге с радостью и с гордостью.

Было слышно, как трещат цикады – «цирк-цирк». Стеклянная пепельница раскалилась.

– Боюсь, что пепельница вот-вот треснет.