Текст книги "Не плачь, казачка"

Автор книги: Нонна Мордюкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Станция Железнодорожная

Застолья на Кубани называют «сабантуями». Женщины исправно работают и за столом: незаметно меняют тарелки, подкладывают кому надо еду, разносят кружки с компотом или киселем, и точно так же подается и такое «блюдо», как песня. Сначала вроде бы нехотя, безотносительно к чему-либо одна заводит, вторая подпевает, еще несколько женщин к ним подключаются, а то и мужичок – и начинается чудо: красивое, просто невероятно красивое пение. Поют легко, как будто просто воздух выпускают при дыхании. А если заведутся, то и не остановишь. Вот так же и я в московских компаниях, сперва на наших студенческих вечеринках, начинала петь без просьбы: у меня, как у моих земляков, было убеждение, что пение – это твой подарок из уважения к сидящим. Потом-то я отвыкла лезть со своим непрошеным пением.

Помню, как-то приезжает ко мне мама. Я тогда «крутила романчик» с одним пареньком. Ну такой он был красивый, такой красивый – невозможно! Я иногда пользовалась его лекциями. Мне, признаться, боязно было брать в руки его тетрадки – белоснежные страницы, чертежики, маленькие такие, аккуратненькие, как куклята, а почерк – прочесть невозможно: мелко-премелко писал, каллиграфически, расстояние между строчками почти отсутствовало. Ногти у него полированные, белье пахнет мылом – он каждый день стирал в общежитии.

Из дома, с подмосковной станции Железнодорожная, он привозил баночки, завязанные бантиком, с квашеной капустой, медом. Еще чемоданчик картошки, свеклы, морковки. Вечерами в коридоре на керосинке готовил себе еду.

– Нонна! Ты неправильно живешь, оттого у тебя нет денег, – наставлял он меня.

– У меня же только стипендия!

– Ты ешь булки с пирожными. А надо купить картошки, муки, пшена.

– Подумаешь: так мне хватит на десять дней, а булок с мороженым – на четыре. Хоть четыре дня, но мои!

Пусть говорит. Он пионерчик из пионерского лагеря. И в этом его прелесть. А какой красавец, какой отличник! По всем предметам. Правда, по мастерству четверка, но ведь он же старается и верит в слова педагогов: «Труд делает чудеса».

Лягу, бывало, спать и думаю: вот бы сшить ему из черного вельвета куртку на «молнии» – как бы ему пошло! Купила я ему все-таки отрез этого черного вельвета, и мы пошли к одной тетке-портнихе. Она, правда, упиралась: мужикам не шью. Но я ее убеждала, умоляла – и уговорила. И фасон сама нарисовала.

Приходит мой Петенька, а именно так его звали, как-то в понедельник в вельветовой куртке – все ахнули. Щеки розовые, лицо белое, глаза синие и крутой кудрявый чуб. Ангел! Красавец! Неужели мы с ним встречаемся?! Туалет портила лишь авоська с книжками и тетрадками да аккуратным кубиком – бутербродом, завернутым в белоснежную бумагу. Чай почему-то он пил всегда один, никого не приглашал. Или он думал, что мы, иногородние, довольны столовой?

Встречались мы с ним к приезду мамы уже с полгода. Со слезами на глазах я рассказала ей о нем как о ком-то недоступном. И Петя пригласил мою маму к себе домой, на станцию Железнодорожная.

Всю дорогу мама говорила в электричке чуть громче, чем надо, но Петя не слушал, как-то весь съежившись от громовых раскатов ее голоса. Про меня кто-то из писателей тоже однажды сказал: «У тебя, Нонна, прикричанный степной голос».

Приехали. Подходим к двухэтажному деревянному дому. Петя сильно постучал по доске-стояку – они жили на втором этаже. Наконец открывается форточка, и оттуда бочком, по форме форточки, высовывается голова.

– Это ты, Петя? – почему-то шепотом спросила женщина.

«Воров, что ли, боятся?» – подумала я. Поднимаемся на второй этаж, по ходу открываются много замков и следом же закрываются.

– Познакомься, мама. Это Нонна, мой товарищ и друг.

– Анна Федоровна, – негромко говорит женщина лет сорока с небольшим.

– Ирина Петровна, – протянув руку, представилась и мама.

– Проходите, – еще тише, с испуганными глазами предложила мать Пети.

– Петя – вылитый вы, – сказала мама.

– Что вы! Он на отца похож. Проходите.

Мама подзадержалась в сенях: сняла строченые, как телогрейка, бурки, на них положила фуфайку, а кашемировый платок накинула на плечи.

Обнажив все тридцать два зуба, мама тут же приступила к характеристике дома.

– Вот это да! Дерево, – чуть не криком начала она, – бревна! Ведь это так полезно! А у нас саман. Знаете, что это такое? Нет, откуда вам – крутом столько леса. Кра-со-та! И пахнет. – Она кулачком постучала по бревну. – На сотни лет!

Как заправский экскурсовод, она все объясняла, рассказывала, упростив тем самым знакомство.

Когда сели, мать Пети сделалась красная, как рак, склонила голову набок и, не поднимая глаз, сказала в сторону:

– Да, везде по-другому.

Внешне она была ничем не примечательна: как белая булочка, с шестимесячной завивкой, в маркизетовом платье, рукава фонариком. Молодая, лицо немного побито оспой. Видно, она была недовольна шумом, который подняли. Петя щипнул меня и вывел в сени.

– Почему твоя мама так громко разговаривает?

– Мыс Кубани, у нас в степи люди все так кричат.

– Так и нижние могут все услышать, – хрустя пальцами, с тревогой сказал Петя.

– А кто там внизу?

– Родственники.

– Родственники?!

– Пойдем, тут еще слышнее, а ты тоже кричишь.

А вот и сонный, с газетой в руках выплывает худой высокий человек – отец Пети.

– Что за шум, а драки нет? – шепчет он.

– Вот, Петя приехал со своей девушкой и ее мамой.

– Ты пока, Анюта, на стол сообрази, а я покажу им свое хозяйство, – проскрипел он.

Мы спустились вниз, вышли с тыльной стороны дома, и он стал показывать яблони, аккуратно трогая набухшие почки. Потом подвел к кроликам. Мы иногда с мамой переглядывались, один раз она мне даже подмигнула. Наконец слышим шепот из маленького окошечка сеней, выходящего в сад:

– Шура, Шура!

Он повернулся к окошку.

– Шура! – зашипела жена. – Идите!

Мы пошли. Мама, как фокусник, опять сбросила в сенях бурки, телогрейку и, стуча пятками (я подумала – нарочно), кивнула на стол.

– Видала, дочка, кацапский стол? Винегрет, грибы, лахветники… Знаете, – продолжала она, садясь, – я тут в Зарайском районе практику проходила, так научилась вашим обычаям.

– Но это же село, – подняв одно плечо, буркнула Петина мать, – а у нас город.

– Ну, со свиданьицем! – Мама первая взяла граненую стопочку с водкой, хлебнула половину, по-мужицки крякнула и стала есть винегрет.

– Эх, Расея-матушка! Как же у вас все так бедно! Вся Московская область ни черта не умеет делать, и самая она бедная.

И нам на лекциях, помню, говорили, что хуже Московской области нет – картошка да капуста.

– Но ведь недавно только кончилась война, – сказал робко отец Пети.

– Все теперь на войну давайте валить! А где же ваши палисаднички, цветочки? Вот в доме-то у вас, конечно…

Дом середняков-интеллигентов. Мама Пети, видно, окончила гимназию, папа – директор ремесленного училища. Утварь и мебель старые и, чувствуется, давно переходят из поколения в поколение.

– Эх, давайте за тех, кто умеет работать! – подняла мама рюмочку и «доконала» ее.

Мама Пети в испуге глотнула из своей, а папа с удовольствием осушил вторую. Перекусили, перекинулись еще какими-то фразами, и тут мы наконец поняли, почему так испугана Петина мать: какая же голытьба прибыла с ее сыном! Мама, вытерев рот платочком, коленкой дотронулась легонько до моей: дескать, давай угостим и мы их. «Черные очи», – шепнула мне. Она подала тональность, и мы запели. Да так, как надо, как у себя дома. Мамочка моя божественным альтом вела вторую партию.

Петя кусал ногти, его отец, красный и потный, приставив кулак к губам, с интересом слушал, а мать, втянув голову в плечи, с нетерпением ожидала конца пения. Мы допели, мать внесла суп и стала разливать по тарелкам. Я уже не могла сидеть и выскочила в сени. Подошла к маленькому оконцу. Как раз садилось солнце, и его лучи, как горящие сабли, торчали из-за тучи, похожей на мартовский сугроб.

– Мамочка, моя дорогая, на черта они нам сдались! – обернулась я, заслышав ее шаги.

– Да, поедем, поедем отсюда…

– Уезжаете? – просияла мать Пети. – А сын говорил – с ночевкой.

– Нет, у нас же знакомые в Москве, – весело отвечает мама.

За калиткой Петя, какой-то покрасневший то ли от еды, то ли от обиды, в накинутом на плечи старинном дедовом черном зипуне выговаривал мне напоследок:

– Ты всегда так! Все скомкала, и всегда ты так, во всем.

Но попрощались по-хорошему.

В электричке мы сидели и смотрели на мелькающий за окном лес.

– На черта они нам сдались, дочка!

– А еще больше мы им!

– Ты вышла в сени, я ей говорю: у меня еще пятеро моложе Нонны, мужа уже нету. От это я им выдала! – сквозь смех говорила мама. – Они же думают, что мы всем колхозом в ихнем доме поселимся, как цыгане.

Да, тут я поняла, что Петя – это не тот человек, которого я придумала, а самовлюбленный отличник по всем предметам, кроме мастерства актера. Мама была у меня умная – она сразу отметила полную несовместимость нашего мира с Петиным. Она еще не знала, что я уже нарядила Петю в вельветовую курточку. На курсовых фотографиях отчетливо видно, что воротник той курточки сшит на женский манер.

Барак

Каждый день надо было ходить в Театр киноактера на репетицию пьесы А. Н. Островского «Бедность не порок», которую ставил Алексей Денисович Дикий. Что делать: в правой руке узелок с пеленками, в левой – сумка с деньгами, косметикой, но основное – он, сыночек мой дорогой. Получить тогда место в яслях – все равно что пятикомнатную квартиру. Пеленала сына на лавочках в парках, на прилавках газетных киосков, в чужих коридорах, а то и в театр приносила. Там его все пере-нянчат, пока я на сцене пою соло:

 
Ты родимая моя матушка,
День-деньской моя печальница,
Погляди в мои очи ясны
Во последний раз…
 

Все восхищались: у меня тембр голоса вроде неплохой, слух хороший. Но тут мне, как всегда, ситуация жизненная больше всего «помогала».

Прихожу однажды в театр, и мне говорят, что есть путевка в лучшие ясли Москвы – имени 8-го Марта на улице «Правды».

– Это тебе Борис Федорович Андреев достал, – сказала мне секретарь.

Бегу на улицу «Правды», вхожу в ясли. Боже, какой запах, какое богатство – пальмы, ковры, халаты слепят белизной. Самая главная тетя развернула моего толстяка, подняла к лицу и говорит: «Какая прелесть, вылитый папа! Ах, папка вылитый, особенно вот в “Двух бойцах”. А “Большая жизнь”!» Я каменею, но не сопротивляюсь, боясь, что путаницу распознают и отдадут ребенка обратно, а мне на репетицию надо.

Похвалили еще какую-то картину, где играл Борис Федорович, и оставили ребенка. Еду в театр, а сама не пойму что-то насчет отцовства – ведь отец моего мальчика на съемках, на юге… И, как нарочно, идет навстречу Борис Федорович Андреев и говорит:

– Слышь, старуха, я тебя забыл предупредить. Сама знаешь, путевку в ясли никак не получишь. Вот я в районе и сказал, что это мой незаконный сын. Дескать, случился грех, хочу помочь молодой матери.

Иду, руки пустые, как-то непривычно. Ну ничего, вечером ведь забирать надо ребенка. А куда?

Вот тут-то – нарочно не придумаешь! – получаю телеграмму о приезде брата и сестры. Мама решила разгрузиться: мне ж теперь тут хорошо!.. Эту ночь пошла ночевать в общежитие. Наша комната была полна поступающих в институт девушек. Кормлю ребенка грудью, прикрыв его простынкой. Абитуриентки, я уже сквозь сон слышала, удивлялись, почему я заснула с ними в одной комнате с ребенком под боком: «Она же лауреат Сталинской премии, Ульяну Громову играла…» – «Ну и что, глупенькие, – отвечала я им мысленно. – Негде, ну негде жить».

Мама с детьми нашла обмен своей двухкомнатной квартиры в Ейске на Москву. Согласна была на любой метраж. Я пошла посмотреть вариант обмена на какую-то из Тверских-Ямских. Вхожу – коридорная система та еще! Тоннель коридора забит вещами, идти надо на ощупь. И вдруг хозяйка шлепает ладонью по двери, та открывается, и я вижу, что от входа до кровати ровно столько, сколько нужно, чтоб дверь открывалась, то есть входишь – и сразу на кровать. Слева тумбочка с табуреточкой, над ней полка со скатеркой и узкое окно-дыра. Хозяйка стала громко говорить о преимуществах жилья: «Вот вошел – на кровать, голова в окне, на свежем воздухе». Я ничего не слышала, только видела красные кружочки на ее щеках и неумело подбритые брови.

– Спасибо, я еще зайду.

Бедная моя мамочка! Значит, сами никуда, как-нибудь; лишь бы мне за Москву зацепиться. И на что менять, на бывший туалет!

«Так, сын устроен на день, двое-трое суток будут ехать брат и сестра, времени мало», – лихорадочно думала я. Вот тут мы с Галей Волчек и очутились в Госкино: ее соседка была моей подружкой, и кинооператор Волчек, отец Гали, посоветовал обратиться туда.

– Бери направление в барак. Напротив метро «Аэропорт» строится КИНАП, и там уже есть барак для рабочих.

О том, как получила направление, я писала.

Уже смеркалось, когда мы, Галя, моя однокурсница и я, подходили к бараку. Долго перепрыгивали через какие-то ямки и доски, котлованы с водой, пока не нашли заведующего общежитием. Добродушный, незапоминаюшийся, он взял направление и повел нас в какую-то дальнюю комнату.

Заходим: батарея вырвана, в комнату с порывами ветра влетают брызги дождя. По колено опилок, посередине стоят ко́злы, света нет.

«Крыша, крыша моя, наша! Адрес… Кому-куда».

– Через пару дней приходите, кое-что текущим сделаем, – сказал комендант.

– Каким? – не соображаю я.

– Текущий ремонтик, небольшой.

В эту ночь я опять пошла в институтское общежитие. А там – ничего не понимаю! – сидят мои брат и сестра. Да боже ты мой, как же теперь выпутаться, чтобы всех разместить? Не оставишь же брата у девчонок!

– К испанцам! – тут же предложила одна.

Этажом выше была действительно комната испанских студентов. И вскоре один испанец уже надевал рубаху и пиджак, чтоб уйти ночевать к знакомым, а брат мой был определен на его кровать.

Мы вместе поужинали. Сын ладошками бил по столу, стремясь разогнать арбузные косточки, но я замечала другое – как брат и сестра удивлялись, что я в таком мытарском положении, а тут еще и они на мою голову. Но ничего не попишешь: он решил ловить шпионов, а она – учиться в седьмом классе. Табель, вижу, подтерт – пятерки по всем предметам.

Утром поехали в мой барак.

– Дурак здоровый, – бурчу я брату, – ты хоть знаешь, куда обращаться?

– Не-ет…

– А я откуда могу знать, где их ловят, этих шпионов?..

Комната уже была приведена в божеский вид, но пустая. Комендант общежития показал, где под навесом лежат кровати. Мы с братом растягивали гармошкой сложенные ржавые конструкции. Да, больше двух не поместится. И вдруг – не успели расставить кровати, как повалил стихийный поток людей – каждый что-то нес. Нас выгнали, и началось устройство по-настоящему: появились матрацы, подушки, одеяла, тумбочки, стол. Одна приятная такая толстушка с челочкой, Шурочка (как потом оказалось, шофер), подмигнула мне: «А как же, общежитие есть общежитие».

Какая красота! И клееночку почти новую несет пожилой мужчина, ставит на нее электроплитку.

– Пускай погорит, чтоб помещение ваше согрелось. Ребенок ведь. А готовить в коридоре есть где.

Думала, все уже, нет – пол каменный, и незнакомая женщина стелет старенькое шерстяное одеяло.

– Вот, привыкайте. А люди у нас неплохие.

Вечером Светка Коновалова принесла полный набор книг для шестого класса: сестра сходила днем в школу напротив, да там дураков не оказалось. Увидели ее «пятерки» и посадили в шестой класс. Формы школьной тоже не было. Еще одна приятельница принесла свое синее платьице, похожее на форму.

Эх, кто знал, что и приехавшая в этот барак мама, и любимая подружка Ёлочка умрут от одной и той же болезни, только в разное время.

Помню, мама ей гадала на картах, любит ее избранник или нет. Мамино гадание, конечно, нехитрое, но в былое время, в оккупации, когда надо было знакомиться с женщинами в хуторе и узнавать их настроение, гадание было самым удобным средством. Бедная Ёлочка откроет рот и смотрит то на маму, то на карты, а мама знала, что кавалер-то ее бросил, и говорит:

– Да на черта он тебе нужен! Вот карта говорит: будет у тебя еще и получше этого…

Ёлочка была из обеспеченной семьи, и мне нравился запах ее одежды, желтой, как яичный желток, шубки, небрежно брошенной на детскую коляску. Она бегала к нам часто, с удовольствием и всегда чего-нибудь притащит: то эстамп, то кастрюльку, то берет сестре… А маму мою она любила, кажется, больше всех. Кстати, я заметила: сытых и устроенных мам дети зачастую любят мало, а вот многодетных, отдающих себя детям, не успевающих порою и поесть, и в зеркало взглянуть, – таких любят щемящей, сильной любовью.

Мама моя, к примеру, давно мечтала о валенках с галошами. И на курорт съездить, и книги начать читать по-настояшему. «Я лежу, читаю, а вы, дети, все делаете да к обеду меня зовете: «Ну, мам, ну иди…» Правильно?» – смеялась она.

Мама сама сшила себе на машинке бурки, похожие на телогрейку, а сверху – галоши, до валенок дело так и не дошло, да и не только у нее, а и у тысяч других, таких, как она, в эти трудные, скудные для страны годы. Но – удивительно! – оптимизм, кажется, был пропорционален нужде. Веселые люди были какие-то, довольные. Да, как ни странно, довольные. А уж песен сколько! Сейчас техника их убрала, тогда же пели и ценили хороший голос и умение спеть или станцевать.

По всему коридору нашего барака было населено веселье и радость молодости. И хоть жили мы трудно – продукт один и тот же у всех, картошка, постное масло, лук, а кто селедочки достал, то всем по кусочку раздаст, – жизнь не казалась нам мраком. По вечерам собирались в самой большой комнате, угловой, чай питье конфетами-подушечками. Руки у меня отдыхают, сын пошел гулять по чужим коленям. Смеемся, я разыгрываю разные сценки из наших спектаклей, а то пою под гитару. Когда приближалась к бараку вечером после спектакля, никто не спал, только и слышалось: «Нонна пришла».

Если у кого сломается что-нибудь, чинят всей коммуной. Если надо ребенка посторожить, больного, посидят те, кто идет во вторую смену.

А с Шурочки-шофера я перенесла жизнь на экран в фильме «Журавушка». Хоть и маститым писателем был написан сценарий, любил он все же главную героиню и выписал тонко и интересно ее, Глафиру же лишь обозначил в сценарии, пришлось мне ее «оживлять». В «Известиях», помню, похвалили мою работу в «Журавушке», и Шурочка позвонила мне: «Ты читала? Про нас с тобой написали».

Не все, конечно, были такие обаятельные и родные в коммуналке – без паршивой овцы стада не бывает. Каким-то образом – наверное, как и я, ни с того ни с сего – в том бараке проживала одинокая нестарая женщина. Кастрюльки у нее были маленькие, пищу она готовила разную и такую вкусную – закачаешься. Но характер у нее был брюзги – все осуждала. К примеру, купит кто-то туфли и на кухню вынесет на общее обсуждение. Человек и рад, и запыхался, и порозовел от возбуждения, а она: «Такие уже до войны были немодны». Или сообщают: «Поженились все-таки Олег и Клава». – «Расписались?» – «Нет, сейчас он в армию, потом». – «Ну, это не считается…» И вот, помню, получила я роль в фильме «Бриллиантовая рука». Думала, думала, как «оживить» ее, да и перенесла на экран, как говорится, тепленькую «примадонну» из нашей коммуналки.

Не поймут, наверно, меня многие, да и сама я не пойму: то рвались в отдельные квартиры, то с грустью вспоминаем дорогую коммуналку. Но когда у меня спрашивают, чего бы я хотела, я всегда отвечаю: чтобы был вестибюль и много, много дверей, ведущих в квартиры моих друзей.

…Не знаю, не помню, честное слово, как мы с братом попали к какому-то генералу в кабинет на Кузнецком мосту. Сижу не дышу, брат стоит перед письменным столом.

– Что ж ты, милый мой, хочешь шпионов ловить, а приехал так поздно? – говорит генерал. – Чуть бы пораньше.

– Я колоски собирал.

– Что?

Генерал не знал эту сторону нашей жизни: когда задумаешь что-то купить или куда поехать, собери колосков, в поле их много. Потом отбей чем-нибудь, отвей на ветру и по пол-литровой баночке неси на базар. Мы так всегда делали – не у родителей же брать деньги. Иногда, правда, объездчик отнимет, но чаще отсидишься в лесополосе, а как стемнеет – домой с оклунками.

– Да… Это тоже дело ва-ажное, – листая бумаги, сказал генерал. – Ну что ж, для начала пошлем тебя в Алма-Атинское кавалерийское пограничное училище. В понедельник отправление… А там все будет зависеть от тебя.

Казанский вокзал. Одежда штатская, но какая-то жалкая, как у беспризорников: понимаю, худшую надевают, все равно потом бросают ее после получения военной формы. Мечусь с сыном и с передачей по перрону и думаю, как бы еще сфотографироваться.

– Уйди, кобыла! – шипит брат. – Уйди по-хорошему.

Конечно, он стесняется, что его опекают, но узелок с едой взял. Потом выпросила и второе: «Да вот же, в четырех шагах фото, ну я тебя умоляю!» Он с пресной ухмылкой последовал за мной. Ребенок орал на ящике, а мы сидели, замерев, пока не щелкнул фотоаппарат…

Зажили мы в тепле с хорошими людьми, как вдруг приезжает Тихонов. Он представлял себе под словом «квартира» и по моим восторженным интонациям при описании нашей жизни совсем-совсем другое жилье… Обвинил меня в том, что я согласилась взять такую комнату, довел до слез. А уж чтобы мне выйти к соседям, то это только тайно. Откуда у него, думала я, такого молодого, можно сказать пацана, столько строгости?!