Текст книги "Сборник поэзии"

Автор книги: Нонна Слепакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

И где-то после десяти

Мои мальчишки не скрывали,

Что больше некуда пойти...

От них запомнилось немного:

Под вечер – полы пиджака,

Да чуть заметная тревога,

Да щеки вроде наждака.

Я им, наверное, казалась

Немного сделанной не так:

Зачем я к листьям прикасалась,

Зачем я гладила собак?

Но только что-то начиналось

И еле теплилось еще...

А рядом спичка загоралась,

Чужое двигалось плечо,

И было небо голубое,

Была зеленая вода...

И хорошо, что мы с тобою

Еще не встретились тогда.

1960

Мечта

Как-нибудь, когда-нибудь,

Вырвавшись на волю,

Мы с тобой направим путь

К лесу или к полю.

Время даром не губя,

Двинемся тропою.

Я возьму с собой тебя,

Я возьму с собой себя,

Чтобы быть с тобою.

Ну а ты возьмешь сачок,

Удочку и мячик,

Потому что дурачок,

Потому что мальчик.

1965

Подсобка

Топчан, плакаты, ветошь с блеском сала.

За стенкой – крики потные: спортзал.

«Я помню все, что было», – я сказала.

«Раз помнишь, значит, было», – он сказал.

Но поцелуй уж не вбирал, как прежде,

А словно бы выталкивал вовне,

Когда без всех одежд во всей одежде

Слились мы на мосластом топчане.

Я, воскрешая стиль былого счастья,

Шептать пыталась что-то горячо,

Но он сказал: «Ты что, пришла общаться?»

Заткнулась я, не дошептав еще.

Как в старину – и пригнанно, и пылко

Мы ожили – и пережили сласть,

Да некая оборванная жилка

В самом дыханьи нашем не срослась.

И доносилось: "Шагом марш – на брусья!

Жим, вис и мах!" – командовал спортзал.

Сказала я: "Что было – не берусь я

Запоминать". – «Взаимно», – он сказал.

1984-1996

Баллада о свече

Ночь идет быстротечно.

Вдруг Он Ей говорит:

"Разойдемся навечно,

Чуть свеча догорит!"

Безнадежен и жарок

Этот шепот в ночи.

Но остался огарок —

Половинка свечи.

Тут Он пойман на слове,

Отвертеться невмочь.

Повторенья любови

Назначается ночь.

Поутру без заминки

Из высоких свечей

Жжет она половинки

Для повторных ночей,

И дрожит огонечек

В белом свете окна...

Так огарки отсрочек

Припасает Она.

И свечу подменяет

Осторожно в ночи,

И над спящим склоняет

Свет подложной свечи.

Отчужденно, сурово

Дремлют брови, плеча...

Он проснется – и снова

Не сгорела свеча!

И нетленный огарок

Всё чадит в потолок,

Как прощальный подарок

И как вечный залог.

Он пылает прилежно

В полуночной тиши —

Не обман, а надежда,

Ухищренье души.

1983

Разрыв

Нежный отход, утепленный обман...

Грянуться оземь? Предложен диван.

Слезы? Сухая подставлена горсть.

Ночь одинока? Является гость.

Добрый обман, милосердный отход...

Даже надеется, даже зовет:

Где-нибудь, как-нибудь, дескать, авось...

Экое горе-то – видеть насквозь.

1985

Неудачный портрет

Носил художник брюки узкие,

Из Петергофа привозил

Слова прелестные, французские —

«Пленэр», «пломбир» и «Монплезир».

Но я не буду про художника.

В тот летний день, давным-давно,

Порывы легонького дождика

Мое жемчужили окно,

И я позировала тщательно

И тщетно. В детской простоте

С натугой думала о счастии,

Чтоб лучше выйти на холсте.

А живописец, апробируя,

Клонил пытливое чело.

Наверно, так его любила я,

Что получиться не могло:

То выходило слишком в точности,

То – непроявленным пятном...

Или еще сосредоточиться

Я не умела на одном?

Мне до сих пор еще неведомо,

Повинны краски или кисть,

Или того мгновенья не было,

Которое – остановись?..

1960

Последние минуты

Кончалось всё у нас – поездка и любовь.

Трудились мы в такси над болтовнею вялой,

Что, дескать, может быть, когда-нибудь да вновь

Всё будет ничего, кто знает, а пожалуй,

И очень даже ничего себе!

Так мы обманный ход искали в несудьбе.

На улицу мою – в изогнутый рожок —

Мы плавно по кривой вкатились на машине.

А улицу в тот час закат холодный жег.

Уступы крыш блеснуть всей ржавчиной спешили,

А стены – всем своим чумазым кирпичом...

Под беспощадным розовым лучом

Тянулися ко мне изнывшие в разлуке

Суставы сточных труб, брандмауэры, люки.

И стыдно стало мне, что улицы моей

Не тронул старый лоск, ни современный глянец,

Что неуместнейше ты выглядишь на ней —

Точь-в-точь взыскательный, злорадный иностранец.

И стыдно стало мне, как будто я сама

Так улицу свою нелепо искривила,

И так составила невзрачные дома,

И так закатный луч на них остановила.

Мы вышли из такси, и тотчас, у ворот,

Весенний льдистый вихрь освобожденной пыли

Ударил нам в лицо, пролез и в нос, и в рот...

Окурки трепетно нам ноги облепили,

И запах корюшки нас мигом пропитал,

Чтобы никто уже надежды не питал.

И стыдно стало мне, как будто это я

Тлетворным ветерком в лицо тебе дохнула.

Я дверь в парадную поспешно распахнула —

И стыдно стало мне, что лестница моя

Лет семь не метена и семьдесят не мыта,

Что дверь щербатая и внутренность жилья

Неподготовлены для твоего визита.

И стыдно стало мне за улицу, район,

За город, за страну, за всё мое жилище,

Где жизнь любви – да что?! – любви последний стон

Обставлен быть не мог красивее и чище.

...Когда же ты, в дверях составив мой багаж,

Мне руку целовал с почтением брезгливым,

Как у покойницы; когда же ты, когда ж

Рванулся из дверей движеньем торопливым —

То стыдно стало мне, что слишком налегло

И стиснуло меня пустое приключенье,

Что, в лифте ускользнув, смеешься ты в стекло,

Летучее свое лелея облегченье.

1985

Глаголы

Наплыло, налетело

Нахлынуло, нашло.

Хоть много захотело —

Но много и дало.

Уже, резки и голы,

Как трезвый свет дневной,

Безличные глаголы

Повелевают мной.

Уже я слышу сердце,

Прильнув щекой к плечу,

И уж не отвертеться,

Да я и не хочу.

1997

Вполоборота

Сидя боком, почти что спиной —

Перебежкою взгляда крысиной

Замечаю: он входит с одной

Полуюной и полукрасивой.

Ишь какая примчалась из рощ

И приникла к источнику жадно!

Наблюдаю – и знаю злорадно,

Как родник взбаламучен и тощ.

Не сама ли я воду мутила,

До нее здесь не я ли пила —

Струйку мысли и влагу мотива

Поглощала, сушила дотла?..

И тогда-то пилось тут непросто:

Был родник от природы нещедр

И в придачу глумился – из недр

Лишь по капле точил для юродства.

Так считаться ли жалкой водой,

Скуповатой, тщеславной, бесполой,

С этой алчущей полумладой,

Полуплачущей, полувеселой?..

1995

Расставание

Помню, помнить не перестану,

Как задерживал он ответ,

Как нахлопывал по карману

Пачку новую сигарет,

Как со вкусом хрустел оберткой,

И, коробку щелкнув по дну,

Из ее тесноты притертой

Сигарету толкал одну.

Помню, резко он чиркал спичкой,

Так что сера на край стола

Отлетала горючей птичкой

И клеенку округло жгла.

Он закуривал. Крупный ноготь

Бился в пепельницу, скользя.

Мне хотелось его потрогать,

Хоть и было уже нельзя.

Помню, дым над столом качался.

На клеенке помню узор.

Лишь не помню, в чем заключался

Окончательный разговор.

1983

Две руки

Да замолчи ты про любовь,

Не стрекочи, не суесловь,

Не попадай то в глаз, то в бровь

В надежде чуда!

Любовь – она, конечно, есть,

Да нам с тобой ее не съесть,

До рта в ладошке не донесть —

Не та посуда!

Моя ладонь невелика

И так иссушена, тонка,

Что уж не стерпит уголька —

Обронит, скинет.

Твоя же твердая рука

Подбрасываньем огонька

По-детски тешится, пока

Он не остынет.

1981

Дитя

Его мне странно видеть наяву —

Не в солнечнопронизанном обличье

Детеныша, что мед и синеву,

Закинув головенку, пьет по-птичьи —

Нет, в виде перепаханной во тьме

Расплющенной и вывернутой твари...

Он, поврежденный в теле и в уме,

Все ж откатился по дорожной гари

К обочине, мучительно сопя,

Вбирая крошку камня и металла —

Гомункул, зачинающий себя

Из чуждого себе материала.

В наростах и в заржавленной крови,

Весь искурочась грубо и нескладно,

Не в силах дать и требовать либви,

Что он дает и требует так жадно?

О чем мычит – шутя и не шутя,

А словно мстя в неутолимом раже?

Неужто это ты, мое дитя —

Небывшее, не снившееся даже?

1997

Раннее утро

Просыпаюсь, и вдруг – влюблена,

А в кого – это после придет.

Пожелтела от солнца стена

Там, напротив, где бабка живет.

Голубь стал ворковать-ворковать,

Толковать ни о чем, ни о чем,

Будто целый мне век вековать

С юным сердцем и с первым лучом.

Не совсем будто вытоптан луг —

Может, сызнова выйдет трава...

Милый друг, говорю, милый друг,

Отзовись – я жива...

1971

Слеза в пустыне

Шел поезд детства: вонь, война...

Шел поезд бегства и т.п.

Но средь пустыни, из окна

Дизентерийного купе

Узрела я голубизну,

Сапфирно-пламенную гладь,

Которую теперь дерзну

Слезой Господнею назвать.

Был, как безмолвный синий крик,

Ее соленый цвет густой:

Индиго, кобальт, электрик,

На грозных молниях настой!

Средь малахита, бирюзы

Хранил тот напряженный цвет

Оттенок спички-стрекозы

Ребячьих упраздненных лет...

Навалом возле полотна

Лежала рыба – и была

Не серебриста, а бледна,

Контрастно, немощно бела.

И кто-то, кто верблюда вел

И эту рыбу собирал,

Цвет в полногласье перевел

И проорал: – Арал! Арал!

Слезы Своей не оботри,

Господь, о бедственной стране,

Лет двадцать битой изнутри

И три уж месяца – извне!

О нет, Рискнувший нас любить

Слезы не думал осушать,

Желал голубить, голубить,

В беде надёжить, утешать...

Но в годы мирные зачах

Слезы целительной сапфир,

Оставив бурый солончак

В пучках колючек-растопыр...

Ошеломляющий Арал!

Кто, кто тебя поиссушил,

Казенным штампом замарал,

Списал, похерил, заглушил?

Не я ли, что незнамо где

Была, не выбралась: дела!

И в смертный час твоей воде

Воды испить не подала?..

1988

Одуванчик

Бесшумный одуванчиковый взрыв -

И вьюга, всполошенная, сухая,

Перед моим лицом помельтешив,

Снижается, редеет, затихая,

И тает. Начинают проступать

Изба, крыльцо. И вот выходит мать:

Фигурка в глянцевитом крепдешине

И сапоги мужские на ногах.

Тогда шикарить женщины спешили,

Однако оставались в сапогах.

Ширококостность, дюжая ухватка

Мешали им для полного порядка

Закончить каблучками туалет -

Вдруг землю рыть да прятаться в кювет?

И полуэлегантны, полугрубы

Движенья мамы. Полыхают губы

Багряной птицей впереди лица.

Вот-вот они в беспомощном восторге

Опустятся на моего отца,

Стоящего поодаль от крыльца

В зеленой, беспогонной гимнастерке.

Вернулся он весной, но по утрам

Всё лето возвращается он к нам,

И мы за умываньем и за чаем

В нем новое с опаской замечаем

И прежнее со счастьем узнаём

В неловком отчуждении своем, -

Что было так, а сделалось иначе...

Почти как до войны, живем на даче,

И одуванчик во дворе у нас

Растет, и можно дунуть, как сейчас.

1960

Зеленый костер

Под землей костер зеленый развели.

Пробивается огонь из-под земли,

Пробивается зеленым язычком,

Всё ночами, всё скачками, всё молчком.

Он выплёскивает разные цвета:

Вот уже голубизна и краснота, -

И самой мне только часу не найти,

Чтобы двоюродным оттенком зацвести!

Я сама, сколь ни сложна, сколь ни хитра,

Только выплеск, только цвет того костра...

Он старается, когда я не смотрю:

«Ты всё мешкала, а я уже горю!»

Пробивается, когда я занята

Или просто недостойна и не та.

Каждый раз клянусь начало подсмотреть,

Обещаю быть внимательнее впредь,

И невежественно давит каблучок

Тот двоюродный, зеленый язычок.

1961

Первый день

Чуть сбивчиво пела гармошка,

Пронзительно звали козу,

И в воздухе тонкая мошка

Дрожала, как точка в глазу.

Тревожно, сторожко, чутьисто

Я слушала воздух, росу,

Невнятные шумы и свисты,

Метанья чего-то в лесу.

На самой опушке, у елки,

Я нюхала, в пальцах размяв,

Какие-то дудки, метелки,

Обрывки неведомых трав.

Я их смаковала, кусала,

Как будто особую сласть.

Не с поезда я, не с вокзала,

Я только что – вот, родилась.

1962

Среда

Смотрю, всё хуже год от года

С лесами, воздухом, водой,

И называется природа

Почти клинически – средой.

Мы деловиты и угрюмы.

Но кое в ком еще пока

Неторопливо бродят думы,

Как чистой влаги облака,

И зелень теплая, сквозная

Кой у кого глядит из глаз,

И замшевая лань лесная

В губах припрятана у нас.

И полноводная – спасибо! -

Течет любовная река,

И плещет женщина, как рыба,

В счастливой хватке рыбака.

1983

Посмертный монолог кота Куни

Был мой взгляд, как фонарик такси.

Зеленел – подзови, пригласи -

Я послушно к тебе подскочу,

И прильну, и моторчик включу,

И тебя хоть на десять минут

Увезу в безоглядный уют.

Но любил я с тобой наряду

Всех, кто ласку давал и еду:

Вовсе не было резкой черты

Меж тобой и такими, как ты.

И дурного тут нет ничего,

Что не лично меня одного,

Но меня – и таких же, как я, -

Ты любила, хозяйка моя.

Потому-то, наверно, сейчас,

Хоть навек мой фонарик погас

И зарыли меня глубоко -

Я к тебе возвращаюсь легко.

Признаюсь тебе, как на духу:

В новых пятнах и в новом меху

Под осенним багровым кустом

Я виляю тигровым хвостом.

1982

Бег

С телеги спрыгнула, и вот -

Ко мне, ко мне, мои собаки! -

Меня встречает мой народ,

И языки висят, как флаги!

Нацеловались? Так бежать

В обход – ах, нет! – в облет владений!

Вперед! Я эту благодать

Ценю в сто тысяч дней рождений!

И Джек с колючками в ушах,

И Рекс в своих прекрасных пятнах,

И в узнаваньях каждый шаг,

И бег в мельканиях понятных:

То синькой тенькнет небосвод,

То конь блеснет, то замелькает

Березоель. Ручей растет,

Ольха змеисто протекает.

И лай, и свара на бегу -

Огрыз, веселенькая ссора.

Устала. Больше не могу.

Валится навзничь наша свора.

И то ли счастьем, то ли сном

Проходит лес над головою.

В остолбенении лесном

Себе на грудь я сыплю хвою.

Но после, руку занеся

Над сбившимися волосами,

Внезапно чувствую – не вся

Я здесь в лесу, с моими псами, -

Я где-то очень далеко

Слежу с печалью городскою,

Как изможденно, нелегко

Глаза ты трогаешь рукою,

И как лицо твое мало...

Какой такой несладкой долей

За этот год его свело

Как раз в обхват моих ладоней?

И нашей своры вольный бег

Оборван дальним этим взглядом.

К избе два пса и человек

Идут раздельно, хоть и рядом.

1966

На лугу

Шевелись давай, подруга!

Сено жаркое вокруг,

Грабли, зной, раздолье луга.

Мы причесываем луг.

Где-то в луже, сладко ноя,

Лягвы нежатся в тени.

Облако! Приди, родное,

Нас от солнца заслони!

Дай помедлить, дай собраться,

Просто посоображать,

В шустрых мыслях разобраться,

Их за хвостик удержать, -

А не то сбегут куда-то,

В пустоту ли? Про запас?

Вы не помните, девчата,

Что я думала сейчас?

Что-то важное решила

О почти что мировом -

И забыла: надо было

Утереться рукавом.

Что прошло – вот только-только -

Под ладонью-козырьком?

...На руке взошла мозолька,

Молодая, пузырьком.

1961

Охота

Не в зоопарке в клетке,

Не в букваре моем -

Сидел косач на ветке,

А папа был с ружьем.

Сидел недвижно, прочно

Матерый – пожилой,

И мне казалось, точно

Косач-то – неживой.

Да это просто чучело!

Обманка из тряпья!

И так мне ждать наскучило...

«Стреляй!» – сказала я.

Ведь он не в самом деле,

Ведь это так, – игра...

И – грохот! И слетели

Три загнутых пера,

И закружились грустно...

Но вот, как черный мяч,

Их обогнал – и грузно

Пал на землю косач.

И, смертно распростертый,

Он лег передо мной, -

Такой бесспорно мертвый,

Что ясно – был живой!..

1962

Далеко и давно

Далеко, далеко и давно

Отворили мы настежь окно.

И никто не подумал о том,

Как мы вспомним об этом потом.

И никто не заметил, какой

Был восход, и ручей, и покой.

И никто не заметил, какой

Показался певец над стрехой.

Как хрустальная билась гортань!

Даже кто-то сказал: «Перестань!»

Даже кто-то промолвил потом:

«А куда мы сегодня пойдем?»

И ручей, вместе с птицей звеня,

Не хотел образумить меня.

Не хотел надоумить меня,

Что живем ради этого дня.

И никто не подумал тогда,

Что не нужно идти никуда.

1964

Осенний парк

С тобой на пустынном просторе аллей

Болтать не боюсь и молчанья не трушу.

Мы оба, таща на горбу свою душу,

Гордимся тайком: а моя тяжелей!

По осени каждый себе на уме.

Но коли мы вместе, нам вдвое заметней

Природы достоинство сорокалетней,

Уже отвердевшей навстречу зиме.

Взгляни, обнаженного дуба каркас

Чернеет чугунною силой строенья,

А пышная ржавчина – память горенья -

Тихонько шуршит под ногами у нас.

Нам тоже известно, что нам предстоит.

Мы зябнем, но все-таки не прозябаем,

И ржавчину золотом мы называем,

И холод нам юностью щеки палит.

1976

Под Москвой

Далеко собака воет,

Высоко кружит снежок.

Снег меня в дому неволит,

Обо мне скулит Дружок.

Гордой пленницей опальной

Я сижу себе одна.

За окошком бредит пальмой,

Как положено, сосна.

В черном небе белых линий

Хаотично, вперекос

Поначеркал хвойный иней

Новорожденный мороз.

Свист доносится истошный:

Запаленный самолет

Нервной вспышкой, красной стежкой

Прошивает небосвод.

Я живу в средине мира,

Мир ладонью отстраня.

Вещий ворон корку сыра

Получает у меня.

На какой бы новый базис

Ни взошел родимый край,

Тут – суровый мой оазис,

Трудно выслуженный рай.

Так привольно и убого

В клетке скудного жилья,

Что как будто нету Бога,

Если ж есть, то это – я.

В снеговее, в снеговое

Пляшет белая крупа,

И меня как будто двое

Или целая толпа.

Вот и звук шагов знакомых,

И вошедший человек

Говорит, что цвет черемух

Нынче падал, а не снег.

1997

Кормление чаек

Думаю: "Есть у меня, слава Богу,

В пище достаток и даже избыток -

Можно и чаек питать понемногу,

Стужей прихваченных, ветром избитых".

Жестом зову поджидающих чаек, -

И пред балконом шумливая стая

Славу трубит мне, на крыльях качает,

С хлебом на небо возносит, блистая,

И, растопырив хвосты веерами,

Трепетно медлит в зависе упругом,

И отлетает потом по спирали,

Чтоб возвратиться маневренным кругом...

Жду их – и думаю: "Ну, всё в порядке, -

Чайки так голодны, клювы так метки!

Не загниют в моем доме остатки,

Есть кому сплавить огрызки-объедки".

Вновь приближает завис вертикальный

Лапки, поджатые около брюха,

Что, как набитый снарядик овальный,

Вложено в капсулу грязного пуха.

В жадном шнырянии, в крике сварливом

Хищно ершатся охвостные снасти.

Круглые зенки с кровавым отливом

Щурятся при разевании пасти...

Просто читается, всем на потребу,

Крыл указатель на стержне едином:

Правое вскинуто к светлому небу,

Левое брошено к темным глубинам.

Чья тут бесстрастная, чья роковая

Проба – на мерзкое и на святое?..

Всех нас одно холодит, согревая,

Утро туманное, утро седое.

1988





Сахарная пудра

У нас в муке – кладбищенская глина,

В начинке – кровь и ржавчина, и смрад.

Но сладостная пудра ванилина -

Изюминка, коричинка, цукат,

Людской, патриархальный аромат

Чудесною рождественскою шапкой

Обожествят поверхность пирога.

И потянусь чернильной, потной лапкой,

И будет мне кружок или дуга.

И зазвучат дозволенным уютом

Утесовский мембранный хрипоток,

И девушки неведомым маршрутом

На дальний устремятся на Восток,

В центральном парке музыка взыграет,

И вырастет на грядке резеда...

Над кем, над чем там черный ворон грает?

Неважно, не над нами, не беда.

У нас, как у людей, – еда готова,

И человечно пахнет ванилин,

И волга-матерь, как Любовь Орлова,

Щебечет, пробегая меж долин.

Мы счастливы – ни грая нам, ни чоха,

И нет на нас ни Бога, ни врага.

И детским языком своим эпоха

Облизывает пудру с пирога.

1983

Стихи о трех повешенных

В Ленинграде, у кинотеатра "Гиганта",

В месте полуокраинном, полупустом,

Три фашиста повешены были когда-то -

В сорок пятом, а может быть, сорок шестом.

Немцы были не шишки. Их по разнарядке

Ленинграду прислали. На этот процесс

Ленинградцы пришли посмотреть, ленинградки -

Нездорово-здоровый возник интерес.

Мать с отцом не пошли, но про казнь толковали:

Это им за блокаду, за бомбы в ночи!

Содрогались и едко вдавались в детали -

Про язык синеватый, про струйку мочи...

Я полвека по площади этой не просто

Прохожу: непременно гадаю в тот миг,

Где же точное место глаголя, помоста,

Где текла эта струйка, болтался язык,

Где толпу и влекла, и морозно знобила

Неизвестных мерзавцев публичная смерть,

Где чужих по разверстке чужбина казнила

Средь чужих прибежавших на это смотреть,

Где мой город, победный и средневековый,

Превращал справедливое мщенье в позор?..

И взлетал леденеющий свист подростковый

Безразлично пронзителен, зрелищно-зол...

1995

Спас 1946 года

Залесское, – праздник, простор!

Толпа на лугу у моста.

Невнятный бурлит разговор,

Лоскутно пестрит суета.

Хромает стреноженный конь.

Подсолнухом брызжет крыльцо.

Сидит человеко-гармонь:

Мехами закрыто лицо.

Широким рывком – разлюли -

Черно развернулись меха.

Смятенно взорвавшись в пыли,

Шарахнулись два петуха,

И чей-то стоялый каблук

О землю ударился вдруг,

И, яростно вспыхнув, подол

Над икрами кругом пошел!

А кто и заплачет на крик

От все еще жгучей беды -

Гармони ликующий рык

Не слышит такой ерунды!

И взвился танцующий прах,

И воздух так знойно запах,

Как будто открыли бутыль

Вина, превращенного в пыль!

А кто и сидит – так в руках

Без удержу пляшет костыль!

1984

Фортепиано в квартире, где редко бывают

В.О.

Вальсом вздыхает оркестр духовой,

Газовый шарфик флиртует с погоном,

Пахнет умолкшим вдали полигоном,

Хладной сиренью и теплой травой,

Дачным вагоном, молочным бидоном -

Музыкой, музыкой пахнет живой!

Пылью не пахнет, когда она всюду -

В грудах игрушек, подушек и книг

В мутном серванте, хранящем посуду,

И на простенках, являющих люду

Сталинский лик и заржавленный штык,

Карту отчизны, зашедшей в тупик.

Через забор, не дойдя до ворот,

И по росе – до затихшего бала,

И – под пикейное прячь покрывало

Взор, приглашение, шквал, разворот,

Что началось, что еще не бывало,

Что неизбежно быльем порастет.

Ну, а былье – это просто пылье.

Клочья ворсистые душат жилье,

Тускло клубясь на столах, инструментах,

На фотографиях, траурных лентах,

На плащ-палатках, ремнях, позументах,

Даже на памяти – в складках ее.

Вальс прекращает свое волшебство

Стуком тупым проседающих клавиш.

Господи Боже мой, что Ты оставишь

Нам от всего, от всего, от всего?..

1997

Никогда

Вот юность и любовная невзгода,

Не помню точно – дождик или снег,

Но каменная мокрая погода

Способствует прощанию навек.

И уж конечно, пачку старых писем

Решительно мне друг передает.

И свист его пустынно-независим,

Как дождь ночной, как лестничный пролет.

Он отчужденно втягивает шею.

Его спина сутула и горда.

И обреченной ясностью своею

Еще пугает слово «никогда»...

1970

Часы

Вот часы. Сколько лет,

А скрипят, а идут, -

То ли да, то ли нет,

То ли там, то ли тут.

Вот семья. Вот еда.

Стол и стул. Шум и гам.

За окном – вся беда,

За окном, где-то там!..

Вот и тридцать седьмой,

Вот и сорок шестой.

Милый маятник мой,

Ты постой, ты постой.

Если в доме умрут,

Он стоит. А потом -

То ли там, то ли тут,

То ли гроб, то ли дом.

Все ушли. Вся семья.

Нам вдвоем вековать:

То ли мать, то ли я,

То ли я, то ли мать.

Пятьдесят третий год.

Шестьдесят третий год.

Если кто и придет,

То обратно уйдет.

Вот мы верим во всё.

Вот уже ни во что.

И ни то нам, ни сё,

Всё не так, всё не то.

Сколько дней, сколько лет,

По ночам и чуть свет -

То ли да, то ли нет,

То ли нет, то ли нет...

1964

Последний раз в ЦПКО

Однажды с перепою, с переругу,

С тоскливого и злого похмела,

Сочтя меня – ну, может, за подругу,

Она ко мне в каморку забрела

И так сказала: "Я ведь не волчица,

Лишь ты при мне, а больше – никого...

Я даже согласилась бы лечиться...

Свези в последний раз в ЦПКО!"

Был день октябрьский, резкий, желто-синий.

Парк впитывался в лиственный подстил.

Никто под физкультурницей-богиней,

Помимо нас не мерз и не грустил.

Спеша, считая время по минутам,

Я шла. Она ползла едва-едва,

Семейственным и пасмурным уютом

Окрашивая тощие слова.

Ее уют – придавленный и ржавый,

Аттракционный, инфантильный рай -

Где все противогаз носили в правой,

А в левой – попрыгучий раскидай...

Мы шли, как шла она тому лет сорок -

При муже, при любви, при «до войне».

Но давних лет осколок или спорок

Не впору был, не пригождался мне.

Смотрела я скучливо и тверезо

На пестрый сор в общественном лесу

И жилки перепойного склероза

На влажном, вспоминающем носу.

И все ж сидела с ней на той скамейке -

На Масляном Лугу, к дворцу спиной,

Где муж-покойник снял ее из «лейки» -

Разбухшую, беременную мной.

1996

Фотографии 30-х годов

Иногда я копаюсь в альбомах

Той давнишней, забытой поры.

Вот отец мой – он парень не промах -

По бильярду гоняет шары,

Вот идет моя мать величаво

По тропинке – с большим животом...

(Странновато свое же начало

Из далекого видеть потом).

Прилегли и присели неловко

Учрежденческих снимков ряды.

Бутафорски стоит сервировка

С привиденьями вин и еды.

Вот и гости – пришли, закусили

И навеки присохли к столу.

Чье-то ухо. И карта России.

И часы над кроваткой в углу.

На часах половина второго -

Непонятно, ночи ли, дня?

Неподвижное время сурово

На двухлетнюю смотрит меня.

Знать не зная второй половины

Довоенных тридцатых годов,

Навсегда веселятся мужчины,

Не склонить им веселых голов!

Ну а то, что кругом происходит,

Им неведомо, и – всё равно...

Только зябкою тенью нисходит

На людей и на вещи оно.

Или это мне кажется только, -

Оттого что про эти года

Знаю я, уж наверное, столько,

Сколько им и не снилось тогда.

1961

Стихи о войне

Ужасная моя сестра,

Меня ты младше на пять лет.

Я помню эти вечера:

Тебя покуда в мире нет,

Но уж горит – не жди добра -

За черной шторкой синий свет.

Когда же вкрадчиво рыдал,

Озверевая, что ни миг,

Невыносимый твой сигнал,

Утробный твой, учебный крик -

Тогда спускались мы в подвал.

Всё было так, всё было тик.

Всё было тик, всё было так,

И ты явилась, родилась.

Твой дикий нрав, твой грозный зрак

Я описать бы не взялась.

Перевалила ты овраг -

И поползла, и расползлась.

Ты доползла ко мне домой

И жадно кровь мою пила.

Но передачею прямой

Ты и свою мне отдала:

Прививка от тебя самой

В переливанье том была.

И, капли едкие храня

В крови, – с тобою я росла.

Из-за тебя моя родня

Без краю стала, без числа:

Кто от тебя спасал меня,

Того – как знать! – и я спасла...

Весной, при пушечной пальбе,

Ты сгинула под крик «ура!»,

Но, как к покойнице, к тебе

Я буду все-таки добра.

Уснувшая в моей судьбе,

Не просыпайся, спи, сестра.

1985

История памятника

Памяти моего деда, М.В.Валерианова,

«красного» директора «Печатного Двора»,

умершего в 1938 году.

Я деда знала глыбой вековечной.

На кладбище Смоленском, меж дерев,

Стоял он на дорожке Поперечной,

От зноя и от стужи посерев.

Другого деда не было в помине, -

Я помню лишь гранитный обелиск

Да то, что мне про деда говорили

Все наши, выметая прелый лист:

Что вышел из наборщиков, от кассы -

В директоры; и, властью облечен,

Хозяйски правил, уважая массы;

Был независим, значит – обречен;

Но – повезло: он спасся тем, что умер,

Что вовремя убрался, отлетел -

И не завыл, осведомляя, зуммер,

Донос готовый не зашелестел;

Не прозвучал оттолкнуто-печальный,

Дрожащий шепот: «Ночью взяли вдруг!..»

И ставил деду памятник Печатный

В складчину с Академией Наук...

На памятнике – книга, серп и молот.

Гранит гранен, затёсан узко ввысь,

Отполирован, глянцевито-молод

И горд, что до него не добрались.

Он был надежным знаком, идеалом

Фамильного бессмертия родни...

Всех близких пережил, перестоял он,

Его свалили только в наши дни.

"Хоть мы тебя не знаем, ты – помеха!

Ты шишкой был, так получай свой шиш!

Ты в камень, значит, спрятался? Потеха!

Попался, ни хрена, не убежишь!"

Непостижима акция ночная -

Ватага, лом, и уханье, и свист...

Вся жизнь – плевок, что эта, что иная...

И рухнул дед, вернее, обелиск.

...Потом я возмещу свою утрату

И деда на фундамент подниму -

Поставлю за немыслимую плату

Для вечности, не нужной никому.

1995

  Лев Мочалов

                ДВУХ СТАНОВ НЕ БОЕЦ

Она ждала этой книги. И – не дождалась.

Не хватило главного ускорителя – давления славы, успеха, скандала.

Невозможно сказать, что Нонну Слепакову не знали. Кое-кто даже подозревал об истинном масштабе ее дарования – живого классика. Но она выпадала из суеты

литературного процесса. Любя повторять формулу А.К. Толстого: «Двух станов не боец...» – не принадлежала ни к какому стану, ни к какому клану. Ее глубоко ранил раскол нашей интеллигенции, резко обозначившийся после перестройки, которую она окрестила «перетруской».

           Поэт внеклановый, а – уж извините – общероссийский, национальный (что, надеюсь, вскоре осознается), Слепакова мозолила глаза, оставаясь как бы в мертвом пространстве и будучи «неудобной» для политизированных литературных баталий. Ее неангажированную, но в то же время и не герметичную, не асоциальную поэзию явно не хотели замечать. Во всяком случае Нонна Слепакова не находила отклика, адекватного своему таланту. Ориентируясь на искусство, контактирующее с аудиторией, она болезненно переживала свою невостребованность. Ощущала себя в «полосе отчуждения».

           Нет, она вовсе не была поэтом изначально язвительным и запрограммированно жестким. Входила она в поэзию, преисполненная чувства приятия мира:

           И было небо голубое,

           Была зеленая вода...

           Все это существовало буквально рядом, удивляя обжигающими подробностями. С годами сгущенная терпкость прикосновения к жизни переросла в своего рода акмеистический символизм. Сугубо личностная лирика вобрала в себя драматургию большой истории. И как бы ни выглядело это старомодным, говорить о поэзии Нонны Слепаковой – значит говорить о той исторической реальности, в которой мы оказались. Может быть, несколько патетически я сказал другу: "Она умерла оттого, что приняла метастазы Отечества". И, однако, она не стала поэтом Заката. Божий дар ее столь очевиден, что не может не благословлять мир божий.

Из предисловия к книге лирики Нонны Слепаковой "Полоса отчуждения"

 Александр Гуревич

            НЕСМОТРЯ...

Научить я не могу,

Но – ты можешь научиться.

       (Н. Слепакова, «Ученику»)

           На мой взгляд, вынесенное в эпиграф двустишие имеет силу прозрения. Поэтического прозрения – потому что прозой так о себе не скажешь. Неизбежно выйдет не то, не будет той игры с возвратной частицей «ся», на которой здесь все держится, – частицей, возвращающей нас от героя высказывания к автору силою созданного между ними гравитационного поля.

           Однако я, будучи в положении того самого ученика (не того самого, конечно, но не суть), вполне могу высказать это же прозой. Да, именно такое ощущение от занятий в литобъединении Нонны Слепаковой «Несмотря», да и вообще от общения с «мадам» (как мы называли ее в одном узком кругу – а как еще нам было ее называть, не «мэтрессой» же!) на поэтические темы, у меня и было. Ничему она в строгом смысле слова не учила, никакой систематической «позитивной программы» – тем паче «школы» – за ней не числилось. Тут можно говорить разве лишь о школе «хорошего вкуса», «ответственности за каждую строчку» и тому подобных общих вещей. Оно и понятно: темперамент у Нонны Менделевны был совсем не «директорский». Но именно этот темперамент – как основу личности – и можно было попытаться у нее в какой-то степени перенять. Научиться в чем-то на нее походить. Именно в этом смысле искусство есть подражание. И когда я прочел у Бродского о том, что Ахматова не учила своих «сирот» писать стихи – до этого они доходили своими силами – а лишь была самой собой, и всех этим питала, – я сразу подумал о Слепаковой. Надо сказать, некая ахматовская царственность в ней вообще присутствовала. Если угодно, она просто очень хорошо знала, как НЕ надо писать стихи – но это опять-таки шло от личности, включая такую ее часть, как профессиональное художественное чутье. А вот как их надо писать, она едва ли знала. И в учениках своих делала ставку на то хорошее, что в них уже было. И потому при всей холодности, строгости, ахматовски-царственной осанке и прочих типичных методах запугивания новичков она была крайне терпимым и плюралистичным «мэтром». И потому – несмотря (вот ведь универсальное название она придумала!) на отсутствие «школы» – ЛИТО Слепаковой собирало не меньше способной публики, чем альтернативные «учебные заведения». Да и иные члены последних не гнушались совмещать свое «школярство» с хождением к ней. А уж про то, как к ней тянулась молодежь, и говорить излишне.