Текст книги "Сборник поэзии"

Автор книги: Нонна Слепакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Других не получать!

И многое зарубим

Еще мы на носу:

Что город нужен людям,

Чтобы не жить в лесу,

Что ночью небо звёздно,

А солнце – свойство дня,

И что придет не поздно

Твой папа от меня,

Что сбрасывает почка

Весеннее пальто,

Что ты у папы дочка,

А я – совсем не то,

Что знать покуда рано

Тебе, как я зовусь,

Что белый, как сметана,

Живет в деревне гусь,

Что проживает бесик

У нас с тобой внутри,

Хотя тебе уж десять,

А мне лишь двадцать три!

1960

Старухи

Я жалею старух бестолковых,

Я их бережно к дому веду,

Плоскостопых и разночулковых,

На разлапом утином ходу.

Я прощаю им шаг неуклюжий,

Забыванье того и сего.

Медлю с ними пред каждою лужей,

Перейдем, говорю, ничего!

Доставляю им маленький праздник:

Торжествуя, раскрыть предо мной

Золотую кубышку – запасник

Трепыханья эпохи иной.

А ведь как же они раздражали

По отдельности и сообща!

И какими я их виражами

Обегала, подолом плеща!

Наступает жалеющий возраст —

Словно платья изношена ткань

И щемящий, предчувственный воздух

Холодит через первую рвань.

1984

Счастье от нуля

                         Пока не перетрется,

                         Крутяся, конопля,

                         Пока не подвернется

                         Ко мне моя земля...

                               Ф. Сологуб, «Чертовы качели»

Афганец Боб, расширя взор,

Набитый слабо «Беломор»

Взял в зубы огоньком,

И, не сказав ни грамма слов,

Неспешно обошел пиплов

С торчащим мундштуком.

Герлы притихли у стола,

И жадно каждая ждала

Волшебного дымка,

Который Боб, творя интим,

В уста трепещущие им

Вдувал из мундштука.

И замер на губах у всех

Тот полу-стон и полу-смех,

Тот сокровенный звук,

Который разве что в ночи,

Как мотылек на свет свечи,

К двоим слетает вдруг.

А стрёмный Боб, на всех один,

Средь них воссев, как господин,

Мундштук перевернул,

Окинул взглядом свой гарем,

Кивнул, уравнивая, всем,

И вдоволь сам курнул.

И не случилось ни черта,

Но мнилось – в губы всем влита

Житухи полнота:

Пурпурным пылом налились

Сквозь перламутровую слизь

Усталые уста.

И – от деревни, от земли —

Закатный запах конопли

Слегка загоревал...

Но струны грянули – и хор

Пошел вещать премудрый вздор,

Дебильный гениал.

Ей-право, жалко прочий люд:

Чего-чего они не ждут

Для счастья! До фига:

Любви, искусства и наук,

И выбора кромешных мук,

И друга, и врага...

Пусть доживают как-нибудь.

Не им цигарку повернуть

Для счастья от нуля!

Не им парить, в дыму вися,

Пока не пережжется вся,

Куряся, конопля!..

1989

У одра

Когда мои близкие умирают

И, словно сряжаясь на выход в свет,

С особенным тщаньем перебирают

Сорочку свою, простыню и плед,

Когда уж нельзя машинально ляпнуть:

«Устала аж до смерти! Ох, помру!» —

При них, начинающих смертно зябнуть,

Чтоб накрепко закоченеть к утру;

Когда никчемушную валерьянку

Я им, отчаявшимся, даю, —

Молюсь ли, то судно внося, то склянку,

Чтоб милые были скорей в Раю?

Казалось бы, только бы и молиться:

«Возьми их, не мучай, я их люблю!» —

Но, Господи Боже мой, тут граница,

Которую я не переступлю.

И я, погрубей слова подбирая,

Свой плач подавляю и свой протест:

«Молчи! Проживешь и не помирая!»,

«Ешь кашу, не то не дойдешь до Рая!»

Они отойдут и под этот текст.

1988

Неприятности

Я копила неудачи,

Не умела жить иначе.

Обязательно на даче

Упускала я ведро,

Гулко вслед ему рыдала

И ждала ремня, скандала...

Оглянулась – увидала:

Все не худо, а добро.

И теперь мне только мило

То, что я не сохранила:

Как павлин, цвели чернила

Изумрудным золотьём

В кляксе той непоправимой,

Наглой, неискоренимой,

Тупо, тупо развозимой

По задачнику ногтем...

1983

Тень

Вдруг материнский силуэт

В своей я тени различаю.

Надвинут так же мой берет,

Я так же сумкою качаю,

И правое мое плечо

Вот так же левого повыше...

Нет, не исчезла ты еще,

Но сделалась длинней и тише.

С моей очередной весны

Ты хочешь пробу снять – потрогать,

Коснуться снега и сосны,

Того, кто взял меня под локоть.

Что я ни делаю – за мной

Следишь ты бдительною тенью,

Своей скептической длиной

Переча моему смятенью.

...И у перрона на краю

Я отодвинусь, беспокоясь,

Чтобы на рельсах тень твою

Не перерезал тяжкий поезд.

1983

Переборчики

Как я рассеянна, как я забывчива, —

Плохая память у меня!

Душа отходчива, любовь заплывчива

Ледком сегодняшнего дня.

Оконцу – шторка, болячке – корка,

Горячке – пленка простого льда.

А кувырканье с высот восторга

Позабывает крутая горка —

Как не бывало никогда!

Ты не придешь ли по весне

На лед окрепший, лед пустынный,

Чтобы проехаться по мне

На ножке длинной,

На журавлиной?

1986

Юбилей

Как павлин или жар-птица,

Распустив глазастый хвост,

Длится, ширится, струится

Над столом заздравный тост.

Верит, хоть не доверяет

Величавый юбиляр,

Умиленно протирает

Левый-правый окуляр.

Доверяют, хоть не верят,

Юбиляру все вокруг.

Выжидают вилки черед

И дразняще дышит лук.

И шипят бифштексы с кровью —

Только слюнки подбирай!

Но голодному злословью

Не поддастся дальний край!

Взгляд сквозь пальцы, жалость к летам,

Снисходительный подъём...

И себе в удобстве этом

Мы понежиться даем.

И герой, багров, как вишня,

Поднял скромное чело.

Ничего. Сошло. И вышло.

И салатом поросло.

1980

Простодушный плач

Как душа ушла из дома!

Не оставила душа

Кроме рыжей шерсти кома

Под кроватью – ни шиша!

Кот, десятая Камена,

Всей девятки золотей,

Компенсация, замена

Дружбы, славы и детей!

Ты любил меня ни за што,

От анализа далек...

Отлетел куда внезапно

Мой когтистый мотылек?

Мой сгоревший в три недели

Одуванчик-желтоцвет,

Поздно взятый – на пределе

Бесприютных, тощих лет.

Лишь на две зимы обретший

Место, плошку и семью,

И помогший ей, отцветшей,

Удержаться на краю...

Как ты судорогой лапки

Прочь от смерти отгребал —

Уплывал от чистой тряпки,

На которой погибал!

Но уж это через Лету

Были первые гребки...

А чего там только нету —

По ту сторону реки!

Там для сфинксов есть загоны,

Есть вольеры для орлов,

Есть пруды, где спят драконы

В семь и более голов.

Неужели там не будет

Места рыжему коту?

Бог воздать ему рассудит

За болезнь и маяту,

Даст пригрева, пропитанья,

Шкурку новую пошьет,

Для спортивного хватанья

Тень мышиную пришлет...

Там, усвоив эту байку,

Кот воссядет, как мудрец,

Терпеливо ждать хозяйку —

И дождется наконец.

Если ж я не встречу тамо

Рыжей ласки и ума —

Так тот свет, замечу прямо,

Никакой не свет, а тьма!

1988

Вдовство

                         Е.К.

Весь мир вокруг тебя, дружок,

Опустошен и раскален.

Как ни крутись – сплошной ожог

От всех вещей, со всех сторон.

В шкафу коснешься пиджака,

Нажмешь на ручку у дверей,

И одинокая рука —

До пузырей, до волдырей!

В апрельском солнце тощий сад

Увидишь сквозь трубу ворот —

И, вспыхнув, одинокий взгляд

Скукожится и опадет.

И ты не знаешь, где еще

В засаде ждет тебя огонь,

Где память на твое плечо

Наложит жгучую ладонь.

А ты и вскрикнуть не вольна —

Лекарств накапают друзья.

Смерть хорошо защищена.

На смерть и гневаться нельзя.

И у окошка ты стоишь

Неопалимой Купиной,

И ребра раскаленных крыш —

Что крылья за твоей спиной.

1982

Бал

В лохмотьях дотащились мы на бал,

Хоть были поначалу разодеты:

Какой нас шелк струисто облегал!

Какие окрыляли нас эгреты!

Но тщетно ждали наши туалеты

Вальсированья, взоров и похвал.

Кой-что за грош спустили, приустав,

Кой-что в пирах случайных прогуляли...

На каждой из грабительских застав

Мы в страхе по обрывку оставляли, —

По камушку, по перышку, клочку

Мы раздавали, выходя из моды,

То волку, то клопу, то паучку,

То просто ухудшению погоды.

Кто на пеленки отрывал рукав,

Кто резал шлейф – супруге на бельишко...

Не нам жалеть: убогий вечно прав.

Всё – крохи против нашего излишка!

Случалось жемчуга и декольте

Нам ватником прикрыть для маскировки,

Чтоб не остаться в полной наготе...

Какой там бал! Какие вальсировки!

Но мы – в дверях, и нас зовут на бал,

И жмемся мы: мы более не пляшем,

Стоим и шелестим отрепьем нашим,

Пугаясь кавалеров и зеркал.

Нас грохот ритма оглушает, старых,

Впивать способных лишь свирельный глас.

И девка в космах, в шелковых шальварах,

Вся растопырясь, пляшет вместо нас.

1987

На свободе

На свободе от песенного размера

Соблюдаю рифму на всякий случай,

Ибо ненависть ждет, как любовь и вера,

Подтверждения правильностью созвучий.

          Ах, колючий

Детства ком, детства комплекс, торчащий в горле,

Со слюной пионерской хрипящий в горне,

Плоть мрачащий – и дух изводящий в корне

          Страх горючий!

На свободе от соцзаказа, цензуры

И от слов: «Кто такая ты? Есть постарше!..»

Верно, были. Бросались на амбразуры,

Смаковали баланду, топтались в марше.

          Дымом ставши,

Или черной слизью осевши в трубке;

Измельчась под теркой рябой и в ступке

Истолчась; исчервившись из мясорубки

          В красном фарше —

Упокойники, узники, униформа

Циркового восточного представленья

Ради паек покоя и граммов корма,

Еле-ельного лампочного каленья...

          Поколенья

Этих, старших, ушли, утвердив рекорды.

Я – про нас, брюхатых с тех пор: аборты

Были запрещены, чтоб восполнить орды

          Населенья.

На свободе уже от стыда-позора,

От беззвучия, скрюченного придонно,

Я хочу судилища, приговора

Для отца, таимого эмбрионно!

          Чтоб законно

Прекратилось это его бессмертье:

Коль желудочек помер – живет предсердье,

А коль оба мертвы – так что-нибудь третье...

Кол в могилу, не менее! Милосердье

          Нерезонно.

На свободе... Не то от былых зачатий

Инкубаторно вылупятся уроды,

И достанет на будущий век исчадий

Вроде нас, но одетых по слову моды...

          Эти всходы

Беззаконностью будут наглы родимой,

Утвержденной кротостью голубиной

Коммунальной нашей семьи единой!..

...Вдруг и этот мой крик – знак моей глубинной

          Несвободы?..

1988

Провокатор

(начало XX века)

Подпольщик, тонкий конспиратор,

Чтобы вернее скрыть следы,

Заняться вынужден развратом —

Взять вин по карте и еды.

Здесь не маёвка и не явка,

Здесь ресторан, и здесь, визжа,

С ним кутит женщина-пиявка,

Конечно, огненно-рыжа.

Нет, не бесплотная курсистка,

Маньячка, дева-Робеспьер, —

Нет, эта женщина мясиста,

Вся из подвижных полусфер.

Он гложет косточку баранью,

Он пьет, и движется кадык,

И взор блуждает по собранью

Продажных прелестей младых.

Всем этим временно владея,

Он постепенно входит в роль.

Обалдевает в нем Идея,

Он шепчет «выпьем», как пароль.

Что там снаружи? Шпик, охранка,

Тюрьма, листовка, динамит...

Эх, шарабан мой, американка,

Не позабыться ни на миг!

Он дышит жирно, виноградно

На запотевшую судьбу,

Преображаясь безвозвратно

В того, с кем прежде вел борьбу.

Он думает: "Борьба и Дело

В известном смысле – только тлен.

А Душу отдавать за Тело

Есть не предательство, обмен!"

Сам над собою вельзевулясь,

Он, оголтело хохоча,

С тюремных и кабацких улиц

В геенну гонит лихача.

1972

Стихи о дурной погоде

Как любили непогоду

Стихотворцы старины!

В снег и в дождь, в большую воду

Были просто влюблены!

Вот несется Медный Всадник,

Весь как Божия гроза —

Аж оттаптывает задник

У бегущего шиза!

Дождь с упорством аккуратным

Монотонит неспеша,

Под подъездом под парадным

Мокнет ржавая душа...

А вьюга такая, Спасе,

Что воистину простор

То ли бесу, то ли массе,

То ли выстрелу в упор!

Ах, поэты! Как вы правы

В этой сумрачной любви!

В дождь ансамбли величавы,

Схожи граждане с людьми.

Дождь пройдет – и загуляет

Благодушный каннибал,

Что дышать мне позволяет,

Мне за тихость ставит балл...

На окно аппаратуру

Ставит добрый людоед.

Веселят его натуру

Водка, музыка и свет.

Солнцем сладко припеченный,

Он глядит из шалаша,

Визгом Аллы Пугачевой

Мысли смертников глуша.

1983

Вдвоем

Сядем тесно и сутуло,

Поглядим своим умом,

Как Россию затянуло

Телевизорным бельмом,

Как она не просит хлеба

И не тянется к огню,

Запеленутая слепо

В эту рябь и мельтешню,

Как вольготно ей, уютно —

Вон как нежится, смотри,

И пускает поминутно

Голубые пузыри.

От огромного младенца

Непостижно рождены,

Мы – два взрослых отщепенца,

Щепки мы! Лететь должны!

Потому что наше зренье

Прорывает пелену,

Вызывает подозренье

И вменяется в вину.

1975

После беседы 1960 г.

                              Памяти Кирилла Косцинского

Я, наконец покинув этот дом,

Бежала прочь пугливою пробежкой,

И мне казалось – было всё кругом

Забито отчуждением и слежкой.

Казалось, тот, кто говорил со мной,

С его румянцем на взопревшей коже,

Был рядом, впереди и за спиной —

Иль были все так на него похожи?

В рубашке белой (летняя пора)

С подмышечными темными кругами,

Он выходил из каждого двора

Широкими хозяйскими шагами.

Я узнавала лоск его манер,

Наполненных приветливой угрозой:

«Я вас не утомляю?» – например...

Всего его с его вальяжной позой.

Он, логике простой наперекор,

Был всюду, словно принял он решенье

Носить за мной в портфеле протокол

С моей подпиской о неразглашенье.

Он как бы продолжал еще меня

Гуманненько допрашивать о друге.

Ведь женская, – считал он, – болтовня

Несдержанна, готова на услуги.

И как бы вновь зачитывал он мне

Тот разговор, что в марте совершался

Меж мной и другом, и наедине.

Я ж не могла? Друг, значит, помешался!

И после мрачной этой чепухи

С каким-то добродушьем деловитым

Показывал он мне мои стихи,

Отснятые с искусством глянцевитым.

Тот юношеский, немощный хорей,

Та проба сил, зародыш непокорства

Служили доказательством моей

Опасной дружбы, скользкого знакомства.

И друга столь тяжка была вина —

Частенько говорил он так, как думал —

Что радоваться я была должна:

Я вышла прочь, а друг на время умер.

Но день, киоск, витринное бельё

И сада запыленная усталость,

И мой трамвай – всё было не моё,

Казалось мне. А может, не казалось.

1986

Час пик

Час пик в ноябре... Раздражительный час —

Месить этот снег, эту сажу и воду.

Мы улиц не чистим, должно быть, кичась,

Что вскоре навек обуздаем погоду.

Толпится, беснуется, мрачно гудёт

Вся полу-провинция, полу-столица.

Не снег и не дождь, а такое идет,

Что проще повеситься, чем застрелиться.

Промозглая жадность, испарина, дрожь.

И жизнь пробивается медлящей каплей

Меж глинистой общей картохой за грош

И дорогостоящей частною вафлей.

Скользка и оступчива наша тропа

Средь мизерных радостей малого НЭПа.

Любая мечта наша сроду глупа,

Насильственна вольность и новость нелепа.

Мы злимся на знаки своей правоты,

Слова свои слышим со страхом знакомым.

Нас даже и в рай-то загонят менты

Все тем же испытанным, адским приемом.

И очередь к водке на целый квартал

Не больше другой – к опьяненной печати...

Не выпьется если – прочтется подвал,

Что пить никому и не хочется, кстати.

И всем интересно, и тает поэт,

Впервой оптимизмом блеснуть восхотевший,

Что всем интересно, что шорох газет

Слышнее, чем шорох листвы (облетевшей).

Но, впрочем, мои-то какие права?

Что я-то задумала, я совершила?

Во мне-то растет ли такая листва,

Что всё осенила бы, всё заглушила?

Иду среди всех, раздражаясь на всех,

Сама – раздраженья чужого причина...

И разом на всё раздражается снег,

А может быть, дождик, что неразличимо.

1987

Судьба

          "Девочка плачет – шарик улетел..."

                                        (Б. Окуджава)

В рядах демонстрации дружной

Приплясывал шарик воздушный

На нитке натянутой, струнной,

В руках у работницы юной.

Фабричная эта деваха

С ядреным, напористым бюстом

Вопросы решала с размаха

И трудности хрумкала с хрустом.

А гадов ползучих, матёрых

И разных там прочих, которых —

Давила, да так, что трещало.

Но это ее не смущало.

С утра, запалив керосинку,

Она надевала косынку

Пунцовую, и напевала,

Кудрявая чтобы вставала.

Ее керосинка чадила.

Подмышками блуза горела.

Она и себя не щадила,

Не только других не жалела!

За что же тогда ей досталась —

Была, значит, в чем-то промашка —

Подробная, долгая старость,

Ее разрушавшая тяжко?

Она дотлевала огарком,

Иссохшая, вся в метастазах.

Совала рубли санитаркам,

Чтоб вовремя подали тазик...

...А праздничный шарик воздушный,

Опавший и больше не нужный,

Едва колыхался над нею,

Над бедной хозяйкой своею.

1979

После войны

Они сумели выжить – выползти

В забытый мир белья и чая,

Смесь недоверия и лихости

Пред этим миром ощущая.

И вскорости шкапы семейные

Во мгле беспамятно-уютной

Укрыли сбруи портупейные,

Планшеток целлулоид мутный,

А также гимнастерки мятые,

Что сохраняли два-три круга:

Проплешины белесоватые,

Где орден ввинчивался туго.

Разменной явью окруженное,

Позабывалось всё, что было.

Лишь ночью сердце обнаженное

Ползло, прицеливалось, било,

Хватало радости мгновенные

С оглядкой, словно на привале...

И женщины послевоенные,

Робея, шрамы целовали.

1977

Видение отбытия

                                                  А.В.

Вестибюль – или, может, пакгауз, вокзал;

Мер-приятье, эвако-ликбез;

Тусклый свет; хриплый рупор, что свыше сказал:

«Группа восемь, с вещами и без».

На себе мы по-нищенски щупаем швы:

Что зашито в них – вши или пшик,

Пепел близких, отлётный билет из Москвы

Или плавленых камушков шик?

Да, ведь был у нас плавленый, Аля, янтарь

В золоченых цапучих когтях!

Этот Ювелирторг, поспешая, нашарь —

И отдаришься в дальних гостях!

Коль прошляпит таможня, там можно – вспори,

И былой безмятежный престиж

Ты хозяевам выдашь: их чай до зари,

Поученья и кров возместишь.

Всюду пусто? Прощупай манжет, воротник!

Даже наш поэтический лавр

Не зашила ты, дура?! Идти через миг

С чемоданом дозволенных швабр!..

...Просыпаемся потно, еще теребя

Швы рубах; слыша рупорный бас:

"Группа восемь, на выход, и строем – в себя,

Ибо Царствие Божие – в вас".

1990

Пружина

"Мы не жили, – сказал нам К.,

Вернувшись из Канады. —

Еще не ведали пока

Житейской мы отрады!"

Да, от рожденья наша плоть

Комфорта не знавала,

И скудость нас перемолоть

Лет в сорок успевала.

О да, немотствовал наш дух,

Подавлен и подвален.

Мы говорить решались вслух

В лесу иль средь развалин,

И отключали телефон,

И радио включали,

Чтоб не был слышен даже стон

Того, о чем молчали.

Нас, как пружину, страх прижал, —

А ничего нет проще,

Прижав, придать пружине жар

Потенциальной мощи.

Отчизна, кредиторша та,

Которой жизнью платим, —

Ты без прощенья проклята

Иль прощена проклятьем?

Как жемчуг спит на вязком дне

И нимб – в клейме печати,

Так в испытуемой стране —

Надежда Благодати.

1988



Литературное объединение

                                И что же видит? За столом

                                Сидят чудовища кругом!

                                       («Евгений Онегин»)

Впервые я сюда пришла.

Гляжу на всех с порога.

Я нескладна и несмела,

А в чем-то и убога...

Как прозвучит моя строка,

И буду ли достойна?

...Застольцы смотрят свысока,

Но как-то неспокойно.

Вот этот, ростом небольшой,

Набрякший тайной злобой...

Понятно сразу: он – с душой!

И не пойми, попробуй.

Он подает открытый знак,

Что мыслит он подспудно!

А если честно – мыслить так

Ему совсем не трудно.

...А рядом – плотный чернозем

Исходит паром душным, —

Вот-вот в ладонь его возьмем,

Как в фильме показушном, —

Захочет, всё произрастит,

Что колос, что крапива!

Интеллигентов не простит,

Но выпьет с ними пива.

Герой расхристанных ночей,

Намеренно-патлатый.

Довольствуясь неважно чьей

Восторженною платой,

Он всё-то пьет и всё-то рвет

Немытую рубаху.

Неясно, врет или не врет,

А нагоняет страху!

Вот, непоседлив и упруг,

Бровастый горбоносец.

Его подкидывает вдруг

И ветерком относит,

Бренчит в нем сердце бубенцом.

С дороги он – свежее...

...Вот ведьма с тыквенным лицом,

С агатами на шее,

Во взоре – мистика вранья,

Туманец Петрограда...

Однако чую даже я,

Чего здесь ведьме надо.

Умен и едок, Тамада

По чашке водит пальцем —

Как бессловесные года

На черепаший панцирь

Наносит – тщательно, давно,

Злопамятным узором...

И недоступен он равно

Чужим и близким взорам.

Войти? Нет, Боже сохрани!

Уйти? Но все же, все же —

Зачем же сходятся они,

Друг с другом так несхожи?

Им не дарована краса,

И дружество, и честность...

Но здесь творятся чудеса,

Свершается Словесность!

И я, ступив через порог,

Приглаживаюсь гребнем

И робкий делаю шажок

В молчании враждебном.

1960

Рисунок Александра Бенуа к «Медному всаднику»

Понимаю – несчастный безумец

Что-то вякнул кумиру в сердцах —

И спасается, преобразуясь

В раскоряченный, сплюснутый страх.

Но зачем триумфатор надменный

Так спешит затоптать червяка,

Что скакун задыхается медный,

Тяжело раздувая бока?

Знать, какое-то общее лихо

Приковало железным кольцом

К драной пятке бегущего психа

Царский взгляд под лавровым венцом.

Знать, бессилье – всесилию ровня:

Так и сводят друг друга с ума.

Бег постыдный, постыдная ловля.

Хорошо хоть – ненастье и тьма.

1984

Причина

Свой стих, рожденный сам собою

И неизвестно почему,

Я наделить хочу судьбою,

Причину выискать ему.

Так женщина идет Мадонной

В кладбищенскую тесноту,

И сына страсти незаконной

Ведет к безвестному кресту.

И там настурции сажает

И подстригает деревца,

И чуждый холм преображает

В могилу мужа и отца.

1963

Концертный номер

В послевоенном багаже концертном

Был гвоздь программы, бивший наповал:

Нам, зрителям, обыкновенным смертным,

Он Красотою скудость поливал.

Из полутьмы таинственной, глубинной,

По грубому щелястому мосту,

Закукленная в кокон паутинный,

К нам шла актерка делать Красоту.

Она казалась пыльной и нечистой,

Замотана в бесцветное тряпье.

И дезинфекционный, закулисный,

Дул ветерок – и подгонял ее.

Но падал луч – и мотылька ночного

В колибри, в махаона превращал,

И взлет внезапный верхнего покрова

Свистел атласом и парчой трещал,

И нежил, словно вишневый панбархат —

Так дивно пыль пушилась под лучом!

Вот-вот, казалось, розами запахнет...

А что же хлорка? Хлорка не при чем!

И шла покровов выброска и встряска,

Какая-то яванская метель!

Полдневно-изумрудная окраска,

Янтарный шелк, сапфирная синель...

И вдруг твердел российский белый иней

На выпушке китайской темносиней...

И, серебром, как рыбка, облита

По всей точеной, выгнутой фигурке,

Вдруг застывала наша Красота,

Победоносно сбросивши кожурки.

И несколько блистательных минут

Надеялся с ней вместе каждый зритель:

Ее поймут, ее в балет возьмут,

И спать с ней не посмеет осветитель.

Мой друг-подросток, будущий поэт,

Тогда еще не книжный, а тетрадный,

Рукоплескал в свои тринадцать лет

И вожделел к волшебнице эстрадной,

И драгоценной почитал всерьез

Игру летучей ветоши и поз

Под непостижной техникою света...

Не зря тебя, словесник-виртуоз,

Я вспоминаю, думая про это,

И жалко мне актерку и поэта,

Но жаль и осветителя до слез.

Он знал, что за кулисами – мороз,

Хоть волком вой, хоть зарывайся в стружку.

И загодя в конурку он принес

Два пирожка и малую чекушку,

Чтобы согреть, раздухарить подружку —

Царицу роз, владычицу стрекоз.

1986

Новое искусство

(три монолога одного и того же лица в разное время)

I

– Принесите сюда орхидей!

Я без них не дождусь благодати —

Дара речи для пленных идей.

...Черный ворон в багряном закате —

Вот о чем я скажу, господа.

Пусть послушницы, то есть актрисы,

Орхидеи поставят сюда,

Ну а ирисы – прочь, за кулисы.

Чуют все, как один человек:

Черный ворон в багрянце заката

Улетает куда-то, куда-то,

Где чему-то не будет возврата...

Чуть начавшись, кончается век.

Дрожь свободы, тревога предчувства

Сотрясает нам душу и плоть.

Заскорузлая риза Искусства

Нас теснит. Разодрать, распороть

Этот плащ, столь удобный когда-то,

Задубелый от пота и злата!

Цвет и форму, движенье и звук

И нагое значенье глагола —

Не страшась, выпускаем из рук

На <...> идей <...>.

II

– Подметите торцы площадей

Этим веником из орхидей!

А Искусство, громадно и гибко,

Раскатайте по глади торцов!

А вверху, между башен дворцов,

Пусть повиснет гигантская зыбка.

Пусть посмотрит младенческий люд,

В созревании смутном качаясь,

Как Искусство ему отдают,

Всё как есть отдают – не печалясь!

Утоляющий жажду народ,

Раздувая юбчонки и клеши,

Пусть подсолнухом сверху плюет

И роняет на сцену галоши.

Я затем для него и простер

Исполинский двуцветный ковер:

Черный – рабство, а красный – свобода,

Черный ворон в багрянце восхода!

Черный ворон в багряной заре —

Как стремительное тире

Между тьмой и огнем, между нами

И вознесшими нас временами!

Жрец, главарь, устроитель утех,

Прежде замкнутый столь безысходно, —

Ты свободен! Искусство для всех —

Всенародностью самой свободно!

Ты пророком назначил себя.

Воплощайся плакатно, площадно —

Так История, сцену любя,

Воплощалась при всех беспощадно!

...Черный ворон в багряной заре...

Черный Ворон? За мной? Во дворе?

Но зачем эти ружья? На что же

Эти отроки в глянцевой коже?!

Что ты, воин, за локоть берешь

И дыханием кислокапустным

Так реально меня обдаешь?..

Или жизнь перепутал с Искусством?..

III

– Дима? С дамой? Приветствую вас.

Ничего, что на кухне?.. Сейчас

Чай заварим, крепчайший на свете,

Пошмонаем водяры в буфете...

Сковородник опять, прохиндей,

Завалился за полку, похоже.

Что вы, милый, каких орхидей

Не хватает мне? Вспомнили, тоже!

Да, водились такие цветы —

Семь целковых гони, и порядок...

На какие пускались финты!

Трата денег, и форс, и упадок.

Попрошу к баклажанной икре

Быть внимательней. Сыру хотите?

Черный ворон в багряной заре?

Вы о чем? Не припомню, простите.

Вот вам байка. Зеркальный трельяж

Получила красотка-мотовка.

Прилагалась к нему сторублёвка

И подробный при ней инструктаж:

"Вся твоя сторублёвка, сердечко,

Как захочется, так и потрать.

Только красного с черным не брать

И о белом – молчок, ни словечка!

И твой вид никого, никогда

Не шокирует, не потревожит.

Только чур – вместо «нет», вместо «да»

Говори «не совсем» и «быть может».

Подчинилась красотка иль нет —

Дело девичье. Дамское. Вдовье.

Соблюдающий это условье,

Не живя, проживает сто лет.

А закат ли Искусства, расцвет —

Размышляйте потом на здоровье.

Ну и хватит, товарищи, – ша!

Всё потом разузнаете сами.

Да и полно о скучном при даме, —

Черт возьми, как она хороша!

В черных кудрях, как в черном пере,

В алом свитере – цените, Дима?

...Черный ворон в багряной заре,

Исчезающий невозвратимо.

1986

An exercize

                                        М.А. Шерешевской

                                Ах, зачем я лучшие годы

                                На чужие отдал слова?

                                                       (А. Тарковский)

Скворчит аллитерациями, хрусткий,

Скребущийся, как мышь под Рождество,

Язык английский, подчиняя русский,

Но подтверждая звукопись его.

Английские плавник, весло и ласты,

И хлябь, и шлюп, и платина волны...

Заглоты слов медлительны и властны

В левиафаньем хайле глубины.

Сверчка, скорлупку, скрытность, кукурузу,

Русалкин плёс и гладь холодных вод

Я сортирую, направляя Музу

На лузганье кормежки – перевод.

Что нам пить-есть во времена тугие,

Ответчицам за строй и за настрой?

Да English приручить, чтоб хоть такие

Стихи наружу вырвались порой.

Томление ли творческой природы

Иль заработка нищенская стать?..

Ах, семечки калёны, переводы!

Язык саднит, а всё-то не отстать!

1993

Чтение стихов

Усажен за столик отдельный,

Мой сверстник, приятель, поэт

Читал с неохотой предельной

На долгие просьбы в ответ.

Звучала отмашка, уступка

Во всем. И светилась над ним

Стенная шипящая трубка,

Пульсируя светом дневным.

С прекрасной усталой свободой,

Осмысленно, не наугад,

Он вел свою душу погодой,

Вселял ее в город и в сад.

Полуночным ветром свистело,

И дрогло, и маялось всласть

Всё то, что сказать я хотела,

Могла бы, да не собралась.

Я слушала, – или, пожалуй,

Глядела, как рядом сидит

Один начинающий малый,

Алкатель, птенец-ненасыт.

Его торопливая шея

Тихонько тянулась к столу,

И, жаждою славы алея,

Всходило пятно на скулу.

1968

Памяти Анны Ахматовой

I

Единственный свой праздник

Не празднует она.

Стоят в обличьях разных

У гроба времена —

Одеты и обуты,

Стоят они над ней,

Сжимая атрибуты

Своих великих дней.

Один, подняв рукою

Две розы и стакан,

Коряво сжал другою

Две воблы и наган.

Другой – спортсмен безликий,

Телесный аппарат

С готовностью великой

На бой и на парад.

А третий – корку хлеба

Смакует, гастроном,

Пока затишье неба

Сочится в метроном.

Четвертый прошлым бредит,

Вселенский эрудит,

И важно слезы цедит,

И на себя глядит...

И молят о прощенье

У гроба времена.

Ну что же! Отпущенье

Дала бы им она —

Но их она невправе

Простить по доброте

В своей невольной славе,

В печатной немоте.

II

Отпевали в тот день поэтессу.

Неслучайно киношников, прессу,

Стукачей допустил сюда Бог...

Мы стояли в церковном приделе

И себя сознавали при деле —

На сквозном перекрестке эпох.

Хор твердил в это время сурово

«Упокой» через каждое слово,

Будто мертвого тела покой

Ненадежный еще, не такой...

Рядом древняя ныла старуха —

Дребезжала противно для слуха

Обо всех мертвецах на земле,

Как тоскливая муха в стекле,

И привычные слезы сочила,

И крестилась – как будто сучила

Возле душки незримую шерсть.

Мне она деловито-уныло

Прожужжала: «А сколько ей было?»

Я ответила: – Семьдесят шесть.

И она, машинально рыдая,

Прошептала: «Еще молодая!»

Я подумала: так ведь и есть.

1966

Ученику

                                             Д.Б.

Рифма, ритм – пустой процент.

Стих, привольно сочиненный,

Должен свой иметь акцент,

Выхлоп интонационный,

Привкус, метку, свой звучок,

Свой-пресвой, не как у тыщи, —

Блока ледяной зрачок

Или Пушкина губищи...

Пусть уродливый весьма,

С неприятной пусть окраской...

Без него полет письма —

Плавность кисти каллиграфской,

Афоризмы – лишь нули,

Цирк метафор – не дороже...

Ты без метки – Натали,

Что стихи писала тоже.

Несказуем этот знак.

Объяснять и не дерзаю.

Жди его – не знаю, как.

И дождись – а как, не знаю.

Так-то, значит, поджидай:

Может, лыко встанет в строфы

После (Бог тебе не дай)

Горя или катастрофы!..

Млеком горьким на лугу

Римлян потчует волчица.

Научить я не могу,

Но – ты можешь научиться.

1992

Моление о птице

Просыпаюсь на рассвете – не последнее ли утро?

Хлеб на досочке кромсаю – не последний ли кусок?

Не последняя ли птица небывало и немудро

Хочет вылететь наружу и колотится в висок?

Господи, не жаль мне хлеба – Твоего ли, моего ли —

Всколосишь еще Ты ниву, заведешь еще квашню,

Дашь к еде благословенье и поделишь хлеб на доли...

Кто-нибудь его оценит, коли я не оценю.

Господи, не жаль мне утра, – миллионы раз – и больше —

Ты пошлешь кому-то утро в Питер, в Токио, в Париж...

Жалко только эту птицу, – ибо в точности такой же

Никогда ни в ком не будет: даже Ты не повторишь!

1995

Льву Мочалову

А жил ты где-то очень рядом —

Недалеко-недалеко.

Тебе и мне носили на дом

Из гастронома молоко,

И хлеб из одного фургона

Нам доставался по утрам,

И небо одного района

В зрачки заглядывало нам.

А я носила платья мамы

С плечами чуть не в пять вершков,

И довоенные панамы,

И важность первых каблуков,

А я шепталась по скамейкам

И целовалась у ворот,

И дом твой знала только мельком —

Там был трамвайный поворот.

А в парке было всё, что надо, —

Шаги и смех невдалеке,

Скамья, безветрие, прохлада,

Сирень, согретая в руке.

Вдоль парка бегали трамваи,