Текст книги "Крысилово"
Автор книги: Нонна Слепакова
Жанры:
Современная проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)
Он и стал жить и общаться между собой, потому что нуждался в рынке – купить то, чего у него нет, продать, что у него есть лишнее. И завел себе поясную одежду – не от холода и не для отличия от животных, а у него уже было понимание стыдливости. А наособицу любил каждый предок приодеться на посиделки, супрядки, там и работа у женских предков идет, и веселья много, а главное – любовная привязанность для пар выявляется.
Эх, как бы раскопки у нас сделать! Ну, ладно.”
...Витька задумался. Стало быть, Чавку и Хряпу отец не выдумал, а есть такая реальная сказка. Наверно, для отца и выписки, и прошлогодний ужастик были вроде подготовки к роману о пилорамской старине. Витька открыл каталог Word’a, но не обнаружил ничего похожего на novel.doc, имя файла, под которым надеялся найти текст романа. Название файла о войне Чавки и Хряпы он забыл и долго гонял каталог стрелочкой вверх-вниз, теряясь в английских названиях. Вдруг мелькнуло имя заархивированного battle.doc (битва) – не он ли это и есть? Но разархивировать не удалось: проснулась Симка, и увидев за компьютером брата, сходу взвыла. Пришлось уступить и пойти на колонку по воду.
Симка созвала на компьютерную игру соседских ребят. Помогая Гвинни выйти по звероящерной топи к маме, они больше не дали Витьке подступиться к машине, просидели до ночи. А ночь у Витьки была такая же, как накануне. Он снова сопровождал мать во тьме на Погостров и снова слушал ее плач и не давал разрывать могилу. Так и пошло – ночь за ночью. Особенно тяжко стало после девятин. Раз от разу мать все упорнее скребла землю, вой ее становился все неистовее и откровеннее. Витька узнал многое, чего ему не стоило бы знать. Что Аня несколько раз готова была сбежать от отца с детьми к каким ни попадя посторонним мужикам. Что он смертно ее за это бил. Что под каждый Новый год она молилась – не начался бы он с нового аборта. За все это она просила и просила у покойника прощения, умоляла вернуться и клялась, что все тогда у них будет путем.
Витька так уставал, что поднимался только к полудню, когда Симкина компания уже сидела у компьютера, а Симка царила и цвела. Она и всегда-то верховодила окрестной ребятней – наглая, умненькая, умевшая наповал ответить любому взрослому и убойно его передразнить, словом, интеллектуалка и клоунесса. Ребята ей в рот глядели. Что же сейчас, когда она оказалась компьютеровладелицей, знавшей, как обращаться с машиной, помнившей английские коды игр? Она стала королевой, перед которой заискивают, трепещут, во всем подражают. Мгновенно почуяла это, и, прирожденная актриса, принялась работать над августейшим имиджем, знаками отличия и власти. У королевы был вкус. Длинная акселератка, еще нескладная, едва входившая в девичество, она не пожелала ни дурацкой короны, ни мантии – оформилась незабываемо и демократически. Корону заменила простая веревка, которой она перехватила по лбу длинные распущенные волосы. Остатком той же веревки подпоясала Симка и свое до молочности выгоревшее синее платьишко. Постоянной царственной драгоценностью был браслет из цепи усыпленного в позапрошлом году соседского пса Амура. Цепи еще оставалось много, и в исключительных случаях королева жаловала такие же браслеты отличившимся подданным. Веревки и браслет на удивление шли ее величеству, большеротому, с неуклюжими резкими движениями и быстрыми, какими-то прыгучими глазами. По хозяйству она ровно ничего не делала, сообразив, что матери сейчас не до воспитания и вообще ни до чего. Когда у придворных уставали от компьютера глаза, монархиня садилась со свитой на ступени зашарканного крыльца. Они сидели на солнышке, обмениваясь таинственными, закрытыми для прочих суждениями о делах двора или выражали чуть заметными жестами и неуловимыми словечками презрение к соседям и прохожим. Не дерзили, не грубили – о нет! – куда хуже, жестче, неприкасаемее. В первые дни Аня, случалось, еще окликала дочь:
– Серафима, иди картошку почисти!
– Как ты не понимаешь, мама, я занята. У меня каждая минута на счету, Только месяц до школы.
Симка и впрямь считала минуты безраздельной верховной власти, которую неизбежно прервет школа.
– Да чем ты занята? Что там у вас такое важное? – раздражалась Аня.
– Маразм, – с царственной ленью роняла Симка и остроумно поясняла, как несмышленышу: – Ма-разум, мама.
– Ну, хоть вы-то, ребята, мне объясните! – апеллировала к свите Аня. – С чего у вас маразм? Это у стариков бывает. Что еще за маразм в вашем-то возрасте?
– Маразум, вы же слышали, тетя Аня, – вежливо поправлял ближайший вельможа, сын заведующей библиотекой, эрудит Колька. – Маразум, к вашему сведению – высший разум и высшая форма существования духовной материи.
– Так вся ваша компания – из духовной материи сделана?
– Не компания, тетя Аня. Мини-социум, – еще вежливее вразумлял Колька.
Аня смирилась. Смирился и Витька, на которого, кроме кладбищенских ночей и законных дров и воды, свалились и покупки, и готовка. Впрочем, они становились все скромнее и легче. Питались в основном хлебом и растворимой Галлиной Бланкой, любовью с первой ложки. Уже сказалось отсутствие отцовой зарплаты. Аня однажды за ужином расплакалась – как выкрутиться, как выжить?
– Что же, – величаво отозвалась Симка, перенося на своих тон, выработанный с придворными. – У нас есть мужчина, мама. Хоть и мал еще, а есть. Это его проблемы.
– А что? – неожиданно поддержала дочь Аня, которая уже начала робеть перед Симкой. – Нынче такое время, что и детям потрудиться не грех. Многие мальчишки, слыхала, подрабатывают.
Монарший указ Витьке дважды повторять не пришлось. На следующее утро он, после ночи вытья, выпроводив мать с могилы, задержался на кладбище и спросил у Октавиевны, как бы подработать.
– Есть работенка, – деловито ответила старуха. – Нелегкая, зато красивая. Цветы со мной у заправки продавать. Доход – шестьдесят к сорока.
Октавиевна с трудом вытащила из сарайчика влажный, тяжкий, пахучий сноп цветов и два зеленых пластмассовых ведра. Сноп поделили пополам, но и половина была малоподъемна, – Витька крякнул от натуги. Октавиевна, правда, выращивала у себя в палисаднике цветы, но уж больно их тут оказалось много: может, и правда – со свежих захоронений. Вчера их на Погострове штуки три состоялось.
Взяв по пол-снопа и по ведру, они дотащились до автозаправки. Она была построена на месте остановки упраздненного автобуса Пилорамск – Княж-Бурьян совсем недавно, сляпанная на скорую руку – дощатый сарайчик с кассой, без бетонных аркад и пандусов, но колонки – американские. Челноки уже окружили заправку пестрыми ларьками, лотками, а окрестные хозяйки выставляли здесь на ящики банки с молоком и творогом. Ежеутренне приезжал сюда со своей базы у вокзала пилорамский мороженщик, полковник в отставке Жеребудов. С ним рядом и примостились на ящиках Витька с Октавиевной, выдвинули к самому краю дымно-сизого утреннего шоссе зеленые цветочные ведра. Торговля здесь шла оперативнее и прибыльнее, чем в городе.
– А ты не робей, – сказала Октавиевна смущенному безмолвному Витьке. – Выхваляй товар-то! – И складно завела, адресуясь к очереди заправляющихся водил: – Цветочки с клумбочки, хороши на столе и на тумбочке! Гладиолусы – гладят глаз, как мама волосы! Ирисы – вишь какие выросли! И шефу, и девушке – за малые денежки!
Витька так, конечно, не мог. Просто совал цветы стеблями в пластиковые мешки, плескал туда воды из ведерка и подавал. Деньгами ведала Октавиевна. Поначалу брали мало – шли больше к Жеребудову за мороженым. Но вот прямо к ним причалил вальяжный, широкий и низкий синий опель. Оттуда вылез амбал, высокий и круглый, как водокачка. Лицо у него было не по объему детское и словно чуточку избалованное и обиженное. Октавиевна, будто нарочно для него, пропела:
– Будь мальчик-пай, цветочки покупай!
Он купил. Потом взял у Жеребудова два дорогущих “Ятиса”. Вернулся к опелю и с бережливой осторожностью провел пальцем по запыленному багажнику.
– А ты не теряйся, – снова подбодрила Витьку Октавиевна. – Видишь, человеку машину помыть пора, а мойщиков тут нету. Не воронь. Возьми вот тряпку, подойди да и услужи. Я сама при случае мою, а тебе и Бог велел. Самый для тебя приработок.
Подойти, заговорить, тем более услужить... Но амбал начал сам:
– Помоешь? Вперед! Только тряпкой не позволю. Пыль – это мельчайшие песчинки, тряпкой их тереть – только лак царапать. Это не есть хорошо. У меня для мойки специальное устройство, дивайс. – Он вытащил из багажника какую-то импортную штуковину, полу-шприц, полу-насосик. – Пятьдесят баксов стоит, – по-мальчишески похвастался он. – Прыскаешь машину, вода скатывается и пыль уносит.
По указанию амбала Витька всосал шприцем воды из ведерка и заходил вокруг машины, опрыскивая белесые выпуклости и отвалы опеля. Амбал открыл дверцу салона, и из его замшевого нутра медлительно и неохотно выбралась девчонка Симкиных лет, явно дочь амбала, на одно с ним лицо – кареглазое и капризное. Амбал со странной робостью подал ей букет и мороженое. Она кинула цветы в машину и встала у багажника, покусывая “Ятис” и наблюдая за Витькой. А с того уже третий пот сходил. Мыть гладкий обтекаемый опель оказалось нелегко. Поршень новенького шприца ходил туго – Витька мозоль себе натер. То и дело приходилось бегать к ведерку: машина была огромна. Витька, прежде только и мечтавший прикоснуться к иномарке, уже с отвращением поливал эту громадную, приземистую, уверенно раскоряченную лаковую лягуху. Но моечный дивайс не подкачал, и в конце концов стекла и бока опеля зеркально засверкали.
– Благодарствую, – сказал амбал и дал Витьке хрусткую пятерку. – Ты из Пилорамска? Ваше имя, сэр? В каком вы классе?
– Из Пилорамска. Зовут Виктор. В шестой перешел.
– Ты что? – с брезгливым удивлением спросила вдруг девочка. – Неужели серьезно отвечаешь? Кто же им серьезно отвечает?
Она, вроде Симки, была королева, но, пожалуй, повыше рангом, видно, из Москвы. Распущенные волосы у нее перехватывал вместо веревки бархатный обруч.
– Мы дачники, в Княж-Бурьяне живем, – поспешно заговорил амбал. – А вообще-то московские. Ты, оказывается, младше моей Шу...
Дочь метнула в него жгучим взглядом, и он осекся, как ошпаренный.
– Шерри, – рявкнула она, делая Витьке книксен.
– Шерри – это от Шуры, от Сашеньки, значит, – все же договорил амбал и попятился под новым швырком кипятка. Он откровенно и уже привычно боялся своей королевы.
– Значит, еще только в шестом? А язык какой учишь? – спросила Шерри.
– Английский.
– Вполне, – одобрила Шерри. – А не стыдно тебе машины мыть?
– Чего тут стыдиться, Шерри? – вмешался амбал. – Мало ли, обстоятельства...
– А обстоятельства такие, что отец умер, а мама всего четыреста в месяц получает, – сказал Витька.
– Это не есть хорошо, – неуверенно проронил амбал.
– А нас трое. У меня еще сестра, – продолжал оправдываться Витька.
– Спокойней. Обстоятельства обстоятельствами, но о деньгах говорить не принято, – великосветски протянула Шерри, швырнув в кювет скомканную обертку от мороженого. – Спасибо, папа. – Она сделала эффектную паузу. – Было очень вкусно. Поехали. Спасибо, – оглянулась она на Витьку, и после столь же выдержанной паузы присовокупила: – Было очень приятно.
Когда они укатили, валом повалили покупатели. Цветы распродали еще до обеда. На Погострове старуха выдала Витьке его долю – тридцать пять штук. С его личной пятеркой – сорок тонн за одно утро! Довольный, Витька тридцать пять отложил на хозяйство, а пятерку оставил себе. Появилась у него одна мыслишка.
Дома он ее осуществил. Вручил заначенную пятерку Симке.
– Вот тебе с первого заработка. Угости свой мини-социум жвачкой.
– Господа! – оживленно вскричала королева, обращаяясь к свите. – Везуха! Мотаем в ларек за жевачкой!
Едва компьютерные пользователи унеслись в ларек, Витька сел к машине. Ища файл battle.doc, наткнулся на poem.doc. Что же это, отец, значит, и стихи писал? Или откуда-нибудь выписывал для романа? Витька открыл файл. Нет, это была не выписка, а именно отцовы стихи – сверху стояло Б. Дремин. Витьке стихи понравились – грустные, словно отец сам себе пророчил скорую могилу. Они ни с чем на свете как-то не вязались, не уживались – например, ни с королевой Шерри, ни с ее обручем вместо короны и мороженым вместо скипетра, ни с четким ее владычеством над папаней – мощным, богатым, трусливым и ребячливым амбалом. Стихи были прозрачные, как песня, – да может, это песня и есть? И скорей всего, все-таки для романа...
Человечье дерево – крест -
У шоссе стоит, одинок.
Верный сторож родимых мест:
И ушел бы, да нету ног.
Что таит в себе немота
Покосившегося креста?
Уж не здесь ли погребена
Пилорамская старина?
Витька знал этот крест, это место – холмик у шоссе поблизости от Погострова. Холмик Октавиевна звала взлобком и объясняла, что под ним никто не лежит, а крест поставлен тут лет двадцать назад в память о страшном дорожном крушении, случившемся в этом месте – погибло четыре человека. В самом деле, на ближайших к кресту четырех осинках висели четыре веночка с ядовито-бирюзовой жестяной листвой. Простой, без надписи, крест, сильно скособоченный, почти касался одним крылом кучки щебня, из которой рос. Как раз рядом с ним Витька обычно и залегал среди зонтиков, пялясь на приманчиво мелькающие иномарки. Значит, там бывал и отец – верно, тоже полеживал под выцветшим, как рубаха подмышкой, небом, слушал сухое бряканье зонтичных семян, когда истощалась, смолкала дорога, и воображал, как Витька, что все это – его: может же и у него хоть где-то что-нибудь свое быть? Витька вдруг понял, что страшно соскучился по отцу.
Он вывел стихи на принтер, но едва вытащил из него листок, как ввалился жующий Симкин двор. Приспешники замерли у двери, а королева подошла к брату, выдула изо рта пузырь жвачки, сине-белесым цветом похожий на мясную пленку. Симка словно без стеснения выставила наружу какой-то свой нездоровый, обложенный белым внутренний орган. Она скомандовала:
– От винта!
Витькино время теперь распределялось так: ночью – провожать мать на кладбищенское вытье, с утра – торговать с Октавиевной, потом – варить обед, носить воду, колоть дрова – и до нового похода на кладбище отсыпаться под щебет королевского компьютерного двора. Мать все чаще звала его кормильцем, в доме стало посытнее – Витька очень прилично прирабатывал к бюджету, да и себе заныкивал на мойке машин. Через неделю снова подкатил к ним на опеле тот самый амбал. Шприц разработался, ходил легче, – Витька в два счета вымыл амбалу машину. Амбал на этот раз был один и оказался парнем говорливым и веселым, хоть и несколько однообразно веселым. К Витькиному удивлению, он дал ему уже не пятерку, а десятку – то ли как старому знакомому, то ли в тот раз с воспитательными целями остерегся транжирить при Шерри.
...Распродав очередной сноп, они с Октавиевной взяли в ларьке “Фанту” и арахис и улеглись на солнышке – под крестом на взлобке.
– А милое это дело – на небо глядеть, – вздохнула старуха. – Будто и всего на свете двое – ты тут на земле, пока не под землей, да Господь у себя наверху.
– А вы в Бога верите, Октавиевна?
– Я-то в Него верю, да вот Он мне не очень верит, – таинственно, как и подобало ворожейке, ответила она. – Знаешь, Витюшка, давно я чую, а только как чую – не знаю, – что Господь у нас тут никому не верит, никого не любит, и с древлих времен у Него не один раз на город на наш глаз положон был, так бы вот в порошок Он нас и стер, да все руки не доходили.
– Да что в нас такого плохого? Чем мы Ему не пришлись?
– Где мне знать, может, тем, что Сам же в нас душу вложить когда-то позабыл. А нам вечно за начальство расхлебывать. Последний раз Он не так и давно на нас недобро глянул – в позапрошлом всего году.
– А что тогда было?
– Да на вид и ничего. Смилостивился, что ли, в последний-то миг. А только готовил что-то. Гроза была несусветная, с краю погоста все елки повалило, слухи даже пошли насчет светопреставления. Потом директора АЭС, старого Усманыча, с чего-то уволили, а Надею мою, дочку, в секретаршах она у старого-то служила, новый сразу убрал, она в ларек торговать подалась, знаешь, который у “Зеленого Кота”. Да еще заприезжали к нам в те поры какие-то московские корреспонденты, резвые молодчики. Я одному такому самолично соринку с глаза вылизала, – бойковитый, а от соринки прямо слезьми ревел. И с того времени у всего Пилорамска сплошь крыша поехала, а в нашем краю людишки и без того всегда на голову слабеньки были.
– А по-моему, наоборот, у нас умных хватает.
– Ага, то-то у нас рядышком, в Элитровке, дурдом и выстроили. Да сам посуди, где еще такое небывалое мутится, кроме как у нас? То девочка на мальчика медицински переделается, то дохлая собака в образе птичьего привидения явится, то отец с дочкой, Господи прости, любовь крутит. Это сейчас. А и в старину положон был глаз, искони положон, тебе говорю. Ведь и до потопа у нас, не у кого другого, Чавка с Хряпой владычили, тут вот прямо, на Чвящевской.
Витька вздрогнул:
– Октавиевна, так Чавка и Хряпа и правда были?
– Правда ли, нет ли, не знаю. Может, и правда, но так давно, что от сказки уже не отличишь. Тебе отец разве не рассказывал? Он у меня тоже про них интересовался. Малахольный он у тебя, вечная память, был. Как похмелиться не сообразит, все сюда приходит, тут вот на взлобке ляжет и песню всегда одну и ту же тянет своим херувимским голосом с волчьей тоской – про крест какой-то.
– Не эту, Октавиевна? – Витька наизусть прочел ей отцовы стихи.
– Она! Про этот самый крест! – подтвердила старуха и добавила: – А может, про другой какой. Про кресты много песен живет. Вон и мой зятек, Надеин благоверный, по пьянке про крест поет. – Старуха продребезжала, пытаясь изобразить блатной надрыв: -” У меня ж – ни креста и ни галстука!”
– Расскажите мне про Чавку и Хряпу.
– Ну, видать – не миновать.
Она помедлила, огляделась. Со взлобка хорошо были видны за шоссе первые домики Пилорамска, огороды за плетнем. У плетня стояли, о чем-то горячо разговаривая, пожилые мужчина и женщина. Их велосипеды, видно, впопыхах кое-как прислоненные к плетню, сползли на землю и словно склещились, накрепко переплетясь рулями и педалями. Женщина вдруг на них указала, и тогда мужчина наклонился к ней и затяжно поцеловал в губы.
– Ну, не поехавшие, скажешь, все тут у нас? – сказала Октавиевна. – На погост пора, а они плюйбойские игры играют. Да чего там, тем живое и живо. Даже и первоначальная чудовища Барахта о том думала. Думать-то, правда, она не умела, чуяла только, чего ей надо, да не с кем было. Вот она сама собой и располовинилась на двоих, на Чавку и Хряпу, мужеска да женска пола. Чавке всю свою шерстюгу отдала Барахта, а Хряпе – всю кость. И помирать стала – чем же ей, делёной, жить? А помираючи, велела она детям – не словом, не мыслию, а так, дуновеньем одним – дружно жить и вместе держаться. Но оставалась у Барахты всего одна то-о-ненькая, зато твердая-претвердая косточка, и пихнула ее Барахта тому из детей, кто ближе стоял. А это был Чавка. Ему в щетину Барахта и упрятала ту косточку, и она у него мигом глубоко внутрь ушла. Сразу не залюбила за это Хряпа Чавку. Все у них, вишь ли, поровну, а ему – чуточкой больше. И порешила она от брата отдельно проживать. Они уже, понимаешь, и думать умели, и решать, даже и говорили по-своему. Наполовину по-драконски, наполовину – по-крысиному. И забрала себе костяная крыса Хряпа всю нашу теперешнюю местность от Пилорамского Поля до Княж-Бурьяна – рос там чистый хвойный бор. Хряпа сосны и хряпала. Зубов у нее не было, зато челюсти широченные, из сплошной острой кости – она ими сходу стволы, как бензопилой, переедала. И скоро сказка сказывается, а дело, слава Богу, нескоро делается – схряпала Хряпа чуть не весь свой бор.
А щетинному крысу Чавке отошли берега Свинежки – ну, где теперь Пилорамск и Гусевицы – и сама Свинежка. Она в ту пору была не короче и не уже хоть бы даже и Волги. Чавка жрал ольшаник да осинник на берегах, в Свинежку залезал и вычавкивал воду со всем, что в ней водится – рыбой, раками и плаунцами-жуками. И скоро сказка сказывается, а дело-то, по счастью, нескоро – но стала от этого Свинежка узка да мелка, разве что быстрой осталася. И берега оголились.
И стали брат с сестрой поголадывать. Посмотрит Чавка на сестрину сторону и подумает – а славные у нее сосенки, плотные, нажористые, не то что его осинники-ольшаники мелкие. Глянет Хряпа на братни угодья – и позарится на сочные да смачные его лиственные лесочки – не чета ее сухим соснам, от которых в горле першит. А еще к тому времени приспела Чавке и Хряпе пора семьи заводить, а с кем им и было, кроме друг друга? И стали они сходиться вот тут, где нынче Чвящевская пустошь, а тогда была просто большая поляна лесная. Сходятся и сговариваются, как бы это им все вместе совместить, глядишь бы тогда и самим еды хватило, и деток спородить и прокормить вышло бы. И все никак сговориться не могут, как журавь и цапля, – отвыкли уже друг от друга, окаменились жадностью, одичали завистью. Все каждому кажется, что его пай в общем хозяйстве больше будет, а оно ведь обидно. Поревут друг на дружку по-драконски, как в рупоры, повизжат по-крысиному, точно электросварка, и разойдутся. Но больно уж в Чавке той весной кровь на чадородие бунтовала, и почти что уговорил он сестрицу. Совсем было собралась Хряпа ласково лизнуть его в крысино щетинно рыло, но припомнила вдруг ненароком, что у него в нутре где-то лишняя косточка издавна запрятана, да и полоснула его челюстями по голому хвосту, так что он тут же и отпал – на том месте теперь Хвощанский ручей, что в Свинежку впадает.
И начался тут у Чавки с Хряпой превеликий бой не на живот, а на смерть. Три дни бились они тут, у Погострова. Чавкины зубы – как частокол, каждый зуб с жердь, острый, как пика, на лапах когтищи кривые, что крюки от подъемна крана, а меж когтей – перепонки для плаванья. Да и пол, что ни говори, мужеский. Искрошил он Хряпе все кости, от Барахты наследные. Истекает Хряпа кровью, а Чавку из челюстей не выпускает, на части его перекусывает, щетину выдирает, в утробу зарывается, все шиповатым своим языком ту косточку зазря ищет. Так и пожрали Чавка с Хряпой друг друга, род свой пресекли. Поляну лесную вытоптали они до целой Чвящевской пустоши, от крови их ядовитой допотопной тут трава плохо и растет. А косточка та спорная уцелела, говорят, только незнамо где в наших краях лежит. Приезжали ее искать и ученые из Москвы, и наши местные старались – и до революции, и в советско время, и сейчас пытаются, а найти не могут.
– А зачем ее ищут? – спросил потрясенный Витька.
– Первое дело – научный интерес, историческо костьё от Барахты. Может, ее по этой косточке всю восстановят, теперь могут. Второе – волшебная же она!
– Как – волшебная?! – Витька затаил дыхание. Ничего волшебного вообще-то не бывает, но ведь – Октавиевна. Всякого можно ждать.
– Да говорят, кто ее найдет, – что пожелает, то и сбудется, Что душеньке угодно. Хотя оно, понимаешь, и опасно – сила в ней неизвестная, да и кому еще достанется!
Витька поспешил домой. Надо скорей прочесть battle.doc, – что же отец тогда писал о битве Чавки и Хряпы? Но весь двор был тут, спасал своего по-американски миловидного Гвинни с малышовой челочкой над гладкой змеиной мордашкой. Откупить компьютер на этот раз обошлось дороже. Он финансировал мини-социуму мороженое, благо сделал сегодня хороший бизнес.
Машина была в его распоряжении. Он вызвал файл – на мониторе показался сгусток неведомых кудреватых закорючек и цифирок. Вспомнил, разархивировал, и из черного космоса DOS’ а на белое поле выплыл русский текст – всего-то около странички. Витьке казалось, что написано было больше, да и поинтересней – может, отец переделал или уничтожил начало перед смертью? Он припал к отрывку, написанному отцовским поспешным, выспренним и устрашающим стилем.
.... перед ним всюду был только ее костяной оскал в кровавой пене. Его громадные крысиные очертания дергались в разливе их общей крови. Но Чавка был еще жив. В нем не угасла мощь, всего час назад предназначавшаяся вовсе не для боя. Он обязан был оседлать гигантскую самку, закатить глаза и с трубным ревом на всю округу устремить в нее так долго сдерживавшееся бушевание струй потока весеннего продолжения своей природы. Это заставляло сопротивляться его тело, подмятое той, которую полагалось подмять ему. Обескровленная складка его вытянутого щетинистого рыла выражала горечь и боль. Длинными желтыми резцами он еще рвал раздробленную гортань Хряпы, но настоящего запаса сил в нем уже не было. Хряпа, тоже истекавшая кровью, вгрызалась тем временем в нутро брата, вытягивая наружу клубки синеватых ребристых кишок. Показались из колоссальной раны черно-красная, зыбким холодцом трясущаяся масса его печени, тяжело вздымающийся тугой мешок сердца. Острыми клещами челюстей Хряпа перекусывала кишки, студенистые куски печени, пучки сосудов на бьющемся мешке, перепонки меж когтей Чавки. Слизь заставляла хлюпать ее всегда сухие костяные челюсти. Оглушенный болью Чавка сознавал, что сестра чего-то ищет, зарываясь в его внутренности. Изредка он видел ее высоко вспученные над крысиным узким рылом водянистые глаза рептилии. Глаза матери-Барахты. Ничего не выражающие, безразличные, словно Хряпа не ощущала ни боли, ни даже интереса к своему же поиску. Оба уже не могли реветь. Над вздыбленной глиной, камнями, корневищами слышалось лишь свистящее сипение. Клубы пара с трудом вырывались у обоих из забитых кровавой землей ноздрей, чуть не взрывая им легкие. Наконец Хряпа добралась в животе Чавки до того, о чем он сперва и пытался ей дать понять — до субстанции продолжения. Она со смачным хрустом перервала это, и кровь, как из колонки, хлынула из пасти и брюха Чавки. Его колючее тело обвисло, и по камням склона холма осунулось вниз. Мешая медленный, холодный ток своей крови с горячими толчками крови Чавки, Хряпа в корчах повалилась на него. Ее кожистая истерзанная шея, перекрывая Чавке последний вдох, протянулась по его оскаленному взъерошенному рылу, измазанному кровью, слизью и предсмертной рвотой. Оба исчадия Барахты были мертвы.
... Повыв носом в землю на обычный ругательный распев, мать перевернулась лицом вверх, к небу, по ночи всегда затянутому черными, с холодными синими прогалами, тучами – и заорала ввысь, в эти именно прогалы. Она словно требовала возвращения отца уже не из земли, а с неба, где ему примерно и должно теперь быть: завтра сороковины. Но кричала она не о душе отца, совсем о другом. Она вдруг широким отчаянным жестом разорвала на себе от ворота почти до подола фланелевое домашнее платье, потом – ветхое, уже по-вдовьи неухоженное бельишко.
– Ты! – лежа, хрипло кричала она. – Самому не сообразить, а?! Растолковывать тебе?! Мозги уже стлели? Или и там нашел, где надраться? Не могу я так больше – терпелка моя кончилась! Хочу я тебя, олух! Гляди – всегда ведь поглядеть любил! – она шире развела руками края разодранных тряпок, и при слабом свете аэродрома Витька увидел слабые, в разные стороны свешенные груди с темными кругляшами, впалый живот и под ним – что-то треугольное, проволочно-курчавое, словно и виданное, а невиданное, отталкивающее, а притягивающее. Это как раз туда мать зазывала отца, просто рукой указывала, – Витька ощутил к нему какую-то безнадежную и жгучую зависть. Да что он такое для матери теперь значит, отец-то? На что ей чуть не сорок ночей выть при Витьке на этом бугорке? Отец, что ли, цветы для нее продает и машины моет?
– И ты, старый, гляди, не стесняйся! Ведь ты это меня пустовать оставил! Ты меня довел! – Она широко расставила колени, туго натянув уцелевший подол. – Уж не сам ли вместо Борьки норовишь? Ну, так принимайся!
Витька бежал прочь, прочь – сквозь цапучие лапы кустов и каменные набалдашники стел. Мелькнуло на краю погоста светящееся окошко Октавиевны. Он метнулся к сторожке – словно под защиту. Октавиевна открыла не сразу.
– Что такое, Витюшка? За каким бесом?
– Мама там... – дрожа, пролепетал он.
– Да что такого – мама? Что ни ночь тут голосит. Слышу, да не выхожу. Все они, вдовы-молодайки, так воют, на обратную жизнь мужьев выкликают.
– Октавиевна, она у меня совсем рехнулась! Все на себе порвала, голая, как на рекламе! И Богу орет, чтоб смотрел!
– Перед Богом заголяться не стыд. Бог как раз в голизне всех и сотворил.
– Так она на Бога, как на папку, ругается!
– До Бога пока-то еще долетит! А вот Князь Мира всегда близь погоста, ему, чай, и злорадно, что Бога костерят! Ну и пускай твоя мамка его потешит. Он тоже сильный начальник, а Богу – что? Ни жарко ни холодно. Да ты не трясись, а садись – чайком отогрейся, от страха отбейся. Нечего тебе на могилке – да такое смотреть.
Витька сел за стол и только тогда сообразил, что впервые оказался внутри сторожки. Она была невелика, но уютна и даже современна. Стоял на тумбочке телевизор “Самсунг”, в углу – холодильник “Ардо”, над эмалированным рукомойником с раковиной висело синее с оранжевым тигром, режущее глаз полотенце. Никаких там пучков трав, черных котов, ядовитых змей и прочего колдовского реквизита. Только на этажерке – какие-то темные толстенные книги, Да вместо чешской люстры под хрусталь, как у Дреминых – сборчатый бумажный колпачок с желто-коричнево-зелеными разводами. Когда он качался, вся комнатка наполнялась болотными тенями. Икон не было, но теплел на стене самодельный ковер с аппликацией – розовыми ангелами среди опрятных белых облачков.
– Хлеба нарежь, Витюшка, – покатила к нему по столу доску с буханкой Октавиевна. – А я живо-живо соберу.
Она выставила две дорогие толстые чашки: на одной, с американскими полосами и звездами, буквы USA, на другой – I LIKE DRINK. Витька принялся резать хлеб – по-хозяйски, как прежде отец, тонкими широкими ломтями во всю буханку. На третьем ломте нож запнулся вдруг обо что-то твердое. Витька решил – ость какая-нибудь или щепка, надавил было, но понял, что скорее переломится нож, чем перережется эта помеха.
– Что-то в хлебе, не поддается.
– Гвоздь какой, а то и болт. Нынче то и дело запекают. Скоро ключ гаечный или клещи сыщешь. При райкоме, поди, не бывало. Выкинь эту фиговину.
Витька раздвинул буханку до преграды и увидел: никакой не гвоздь, вообще не железка и не деревяшка – что-то длинное, тонкое, непонятно из чего.
– Батюшки! Небесно воинство! – подскочив, всплеснула руками Октавиевна. Она схватила буханку, разломила ее всю и извлекла кость – тонкую, но тверже железа, с характерным раздвоенным расширением в конце, как на курячьей кости.
