Текст книги "Повесть о любви и суете"

Автор книги: Нодар Джин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

17. Законы истории слабее законов телесного совершенства

Хотя в отличие от любви дружба не требует доверия, Виолетта сперва обиделась на Анну. Номер с сиреневой обложкой застал её врасплох точно так же, как и остальных сочинцев. Впрочем, и сама Виолетта не договаривала, например, Анне про свои отношения с Дроздовым. Только подтрунивала над его женой, утверждая, будто та и заставила дурака стать демократом, хотя тошнило от него, наверно, и до этого.

Дружбе – в отличие от любви – достаточно понимания, и Виолетта вскоре поняла, что Анна не посвятила её в идею с «Плейбоем» не только по настоянию Цфасмана: другому человеку невозможно объяснить хоть что-нибудь из того, что связано со счастьем. И невозможно опять же не просто потому, что многие представляют себе счастье смутно. Главное в том, что кажется, будто каждый другой уже имеет о нём иное, собственное и чёткое, представление.

Виолетта даже устыдилась своей обиды когда поняла ещё, что сочинские бабы – и не только студийные – оскорблены фотографиями до душевных судорог. Никто из них не представлял себе, будто это возможно: с одной стороны, обладать таким ослепительно роскошным телом, а, с другой, жить в Сочи, как ни в чём не бывало. Разве что вещать известные истины о здоровом питании.

Чувство справедливости, воспитанное доцентом Гусевым, побороли в душе Виолетты не только обиду на его дочь, но и сомнения: к лицу ли ей, заместительнице и коммунистке, возглавить кампанию по защите Хмельницкой.

Директор студии Дроздов, пожилой демократ, которому как раз в день выхода журнала начали обтачивать зубы для вставления недостававших, метался от позиции к позиции. Мнения звучали разные. Начиная от «Как можно?!» – и вплоть до «А почему нельзя?!» От «Гнать её в жопу!» – до «Здоровой еде час-пик!»

Природная смекалка, остаток совести, нетронутый реформой, и успешное боковое пломбирование зуба мудрости склонили Дроздова к точке зрения Виолетты, то есть местных коммунистов, к каковым он прежде и принадлежал.

Согласно этой точке, каждый человек, а особенно женщина, обладает голым телом, которое история предписывает прикрывать мануфактурой. Но, как выяснилось, история способна ошибаться, а её законы слабее законов телесного совершенства. Поскольку, однако, директор настоял на том, чтобы обойтись без удручающего анализа конкретных ошибок истории, дебаты сразу же свелись к эстетической сфере.

Спорили как бы о фотопочерке Вайзеля.

Женский контингент счёл, что в динамично размытом снимке, где в фокусе застыли только груди, художник выразил отношение к Анне как к вакууму с сосками. Мужской заподозрил Вайзеля в обобщённом подходе. Дескать, либо всякая баба – сука с сосками, либо всякие соски – символ дерзости, плодородия и будущего. То есть – созревания фруктов в космическом саду.

Аналогично разделились мнения и вокруг того обстоятельства, что почти во всех кадрах – слишком много ссылок на ягодицы, которые внештатный кинокритик студии назвал астральными. Он же настоял на том, что в снимке, где приблудная волна приподняла Анне влажную грудь, главное уже не в сосках модели, а в распавшихся губах. На лице. Точнее, в том, что на лазурном фоне воды её белые зубы сверкают во рту, как рыбка у берега.

Дикторша новостей возмутилась: если главное – в распавшихся губах на лице, зачем вдруг волне понадобилось высовывать из воды стоячие соски? И ещё: глядя на искусственно отбеленные зубы, нормальные люди думают, мол, не о серебряной рыбке, а о дорогой пасте «Рембрандт» из цфасманских супермаркетов.

Тот же критик сформулировал позицию мужчин и по разворотному снимку. Женщины хвалили Вайзеля за вскрытие контраста между агрессивно голой моделью и берёзой рядом с ней – непорочной, как монахиня. Но критик возразил, будто фотографу, напротив, удалось показать, что нагое тело Анны обёрнуто молодой и гладкой кожей так же тщательно и плотно, как берёза – светлой корой.

Директор не понял метафору и напомнил, что так же тщательно и плотно оборачивают шоколадные батончики. Правда, только на Западе. Он сам же, однако, и отверг это сравнение, догадавшись, что «берёза национальнее кондитерского продукта».

Впрочем, отношение к скандалу Дроздов выразил зачислением критика в штат, а оправдал это отношение не только взрывом местного интереса к «Здоровой еде», но и иногородними предложениями её ретранслировать, в связи с чем передвинул программу в час-пик и повысил цены за рекламно-спонсорские услуги. Теперь уже самый дешёвый пакет из двух динамических титрзаставок по пять секунд – причём, без коммерческой информации! – стоил три тысячи долларов.

Что же касается самой Анны, она хранила такое пустынное спокойствие, словно её единственной всё это и не касалось. Из услышанного ей запомнилась лишь реплика, брошенная тем же кинокритиком в связи с тем же разворотным снимком. Если бы, мол, ягодицы у Хмельницкой не были астральными, а фотография была чёрно-белой, то можно было бы подумать, что это не она, а известная актриса, сыгравшая главную роль в старом фильме «Дама с собачкой».

Ночью того дня, перед самым сном, родной её кадр с ялтинским пляжем впервые предстал перед Анной не только без подсветок и фокуса, но и без красок – чёрно-белым. Следующей ночью, впрочем, вернулись и краски, и свет, и фокус.

С каждым днём её спокойствие обретало дополнительный объём, а ожидание чего-то большого, наоборот, – осмысленную напряжённость. Анна ощущала, что наливается не только прелестью, но и силой. Дерзостью даже. То есть будущим.

К восторгу Виолетты и к огорчению заинтересованных лиц, включая Цфасмана, она вещала теперь в эфире не просто о том, что от дурного продовольствия организм, мол, быстрее изнашивается, но о конкретных нарушениях пищевого статуса населения города. А может, и всей страны.

Этот статус, оказывается, следует срочно откоррелировать БАДом биологически активными добавками, но горе в том, что на отечественных фирмах делом устранения дефицита эссенциальных веществ никто не занимается, тогда как на иностранных дефицит коррелируется в соответствии с пищевым статусом того, иностранного, населения. Поэтому, говорила Анна сочинцам, всем нам сообща следует, отрекшись от импортного продовольствия, – кстати, дорогого, – заставить местных производителей нанимать нутрициологов. В этом, мол, случае импортёрам придётся либо отказаться от импорта, либо снизить цены, а народу наконец станет по карману здоровое питание.

Ещё больше расстроила Цфасмана передача о французских винах, которые импортировал и он. Шампанское «Ives Roche» оказалось не только не французским и не шампанским, но даже не вином. Шипучим одеколоном из Германии. А от отечественных подделок можно и умереть. Плюс – нажить язву желудка.

С «Chardonnay» было не намного лучше. На этикетке сказано, что содержимое – белое игристое полусухое, но выяснилось, что это – винный напиток с содержанием десятипроцентного этилового спирта и массовой концентрацией сахаров – пять граммов на кубический сантиметр. Не считая слишком большой доли – тоже пять граммов! – тестируемых кислот на кубический дециметр. Что соответствует лишь ординарнейшему вину, изготовленному путем физического насыщения двуокисью углерода!

18. Счастье не в том, чтобы повеситься

Особенно сильно досталось армии. В частности, береговой охране, куда мечтал пойти Богдан. Готовя передачу, Анна представляла себе как бы он теперь подивился её размаху: от «Плейбоя» до вооружённых сил!

Сведения о скверном положении в армии Анна получала из солдатских писем. После журнала без них не проходило и дня. Признавались в любви даже повзводно. И в пламенной, и в нежной.

В индивидуальных признаниях больше других упорствовал дагестанец Расул из береговой охраны. Делился не только тоской («трудно, мне, джигиту в море без коня»), но и лирическими четверостишиями, из которых Анне – по понятной причине – запомнились «надписи на кинжалах»: «Кинжал в руке глупца – / Нетерпелив./ В руках у мудреца – / Нетороплив». Или ещё: «Две грани. Обе кровь/ И смерть врагу пророчат./ Одну из них любовь,/ Другую злоба точит». Двустишия даже: «Чтоб владеть кинжалом, помни, друг,/ Голова куда нужнее рук». Или: «Тем он страшен, тем он жуток,/ Что не понимает шуток».

В основном, правда, Расул писал о любви. Жаловался. Но однажды, словно подглядев коллективные письма своих соратников к той же Анне, прислал такое: «Нет, не люблю стихов я о любви,/ когда о ней кричат, как о несчастье,/ нет, не люблю я песен о любви,/ когда, как о беде, поют о страсти./ Пусть сердце от любви сгорит – повсюду/ о ней твердить я, как о счастье, буду!»

Это послание поразило Анну и она решила было откликнуться, но Виолетта объявила, что, быть может, юноша и прав, но если бы он был ещё чуточку тупее, то был бы уже не дагестанцем, а лошадью. И что поражаться следует тут лишь масштабам его тупости.

Но главное, мол, что стихи писал не он. И утверждает она это не потому, будто в армии не до поэзии, и времени едва хватает на онанизм. Она основывается на том, что сочинял стихи и даже публиковал их другой дагестанец, хотя и с тем же именем – областной, но уже великовозрастный классик.

Тем не менее юный Расул – подобно другим армейским корреспондентам Анны – жаловался не только на любовь, но и на плачевное положение в сфере воинского питания. На просроченное масло, на консервы в заржавевших банках, на кислую капусту и гнилой картофель. Даже сервировка убогая: два металлических бачка на «духа», миска, ложка, кружка и протёртая, но общая оловянная тарелка с салатом из проквашенных огурцов.

«Разводящий» раздаёт, оказывается, еду, начиная с дембелей и сержантов. Хлюпает им половником со дна. Остальным – что осталось: кому листочек капусты, кому огрызок картошки в мутной баланде. На второе «шрапнель» перловая каша. Или жидкое варево из гречки. Полагается ещё масло, сахар к чаю и белый хлеб. Но это достаётся только дембелю. У «духа» же пустота в организме не заполняется, а голод никогда не проходит.

Как, впрочем, никогда не пройдёт у Расула и любовь к Анне Хмельницкой.

Анна огласила эти письма. Передача вызвала панику. Сразу же, впрочем, улёгшуюся. Только пенсионеры продолжали настаивать на отлове ворья в столовой береговой охраны и высказывать опасения, что скоро охранять город с моря будет некому.

Начальник штаба подверг Анну в печати осуждению, которое, несмотря на безвкусицу, оказалось гневным. Маразм так быстро, мол, крепчает, что достиг твёрдости сифилисного шанкра: на харчах господина Цфасмана мамзель Хмельницкая – и приписал «sic!» – размахивает голыми сиськами и учит охрану готовить харчи!

Узнав из статьи про греховную связь Цфасмана, жена его подкараулила Анну под козырьком студийного подъезда и набросилась на неё. Излагать образовавшиеся мысли, нелестные для Анны и полные угроз, она стала сперва на немецком, потом перешла на язык подстрочников, и только в конце – на русский мат.

Между ней и Анной чинно разгуливали сытые голуби. Анна спокойно предложила фрау Цфасман не блокировать ей путь ко входной двери. Птицы дёрнули головками и учтиво расступились – что сразу умерило пыл Цфасманши, повесившей вдруг голову и удалившейся прочь по каштановой аллее.

В лифте Анне стало её жалко, потому что она была пожилая, маленькая и розовая. И тоже – как плейбойевский замред – походила на устрицу. Потом ей стало перед ней и стыдно. Прежде, чем просмотреть новую почту, Анна позвонила Цфасману домой и тоже спокойно сообщила ему, что отношения между ними закончены.

Какое-то время Цфасман как мог сопротивлялся этому, потому что всегда остерегался всякого конца, а теперь испугался и смерти. Заверял Анну в любви, обещал оставить жену и выстроить новый дом. И даже – остановив в горле слёзы – искренне пригрозил повеситься, как Гусев. Без предупреждения и записки. Ибо, мол, мудрость вовсе не значит остыть к тому, что волнует в молодости.

Анна отвечала ему сбивчиво, но правильно. Каждому, мол, человеку – своё счастье. Ему, Цфасману, надо найти счастье не в том, чтобы повеситься, как Гусев, а, наоборот, в том, что он уже знает и что у него уже есть. Что же касается её, Анны, то хотя Цфасман сообразительный и состоятельный человек, но он уже женатый и весь для самого себя внутри израсходованный. И ничто нечаянное с ним больше не произойдёт. А сама она, Анна, хотя ещё молодая, уже заждалась своего счастья.

19. Высказать что-нибудь вертикально неучтивое

Объявилось оно не совсем нечаянно. После многих дней, которые оказались ей ни к чему, и после разных событий, необходимых тоже просто для существования или воспоминаний, Анна почувствовала однажды, что – всё! – её тоске о будущем пришёл конец. По-хорошему.

Произошло это за четыре месяца до нашей с ней встречи.

Чего-то важного она ждала уже с утра. Огорчилась даже, когда первым делом столкнулась в лифте с Дроздовым – и тот велел заглянуть к нему после летучки, обещав поделиться важной новостью о «Здоровой еде». Анна ждала чего-то более значительного. И не связанного с работой.

После летучки огорчился уже Дроздов: решение о ретрансляции программы питерской студией Хмельницкая встретила без особой радости. Вяло отреагировала и на последовавшее сообщение, что не исключена командировка в Питер к первой передаче. После паузы директор позеленел и пообещал ей триста премиальных долларов.

Не увидев в её глазах восторга и теперь, он постучал по столу сигаретной коробкой и, не задерживаясь на жёлтой краске, вспыхнул красной как светофор. Я, мол, этого больше не потерплю! А демократия – не то, что о ней думают! И я не вор! А весь навар с программ уходит на нужды студии! И коммунистам не позволю меня порочить! Тем более, что я демократ, и всё у нас в городе схвачено!

Анна пролепетала в ответ, будто претензий к нему не имеет, Виолетта его при ней не порочит, а сама она такая вялая по той причине, что ждала более важной новости. Не связанной со здоровой едой. Как бы личного свойства.

Директор вырубил светофор и повторил, что свои триста или двести долларов Анна получит. И что у него как раз есть для неё сюрприз личного свойства. С этими словами он протянул ей билет на открытие Сочинского кинофестиваля. Выступит даже премьер-министр. Хотя прибыл в город исключительно для того, чтобы отдыхать и загорать. Тоже, кстати, демократ из коммунистов.

Пока Анна прикидывала можно ли – в духе демократии – высказать что-нибудь вертикально неучтивое хотя бы о премьер-министре, Дроздов добавил, что вечером, на открытии, кроме самого премьера, кроме духа демократии и прочих столичных гостей, будет присутствовать известный продюсер Вайсман, бывший супруг известной же актрисы, которая давно сыграла чёрно-белую даму с чеховской собачкой и на которую Анна, говорят, похожа. Сказал, мол, так и сам Вайсман.

Звонил ему недавно из Москвы и справился о ней. Собираюсь, мол, на открытие и хотел бы обтолковать с вашей красавицей прекрасную идею.

Теперь уже Анна зажглась, но об идее Дроздов ничего не знал. Только что она прекрасная. Вот, мол, твой билет и спрашивай его сама: я обещал ему вас свести. То есть – не что-нибудь дурное, а просто познакомить.

Виолетта подтвердила, что Вайсман дважды звонил директору. И что это хорошо, ибо идея, значит, не просто прекрасная, а самая прекрасная! И что она за Анну рада. И ещё что – для контраста с журналом – одеться ей надо скромно. Хотя, мол, после журнала она и в трусах покажется монахиней, как берёза на том снимке.

Анна тоже развеселилась – и весь день не могла понять куда следует протолкнуть из горла застрявший в нём клубок радости, чтобы он не мешал дышать. И даже разговаривать: во время записи очередной передачи ей не далось, например, слово «артишоки» – и пришлось поменять его на другой продукт. А «благодарю» – на простое «спасибо».

20. Смысл образовался гнусный

Вечером настроение у неё испортилось не сразу, поскольку Вайсман к выступлению премьера не подоспел. Директор, однако, перегнулся к Анне через пустовавшее место продюсера и укорил её за монашеский наряд – ситцевое платье без выреза, но с длинными рукавами. А когда премьер вновь гадко закашлялся после обещания заботиться о работниках экрана, Дроздов напомнил ей странным голосом, что Вайсман как раз важный работник.

Анне этот тон понравился ещё меньше, чем премьерский.

Вайсман объявился во время аплодисментов, которыми служители экрана отблагодарили премьера за речь. Анна сначала и не поняла, что это Вайсман. За исключением цвета волос на носу, рыжего, он ничем не отличался от Цфасмана. Впрочем, рыжими волосы были и на голове. Всё остальное кроме ещё голоса – возраст, взгляд, манеры – были цфасманские.

Вайсман зато – хотя Анна была в платье – сразу понял, что это она.

Назвал Анютой, подмигнул и сказал, что глаза у неё – в отличие ореховые, то есть более земные, и слава богу! Потом бросил премьеру вдогонку «дундук», развернулся к директору и, не здороваясь, объяснил, что опоздал умышленно, ибо с оратором рассорился. Правда, из-за пустяка.

Директор крепче зауважал Вайсмана и признался, что польщён знакомством. Пока звучало приветственное попурри из старого мюзикла и по сцене нервно метался синий луч, они перебрасывались отрывистыми фразами. Хотя говорили вполголоса, Дроздов дважды склонился к вайсманскому уху и капнул в него какое-то слово.

Когда луч наконец успокоился, и из-за кулис выступил к микрофону тоже рыжий служитель во фраке, Вайсман поднялся с места и предложил Анне выйти в бар, потому что рассорился, мол, и с этим оратором.

Директор снова напомнил Анне, что Вайсман важный человек. Теперь глазами.

Сам он начал почти с того же.

Сперва, однако, бросил взгляд в сторону моря и им же разогнал воровато-липучие зрачки прочих служителей белого экрана, которых погнала из зала в бар либо жажда, либо тоже ссора с рыжим оратором. Потом Вайсман распустил шёлковый платок на морщинистом горле, опрокинул в последнее первую рюмку коньяка и объявил, что он – занятой человек.

Сразу же, правда, признался в вечной любви к бывшей супруге и, заложив за шарф ещё две рюмки, стал говорить без точек и запятых, заменяя их всякий раз словом «значит». Хотя ни одно последующее предложение не вытекало из предыдущего, а Анна – подобно тёзке из «Дамы с собачкой» – сама брезговала синтаксисом, ей всё-таки удалось отобрать из вайсманских слов ключевые. Образующие смысл.

Смысл образовался гнусный.

Вайсман любит бывшую жену. Ту самую. Но она, во-первых, вся в морщинах, во-вторых, витает в облаках, а в-третьих, ушла от него к писателю.

Вайсман не любит порнографии. Даже мягкой. Но, во-первых, искусство теперь требует жертв, во-вторых, Чехов оборвал эту историю на полуслове, а в-третьих, никто пока не снимал классику правдиво – ниже пояса.

Вайсман понимает опасность тавтологий. Но, во-первых, в тавтологии есть жизнеутверждающая прелесть, во-вторых, фильм будет цветной, а в-третьих, у Анны – помимо иных глаз – рельефно и то, что выше пояса.

Вайсман состоятельнее мужа дамы с собачкой, служившего в земской управе, и Гурова, служившего в столичном банке. Но, во-первых, он тоже зарубежному курорту предпочитает отечественный, во-вторых, в отличие от Гурова, оформит отношения с Анной, а в-третьих, потребует, чтобы она, в отличие от той дамы, не изменяла мужу даже с писателем.

После паузы Вайсман сказал, что в зале им делать нечего, что он презирает мир, который погибает от глупости и измен, и велел Анне ехать с ним в гостиницу.

Речь Вайсмана Анна излагала мне сумбурнее и пространней. Не только потому, что таковой, видимо, речь и была. Анна хотела объяснить своё состояние после такой речи.

Так и не смогла. Добавила лишь, что когда наконец Вайсман обозвал её «такой же тупой» и вернулся в зал, она презирала мир сама.

Потом, допив свою рюмку и собравшись уходить, Анна почувствовала себя голой, как на снимках. Ей захотелось вернуться в тесноту собственного тела, свернуться там в комочек, которым когда-то была, и ждать пока её кто-нибудь не пожалеет и опять не родит – но как-то лучше. Как пожалел бы отец. Или как жалел Богдан. Пока перестал.

Ещё позже, в ожидании автобуса на аллее, перекрытой кронами лип, она отошла и от этого чувства. Догадалась, что не так уж всё на свете опасно. А люди вокруг не такие дурные. Просто она – красивая девушка, а красоту все принимают за силу. И поскольку Анна кажется им сильной, они её… Не обижают, нет. Просто всячески стараются, чтобы она поделилась с ними своею силой.

Анна пыталась описать эту догадку и другими словами, чтобы я понял почему наконец к ней вернулось тогда утреннее предчувствие радости.