Текст книги "Калитка, отворись!"

Автор книги: Нинель Бейлина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 5 страниц)

«Наверное, Зина побежала ругаться с папой. Это, пожалуй, лишнее. Но она, конечно, очень зла на него. И в лагерь он ей написал кривое письмо и опять её обманул. Но что же она не показывается? Ведь не может быть, чтобы она знала и не сказала мне… «Утром едем вместе»… «Я смотрела на тебя, а ты не проснулась»… «Я ни в кого не влюблялась, кроме тебя»… Нельзя же так врать, невозможно! Почему она не идёт?»

Жора схватил Нюрку за руку:

– Пошли!

– Отстань!

– Ну, как хочешь, – обиделся он. – Моё какое дело? Оставайся здесь хоть насовсем.

Дежурный ударил в колокол. Чумак стоял на подножке. Нюрка подбежала к нему, и он протянул ей руку, и она взялась за неё обеими руками, но не поднималась в вагон. Чумак наклонился:

– Ты что?

Она потёрлась лбом о его ладонь:

– Я, наверное, остаюсь. Это очень долго объяснять… Пожалуйста, скажите Зине: если она ничего не знала, я найду её вон там на ступеньках. А дядю Васю задержите в вагоне. И, если можно, дайте мне мой билет.

– Не понимаю…

– Я потом всё вам напишу. Хорошо?

Он вгляделся в неё и просто сказал:

– Хорошо.

Нюрка поплелась к станции, дошла до крыльца, села на ступеньки. Поезд тронулся.

Сначала он полз едва заметно. Зина вышла в тамбур, спустилась на одну ступеньку. Ещё легко было сойти. Они смотрели друг другу в глаза, и расстояние между ними увеличивалось. Зина сошла еще на одну ступеньку, крепко вцепилась в поручни. Еще можно соскочить – если она не знала!

Поезд пошёл быстрей. Нюрка сорвалась с крыльца, кинулась вдогонку… Она видела, как дядя Вася тащил Зину в вагон и проводница закрыла дверь.

Ещё дрожали рельсы и на шпалах масляно чернел мазут, а поезда не было…

Нюрка закрыла глаза. Кто-то притронулся к её затылку. Она повернулась, увидела Чумака и не обрадовалось, не удивилась, только спросила:

– Когда вы слезли? Я не видала…

– Я ведь забыл отдать тебе билет.

– А вы не опоздаете на работу?

– Через два часа следующий поезд.

Она кивнула головой: ладно.

Было тихо – не было музыки.

Глава восьмая, где всё, что случилось, кончилось, а получается то, чего ещё не случилось

1

Теперь осталось доехать от вокзала до дому. Больничная гнедая кобылёнка Лупа шла, по обычаю своему, не спеша, помахивая пышным хвостом, похожим на причёску заграничной кинозвезды. Дед Петрован клевал носом, и вожжи ускользали из его засыпающих рук.

По дороге шофёры рассыпали зерно, и много воробьёв, гусей, кур и синиц клевало этот потерянный хлеб, лениво сторонясь телеги. А солнце безжалостно просто освещало эту картину, чтобы каждый видел и мог что-то сделать. Всё было ясно под солнцем, хорошее и плохое. Только под кустами боярки с поспевающими ягодами в поношенной листве лежали маленькие густые тени, и было так славно соскочить с телеги и посидеть под кустами, но не всем и не всегда это можно.

Всё, за чем ехала Зина, всё-всё есть на самом деле – и хорошая работа, и радость дорог, и Нюрка, и костёр, и даже «устное народное творчество», – всё есть, а она едет мимо, к тени абажура, понарошке похожей на лес, к бабуле Калерии, к утиной лапке с золотистой подливкой.

«Поехал казак на чужбину далеку»… Она зябко поджала колени к подбородку. Почему всплыла эта песня, когда дорога ведёт домой?

Домой – подальше от Нюрки.

Ой, как плохо! Как голова болит! В детстве так нравилось болеть: лежишь, и все тебя жалеют. И теперь Зине так сильно хотелось, чтобы кто-нибудь её погладил по голове: «Дурочка, всё пройдёт!» Но «кого-нибудь» не было здесь. И – не будет. Никогда.

Она бросилась вниз лицом на сено и притворилась, что спит. Главное – не реветь в голос. А вдруг можно и в самом деле уснуть? А вдруг она уже и так спит давно и просто видит тяжёлый сон? Всё-всё приснилось – и эта ужасная станция, и Нюрка, которая бежит за поездом, но отодвигается от него всё дальше, дальше… Всё приснилось, и они с Нюркой ещё прыгают после купания по берегу, и Нюрка говорит:

«Ничего, мы ещё зажжём костёр, мы поедем к Эльке в бригаду…»

Можно потрясти головой, повернуться на правый бок и увидеть другое окончание этого сна:

«Но ведь папа специально из-за нас потерял отпуск – как же он вернётся один?» – скажет Зина в этом другом окончании сна. И тут же передаст содержание папиного разговора с Элей.

«Думай обо мне плохо, но мне не хочется в бригаду, – скажет Зина. – Но главное, – скажет она, – главное, чтобы и ты не ехала туда, потому что я хочу, чтобы мы были с тобой только вдвоём. Я знаю, это плохо, это тоже вроде желания «присвоить» тебя, но я так чувствую – и делай со мной что хочешь».

И Нюрка ответит:

«Да, ты совсем не герой, не бродяга и не волшебник. Но ты всё-таки сказала правду, хотя и очень-очень боялась, что я отвернусь от тебя. Думаешь, я не понимаю, как это трудно? Я тоже кое-что понимаю».

…Зина подняла лицо со следами соломинок на щеках и на лбу, и солнце ударило по глазам, и она снова опустила голову.

Легко придумывать, что бы ты сказала, если бы снова вернулось то, что уже прошло!.. А на самом деле ничто не поправимо. И кто же, кто виноват в этом?

Папа погладил её по спине:

– Ну, хватит, не переживай. Она же там не одна осталась. Досадно, конечно, что попусту съездили… Придётся написать Маше… Ничего, я думаю, Маша на меня не рассердится: Нюрка уже большая, ничего ей не сделается. Да она и привыкла у Маши вечно бегать без присмотра. А поссорились вы – это пустяк. Я скажу тебе одну вещь: в детстве это легко. Мы тоже маленькими ссорились довольно часто, а потом сцеплялись мизинцами и говорили: «Мир-мир навсегда, ссор больше никогда». Ну, довольно, будь веселей. Что подумает мама?

Её передёрнуло от этих слов. Ничего папа не понимает! И это – папа! «Зачем они меня воспитали такой?! Они одни во всём виноваты!»

Но тут же новый, взрослый голос, чем-то, однако, похожий на Нюркин, хотя злой и жёсткий, одёрнул её:

«Ты! Не смей сваливать на других!»

Снова пришли на помощь мысли, которые покорно катились по старой кривизне: «Я хуже всех, я ужасная». И это чуть-чуть успокоило её, потому что «хуже всех» тоже бывает для людей вроде знака отличия.

Но взрослый голос не дал ей полюбоваться собой и в таком виде.

«Нет, – сказал он, – ты не хуже и не лучше всех. Просто так тебе и надо».

«И никогда ничего другого у меня не будет?»

«Попытайся», – без особого доверия сказал голос.

– Я… я попытаюсь, конечно…

Она, оказывается, сказала это вслух. Папа обрадовался:

– Вот и умница девочка! Попытайся.

Он подумал, что это она отвечает ему, обещает при маме казаться весёлой.

И так стало жалко его и маму, оттого что стали понятны до конца их мысли – так понятны, что даже не надо больше спорить с ними словами. И вот, значит, почему не замолкала песня о казаке, которому не вернуться в отеческий дом: по другой, невидимой дороге Зина ехала вовсе не к маме и к папе, а всё дальше от них… И это было очень больно. Но это тоже было – начало.

Только ах, как легко понять других, и ах, как трудно – себя! И насколько же легче при этом себя понять, чем быть такой, как хочется, без всякой игры, без правил, на самом деле.

…Где-то ты теперь, Нюрка, думаешь ли обо мне?

2

Мальчики с девочками давно помирились. И всей бригадой перебрались из села в палатки, поближе к сортоучастку. Палатки были совсем не такие, как в пионерском лагере, маленькие. Спали в них по двое, от силы по трое, застёгивая вход на деревянные обрубыши, на матрацах, брошенных прямо на землю, под суконными одеялами. Крепко прижимались друг к другу, часто дышали, и, когда по утрам выползали из палаток, вырывался пар. По ночам было холодно, зато днём всё ещё стояла невыносимая жара. «Марсианская погода», – говорил Володька.

Была в разгаре уборочная, и работы хоть отбавляй. И было то, чего не хватало Нюрке даже в самые лучшие минуты путешествия: то, что Володька называл «компанией» и что здешние учителя, которых, кстати, Нюрка так и не видела, называли другим словом – «коллектив».

Но зато чего-то не было. Даже в самые шумные рабочие дни, когда сортоучасток был полон машинного гула, и смеха, и шороха ветра в колосьях, Нюрка чувствовала огромную тишину – и пугалась. Не было музыки. И – не было Зины…

Бегать за лафеткой, обирать колоски с границ между полосами, оказалось для неё слишком легко и неутомительно, не мешало думать; она взялась таскать с мальчишками мешки на току. Её прогоняли: «На вот тебе веник, подметай!» Но она упрямилась. Взваливала на плечи мешок – и бежал в ригу мешок на тоненьких ногах, а Володька обеспокоенно шутил:

– Надорвёшься ты, потомок йогов!

– Ничего, я дом поднимаю!

Днём, на работе, легко: ты никому не мешаешь и никто не пытается тебя изучать. Вечером хуже. В «кубрике» – так называют здесь вагончик, «штаб» бригады – лежит баян. А петь не хочется. Ты вползаешь в палатку – и тут в дверь просовывается девичье лицо:

– Пошли танцевать!

– Не хочется.

Рядом оказывается уже вся девчонка, дышит тебе в щёку, обнимает:

– Заболела?

– Просто устала, спать хочу.

– Не надо было таскать мешки. Зачем ты это?

– Ну, заработать побольше хочу.

– А-а… – А сама не верит.

Снова в палатке никого, а снаружи шепчутся:

– У неё какое-то горе.

– Ну сказала бы, чего прятаться?

Они думают, что тебе не слышно, а ведь они рядом и брезент – не каменная стена.

Ты всё-таки выходишь, стараешься петь со всеми, а голос срывается, и Володька хохочет:

– Э-э! Тебе, видно, мишка на ухо наступил.

– Она умеет петь, я знаю, – заступается Эля.

– Не надо. Эля, он прав…

И ты долго не можешь уснуть, а где-то рядом поют, и забивает голоса баян, и шаркают по траве танцующие ноги.

«Я, наверное, жестокая, – думает она не по-своему, а по-Зининому – о себе, прямо о том, что болит. – Разве я сама не вру никогда? Сказала же я тётеньке в столовой, что мой отец погиб на фронте… Нет, я недобрая – почему нельзя… ну, простить, что ли? Вот мама добрая. И что же? Всё равно это не помогает, вот он – бросил нас, ушёл. И хорошо, что ушёл, нам его не нужно!» Это немного хитрость: чтобы не думать о новом горе, Нюрка принялась вспоминать старое, которое уже не так болит. «Мама говорила с ним всегда как с маленьким: бедненький, родненький, несчастьице моё, Степушка… Она и с телятами так говорит. Наверное, она его не любила… нет, любила – за то, что его звали Степаном, как её настоящего мужа, и я у неё Нюрка в честь настоящей Нюрки. Она хотела, чтобы всё вернулось. Но уговорами ничего не вернёшь… Ну, а злом вернёшь?»

Оказывается, это всё же не только о маме, но снова о ней с Зиной.

«Мама добрая. Может, он оттого и пил, что она жалела его. А я не хочу быть доброй! И пусть. Жаль только, что с Чумаком не наговорилась на прощание. Но я напишу ему письмо. Ему-то я напишу!.. А музыки нет. Может, это потому, что я неправа?»

Двадцать восьмого августа ей исполнилось пятнадцать лет. Ещё в прошлый приезд она к слову сказала об этом Эле, а Эля запомнила, и утром все надрали Нюрке уши, а теперь на кухне дежурные повара пекли ей пирог; ей было совестно и как-то неловко.

К полудню от жары стало нечем дышать. Выступал клейкий пот, к поту прилипала пыль, движения замедлялись.

– Все на ток! Гроза будет!

Надо успеть до грозы ссыпать в ригу бобовые, убрать туда же всё зерно. Вороного, Володькиного коня, вместе с подслеповатой белой лошадью, на которой возили воду, впрягли в грудило. В тучах клубились чёрные нити. Люди и лошади дышали ртом. Был момент, когда всё остановилось – невозможно двигаться. И вслед наступила сказочная лёгкость. Носились взад-вперёд, беспорядочно с виду, но не задевая друг друга. Для тяжести мальчишки и Нюрка цеплялись за грудило, и лошади волокли их по зерну. Вороной, весь в мыле, ухитрялся, на ходу нагибая голову, хватать зубами пшеницу. Зерно вместе с пузыристой слюной падало с закраин его мягких губ. Ветер поднял пыль, пахнущую хлебом. Мякинные облачка вырывались из-под деревянных лопат, которыми девочки, потные и облепленные пылью, подгребали кучу. Подолы их платьев развевались и хлопали.

Упали первые крупные капли, девочки взвизгнули, работа пошла быстрей – уже ничего не разобрать в весёлом аду. Ещё и ещё раз лошади потащили грудило, а Нюрка почувствовала, что колени её скользят по земле. Вениками из прутьев торопливо подмели ток. Дождь брызнул сильными редкими струями. Все врассыпную бросились к палаткам, а Нюрка, усталая и возбуждённая, но с пустой головой, сама не зная почему, спряталась за ригу и, когда осталась одна, пошла в поле.

Уже не слышно было людских голосов.

Застрекотали кузнечики и смолкли, попрятались.

Трещала дрожащая ощетиненная стерня, моталась растрёпанная травинка у дороги.

Серые тучи на миг просветлели, раздался осторожный треск, вернее – стук; кто-то стучался по ту сторону неба: «Можно?»

– Можно! – разрешила она, не замечая, что снова начинает верить в «калитку».

Дождь хлестал её, она шла как голая в своём мокром насквозь сарафанчике, волосы гладко прилегли к голове, руки и ноги были тверды и гладки, от сердца расходилось живое тепло.

Серая пелена давала вдруг ветвистую трещину, и обнажалась на миг огненная изнанка неба. И снова заживало серое, и снова пытались разрушить его огненные существа изнутри, – они то взрывали его, то разрубали мечом напрямую, то комкали и рвали, то ударяли в него кулаком или копытом, и тогда вновь шла по нему ветвистая трещина; то пробивали рогом, то прогрызали зубом, а оно тотчас смыкалось, твёрдое, как стекло, мягкое, как вата, вязкое, как тесто.

Всё чаще играл огонь, и, боясь отстать, рыкали, катились громы.

Но что же это такое? Ведь это музыка! Новая, сложная, беспокойная. Такая, что можно испугаться.

Чтобы не слышать её, Нюрка крепко зажимает руками уши, которые ещё болят от утренней трёпки… и… становится тише? Нет, громче. Потому что это – в ней. Это – её музыка!

Ну что ж, пусть будет так.

Внезапно недалеко от неё вошёл в землю огненный столб. Она шарахнулась от него, почти оглохнув от грохота, раскрыв рот, с трудом соображая, что именно она сейчас «самый высокий предмет на местности» и это в неё, согласно всем законам физики, надлежало молнии ударить. Она убежала от молнии, потому что – живая.

И сделалось больно, и весело, и страшно, и чудесно – нет ещё слова, чтобы передать, как ей сделалось. Она закричала в тучи:

– Эй, ты! Жаль, что тебя нет, а то – подерёмся?

И потом сказала себе «дура» и решила уже вернуться к ребятам и вдруг увидела…

Через поле по стерне к ней шли три человека: Володька и две девочки в целлофановом пакете – под одним скоробившимся плащом. Володька, заметив её издали, повернул назад. Девочки подошли.

– Ты что ж это, сумасшедшая! Мы беспокоимся, ищем тебя везде…

Вечером в «кубрике» поделили на много тоненьких ломтиков пирог с повидлом с надписью «Нюра» на корке. Пели хором, и Нюрка громче всех, и уши у неё горели, и кто-то учил её играть на баяне, и неизвестно, о чём она думала, но, уж во всяком случае, не о себе…