Текст книги "Готический роман. Том 1"

Автор книги: Нина Воронель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Клаус

Я с утра привез Отто на кухню, потому что фрау Инге и фрау Штрайх должны были замесить и разделать на порции 200 килограммов теста для праздника в деревне. Праздник начинался сегодня вечером, и мне надо было уйти раньше всех, чтобы носить с ребятами по улицам большого дракона, которого много лет хранили в специальной комнате при церкви. Перед самым моим уходом, когда я уже кончал пить кофе с бутербродами, фрау Инге вдруг предложила Ури поехать в деревню вместе со мной.

– Возьми мой велосипед, – сказала она ему, – и посмотри, как ребята носят по улицам дракона. А я приеду за тобой, когда мы с фрау Штрайх кончим раскатывать тесто.

– Какого дракона? – удивился Ури, который, оказывается, ничего про нас не знал. И я тоже немножко забыл, что случилось с этим драконом, хоть каждый год мы поем об этом, когда носим его на шестах по деревне.

Фрау Инге и фрау Штрайх стали хором ему рассказывать, как дракон влюбился в прекрасную принцессу, похитил ее и запер в нашей башне, – это было очень давно, тогда замок был серый, и в нем была только одна высокая башня, а других еще не было. И случилось чудо: принцесса полюбила дракона и поцеловала его, и он превратился в прекрасного принца. Они поженились и стали вместе жить в замке. Все было бы хорошо, но вместо детей у них рождались только маленькие дракончики. Бедная принцесса так стыдилась этих несчастных дракончиков, что скрывала их от всех, и каждый раз, как у нее рождался новый дракончик, она никому ничего не рассказывала, даже мужу, а ночью прокрадывалась на самый верх башни и бросала своего младенца вниз, так что он разбивался насмерть на скалах. Но однажды ночью принц проснулся и заметил, как его жена крадется в башню с корзинкой в руке. Он потихоньку пошел за ней следом, потому что был очень ревнивый и думал, что у нее свидание с кем-то, кто с самого начала был рожден человеком. Он спрятался за дверью и увидел, как она вынула из корзинки маленького дракончика, поцеловала его и бросила вниз, в пропасть. Тогда принц страшно закричал от боли и превратился обратно в дракона. Увидев это, принцесса зарыдала и сама бросилась вниз. Кровь ее разбрызгалась по всей окрестности, и с тех пор наши скалы стали такие красные.

– А дракон? – спросил Ури.

– А дракон пополз в деревню: он так долго был человеком, что разучился ходить по-драконьему, – сказала фрау Штрайх, быстро раскатывая тесто.

– Пока он полз, его чешуя цеплялась за камни и кусты, и кровь брызгала во все стороны, так что вся земля у нас в лесу тоже стала красная. В конце концов, он приполз на центральную площадь и умер, – закончила рассказ фрау Инге, и мне стало так жалко дракона и принцессу, что я чуть не заплакал, хотя тысячу раз все это слышал.

– Мало вам ваших чертей и ведьм, вам еще понадобилось дракона погубить! – засмеялся Ури, а Отто засверкал на него глазами так, будто хотел его прожечь насквозь. Может, мне кажется, но Отто, по-моему, терпеть не может Ури.

– Ты готов, Клаус? Езжайте уже, – поспешно сказала фрау Инге, перехватив взгляд Отто. Она, наверно, тоже заметила, что Отто не выносит Ури.

Мы с Ури вывели велосипеды и покатили вниз по дороге. Мне было весело ехать с Ури, тем более что вниз ехать всегда легче, чем вверх, и погода стояла хорошая, как бывает каждый год, когда у нас в деревне праздник. Листья в малиннике вдоль дороги начали краснеть, и в воздухе летали тонкие паутинки. Ури спросил, для чего надо готовить так много теста, и я сказал, что для лукового пирога.

– А где же лук? – спросил Ури.

Но я не знал, что ему ответить. Потому что все прошлые годы мамка помогала фрау Инге резать лук для начинки. Они сидели на кухне, стучали ножами и плакали, а на всех столах и подоконниках высились горы нарезанного лука. Запах по всему замку стоял такой, что мне тоже хотелось плакать. Я не знаю, что случилось в этом году, но я слышал, что лук для начинки будут готовить профессорши из Верхнего Нойбаха, которые поссорились с фрау Инге из-за ее знаменитого рецепта: они считали, что их рецепт лучше.

Когда мы подъехали к церкви, ребята уже вытащили дракона на улицу и прилаживали к нему шесты, на которых мы будем его носить. Дракон провисел целый год в темной комнате в огромном мешке, сложенный, как гармошка, и потому выглядел печальным и помятым. Невозможно найти такую комнату, в которую можно было бы поместить нашего дракона и не помять, – когда мы несем его по улице, голова его подходит к «Шпаркассе», а хвост все еще тащится вдоль булочной, а ведь между «Шпаркассой» и булочной стоят дома нашего пастора и фрау Штрайх.

Ури сел на скамейку возле памятника жертвам, а я пошел помогать ребятам приводить дракона в порядок. Дракона сшили очень давно из цветных лоскутков и натянули на проволочный каркас, но каждый год его приходится чуть-чуть чинить – подшивать порванные лоскутки, подкрашивать красным пятна крови на шее и на хвосте и распрямлять помятый каркас. Когда все было готово, каждый из нас взял свой шест, и мы пошли по улицам. Мы шли, пили пиво из банок и пели песню про дракона и принцессу. Я-то пива не пью и не знаю, стали бы они меня брать с собой, если бы я не пел лучше всех в церковном хоре.

Я очень люблю петь, – мне кажется, что когда я пою, люди забывают, какой я идиот. Только не наши ребята, они всегда помнят все плохое. И даже когда мы ходим по улицам с драконом, они все время напоминают мне, что я не такой, как они. Они стараются наступить мне на ногу или больно ущипнуть. Но сегодня никто из них не решался меня обидеть, потому что я пришел с Ури.

Ури не носил дракона вместе с нами, а бродил среди палаток и киосков, которых было без числа, – их поставили за одну ночь на площади и на лужайке перед школой, и они будут тут стоять сегодня и завтра, пока не кончится праздник. Но все почему-то знали, что Ури пришел со мной, и Дитер-фашист опять показал мне кулак, а я показал ему язык. И тогда он пригрозил мне:

– Ты лучше держи свой мерзкий отросток за зубами, а то я тебе его отрежу!

Я так и не понял, чего он от меня хочет, но сразу испугался, и мне расхотелось в сотый раз петь про дракона и принцессу. Мы наверно уже тысячу раз проперлись вверх по холму, а потом вниз к реке, потому что наша деревня построена так, что все улицы идут то снизу вверх, то сверху вниз. Руки у меня болели, я устал все время держать над головой этот дурацкий длинный шест, а в горле у меня совсем пересохло – ведь я не пил пиво и пел громче всех. Так что, когда кто-то больно наступил мне на ногу – раз, и еще раз, – потому что Ури отстал от нас, разглядывая профессорские дома в Верхнем Нойбахе, я бросил свой шест и побежал вниз по улице. Они закричали мне вслед:

– Клаус, ты куда? Мы же еще не кончили!

– Брось его! Он побежал поссать!

– Да нет, он побежал менять штаны, – он уже уссался!

– Ты уссался, Клаус? Уссался, да, Клаус? Клаус уссался! Клаус!

Но я не остановился, хоть всю дорогу слышал их крики «Клаус! Клаус уссался! Клаус!». Я припустил к себе домой, представляя себе, что мамка приготовила мне на ужин. Но мамки дома не было и ужина тоже. С тех пор, как она перестала работать в замке, она почти каждый вечер уезжает в город, если только Эльза не зовет ее убирать и мыть посуду в кабачке. Меня она совсем забросила, потому что злится, – она хотела забирать всю мою зарплату, а фрау Инге сказала, что 20 марок она будет каждый раз отдавать мне. А кроме того, мамке, наверно, обидно, что мне можно ходить в замок, а ей нет.

«Ну и ладно, уехала и уехала!» – сказал я сердито. Я нарочно старался посильней на нее рассердиться – вместо того, чтобы заплакать. Я теперь реже плачу, и мамка жалуется, что я стал очень злой, и, конечно, валит все на фрау Инге, будто это она меня заколдовала. На себя она никогда ничего не валит, у нее всегда кто-то другой виноват. Она ведь знает, что я не люблю ходить на праздник без нее, потому что там собираются все те, которые надо мной смеются. Я бы и сейчас не пошел, но она не оставила мне ничего на ужин. А на площади понастроили разных киосков и в каждом продавали что-нибудь вкусное – сосиски с капустой, гиросы с булкой или жареных кур. У меня прямо слюнки потекли, когда я об этом вспомнил.

Я побежал на площадь и остановился возле киоска с курами – их было, наверно, сто штук, а может, даже больше. Они не были готовы и еще крутились на вертелах над огнем, но выглядели замечательно: видно было, что коричневая корочка на каждой курице уже хрустит. По всей площади пахло вкусным дымом, в центре на высоком помосте играл оркестр, и хозяин булочной Петер пел в микрофон. Он пел очень веселую песню про каких-то девушек в лесу, и все, кто пил пиво на площади, подпевали и размахивали пивными кружками. Всем было весело, только мне было грустно – я не знал, кто, кроме мамки, захочет ходить со мной среди киосков и палаток. Наверно, никто не захочет. Я купил половинку курицы на алюминиевом подносе и стал искать хорошее место, чтобы ее съесть. Мне было очень жалко денег, – курица стоила шесть марок пятьдесят пфеннигов – на эти деньги я бы мог целую неделю играть на автомате в «Губертусе», но делать было нечего: я здорово проголодался.

И тут я увидел Ури и фрау Инге. Они стояли возле тира, где можно было купить десять патронов и стрелять по мишеням. Ури стрелял, а фрау Инге смеялась. Я подошел к ним поближе и стал со своей курицей так, чтобы они могли меня заметить. Мне очень хотелось, чтобы они меня подозвали и чтобы все вокруг увидели, как они со мной разговаривают, не думая, что я такой уж идиот. Ури выстрелил еще раз, фрау Инге захлопала в ладоши, и хозяин тира Мартин – он держит в соседнем городке магазин детских игрушек – бросил на прилавок большого розового плюшевого мишку. Этот мишка висел у него на витрине с позапрошлого года, но никто не мог столько раз подряд попасть в мишень, чтобы его выиграть. Фрау Инге взяла мишку на руки, как ребенка, огляделась вокруг и увидела меня.

– Клаус! – весело позвала она – Иди сюда, мы с Ури хотим подарить тебе этого медведя!

Как раз в этот момент Петер допел свою песню, а музыканты кончили играть и стали пить пиво из кружек, которые они прятали под пюпитрами, так что на площади стало тихо, и все уставились на фрау Инге и на меня. Мне стало очень весело и хорошо, только руки у меня были в курином сале, и я сначала вытер их салфеткой, затем бросил поднос и салфетку в урну, а потом пошел к фрау Инге. Все вокруг стояли молча и смотрели, как я иду к ней, а она улыбается и протягивает мне плюшевого мишку.

И тут прямо мне навстречу откуда-то из темноты выскочила мамка. На ней был белый чепец и белый передник – значит, она никуда не уехала, а просто мыла пивные кружки в каком-то соседнем киоске. Она шагнула между мной и фрау Инге и протянула руку к мишке:

– Забери назад своего зверя, Инге, – сказала она, глядя фрау Инге прямо в глаза, – И не надейся, тебе не удастся так заворожить моего ребенка, что он перестанет меня любить.

Фрау Инге все еще продолжала протягивать мне медведя, но рука ее вроде как ослабела и начала опускаться вниз, будто этот игрушечный медведь стал для нее слишком тяжелый.

– Ты сама не понимаешь, что говоришь, Марта, – сказала она растерянно, и мне стало страшно, потому что я раньше никогда не видел, чтобы фрау Инге растерялась. Тут оркестр заиграл снова, и булочник Петер схватил свой микрофон и сунул в рот, будто собирался его проглотить. Мамка под музыку сделала еще один шаг к фрау Инге и обеими руками оттолкнула ее руку с медведем. Фрау Инге покачнулась и прижала медведя к груди, чтобы не уронить его на землю, а мамка приблизила свое лицо к ее лицу – для этого ей пришлось встать на цыпочки, потому что фрау Инге намного ее выше, – и зашипела:

– Оставь его в покое, Инге! Зачем он тебе, такой идиот?

Это она про меня.

С этими словами она повернулась и пошла в свой киоск мыть бокалы и кружки. А мы остались втроем посреди толпы, которая уже давно про нас забыла и снова размахивала полными кружками и пела вместе с Петером про трех лихих чертей, нашедших одно золотое колечко. Фрау Инге все еще прижимала моего медведя к груди, будто не знала, что ей с ним делать дальше. А Ури подмигнул мне, взял у нее медведя и потащил ее за руку к тиру:

– Не огорчайся! Лучше давай опять купим патронов и я отстрелю тебе что-нибудь получше. Что ты хочешь, тот большой крендель или деревянный башмачок?

Но когда Ури подошел к тиру, Мартин начал поспешно закрывать ставни киоска с криком:

– Закрыто на перерыв!

– Какой перерыв? – не понял Ури.

– Законный перерыв! Каждый человек имеет право облегчить свой мочевой пузырь, – выкрикнул Мартин, повесил замок на киоск и быстро зашагал на школьный двор, куда еще вчера вечером привезли вагончики-сортиры на колесах.

– Здорово ты его напугал своей стрельбой! – усмехнулась фрау Инге, и тут я увидел, что у Ури на плече висит пластиковая сумка, из которой выглядывают уши двух плюшевых зайцев. Значит, он еще до моего прихода настрелял тут несколько призов! То-то Мартину так приспичило в сортир!

– Может, подождем, пока он вернется? – спросил Ури, но фрау Инге решительно подхватила его под руку:

– Не стоит: он теперь будет сидеть в уборной, пока нам не надоест ждать. Лучше идем, я покажу тебе нашу печь, пока там еще не собралась толпа. Это очень знаменитая печь – она стоит тут с шестнадцатого века, топится один раз в году, и только в ней можно испечь наш знаменитый луковый пирог, ради которого сюда приезжают даже из дальних городов.

И она повела Ури вверх по ступенькам через узкий проход между церковью и школой к нашей знаменитой печке. Когда они повернулись ко мне спиной, мне вдруг стало очень обидно, что они унесли моего плюшевого мишку и не взяли меня с собой, и я, наконец, заплакал. Мои глаза, наверно, были на мокром месте еще с тех пор, как я пришел домой и не нашел там мамку, потому что слезы так и хлынули у меня из глаз. Мне очень хотелось, чтобы Ури заметил, что я плачу, и позвал меня идти с ними, но он уже ушел вверх по лестнице руке об руку с фрау Инге и с моим плюшевым мишкой под мышкой.

Я стоял, обливаясь слезами, и смотрел им вслед.

И тут я услышал смех – не хохот «Го-го-го!», как смеются наши ребята, и не визг «И-и-и-и!», как смеется мамка, а просто смех «Ха-ха-ха!» – не знаю, как объяснить. Я подумал, что смеются надо мной, и осторожно повернул голову в сторону большого дерева – туда, где смеялись. Под деревом, дымя сигаретами, стояли профессора и профессорши из Верхнего Нойбаха. Сразу было видно, что они оттуда – они не нафрантились в нарядные платья и пиджаки с галстуками, как все другие люди, а приперлись на праздник все, как один, в джинсах, кроссовках и в простых майках. Можно было подумать, что они сбежали из детского дома для сироток, – я этих сироток видел как-то, когда мамка еще не разочаровалась и таскала меня по врачам.

Ури

– Ты заметил этих, в джинсах? – спросила Инге, опираясь согнутой рукой на потемневшие от долгого употребления черепицы, облицовывающие верхний свод печи. Нижний свод, покрытый многовековой копотью, уходил далеко вглубь плотного каменного тела печи, скрывая от постороннего глаза могучую чугунную решетку колосников. Спичка в руке Ури погасла, и он, разогнувшись, оказался лицом к лицу с Инге:

– О ком ты?

– Видишь, вон, под деревом, с сигаретами? Нет, левей, за тиром, в джинсах и в кроссовках?

– Ну вижу, и что?

– Это наши профессора из Верхнего Нойбаха!

– А-а, те, с которыми ты поссорилась из-за рецепта лукового пирога?

– Ты, оказывается, все наши мелкие сплетни знаешь!

Прозвенела в голосе Инге едва уловимая досада, или ему это показалось? Она вроде бы уже жалела, что затеяла этот разговор, но отступать было поздно и ему, и ей:

– Неужели ты и вправду поссорилась с ними из-за какого-то дурацкого рецепта?

– Ты что, всерьез спрашиваешь? – сверкнула она глазами и уточнила:

– Во-первых, это они со мной поссорились, а не я с ними.

– А во-вторых?

– А во-вторых, я могла бы тебе рассказать, что легенда о луковом пироге играет в жизни нашей деревни почти такую же роль, как легенда о драконе. Но я не стану морочить тебе голову, потому что в нашем споре... нет, это был не спор... в нашей, ну...

Она запнулась, подыскивая слово.

– ...размолвке? – подсказал Ури.

– Да нет, это не просто размолвка. Это раскол.

– Всюду жизнь! – засмеялся Ури.

– Вовсе не смешно! – вспыхнула Инге, – Причина нашего раскола гораздо глубже, чем спор из-за кухонного рецепта. Хочешь, расскажу?

– Наше ли еврейское дело вникать в причины войны Нибелунгов?

Прикинувшись наивным простачком, Ури заткнул уши, потому что вовсе не хотел впутываться в их деревенские дрязги, но она силком отодрала его руки от ушей и горько пожаловалась:

– Ну, послушай меня! Или ты думаешь, мне легко жить, имея в друзьях только тирана-папочку, кретина Клауса и курицу Штрайх?

Он было сжалился над ней и приготовился слушать, но тут вокруг печи вдруг началась большая кутерьма. Первым пришел Гейнц и ловко разжег на колосниках веселый огонь, в который два молодых парня в высоких сапогах со стальными гвоздиками начали подкладывать мелко наколотые сухие полешки, заранее заготовленные в поленницах под школьным забором.

Как только в печи заплясало пламя, на ветвях всех кленов в школьном дворе вспыхнули десятки разноцветных лампочек и осветили притаившиеся под церковной стеной длинные столы, на которых стояли дубовые бочонки, наполненные золотистыми шарами теста. Возле столов уже выстраивались ряды нарядных матрон в белых кружевных фартуках и в белых крахмальных чепчиках. Завершив построение, они разом, как по команде, высыпали на каждый стол горки муки из холщовых мешков и стали проворно раскатывать тесто на небольшие лепешки размером с десертную тарелку.

Ури на миг показалось, что он оказался на оперных подмостках, с которых сейчас слаженный хор веселых дровосеков в высоких сапогах со стальными гвоздиками и пышных матрон в белых крахмальных чепчиках грянет что-нибудь возвышенное, вроде: «Сатана там правит бал, там правит бал, там правит бал!»

И действительно, музыка на площади оглушительно взвилась вверх, ведущий тенор выкрикнул первые слова, и вся толпа, нестройно вторя ему, запела что-то про ловкого черта, который отобрал у своих неудачливых друзей золотое колечко. Ощущение театральности происходящего было таким подлинным, что Ури даже начал озираться по сторонам в поисках актера, подходящего на роль Сатаны. Гейнц был несомненно герой отрицательный, но низшего ранга – скажем, провинциальный леший, не более, а уж два бритоголовых оболтуса в сапогах, несмотря на свой рост, и на это не тянули. И вдруг Ури почувствовал на себе чей-то взгляд, тяжелый и обжигающий. Он быстро обернулся в направлении источника и столкнулся глазами с Отто, – тот сидел в своем кресле позади третьего стола справа и неотрывно смотрел на Ури. Только тут Ури заметил, что пухлая дама в чепце, раскатывающая тесто на этом столе, была не кто иная, как фрау Штрайх. Отто сидел за ее спиной, излучая почти физически ощутимую черную волну зла, так что Ури без всяких скидок тут же определил его на роль Сатаны. Или, в крайнем случае, на роль того черта, который отобрал у своих друзей золотое колечко.

– Так ты приволокла сюда отца? – спросил он Инге.

– Традиционный семейный выезд, – беспомощно пожала она плечами. – Не забывай, что мы – местные феодалы и обязаны блюсти.

Тут музыка замолкла, – оркестр делал перерыв каждые четверть часа, чтобы музыканты могли выпить пива, – и воздух наполнился громким ревом множества автомобилей, подъезжающих со стороны шоссе, взбирающихся в гору или маневрирующих, чтобы припарковаться. С холма, на котором стояла печь, была видна почти вся витая обрывистая дорога, ведущая к Нойбаху из большого мира, – она выглядела, как гирлянда сдвоенных автомобильных фар, медленно наползающих на деревню из бесконечного лесного простора.

– Господи! – невольно вырвалось у Ури – Весь мир сюда съезжается, что ли?

– Может, не весь, но половина, – усмехнулась Инге – Погляди вниз: это начало очереди за луковым пирогом.

Ури обернулся и ахнул: вниз по холму, обвивая его серпантином, выстраивалась длинная вереница нарядных пар, хвост которой обегал всю площадь по краю и терялся где-то в темноте дальних улиц.

– И ты уступила фамильную честь создания начинки для этого великого пирога каким-то захудалым профессоршам из Верхнего Нойбаха? – шутливо ужаснулся Ури, но Инге не отозвалась на его шутку. Лицо ее омрачилось:

– Т-с-с! Вот они, везут начинку, – прошептала она ему на ухо.

От этого легкого касания ее губ у него за ухом кровь его, прерывая дыхание, привычно взметнулась от низа живота к горлу, но он все-таки успел с сожалением подумать, что ему не избежать вовлеченности в ее проблемы и тайны. Что у нее есть тайны, он не сомневался, – бывали минуты, когда концентрация напряженности силовых полей в замке накаляла там атмосферу до полной невыносимости.

Громкий крик «Посторонись!» прервал его сожаления, – по узкой, мощенной красным камнем дорожке, взбегающей вверх по холму параллельно ступенькам, дюжий молодец средних лет в джинсах и кедах катил сетчатую тележку, заполненную высокими кастрюлями, прикрытыми блестящими крышками. Следом за ним к печи направлялась стайка молодых женщин – тоже в джинсах и кедах. Все они на ходу повязывали белые крахмальные фартуки поверх своих застиранных спортивных маек. К запаху дыма примешался острый аромат свеженарезанного лука.

– Это и есть твои профессорши? – спросил Ури. – Какие-то несолидные вертихвостки. Впрочем, домики у них очень даже неплохие. Я их хорошо рассмотрел, пока Клаус таскал дракона по Верхнему Нойбаху.

Профессорши со своими кастрюлями быстро растасовались по столам, и каждая начала круглым черпаком выкладывать горки начинки на разделанные круги теста. В начинке был не только лук, но и мелко наструганные ломтики ветчины, густо посыпанные приправами. Каждая горка тут же равномерно разминалась специальной плоской ложкой по всему кругу лепешки. К тому времени, как полсотни лепешек были готовы, высокое яркое пламя в печи сменилось ровным алым мерцанием раскаленных древесных углей, затянутых поверху тонкой черной паутиной угольной пыли. Гейнц со своими подручными пододвинул к печи длинный, крытый жестью стол, и еще две матроны в белых чепцах вступили в освещенный круг. Каждая взяла в руки небольшую металлическую лопатку – это, собственно, были не настоящие лопаты, а плоские противни, насаженные на длинные ручки. На каждый противень положили по лепешке с начинкой и отправили в печь на раскаленные угли. Из печи потянуло вкусным запахом печеного теста и жареного лука, очередь на миг взволнованно загудела и затаила дыхание.

Три минуты проползли в благоговейной тишине. Затем обе печные матроны одновременно слаженно наклонились, вынули из печи лопаты с первыми испеченными пирогами, которые они единым умелым движением смахнули на заготовленные заранее белые картонные тарелки, и с поклоном протянули одну тарелку Инге, а вторую – Отто. Отто застучал лапой по рельсу, и фрау Штрайх проворно схватила его тарелку и поднесла к его носу – понюхать. Инге подняла свою тарелку высоко над головой, чтобы все видели, и бросила в поднесенную ей с поклоном корзинку два блестящих пятимарковых кругляша. Только сейчас Ури обратил внимание на ее платье, освещенное алым заревом печи, – с туго стянутым в талии зеленым бархатным корсажем и длинной, падающей тяжелыми складками юбкой из золотой парчи. Инге откинула от запястий широкие, шитые золотом рукава, осторожно, чтобы не обжечь пальцы, свернула пирог в трубочку и надкусила. На площади отчаянно грянул оркестр, и все тот же высокий тенор завел песню о драконе. Очередь дружно запела вместе с ним.

И тут началась настоящая фантасмагория. Потеряв всякую связь с реальностью, Ури следил за разворачивающимся перед его глазами зрелищем. Раз – качнулись белые крахмальные чепцы, два – взлетели в воздух круглые черпаки с благоуханной начинкой, три – шлепнулись на противни лепешки и поехали в печь, взметая над углями мириады синих искр. И все ползла и ползла вверх по склону холма драконообразная вереница пожирателей пирога, и все летели и летели в плетеную корзинку сверкающие диски монет – пять марок за каждую лепешку. А над всей этой языческой вакханалией молчаливо взлетал за деревьями к небу готический шпиль церкви, отчужденной от собственных распоясавшихся прихожан холодным презрением к земной суете.

Инге подошла к Ури и протянула ему картонку с пирогом:

– Не хочешь попробовать?

Пирог таял во рту, вкусно похрустывая на зубах душистым печеным луком и ломкими лепестками подсушенной на углях ветчины. Он хотел было сообщить Инге, что начинка в порядке и не стоило из-за нее начинать войну Нибелунгов, но тут за его спиной прозвенел ехидный стеклянный голосок:

– Не правда ли, не такая уж плохая начинка?

Инге тут же оставила поле боя, – она сделала вид, что не слышала вопроса, и направилась к заднему поддувалу печи проверять, хватает ли там дровишек, наколотых изрядно вспотевшим подручным Гейнца. А Ури, оставшись один на один с недоеденным пирогом и с ехидным голосом, поспешно сунул весь пирог в рот, чтобы выиграть время для ответа. Пока он обрабатывал зубами непосильную порцию тугого теста, он успел внимательно рассмотреть владелицу стеклянного голоса. Можно было подумать, что какой-то шутник-стеклодув сперва выдул ее целиком из прозрачного стекла, а потом, разочаровавшись в своем творении, расколотил его на части, которые упаковал в соответствующие джинсовые оболочки и собрал в одно хрупкое тельце с помощью хитроумной системы поясов с пряжками и без. Наглядевшись, Ури проглотил, наконец, пирог и сказал, не придумав ничего более остроумного:

– Вообще-то неплохо, но, по-моему, слишком много ветчины.

Стеклянная барышня зазвенела, как хрустальная люстра на ветру:

– О-о, вам не по вкусу ветчина? Вы, наверно, тот самый залетный парашютист из Израиля? Но в таком случае вам любое количество ветчины должно казаться лишним!

– Вы преподаете логику? – вежливо осведомился Ури.

– Как вы догадались? – стеклянные пальчики кокетливо взметнулись вверх поправить стеклянные кудряшки.

– Я не догадался, я просто сделал логический вывод из известного силлогизма, что сапожник ходит без сапог.

Проводимость мыслей в стекле, вероятно, была невысока. Во всяком случае, стеклянная барышня не сразу усекла, что ее хотели обидеть. Она несколько секунд простояла в молчаливом недоумении, пока до нее, наконец, ни дошел смысл того, что сказал ей Ури. Когда лицо ее осветилось пониманием, Ури подумал, что она сейчас рассерженно отвернется и оставит его в покое. Но не тут-то было! Легкий румянец собеседования сменился на щеках барышни более темными пятнами злости, которые быстро поползли вниз по шее за жесткую кромку джинсового декольте. Ури по неопытности принял их за знаки смущения.

– У вас такой отличный немецкий, просто чудо! – почти ласково прозвенел стеклянный голос. – Любопытно, столь же прекрасен ли ваш арабский?

Речь у нее была высокоинтеллигентской литературной тональности, ничем не напоминающей простонародный местный распев, и Ури поначалу не понял, что вопрос задан неспроста. И потому простосердечно ответил, что – увы! – арабский его крайне примитивен и вообще близок к нулю. Именно этого ей и было надо, и она тут же яростно ринулась на Ури, разворачивая на ходу свои боевые знамена:

– Это весьма показательно, с какой готовностью вы изучаете язык своих палачей, пренебрегая при этом языком своих жертв! Она неожиданно задребезжала, словно даже тембром голоса хотела показать Ури, что хрупкое стекло ее доброжелательства разбито и есть серьезная угроза ранения осколками. Атака ее застала Ури врасплох, и он не знал, что лучше – отбиваться или каяться. Внутренне он был готов и на то, и на другое, потому что еще не пришел к согласию с самим собой в вопросе о жертвах и палачах. Но, похоже, от него ничего и не требовалось, – его воинственная собеседница явно предпочитала монолог диалогу, тем более, что обращалась она не столько к нему, сколько ко всему прогрессивному человечеству. По мере произнесения своей речи она все больше и больше заходилась в кликушеском восторге, в который приводил ее звук собственного голоса.

– Не правда ли, странно, что у таких людей, как вы, которые сами были жертвами преследований, нет ни на йоту сочувствия к другим жертвам. Я бы спросила вас, откуда это равнодушие, эта жестокость, если бы заранее не знала ответ: вы, как и все другие в этом самодовольном потребительском мире, привыкли жить за счет обездоленных и униженных! Вы отравлены изобилием, и голодная смерть миллионов не лишает вас аппетита! Вы избалованы благополучием – и мысль об ужасах гражданских войн в нищих странах третьего мира не лишает вас сна! Вы даже не хотите знать о трагедиях, которые разыгрываются рядом с вами. Вот скажите, бывали ли вы когда-нибудь в лагере палестинских беженцев?

Тут она, наконец, обратила к Ури свой плохо сфокусированный взгляд:

– Видели ли вы там оборванных отважных детей, бросающих камни в солдат, вооруженных до зубов современной военной техникой?

Если бы она была способна слушать, Ури мог бы рассказать ей про лагерь беженцев такие подробности, от которых ее стеклянные волосики встали бы дыбом на макушке. Но слушать она не умела и подробностями не интересовалась. Она звонко вдохнула воздух, чтобы продолжить свою проповедь, но тут вернулась Инге и решительно положила конец их односторонней беседе:

– Хватит пророчествовать, Доротея. А то, пока ты здесь напрасно пытаешься заманить Ури в лоно христианского милосердия, твой дорогой супруг опять успел заманить прелестную Вильму в кусты.

Услышав новость про дорогого супруга и прелестную Вильму, Доротея немедленно спустилась с небес на землю, и взгляд ее остро сфокусировался на текущей мимо очереди. Очевидно, не найдя искомых лиц на месте, она коротко спросила:

– Где они?

И, не дослушав до конца брошенное Инге: «В саду за церковью», почти побежала в указанную сторону, дребезжа на бегу стеклянными сочленениями суставов.

– Никак не могу решить, – недобро усмехнулась Инге, – революционный пыл нашей Доротеи еще не поднялся до уровня идей сексуальной революции или уже перерос их? – Инге взяла Ури под руку и стронула с места. – Пошли, нам пора.

– Куда? – спросил Ури, почти готовый к тому, что им пора на Лысую гору, где состоится ежегодный шабаш ведьм в честь Вальпургиевой ночи. Вся обстановка сегодняшнего праздника предрасполагала к вере в потусторонние силы – в леших, русалок, водяных и прочую чертовщину, так что даже ревнивая Доротея могла сойти за модернизованную ведьму с интеллектуальным уклоном. Но реальность оказалась более прозаичной, – они просто должны были захватить с собой Отто и идти смотреть ежегодный деревенский спектакль, для которого на баскетбольной площадке за школой возвели легкую деревянную сцену и расставили полукруглыми рядами стулья и садовые скамейки.