Текст книги "Готический роман. Том 1"

Автор книги: Нина Воронель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Тем более, что Гейнц явно не склонен был отступать. Смирившись с тем, что Вальтер и Эльза отказали ему в поддержке, он попробовал зайти с другой стороны:

– Ты видел, тут был Дитер-фашист – тот, с бритой головой, что пиво заказал? Так можешь расспросить его деда, он работал в карьере охранником.

– О чем я буду его расспрашивать? – отмахнулся Ури, не зная, как увернуться от назойливости Гейнца, не вступая с ним в конфликт. Но тут, на его счастье, с улицы раздался автомобильный гудок: он и не заметил, как фургон Инге подкатил к кабачку. Все взгляды обратились к окну с таким сосредоточенным интересом, будто они сейчас увидели Инге впервые в жизни. Направляясь к выходу, Ури заметил за кухонной дверью Марту: она погасила на кухне свет, чтобы лучше видеть происходящее в зале, и ее лунообразное лицо странно светилось в полутьме, словно источало какую-то скрытую энергию.

Ури легко сбежал с высокого крыльца кабачка и пошел к фургону, всматриваясь на ходу в улыбающиеся ему навстречу глаза Инге. Она улыбалась, не догадываясь, что ему все известно, и не предчувствуя, какая волна черной ярости начала захлестывать его с той секунды, как он вырвался из пронизанного враждебными биотоками пространства кабачка. Он подошел, рывком распахнул дверцу кабины и протянул ей руку. Все еще улыбаясь и ничего не подозревая, она охотно приняла его ладонь в свою, а он стиснул ее пальцы стальной хваткой и сказал сквозь зубы:

– Выходи! Я сам поведу!

Ресницы ее дрогнули, но она не стала спорить, – она покорно отстегнула ремень и вышла, давая ему возможность сесть за руль. Ури с трудом подавил острое желание рвануть с места и умчаться, оставив ее в растерянности у дверей «Губертуса», – у него все-таки хватило ясности ума на то, чтобы не устраивать ей сцены на виду у всех. Инге наверняка уже поняла, что он в смятении, но не стала ничего спрашивать, – она села рядом с ним, молча затянула ремень и предоставила ему самому начать разговор.

Доехав до моста, Ури не стал подниматься вверх, к замку, а свернул налево и погнал фургон на большой скорости по узкой дороге, вьющейся вдоль заросшей камышами реки. Несколько минут они рискованно мчались по извилистой ленте асфальта в полном молчании. Вдруг перед мысленным взором Ури возникло многорядное шоссе Иерусалим – Лод, по которому он перед отлетом в Европу гнал машину матери в аэропорт. Все было так похоже, – пелена ярости, застилающая ему глаза, и напряженное молчание женщины на пассажирском сиденье. Изменился только пейзаж: сейчас вдоль шоссе мерно покачивался глухой хвойный лес, зеленый массив которого был в отдельных точках оттенен начавшей краснеть к осени листвой редких дубов и кленов.

Но у Инге не было тренированного терпения Клары, и она, в конце концов, не выдержала:

– Что там стряслось, Ури? Что они тебе сказали?

Он с трудом разлепил закушенные до боли губы:

– Ты прекрасно знаешь, что они мне сказали.

– Что-то про отца, да?

– Почему ты сама мне не рассказала?

– Потому что там нечего рассказывать.

– Но почему ты мне не рассказала?

– Потому и не рассказала, что нечего рассказывать.

Он еще сильней нажал на газ:

– Прямо-таки нечего?

Она обеими руками вцепилась в ремень, словно стараясь удержаться на месте, и выкрикнула:

– Нечего, нечего, нечего!

– А почему ты сначала пыталась скрыть его от меня?

– Я просто не стремилась тебе его показать!

– А кто были те заключенные, что работали в его лагере?

– В каком лагере? Они сказали тебе, что здесь был лагерь? Они просто негодяи!

– Ты хочешь уверить меня, что здесь не работали люди с желтыми звездами на рукавах?

Он повернулся к ней всем телом, забыв на миг об узкой дороге, вьющейся по берегу извилистой реки. Тогда Инге вдруг сбросила с плеча ремень и, перегнувшись через сиденье, резким движением перехватила руль.

– Сейчас же останови машину! – выдохнула она.

Фургон рвануло вбок, и Ури автоматически нажал на тормоз. Их понесло было по наклонному лугу вниз к реке, но он стряхнул с себя руки Инге и в последний, почти безнадежный миг умудрился вывернуть назад на асфальт, где, слава Богу, не было встречных. Все это продолжалось какую-то долю секунды, но и этой доли было достаточно, чтобы ярость погасла в его душе, не оставив там даже струйки дыма, а только вялое недоумение, – чего, собственно, он так взбесился? Что ему до тех несчастных евреев, которых убивали тут, в Германии, сволочи-нацисты? Ему, конечно, было по-человечески их жалко, но не больше, чем других – армян, например, или цыган. Когда они проходили эту тему в школе, все в его классе дружно решили, что с ними – с израильтянами – такого случиться бы не могло. Что это за люди, которые соглашаются добровольно идти на убой?

Он повернулся к Инге, – она сидела, откинувшись на спинку сиденья, и по щеке ее катилась слеза. Неожиданная нежность к ней заставила его бездумно протянуть руку и кончиком пальца стряхнуть эту слезу:

– Не плачь. Ведьмам не положено плакать: у них слезы, небось, ядовитые.

Она улыбнулась сквозь слезы и потерлась щекой о его ладонь:

– Ну, как ты мог им поверить, что бы они ни сказали?

– Сам не знаю. Может, они меня заворожили? Вы тут все играете в чародеев-разбойников.

– А что же они, все-таки, сказали?

– Что в лагере твоего отца работали люди с желтыми звездами на рукавах.

– С желтыми звездами? – она почти задохнулась от возмущения. – Какая гнусная ложь! Имей в виду, это – объявление войны. Теперь вся деревня будет вести войну не на жизнь, а на смерть – против нас с тобой.

– На черта им эта война? – спросил он, касаясь губами ее щеки и чувствуя, как тело его становится невесомым от пронзительной радости этого прикосновения. Она решительно отстранила его и снова надела ремень:

– Поехали домой. Я объясню тебе по дороге.

Развернуться на узкой, нависшей над рекой дороге было непросто, и ему удалось это не без усилия. Они медленно покатились назад, перелистывая в обратном порядке стремительно промчавшиеся мимо них раньше живописные опушки и причудливые химеры, созданные природой из выветрившихся красных скал. Инге несколько раз глубоко вдохнула воздух, чтобы немного успокоиться, и сказала:

– В нашей деревне живут очень сердитые люди. Они всегда сердятся на весь мир, друг на друга, и особенно на меня.

– А на тебя за что?

– Причин полно. За то, что я – дочка Отто, что я живу в замке и с ними не дружу, за то, что я не делаю стирку в тот день, когда положено, – господи, да разве можно все перечислить? А теперь вот – еще из-за тебя.

– Потому что я – еврей?

– Это ты из-за желтых звезд? Да нет, я думаю, на то, что ты еврей, им наплевать. Им важно, что ты чужой. А желтые звезды просто пришлись им кстати, чтоб получше вбить между нами клин. Их выбрал кто-то умный и сердитый – уж не Гейнц ли?

– Ты права, Гейнц. А за что он на тебя сердится?

Инге прикусила губу и ничего не ответила.

– Не за то же, что ты белье не по правилам стираешь? – продолжал настаивать Ури.

– Ну, Гейнц.., – она на миг замялась, – он ведь брат Марты. Кроме того, мы с ним учились в одной школе, он был на несколько классов старше.

– Это еще не повод сердиться. У тебя, что ли, был с ним школьный роман?

– Наоборот, у меня не было с ним школьного романа!

– А он добивался?

– Вообще-то да, добивался.

– Ну, а ты что?

– А что я? Ты же его видел.

– Что ж, это уже причина сердиться.

Они уже въезжали в деревню. Укрепленная на полосатом столбике белая стрелка с синей готической надписью «Нойбах» указывала на площадь с памятником жертвам мировых войн в центре. Мощенная красноватым булыжником улица спускалась от площади к мосту, разворачивая перед глазами Ури многоцветную панораму взбегающих вверх по холму домов. Пестрая россыпь черепичных крыш на зеленом склоне напомнила ему картины примитивистов в парижском музее, которыми так восхищалась мать. Каждый двор был украшен индивидуальным орнаментом цветочных клумб, изобретательно разбитых в самых неожиданных предметах домашнего обихода – в прогнивших деревянных бочках, в старых тачках, в выдолбленных древесных колодах, в почерневших котлах, в огромных плетеных корзинах, подвешенных на столбах. Искусно подобранные радужные сочетания цветов в клумбах соперничали в яркости с гирляндами цветущей герани – бледно-розовой и рубиново-красной, – висящей в горшках под окнами и на балконах.

Ури отпустил окно – в кабину ворвался легкий ветерок, настоянный на аромате хвои, цветов и скошенной травы.

– Не понимаю, как люди, живущие в таком райском месте, могут сердиться?

– Может, это место выглядит таким райским именно потому, что они сердятся на всякого, кто нарушает их священный порядок... Глянь наверх!

Она показала на торчащий над верхушками деревьев высоченный каменный столб, увенчанный на конце алым фаллическим утолщением:

– Это – Чертов палец, вокруг него в полнолуние пляшут лесные черти. Ходят слухи, что это души некоторых наших соседей. Наплясавшись всласть, они возвращаются в свои дома и вползают под одеяла в свои спящие тела.

– И Гейнц, конечно, один из них?

– Уж он-то наверняка.

Они переехали через мост и начали взбираться по крутому серпантину вверх на гору. На одном из витков серпантина навстречу им вынырнул маленький синий «Гольф». За ветровым стеклом мелькнуло бледное лицо, полускрытое большими квадратными очками. Лицо качнулось сверху вниз – то ли в прощальном приветствии, то ли в немой укоризне – и через миг синий «Гольф», аккуратно обогнув фургон, скрылся за спиральным изгибом сбегающей вниз дороги.

– А эта дама, – спросил Ури, – тоже из них?

– Фрау Штрайх? Конечно! Она из заправил, – не пляшет, а дирижирует оркестром!

Ури почувствовал, как смех щекотнул ему горло, и в который раз подивился той легкости, с какой они понимали друг друга с полуслова.

– Ну, а у тебя какая там роль?

– Увы, я туда не вхожа, я другой породы. Они оборотни, а я – чародейка, лечебница, понимаешь? Меня они особенно не любят: я хоть и ведьма, но не танцую с ними возле Чертова пальца. Я – не совсем чужая и не совсем своя.

Тут, как всегда неожиданно, из-за поворота возник замок. И хоть Ури уже не впервые подъезжал к нему снизу, эта полуразрушенная химера цвета предгрозового заката, отороченная темной зеленью вековых елей, каждый раз заново поражала его своей неуместностью в мире телевизоров, компьютеров и межконтинентальных ракет. Малиново-красная зубчатая стена, по всей длине испещренная частыми узкими бойницами, скрывала от постороннего взгляда свежеотремонтированный фасад первого этажа и сверхсовременный свинарник. Но зато она подчеркивала и оттеняла всю древнюю красоту высокой круглой башни в центре и двух квадратных, тоже зубчатых башен разного роста и разного возраста, охраняющих замок с двух сторон. Правая из квадратных башен, хоть и древняя, но не вполне сохранная, задней стеной сливалась с нависающим уступом мощной красной скалы, отвесно уходящей вверх и вниз. Левое крыло было вовсе нежилым, башня над ним частично обрушилась, а глазницы сохранившихся кое-где стрельчатых окон смотрелись черными провалами в свете заходящего солнца.

Глянув на эти черные провалы, Ури вдруг вспомнил:

– Послушай, Гейнц принес сегодня в кабачок свое очередное творение. Оно – женского пола, и зовут его «наша ведьма из замка».

– И что, эта ведьма сильно похожа на меня?

Ури уже перестал удивляться способности Инге угадывать недосказанное:

– Похожа, черт бы ее подрал! Страшная, уродливая, а похожа!

Глаза Инге потемнели от внезапно расширившихся зрачков, и Ури показалось, что она чего-то испугалась:

– Ты что, когда-то всадила в его сердце хорошую занозу?

Инге не ответила, погруженная в какие-то свои мысли, и это задело Ури:

– Ну хорошо, предположим, у тебя не было школьного романа с Гейнцем. А с кем был?

– Не было у меня никакого школьного романа.

– Вот уж в это позволь мне не поверить!

– Можешь поверить – я просто не успела. Я сбежала из дому, когда была в предпоследнем классе.

– Что значит – сбежала из дому?

– Господи, ты настоящий маменькин сынок, если не понимаешь, что это значит!

– С кем же ты сбежала?

– Сама с собой. Вырвалась, как из тюрьмы после очередного приступа клаустрофобии.

– А что тебе было не так? Неба – вдоволь, леса – вдоволь, тишины – вдоволь.

– Вот именно – тишины! Попробовал бы ты в семнадцать лет пожить в полной тишине!

– И куда же ты вырвалась в семнадцать лет?

– В мир – понимаешь? В огромный мир. Где было полно людей, грохота, машин, самолетов, всего, чего мне не хватало здесь.

– И как, понравилось?

– Я сначала вовсе голову потеряла. И стала мотаться по всему свету, как неприкаянная.

– На чем же ты моталась? На помеле?

Ури сам удивился тому, как ехидно прозвучал его вопрос, но Инге этого словно не заметила:

– Нет, помела мне тогда еще не полагалось. Я моталась на самолетах.

– То есть?

– Господи, ну стюардессой я была, стюардессой! Кто еще летает по миру, не платя за билет?

– Прямо в семнадцать лет ты стала стюардессой?

– Конечно, не сразу. Мне сначала пришлось изрядно помыкаться. Я была и официанткой, и кассиршей на бензоколонке, пока не добралась до школы стюардесс. Там я почувствовала, что нашла свое место.

– И долго ты летала?

– В общей сложности восемь лет, с перерывами. Сперва на «Люфтганзе», потом на «Тай-Эр», потом опять на «Люфтганзе».

Ури присвистнул, остановил машину и уставился на Инге.

– Что ты так смотришь? Я надеюсь, ты отдаешь себе отчет, что я намного старше тебя?

Он, конечно, давно понял, что она старше его, но не стал утруждать себя арифметикой, – какое это могло иметь значение для временного их союза? Однако в его сознании она была неразрывно связана с замком, была его неотъемлемой частью, – как красная зубчатая стена или полуразрушенная квадратная башня. А эти годы, проведенные ею где-то в большом мире, неизвестно с кем и в каком круговороте, неизвестно в каком небе – от Канады до Таиланда, – меняли ее образ и его отношение к ней. Он вдруг с тревогой почувствовал, что она ускользает от него, как пригоршня воды, – только что он держал ее в своей ладони, и вот она уже просачивается сквозь пальцы и утекает, оставляя его наедине с его жаждой. И он испугался этого чувства, – он еще не был к нему готов. И потому он нажал на газ и молча рванул фургон вверх, не желая больше расспрашивать Инге о ее прошлом, в которое он вовсе не хотел быть вовлечен.

Отто

Клаус включил телевизор, подкатил кресло Отто поближе к экрану и пошел к вешалке, где висела его куртка.

«Ты куда?» – всполошившись, заколотил в рельс Отто, но этот наглый болван притворился, что не понимает. Отто уже изучил все его уловки: он переставал понимать, когда ему это было выгодно. Однако Отто не собирался весь вечер торчать в одиночестве перед телевизором, – ему давно надоели все их идиотские погони и убийства. А уж их комедии и подавно – у него прямо скулы сводило от скуки при одном звуке этого дурацкого искусственного смеха, которым они надеялись его завлечь. Он мог бы велеть этому болвану поставить какой-нибудь фильм на новый видео, который дочь недавно подарила ему на день рождения, но все свои фильмы он пересмотрел уже по три раза, а взять что-нибудь новое в видеотеке она и не подумала, – конечно, теперь ей было не до него! Отто отстучал Клаусу: «Не смей уходить!», но тот и глазом не повел – напялил куртку и пошел к двери. На пороге он все же остановился и сказал:

– Не надо так шуметь, Отто, я все равно уйду. У меня сегодня спевка.

Тут Отто вспомнил, что этот кретин и впрямь поет в церковном хоре и, надо признать, поет не так уж плохо. Особенно сладко он пел пару лет назад, до того, как голос его начал ломаться, хоть его дебильная рожа изрядно портила картину церковного благообразия. Что ж, раз у него сегодня спевка, значит, удержать его все равно не удастся. Сообразивши это, Отто стал колотить в рельс еще громче, чтобы его услышала Инге.

Отто не помнил, любил ли он свою жену, хотя помнил, что звали ее красивым именем Лило – «фрау Лило», как называли ее в деревне: некий смутный безликий силуэт со струящимися по плечам волосами. Даже голос ее выпал из его памяти по дороге из одной больницы в другую. Неужели он прожил с этой тенью без глаз и без голоса больше тридцати лет? Иногда он напрягался, пытаясь вспомнить ее черты, но видел перед собой только дочь. Он давно понял, что любил он только Инге. Иногда он терял связь с реальностью и ему казалось, что она и была фрау Лило. В такие минуты нестерпимая ревность выжигала в его душе остатки всех других чувств.

Именно такой приступ ревности накатил на Отто сейчас – ему казалось, что он бесконечно долго зовет дочь, а она вовсе не спешит к нему, потому что отдается в это время другому. Призывно колотя лапой в рельс, он, растравляя себя все сильней, представлял себе разные замысловатые подробности этой любовной игры. Он так увлекся своими эротическими фантазиями, что не услышал, как Инге вошла в комнату. При виде дочери он так было возликовал, что готов был простить ее измену, но тут же снова задохнулся от ненависти, потому что она посмела привести с собой своего возлюбленного еврейчика.

Отто, собственно, ничего не имел против евреев, хоть и относился к ним с осторожностью, как к зверям чуждой породы. Но этого еврейчика он невзлюбил с того первого дня, когда тот появился в замке. Причин для этого было предостаточно, – хватило бы уже одного того, что дочь тайно приволокла его среди ночи и долго лечила, чем возродила в памяти Отто историю с проклятым Карлом. А если к этому добавить молодость, красоту и ловкость рук еврейчика в любом деле, – Отто всегда старался объективно оценивать своих соперников, – то даже болвану стало бы ясно, что большой надежды быстро избавиться от него нет: эта порочная сладострастница наверняка употребит все свои чары, чтобы задержать такого жеребца подольше. Оставалось рассчитывать на то, что тот сам захочет сбежать. В этом Отто готов был ему помочь, тут он мог быть щедр и великодушен, – оставалось только найти его уязвимое место. Отто давно уже понял, что у каждого человека есть уязвимое место, а его, Отто, единственное оружие – найти это место и умело нанести удар.

– Папа, – объявила Инге с притворной лаской в голосе, – поехали ужинать ко мне. Ури тебя отвезет.

Отто гневно полыхнул на нее глазами и хотел было отстучать наказ, чтобы этот тип не смел прикасаться к его креслу, но не успел – сильные руки еврейчика быстро покатили его через двор. Отто беспомощно затрепыхался, заподозрив ловушку, – почему через двор, ведь там же ступеньки? Но дочь не заметила его беспокойства, она шагала рядом с креслом, не отрывая глаз от лица своего красавца, и взгляд ее был красноречивее всяких слов. Даже на Карла она никогда так не смотрела. Что ж, тем хуже для нее, – и с этим тоже придется покончить. И как можно скорей.

Нельзя сказать, чтобы любящая дочь часто приглашала Отто ужинать вместе с ней. Гораздо чаще она забегала к нему сама, чтобы покормить его ужином, если нельзя было поручить это Марте или Клаусу. Но если уж его везли к Инге, то по подземному коридору, который кончался специальной пологой дорожкой, ведущей из рыцарской трапезной в комнаты дочери. Как же ему было сейчас не взволноваться, не понимая, куда его молодой соперник катит его кресло? Тем более, что Отто за это время уже немало крови этому типу попортил разными мелкими придирками и проказами, в которых он заставлял принимать участие то Клауса, то курицу Штрайх. А вдруг этот тип намерен отомстить беспомощному старику? Вообще-то Отто не любил думать о себе, как о беспомощном старике, но сейчас ему понравилась такая формулировка, – очень уж хотелось, чтобы кто-нибудь его пожалел.

Однако оказалось, что беспокоился он напрасно. Эти двое умудрились притащить откуда-то большой металлический лист, которым они накрыли ступеньки крыльца, так что еврейчик вкатил кресло в кухню без всякого труда. Стол был красиво накрыт на троих – фарфор, хрусталь, старое серебро. Это сразу не понравилось Отто: что они затевают, уж не собираются ли сообщить ему о своей помолвке? Ему только не хватало, чтобы Инге вышла замуж! При мысли о такой опасности Отто опять забылся и на миг вообразил, что это его Лило собирается на его глазах замуж за чужеродного молодца. Как называл его Клаус – парашютист? Его Лило – замужем за парашютистом! Он стукнул лапой по столу, но стол был старинный, и даже фарфор не дрогнул, не говоря уже о серебре.

– Видишь, папа, все в порядке, ты напрасно волновался, – улыбаясь, сказала «Лило», – Ури все устроил так, чтобы тебе было удобно.

Тут Отто очнулся, узнал Инге, – конечно, это была Инге, а не Лило! – и вдруг почувствовал, что он ужасно устал. Голова у него закружилась, и ему стало страшно, что дочь рассердится на него за его глупую ревность и перестанет о нем заботиться. Инге тем временем повязала ему салфетку и стала кормить его протертым супом из зеленого горошка. Суп из зеленого горошка был его любимый, так что он почти успокоился и даже ни разу не пролил суп изо рта на салфетку. Он уже забыл про парашютиста – он помнил только, что дочь взяла его к себе и кормит его протертым супом. Полный любви и благодарности, он с трудом повернул к ней свою свинцово-тяжелую голову и лизнул ее руку. И тут вдруг парашютист напомнил о себе:

– Вы еще помните ваш лагерь в карьере, господин комендант?

Рука Инге дрогнула, уронила ложку, и зеленые капли супа обрызгали чистую салфетку Отто. Он не сразу понял суть вопроса, но немедленно почувствовал смятение дочери, а значит, ее зависимость от его ответа. А он никогда не мог устоять от соблазна нанести удар кому угодно, если уж представлялась такая возможность. Надо было только понять, в чем сейчас состоит слабость дочери. Отто сосредоточился и, желая выиграть время, отстучал краткое: «Повтори вопрос!», хоть тут же сообразил, что этот чужак его не поймет.

Однако парашютист был, видно, парень не промах и знал азбуку Морзе – он понял вопрос и повторил:

– Вы еще помните ваш лагерь в карьере, господин комендант?

Мысли испуганно заметались в голове Отто – о чем он? Какой лагерь, какой карьер? Но напряженное лицо дочери не просто говорило – оно кричало, что она боится ответа отца. А значит, имеет смысл ответить утвердительно, а там будет видно.

«Помню, конечно.» – бесшабашно отстучал он.

Инге молча смотрела на него, но он постарался не встретиться с ней глазами, потому что она умела превращать свое молчание в наказание. Несмотря ни на что, ему стало весело, потому что парашютист не удовлетворился его кратким ответом, а спросил снова:

– И много евреев у вас там было?

Инге продолжала молчать, но Отто уже было все равно: он понял, как он сможет выжить еврейчика из замка. Это оказалось даже слишком просто. Он резво поднял лапу и отстучал:

– «Много».

– Сколько?

– «Всех не упомнишь!»