Текст книги "Готический роман. Том 2"

Автор книги: Нина Воронель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 40 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]

Через несколько мгновений шорохи смолкли и в зале воцарилась настоящая тишина, – может быть, это перестук сердца Ури, постепенно возвращаясь к нормальному ритму, перестал отдаваться в его ушах барабанным боем. Убедившись в своем полном одиночестве, Ури нашарил в сумке фонарик и распорол темноту острым лезвием его луча. Ступая как можно мягче, он поднялся на верхний ярус, вытащил из стопки книг историю мозаик и с облегчением вытряхнул ключ из-под корешка, – ему все-таки удалось перехитрить японца.

С ключом в руке и с сумкой через плечо он сбежал вниз и открыл дверь в аннекс, который был так отдален и отделен от жилых помещений, что там можно было двигаться свободно, не боясь привлечь шумом чье-нибудь досужее внимание. Работа предстояла в основном техническая, ее можно было бы даже назвать скучной, но все равно ее надо было сделать.

Зажечь свет Ури не решился, хоть затянутые морозными стеклами окна аннекса выходили на кладбище, где вряд ли кто-нибудь бродил в такой поздний час. Он осветил фонариком полки, нашел нужную и, сняв с шеи цепочку с брелоком, быстрым движением сунул его в крошечную дырочку на скрытой под нижним плинтусом панели. Полка бесшумно заскользила влево, обнажая затаившийся за ней узкий коридорчик, окаймленный рядами старинных томов.

Тем же брелоком он привел в действие механическую систему в торцовой стене коридорчика и, откатив вбок маскировочную книжную полку, открыл вход в хранилище древних рукописей. Ури посветил фонариком себе под ноги, – сразу за крохотным квадратом паркета начиналась гранитная лестница, полого уходящая в темную глубину. Нащупав на стене выключатель, Ури включил свет и заглянул вниз, – веерообразно расходясь от невидимого центра, ступени дугой убегали куда-то влево.

Хоть Ури не хотелось отрезать себя от мира, он все же решил, что прежде, чем начать спускаться под землю, лучше закрыть за собой секретный зазор между полками, на случай, если кого-нибудь среди ночи принесет в аннекс нелегкая. Конечно, при запертом читальном зале это казалось маловероятным, однако в сегодняшней атмосфере напряженной слежки всех за всеми всякое могло случиться.

Ступеней оказалось немного, не больше двух десятков. Они вели в короткий коридор, завершающийся еще одной дверью, из-за которой доносился нестройный гул голосов. Значит, совещание еще не кончилось, напрасно Ури так торопился. Закинув голову, он осмотрел дверь. В верхнюю ее плату была вправлена отлично видная из темноты сеточка вентиляционной решетки, сквозь которую звуки из хранилища свободно проникали в коридор. Об этом, пожалуй, нужно было поскорей сообщить Меиру.

Голоса за дверью на миг взлетели на октаву выше и тут же опали почти до шепота, словно говорящих внезапно отключили от источника энергии. Ури глянул на часы и чуть было не присвистнул, но вовремя спохватился, что они там могут слышать его так же хорошо, как он их. Была уже половина одиннадцатого, а они и не думали кончать. «Всю ночь они собираются там сидеть, что ли?» – подумал он и прислушался.

Разобрать отдельные слова было трудно, но, судя по общей тональности, собеседники за дверью были весьма далеки от соглашения и взаимопонимания. Можно было подумать, что там, за дверью, заклинилась граммофонная пластинка, – негромкий, но пронзительный тенор, снова и снова монотонно произносил какую-то короткую фразу, как показалось Ури, одну и ту же, на которую всякий раз в том же ключе, совсем как в оперном дуэте, откликалось сопрано матери, но не привычно переливчатое и флиртующее, а незнакомое, непреклонно официальное. Эта заунывная музыкальная тема напомнила Ури комическую сценку, некогда сочиненную им, чтобы дразнить мать, которая детства заставляла его ходить с нею в оперу. Сценка представляла собой перекличку двух преследуемых врагами любовников, которые многократно повторяли одни и те же слова:

Он: «Бежим, бежим, враги нас настигают!»

Она: «Бежим скорей, уже погоня близко!»

Он: «Бежим, бежим, враги нас настигают!»

Она: «Бежим скорей, уже погоня близко!»

И так без конца, не трогаясь с места, пока, наконец, голос Клары не произнес резко и окончательно:

– Вы как хотите, но мой рабочий день на сегодня окончен. Мы продолжим это продуктивное обсуждение завтра утром.

– Как вам будет угодно, мадам, – неожиданно любезно пропел тенор, после чего они в полном молчании так долго шелестели бумагами и хлопали какими-то дверцами, что Ури потерял всякую надежду от них избавиться.

Когда они в конце концов все же ушли, Ури не решился сразу войти в хранилище, а подождал в коридоре еще минут пять, опасаясь, что они что-нибудь забыли и могут вернуться. Убедившись, что в зале тихо, он отпер дверь все тем же заветным брелоком-карандашиком, чуть-чуть приотворил ее и осторожно заглянул в щель. Его глазам открылся низкий, тускло освещенный зал, наполненный неясно откуда доносящимся пульсирующим шорохом – словно какое-то чудовище, затаившись в одном из углов, не в силах было сдержать рвущееся из груди дыхание… Ури на миг застыл в замешательстве, но тут же понял, что это работает термостат, поддерживающий в хранилище постоянную влажность и температуру.

Две стены зала были заняты широкими полками, на которых рядами стояли застекленные ящики с пергаментными свитками разных размеров, вдоль двух других высились открытые шкафы, заполненные вертикально стоящими картонными футлярами. Ури наугад открыл один – внутри лежала аккуратно переплетенная пачка хрупких, потемневших от времени листков.

Значит, так выглядят столь тщательно хранимые древние рукописи. Интересно было бы разобраться, какая разница между теми, что в свитках, и теми, что на листочках, но сегодня у Ури была совсем другая задача.

Первым делом он зажег свет в большом матовом плафоне под потолком и огляделся. Практичней всего было бы начать с расположенных в центре зала столов, оснащенных разнообразными хитроумными приспособлениями для работы с рукописями. К удивлению Ури, полированные крышки столов пустынно сверкали девственной чистотой – на них не было ни листка, ни блокнота, ни даже шариковой ручки. Если бы Ури сам только что не слышал голоса из-за двери, он бы даже не заподозрил, что совсем недавно тут закончилось многочасовое совещание.

Он довольно быстро закончил проверку столов со всем их содержимым, затем простучал деревянную лестницу, спускающуюся в зал от выхода в часовню, и прослушал ее на наличие микрофонов. Все было чисто и можно было приступить к проверке полок. Эта задача была посложней: нужно было прослушать электронным прибором все: и углы шкафов высоко под потолком, и карнизы под шкафами, и картонные футляры в шкафах, и застекленные ящики на полках. Ури не мог бы сказать точно, сколько времени он ползал на животе, сколько раз он снимал с полок и возвращал обратно тяжелые ящики, сколько раз он взбирался по стремянке наверх и соскакивал вниз с очередным футляром в руках. Но все его тело ныло от напряжения, когда он, наконец, поставил на место стремянку и принялся складывать инструменты в сумку.

Укладывал он их не слишком старательно – ведь ему предстояло еще осмотреть ведущий в аннекс коридор, но тут ему под руку попался забытый им бутерброд, и вдруг страшно захотелось есть. Он начал было разворачивать оберточную бумагу, чтобы наспех откусить кусочек безвкусного английского хлеба с размокшим от помидор яйцом, как внезапно сверху раздался звук отворяемой двери и голос Брайана сказал:

– Осторожно, здесь крутые ступеньки.

Ури замер с бутербродом в руке. Затем, быстро оценив ситуацию, неслышно закрыл сумку и в два мягких прыжка достиг двери в коридор, которая, к счастью, находилась под лестницей, и была не видна сверху, с площадки, выводящей в часовню. Пока Брайан не спеша сходил по ступенькам вниз, по всей видимости, предоставляя своему спутнику возможность осмотреть хранилище сверху, Ури успел не только выскользнуть из зала, но и выяснить, кто же был этот спутник. Осторожно прикрывая за собой дверь, он услышал, как голос Яна спросил:

– Здесь что, всегда горит такой яркий свет?

Закрытая дверь не помешала ему расслышать ответ Брайана:

– Нет, обычно по ночам горят только охранные лампы дневного света, а верхний плафон должен погасить тот, кто уходит последним.

И вдруг выпалил единым духом, так что Ури прямо-таки увидел сквозь дверь обиженную складку его по-детски припухлого рта:

– Бьюсь об заклад, что сегодня последней здесь была иерусалимская красотка Клара.

– Брайан, за что такая немилость? – расхохотался Ян.

– Никакая не немилость. Просто мне кажется, что мысли этой прекрасной дамы заняты решением каких-то личных, весьма далеких от науки проблем.

– Вы что, умеете читать не только старые тексты, но и мысли молодых дам?

– Не такая уж она молодая, – буркнул Брайан и Ури невольно пожалел мать, предвидя, как Брайан сейчас и Яна начнет уверять, что Клара годится ему в матери. Однако Ян не позволил ему перевести разговор на Клару.

– Брайан, голубчик, – сказал он мягко, почти вкрадчиво, – разве вы не предупредили меня, что мы можем провести в этом подземном святилище не более пятнадцати минут?

Ури с облегчением подумал, что пятнадцать минут это ничего, пятнадцать минут он, пожалуй, может простоять в темном коридоре, но уж никак не больше.

– Да, да, пятнадцать минут это крайний срок! – спохватился Брайан. – Ведь если кто-нибудь узнает, что я приводил вас сюда во внеурочное время…

– … так вас выгонят в три шеи. Знаю, знаю, вы мне это уже сто раз повторили, – перебил его Ян. – Зачем же мы тогда тратим драгоценное время на обсуждение недостатков какой-то не имеющей отношения к делу прекрасной дамы?

– Сам не знаю, как это получилось, – застеснялся Брайан и вспомнил. – Ведь это вы меня втравили, вы спросили, кто мог оставить тут свет.

– Бог с ним, со светом, – отмахнулся Ян. – Покажите мне уже, наконец, это восьмое чудо света. Ведь меня тоже могут выгнать в три шеи, если кто-нибудь узнает, что я тут ни разу не побывал.

– Знаю, знаю, вы это тоже сто раз повторили, – не удержался от упрека Брайан, в ответ на что Ян опять засмеялся и сказал:

– Так что же вы тянете, если вы уже сто раз слышали, что меня могут выгнать?

Тут Брайан невнятно залопотал, что он постарается добыть для Яна внеочередной пропуск в хранилище на всю будущую неделю, а Ян отверг это предложение, приведя свой любимый довод, что он из Чехословакии и потому никаких будущих недель у него нет и быть не может. Но Брайан продолжал настаивать, что он все уладит и выхлопочет для Яна не только пропуск, но и специальную стипендию, которая обеспечит Яну недельное пребывание в библиотеке. В конце концов Ян прервал его лепет и твердо объявил:

– Ладно, мы посмотрим, что будет потом, а сейчас я хочу посмотреть на ваши хваленые рукописи.

И решительно затопал куда-то в глубину зала, а Брайан торопливо засеменил ему вслед. Теперь их голоса звучали уже не так явственно, но это было неважно, потому что говорил в основном Брайан. Он похвалялся рекордными достижениями местных реставраторов и архивариусов, для чего, судя по долетающим сквозь дверь звукам, снимал с полок особо выдающиеся экземпляры и с гордостью демонстрировал их Яну. А Ян, похоже, действительно знал в этом деле толк, – так, во всяком случае, показалось Ури по обрывкам долетающих до него вопросов, сути которых он, впрочем, не мог по-настоящему уловить.

Потеряв интерес к их беседе, Ури опустился на холодный каменный пол и вспомнил про свой бутерброд. Стараясь не шуршать бумагой, он развернул его и с наслаждением впился зубами в его пропахшую раздавленными помидорами мякоть. На миг перед глазами возникло видение дымящейся тарелки с овсянкой, которую ему не суждено завтра получить, и он, смирившись, начал было откусывать второй кусок бутерброда, как вдруг голос Яна произнес прямо у него над ухом:

– А куда ведет эта дверь?

Непрожеванный кусок застрял в горле Ури, – как это он прозевал момент, когда они закончили свою экскурсию и двинулись к выходу? Он скорее почувствовал, чем услышал, как рука Яна легла на ручку двери, а ведь Ури, выскальзывая в коридор, не успел ее запереть. Загнав за щеку склизкий комок хлебного мякиша, он проворно повернулся к двери спиной и, прижавшись к ней изо всех сил, уперся ногами в пол. Дверь чуть качнулась, но не поддалась.

– Тут когда-то был вход в хранилище, до того, как построили новый, через часовню, – голос Брайана долетел откуда-то сверху, вероятно он был уже у выхода. – Что вы там застряли, нам пора!

Рука Яна отпустила ручку, и он спросил, уже поднимаясь по лестнице:

– А куда же она ведет, на кладбище, что ли?

Брайан ответил не сразу, слышно было, что он возится с замком:

– Да нет, в аннекс. Вернее, она вела в аннекс, а теперь там все перекрыли, так что она не ведет никуда.

Клара

Все было не так, все было неудобно – кровать слишком твердая, подушка слишком плоская, одеяло слишком теплое. Она то и дело обливалась потом. Несмотря на свинцовую усталость Клара металась на узкой монастырской койке, не находя удобной позы для сна, ажурная ночная сорочка, купленная в Лондоне за безумные деньги специально для Яна, прилипала к ее влажному телу. А сон все не шел и не шел. Но все же, в конце концов, она, наверно, задремала, потому что не слышала, как Ян вошел в комнату и сел на пол возле кровати. Она только почувствовала внезапный электрический толчок, когда его теплые губы прильнули к ямочке в сгибе ее локтя и начали мучительно медленно подниматься вверх, к плечу и шее. В этот миг невыносимое напряжение, сковывавшее ее тело весь этот ужасный день, отпустило ее, она притянула его к себе и прошептала:

– Наконец-то! Я уже перестала надеяться, что ты придешь!

Ури

Закрыв за собой все попутные двери, Ури посветил вокруг фонариком – в аннексе было холодно и пусто. Ури хотел уже закрыть зазор между полками, скрывающий вход в хранилище, как вдруг ему вспомнился тот первый раз, когда он неосторожно открыл его, не заметив преподобного Харви, приютившегося в соседнем зазоре. С тех пор прошло всего несколько дней, но напор событий в эти дни был так велик, что память о том случае почти стерлась. Однако сейчас Ури ясно вспомнил красивый том с золотым обрезом, который старик утащил с полки, отчаянно сопротивляясь попытке Ури вытеснить его обратно в аннекс. Куда он с тех пор делся? Хорошо было бы вернуть его обратно на полку, – ведь именно в борьбе за этот том нордических саг застиг их тогда Ян.

Том должен был быть где-то поблизости, так как выносить книги из аннекса было строго запрещено. Светя себе фонариком, Ури бегло оглядел рабочие столы с наваленными на них кипами книг и довольно быстро обнаружив знакомый позолоченный корешок, извлек нордические саги с чьего-то стола. Жаль, что нет ни сил, ни времени не то чтобы почитать, но хоть полистать эти древние сказки, которыми так увлекается бедняга Брайан.

Ури положил книгу на ее законное место, точно обозначенное регистрационным номером, и с облегчением сдвинул полки. Теперь ничто не мешало ему подняться в читальный зал, где не было окон, а значит можно было сесть за стол, спокойно зажечь настольную лампу и почитать дневник Карла. Раздобыть бы еще чашечку-другую горячего кофе, чтобы прогнать сон, и наступившее состояние можно было бы назвать блаженством. Ури вынул из сумки скопированные странички дневника и нашел ту, на которой остановился в прошлый раз. Когда это было – месяц назад или даже год? На миг перед глазами замелькали образы этих насыщенных событиями суток, среди которых особенно обжигали два: острые соски Лу, агрессивно нацеленные на него из-под прозрачной черной сорочки, и седой затылок Яна, украдкой уходящего по темному коридору из комнаты матери. И от того, и от другого на душе становилось неуютно и хотелось поскорей выключить назойливый экран памяти.

Но проклятый экран никак не выключался, так что надо было его чем-то заткнуть, ну хотя бы чтением дневника. «Вот и почитаем», – скомандовал себе Ури вслух и стал искать то место, на котором остановился. Это оказалось не так-то просто. За прошедшие дни он утерял столь чудесно обретенную им беглость чтения зашифрованного текста. И потому он начал где-то посреди страницы с абзаца, который уже читал раньше.

Еще один день.

Итак, они меня заполучили, черт бы их побрал! Не знаю, зачем я им понадобился – ведь я для них старик, все они моложе меня почти вдвое. О моем высоком положении в организации им наверняка ничего неизвестно, да и не все ли им равно? Однако они зачем-то остро жаждали вовлечь меня в свои игры, а я не поддавался, все сильнее разжигая этим их жажду. Почему я так упирался? Я думаю, дело в том, что они мне просто физически неприятны: они все как на подбор некрасивые и редко моются, причем девки не лучше парней. Мне трудно переносить их дурацкие ссоры, когда они в плохом настроении, но еще хуже, когда они в хорошем, – их бездарные шутки могут кого угодно свести с ума. Мне с ними скучно, я терпеть не могу пустых занятий, задача которых – как-нибудь убить время. Хотя, по совести, в условиях заточения – это единственное, что можно со временем сделать.

Что до их эротических забав, то несмотря на длительное воздержание, мне было легче уклониться, чем присоединиться. Я не чистоплюй, но ведь потом надо будет дальше жить с ними бок о бок в той же грязной берлоге. Я чувствовал, что мне это будет нелегко. Что ж, теперь я смогу проверить, прав я был или неправ.

Это случилось прошлой ночью, когда я, наконец, закрыл кухонную дверь и погасил свет. У меня последнее время разыгралась изрядная бессонница и мне не хотелось сразу забираться в спальный мешок. Я чуть-чуть сдвинул ставни, и приотворив окно, выглянул на улицу. Свежий ночной воздух ошеломил меня, и сердце подкатило под горло при виде двух рядов цветущих каштанов, отделяющих наш дом от погруженных в сон домов на другой стороне улицы. Мне вдруг захотелось спуститься вниз и пробежаться по узкой полоске асфальта, вьющийся между каштанами, – как будто не я, а кто-то другой сочинил инструкцию для обитателей тайных квартир!

Я давно уже понял, что мне нескоро предстоит пройтись по городской улице. Просто бесцельно пройтись, как ходят все нормальные люди, не опасаясь, что их заметят и узнают. Но только сейчас, волевым усилием подавляя в себе безумное желание выскочить из окна и пробежаться под каштанами, такими близкими и такими недоступными, я ощутил всем телом то, что раньше сознавал только разумом.

Это физическое ощущение оказалось настолько болезненным, что я застыл в каком-то смутном ступоре и даже не заметил, как кухонная дверь тихонько отворилась. Я очнулся, только когда сильные руки обхватили мои колени и потянули меня вниз. Я покачнулся, пытаясь сохранить равновесие, но другая пара рук толкнула меня сбоку, и я упал на сплетение голых тел, копошащихся у моих ног. Хоть я отчаянно старался вырваться из паутины цепких рук, мне это не удалось. Меня быстро и ловко раздели донага, бесцеремонно перекатывая по полу, как свернутый в трубку ковер.

– Что вы делаете? – довольно глупо спросил я, не слишком повышая голос, так как вовремя вспомнил о приоткрытом окне. Но даже в моем приглушенном голосе зазвучали непривычно визгливые нотки – я сам их услышал и испугался, что теряю контроль над собой.

В ответ раздалось дружное хихиканье, и несколько пар жадных ладоней, начали шарить по моему телу, щекоча, лаская и раздражая. Я сделал еще одну попытку встать, но кто-то прижал меня под горло волосатым коленом, давая возможность голому женскому животу распластаться на мне с недвусмысленным эротическим намерением. В нос мне шибануло сладковато-селедочным запахом давно немытого тела, – последнюю неделю обе наши девицы демонстративно отказывались принимать душ. Когда женский живот начал ритмично елозить по мне вверх и вниз, помогая себе охватившими мою голову твердыми коленками, какая-то стенка во мне рухнула и я перестал сопротивляться.

Не знаю, сколько времени длился этот всеобщий экстаз, помню только, как меня перекатывали с одного тела на другое, пока я не перестал отличать мужчин от женщин. Ребятишки, конечно, чего-то накурились и были поддатые, однако моя трезвость легко растворилась в их опьянении, и я превратился в такое же счастливое безмозглое животное, как они.

Когда опьянение прошло, и мы все, наконец, устали, я задремал было среди голых тел на полу, но быстро проснулся оттого, что меня начало знобить. Оглядевшись, я сообразил, что мы в какой-то момент выкатились из кухни в большую комнату, а я даже этого не заметил. Я сбросил с себя пару чужих конечностей и пошел в душ. Содрогаясь под сильной струей горячей воды, я старался подавить нарастающее в глубине души отвращение к себе, остро приправленное несказанным облегчением, разлившимся по всей моей физиологической сущности.

«Что, теперь всегда так будет?» – спрашивал я себя, ясно сознавая, как трудно устоять тому, кто однажды сдался. У меня даже мелькнула подлая мыслишка, как хорошо было бы, чтоб нас арестовали. Это на миг показалось мне освобождением. От этой мыслишки мне тут же стало не по себе. На душе муторно, в теле пусто-пусто. Завалюсь-ка я лучше спать!

Еще один день я спал так крепко, как не спал уже много месяцев. Когда я вынырнул, наконец, из глубин небытия и открыл глаза, я увидел, что кухонный пол расчерчен косой штриховкой солнечного света, проникающего сквозь щели приотворенных ставень. Значит, я проспал все утро – окно нашей кухни выходит на юго-запад, и солнце посещает ее не раньше полудня. За закрытой дверью в салоне царила могильная тишина, мои со… что!? Ума не приложу, как их назвать – собутыльники, но мы ведь не пили, сопостельники, но мы кувыркались на полу. Может, соратники? Мои соратники спали, как убитые, и даже не храпели.

Я был так рад этому неожиданному одиночеству, что не пошел через салон в туалет, а, не испытывая никакой неловкости от своего антиобщественного поступка, воспользовался кухонной раковиной, – только бы их не разбудить! Потом заварил себе стакан крепкого чаю и принялся за книгу о Бакунине. Я был прав: этот русский романтик уже более ста лет назад четко обозначил основные принципы нашего движения:

«Всецелостное разрушение государственно-юридического мира и всей так называемой буржуазной цивилизации посредством народно-стихийной революции, невидимо руководимой отнюдь не официальною, но безыменною и коллективною диктатурою друзей полнейшего народного освобождения из-под всякого ига, крепко сплоченных в тайное общество…»

«Мы – отъявленные враги всякой официальной власти. Единственная армия – народ. Важнейшая наша цель – создание тайной организации, которая должна быть только штабом этой армии, а не навязывать народу свою мысль, чуждую его инстинктам».

Ну не про нас ли это?

А вот еще более интересная мысль:

«Этот мир действительно надо морализовать. Как же его морализовать? Возбуждая в нем прямо, сознательно и укрепляя в его уме и сердце единую, всепоглощающую страсть всенародного общечеловеческого освобождения. Это новая, единственная религия, силою которой можно шевелить души и создавать спасительную коллективную силу».

За дверью началось движение – шорох, топот, смех, сердитая перебранка. Это означает, что там проснулись и моему одиночеству конец (через десять минут). Как только мои полуодетые соратники ворвалась в кухню пить кофе, я взял свое барахло и выскользнул в большую комнату. Книгу и дневник я успел сунуть в спальный мешок. У меня есть укромный уголок между диваном и журнальным столиком, где мне порой удается ненадолго сбросить оковы коммунального бытия. Пока ребята шумно завтракали, я успел сделать еще несколько выписок:

«Отвергая всякую власть, какою силою будем мы сами руководить народной революцией? Невидимой, никем не признанной коллективной диктатурой нашей организации. Эта тайная организация должна разбросать своих членов мелкими группами, сплоченными единой мыслию единой целью, – организацией полнейшей народной свободы».

«Кто на своем веку занимался составлением заговоров, тот знает, какие страшные разочарования встречаются на этом пути: вечная несоразмерность между громадностью цели и мизерностью средств, недостаток людей – сто промахов на один порядочный выбор, вечная игра самолюбий, маленьких и больших честолюбий, претензий, недоразумений, сплетен, интриг…»

Как мне все это знакомо!

Из кухни донесся звон разбитого стекла и душераздирающий женский визг. Неужели кто-то из придурков пробил окно собственной башкой? Следовало бы пойти проверить, что они там натворили, но меня охватило какое-то ватное безразличие. Мной владело одно единственное желание – удрать из этой мрачной ловушки, пожирающей мою волю. Клянусь, я бы так и поступил, если бы не последние остатки здравого смысла, – ведь мои портреты развешаны на всех столбах и меня бы схватили в первые же полчаса. Уж что-что, но свой немецкий народ я знаю! Так что не бу…

Еще один день с большим перерывом.

Не могу точно сосчитать, сколько дней прошло с последней записи. То ли пять, то ли шесть. За это время много чего произошло, всего не перескажешь. Меня тогда по-хамски прервали на полуслове. Людвиг по-пластунски выполз из кухни, неслышно подкрался ко мне сзади и выхватил дневник. Я вскочил и бросился на него, но он увернулся. Тут в салон с хохотом вломилась остальная братва и стала подначивать нас в надежде на развлечение. Людвиг бросил через мою голову дневник Курту, я подпрыгнул, пытаясь перехватить его в воздухе, но дневник пролетел под самым потолком, так что даже мой рост не помог. Курт ловко схватил тетрадь и опять через мою голову швырнул ее Эрику. Я сделал было рывок вверх, все радостно загоготали, тогда я волевым усилием затормозил себя на излете, развернулся, поднял с пола свои вещи и, не говоря ни слова, вышел на кухню.

На секунду-другую они застыли в обалдении, молча осознавая мой отказ от их игры, а потом залопотали, загрохотали стульями, заспорили о чем-то и сделали вид, что забыли обо мне. Черт их знает, может, и вправду забыли. Но тетрадь они не вернули.

На кухне был полный разор: в раковине гора грязной посуды, на столе хлебные крошки, огрызки сыра и чашки с недопитым кофе. Так что сесть к столу я не мог. Со спальным мешком мне тоже некуда было приткнуться, потому что пол был усеян лужицами пролитого пива и осколками разбитых пивных кружек.

Мне, конечно, следовало бы немедленно выйти в салон и ледяным тоном приказать им привести кухню в порядок. Но я не был уверен, что они послушаются: мое вчерашнее приобщение к их свальному греху сравняло меня с ними. Я сложил грязные чашки в раковину, все остальное смахнул на пол, сел к столу, и, стараясь не обращать внимания на окружающее меня свинство, опять раскрыл книгу о Бакунине.

Поначалу мне было трудно сосредоточиться – обрывки вчерашнего буйства сплетались перед глазами с моими унизительными прыжками вслед за пролетающей над головой красной тетрадью. Но постепенно подробности жизни этого фанатика свободы из прошлого века захватили меня. Я ведь почти забыл, что он был приговорен к смертной казни у нас, в Германии, в чужой ему стране. Его, правда, не казнили, а выдали русскому царю, – это было хуже всякой казни, потому что царь его ненавидел. Семь лет его держали в одиночке ужасной подземной тюрьмы, и это, пожалуй, было пострашней смерти. Потом его сослали в Сибирь, но он умудрился убежать из ссылки и удрать из России в Европу. Он поселился в Швейцарии и, хоть после тюрьмы и ссылки был страшно болен, опять взялся за старое.

Я вчитывался в его мысли и узнавал свои. Уже полтора века назад он понял, что наша цивилизация обречена и наш долг способствовать ее гибели, ибо чем скорее она погибнет, тем лучше. Я перелистнул несколько страниц и увидел старинную карту Дрездена, где прошло мое детство. От знакомых названий улиц в памяти открылась какая-то давно заржавевшая дверца, и из нее хлынули воспоминания о тех глупостях, которым меня учили в гедеэровской школе. Среди них нашлось и кое-что любопытное – наш знаменитый композитор Рихард Вагнер во время революции в Дрездене вел народ на баррикады рука об руку с русским богатырем Мишелем Бакуниным, с которым они были неразлучны. Только счастливое бегство сохранило для Германии этого великого человека, потому что он тоже был приговорен и провел в изгнании шестнадцать лет.

Я просмотрел еще несколько страниц – в противовес тому, чему меня учили, автор книги не столько восхищался революционным пылом Вагнера, сколько удивлялся, зачем ему понадобилось участвовать в восстании, когда он был главным дирижером королевской оперы. В верхней части страницы горделиво красовалось здание этой оперы, весьма роскошно расфуфыренное в модном тогда стиле позднего барокко, и действительно становилось непонятно, зачем из этого здания нужно было бежать на баррикады. Впрочем, лукаво отмечал автор, есть свидетельства, что на баррикадах Вагнера никто никогда не видел, он только ошивался вокруг, не в силах оторвать взгляд от синеглазого русского красавца.

От книги меня отвлек шорох робко отворяемой двери. Она нерешительно затрепыхалась под давлением чьей-то нетвердой руки и остановилась на полпути. В салоне было тихо, похоже, мои соратники опять накурились травки и заснули, – все, кроме того или той, чье напряженное дыхание доносилось из-за полуоткрытой двери. Я сжалился и сказал:

– Ну ладно, хватит там дышать. Или заходи или закрой дверь.

В щель просунулась кудлатая голова Людвига, отдельные пряди свисали до плеч сальными спиральками пшеничного цвета, – удивительно, почему они все так редко моют головы? Не входя в кухню, он молча шмыгнул носом и затих.

– Ну, чего тебе? – спросил я, начиная раздражаться, но Людвиг продолжал молча смотреть на меня из-под странно темных, может быть подкрашенных, ресниц. Я вспомнил, что именно он выхватил у меня дневник, и рявкнул:

– Вот что, или говори, или убирайся прочь!

И тут он заплакал. Заплакал беззвучно, я даже не представлял, что мужчина может так плакать. Слезы безостановочно текли по его совсем юным, едва тронутым бритвой щекам и обильным дождем орошали грязную, некогда розовую рубашку. Я не выдержал и, вскочив из-за стола, с силой тряхнул его за плечо:

– Перестань реветь! Чего ты хочешь?

Людвиг покачнулся и, гибко изогнувшись, прижался мокрым подбородком к моему запястью. Я невольно отдернул руку.

– Я вас люблю! – пытаясь вернуть мою руку на свое плечо, жарко зашептал он. – Я не сплю по ночам и мечтаю о вас. Пустите меня к себе, и я добуду у них вашу тетрадь.

Я попятился и постарался ногой вытолк…»

На этом месте страница кончилась, Ури потянулся за следующей, но там было что-то совершенно несоответствующее: