Текст книги "Дневник матери"

Автор книги: Нина Нефедова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

Но для меня ещё более гнусным является отец, который наказывает сына «по холодному размышлению». У нас есть такой знакомый; он хвалится тем, что порет сына за проступки только тогда, когда чувствует себя абсолютно спокойным, якобы из опасений не всыпать лишнего, не увлечься. Я же представляла себе методичность, с которой поднимался и опускался ремень на спину его бедного сынишки, и «благоразумный» папаша мне становился ненавистным.

Не удивительно, что мальчишка кричал в тупом упрямстве, сколько бы его ни порол отец: «Вот и буду! Всё равно буду! На зло тебе буду!»

А. С. Макаренко говорил, что ударить мальчугана двенадцати-тринадцати лет – это значит признать своё полное бессилие перед ним и, может быть, навсегда разорвать с ним хорошие отношения.

Полно глубокого смысла его высказывание по поводу наказания детей:

«Если вы бьёте вашего ребёнка, для него это во всяком случае трагедия, или трагедия боли и обиды или трагедия привычного безразличия и жестокого детского терпения. Но трагедия эта – для ребёнка. А вы сами – взрослый, сильный человек, личность и гражданин, существа с мозгами и мускулами, вы, наносящий удары по нежному, слабому растущему телу ребёнка, что вы такое? Прежде всего вы невыносимо комичны, и, если бы не жаль было вашего ребёнка, можно до слёз хохотать, наблюдая ваше педагогическое варварство. В самом лучшем случае, в самом лучшем, вы похожи на обезьяну, воспитывающую своих детёнышей…»[12]12
  А. С. Макаренко, Книга для родителей, М., Учпедгиз, 1954, стр. 223.


[Закрыть].

Прекрасные слова, их следовало бы знать каждому родителю!

ДЕЛА ШКОЛЬНЫЕ

Сегодня у меня сразу два родительских собрания: в женской школе у Оли и в мужской у Вали. Хорошо ещё, что Юрина классная руководительница перенесла своё собрание на другой день, а то я бы не знала, в какую школу мне кинуться.

Вообще, когда имеешь пятерых детей, родительские собрания – проблема. Проводятся они раз шесть в году: два собрания общешкольных в начале и в конце учебного года и четыре классных по итогам каждой четверти. Вот и получается, что за год я должна посетить тридцать родительских собраний, а за десять лет учёбы каждого из своих детей – не менее трёхсот!

Если же учесть ещё и те лекции на темы воспитания, которые организуются школой для родителей, то я при всём своём желании не смогла бы справиться с такой нагрузкой. Поэтому, когда передо мною встаёт вопрос, в какую школу пойти, я иду в ту, где наметился какой-то прорыв.

Вот и сегодня я решаю пойти к Вале, потому что вчера он принёс «двойку» по геометрии. Оля огорчена тем, что я иду не к ней в школу:

– Все только к мальчишкам ходишь! А у меня так нынче ни разу не была. Завтра Александра Григорьевна опять спросит: «Почему родители не были?»

Это верно. И мне жаль Олю. Самой мне куда приятнее было бы пойти в её школу. Разве плохо в присутствии двадцати пяти – тридцати человек родителей выслушивать похвалы своей дочери? Но ничего не поделаешь, идти-то придётся всё-таки к Вале.

Иван Николаевич попробовал копнуться в его знаниях по геометрии и за голову схватился: полнейшая путаница в элементарных понятиях.

Как всегда в таких случаях, Иван Николаевич разразился обычной своей тирадой: «Нет, я вижу, из нашего молодца не выйдет проку!» Но я, серьёзно встревоженная, на сей раз оставила её без внимания.

Юра же, когда я заговорила с ним о Вале, сказал:

– Да не волнуйся ты, мама, из-за этой «двойки»! Справится Валька с ней! Помнишь, сколько «двоек» было у меня в седьмом классе? Справился же я!

Я не сомневаюсь, что Валя справится с «двойкой», как нимало не сомневаюсь и в том, что поставлена она была ему по заслугам. И решаю прежде всего повидаться с учительницей.

Мы сталкиваемся с ней в дверях школы. Это молодая девушка, год назад окончившая пединститут. Она спешит домой, у неё куплены билеты в театр, но всё же мы присаживаемся на скамейку перед школой и несколько минут говорим о Вале.

– Да, геометрия ему не даётся. Кто знает почему? Может быть, на первых уроках он чего-нибудь не понял…

– Что же вы посоветуете? Как быть?

– Взять репетитора!

От этих слов у меня обрывается сердце. Неужели наш Валя нуждается в репетиторе? Да я во сто раз была бы счастливее, если бы он, как чеховский гимназист, ради куска хлеба бегал по урокам!

Мою растерянность девушка, очевидно, приписывает чему-то другому, потому что говорит:

– Я могу вам порекомендовать студента. Это недорого будет стоить…

Милая девушка! Да разве дело в этом!

В смятении открываю я дверь школы, поднимаюсь на второй этаж и вхожу в класс, здесь пока пусто. Сидит за столом учительница, просматривает журнал, и сидят за партами две-три мамаши.

Но постепенно класс заполняется. Один за другим входят родители, здороваются и, с трудом протискиваясь за слишком тесные для них парты, садятся. Некоторые папы и мамы приходят в сопровождении ребят. Собрание открытое, на нём разрешается присутствовать и ученикам.

В кучке ребят, пробирающихся вдоль стенки, вижу и Валю. Держится он солидно, никаких шуточек, перешептываний, перемигиваний. Сел, положил руки на парту и спокойно смотрит перед собой. Если и на уроках он так же серьёзен, то тем более странно, почему он не справляется с геометрией. По-видимому, учительница права; он расплачивается за старые грехи. Ему, конечно, надо помочь, но никаких репетиторов! Пусть Иван Николаевич сам займётся с ним. Как бы ему не было некогда, а для сына у него должно найтись время.

Собрание между тем начинается. Стоит вопрос о дисциплине в шестом классе. Дисциплина в этом классе оставляет желать много лучшего. Это-то и побудило учителей бить тревогу и призвать на помощь родителей.

Первой берет слово Анна Петровна Кулешова, председатель родительского комитета школы, энергичная, деловая женщина, к мнению которой всегда прислушиваются на собраниях.

– Мы, родители, многое можем сделать, – говорит она. – Но как часто мы проявляем равнодушие, безраз личие к поведению подростка. Вот идут по улице школьники: кричат, свистят, толкаются – никто их не остановит, не сделает замечания. Едут в трамвае, автобусе – денег не платят, грубят кондуктору, но мы, пассажиры, спокойны.

Кулешова приводит ещё несколько примеров недостойного поведения ребят на улице, когда дело начиналось с шалости, озорства, а доходило до хулиганства.

– Общественность, говорим мы, виновата. А общественность – это мы с вами, родители, сидящие вот здесь, в этом классе. Так давайте же, товарищи, не держаться сторонними наблюдателями, успокаивая свою совесть тем, что это-де не мой ребёнок, а всегда будем помнить о своём родительском долге – воспитывать из детей советских граждан, людей, преданных делу строительства коммунизма, о каком бы ребёнке ни шла речь.

Собрание идёт своим чередом. Вслед за Кулешовой берет слово Александр Александрович, учитель физики. Это всеми уважаемый человек. Даже заядлые озорники на его уроках ведут себя «тише воды, ниже травы». И тем не менее он говорит о дисциплине. К столу одного за другим вызывают нарушителей дисциплины и заставляют держать ответ перед родителями, учителями, товарищами по классу.

Больше всего нападок вызывает поведение ученика Д., который кажется значительно старше своих одноклассников. Учительница русского языка с возмущением говорит о том, что Д. ничего не стоит выключить свет во время урока, выйти без разрешения в коридор и там затеять возню с малышами, которые заглядывали в дверь и мешали ведению урока.

– Так я же вам хотел помочь, Галина Петровна…

– Не прерывай, Д. Я обошлась бы без твоей помощи!

Учительница сверлит Д. глазами. А тот чуть заметно поводит плечом и улыбается. И эта улыбка, которая почти не сходит с его красивого смышлёного лица, выводит из себя и учителей и родителей.

– Вы только поглядите на это наглое лицо! – взрывается одна из мамаш. – Ведь уже одно это лицо говорит о том, что он никого и ничего не уважает! Ну, что ты всё время улыбаешься?! Неужели ты не можешь быть немного серьёзнее?!

– Не могу! – снова еле уловимое движение плечом и улыбка.

– Вы видели такого нахала?! Он ещё и дерзит!

– А что мне остаётся делать?

– Ты в комсомоле? – спрашивает у Д. седой подполковник.

– Нет.

– Почему?

– Не удостоен…

В голосе и в мимике такая ирония, что в классе движение. Женщина, моя соседка по парте, вскакивает и кричит:

– Да что с ним церемониться! Гнать надо таких из школы, чтобы они не разлагали дисциплину, не мешали учиться нашим детям. Нечего тратить на этого нахала государственные деньги!

– Ну почему ты стараешься показаться хуже, чем ты есть? – с дрожью в голосе говорит Валерия Герасимовна. Ей непереносимо больно, что об её ученике говорят так резко. В сущности Д. не так уже плох, учится он прекрасно, нельзя швыряться такими учениками, выго нять их из школы. Просто они не знают его, иначе та мамаша не позволила бы себе выкрикнуть: «Наглое лицо!» Это хоть кого обидит. И улыбка Д. не что иное, как защита от постоянных нападок на него. Вот и сейчас он стоит и улыбается, хотя вряд ли ему весело.

– Не я плохо о себе думаю, а все здесь плохо обо мне думают: «нахал», «наглец»… – все с той же иронией замечает ученик.

– Садись, Д., – обращается учительница к подростку.

У стола стоит теперь другой «обвиняемый» – невысокого роста парнишка, белобрысый, с тщательно прилизанными сальными волосами. Это Игорь. И что удивительно, против него выступают сами ребята. Видно, что его не любят. На уроках он вертится, не разговаривает, но старательно мешает всем. То пустит по классу дурацкую записку, то больно ущипнёт соседа по парте, то рассмешит стоящего у доски или подскажет ему неверный ответ. Причём старается все сделать незаметно для учителя и при случае свалить вину на товарища. Учится он плохо, в дневнике у него одни «двойки».

На упрёк, брошенный одноклассникам, чего они смотрели, как допустили, что парень совсем разболтался, встаёт и отвечает высокий тонкий мальчик в очках, первый ученик:

– Мы много раз говорили с П., спрашивали: «Почему ты ничего не делаешь? Почему не готовишь уроки? Ведь ты тянешь весь наш класс назад!» Он отвечал: «Плевать я хотел на вас!»

Отец П. присутствует на собрании. Он научный работник, преподаёт педагогику, ту самую науку, которая учит, как следует воспитывать детей. Мать мальчика не работает. Она оставила работу, чтобы заняться воспитанием своего единственного сына.

– Не знаю, что мне с ним делать? – на днях обратилась она ко мне. – Ведь он абсолютно не хочет заниматься! Раньше хоть на «тройках» тянулся, а теперь сплошные «двойки». Начну говорить с ним – одно слышу в ответ: «Перестань!», «Надоело!», «Сто раз слышал!» Вообще я не могу с ним разговаривать, он страшно груб. В последнее время домой стал приходить поздно. С кем он бывает? Чем занимается? А вдруг он попал в дурную компанию? Что я, женщина, могу сделать? Мальчишке нужна твёрдая мужская рука. А отец вечно занят: то у него лекция, то учёный совет, то заседание кафедры. Вчера я уже закатила ему сцену, плохо, конечно, что при Игорьке… Говорю: «Поучаешь, как надо чужих детей воспитывать, а своего сына проглядел!»

Сейчас, на собрании, отец молчит, сидит не поднимая глаз, рука его выводит на бумажке какие-то геометрические фигуры. Ему стыдно за сына, за свой «брак». Вполне понимаю его. Не дай бог сидеть на его месте. Но я ничуть не обвиняю отца, а виню скорее его жену. Да, он знает, «как надо воспитывать чужих детей»; я убеждена, что немало добрых советов услышали на его лекциях будущие педагоги. Но он очень занят. А чем занята его жена? Вот и занималась бы воспитанием сына, поскольку нигде не работает. А может быть, как раз всё дело в этом? Потому-то сын и не уважает её, что она не занимается общественно полезным трудом? Ведь детям далеко нe безразлично, какое место и какой вес имеют в обществе их родители.

Оглядываю учеников, и мысли мои принимают несколько иное направление. Я думаю: ребята как ребята, ничего вызывающего в них нет, у большинства из них милые лукавые рожицы, чуточку смущённые «проработкой». Почему же столько нареканий слышится со всех сторон? Сколько шестиклассникам лет? Тринадцать-четырнадцать? Но почему их до сих пор надо упрашивать, уговаривать: учитесь, не ленитесь!

Мне кажется, потому, что мы слишком много нянчимся с ними. Начиная с детского сада мы без конца твердим о правах, а вот об обязанностях говорим очень мало. А ребята должны уже знать, что за то, чтобы они имели возможность сидеть за партой, люди жизнь отдавали! И что есть на свете такие прекрасные слова, как долг, честь, благородство, о которых надо вспоминать не только тогда, когда пишешь сочинение по литературе, а помнить всю жизнь, каждый свой шаг, каждое своё слово сверяя с ними.

Особенно удивляют меня, а порой и возмущают десятиклассники, в них все ещё много школярства. В том числе и в Юрке, конечно. На днях он пришёл домой и стал рассказывать, как они забавлялись на уроке немецкого языка:

– Вовка нарисовал Евгению Александровну вот с таким носом! Ну, копия! Мы со смеху поумирали!

– Юра!

– Ну честное слово, мама, было смешно!

– Смеяться над учительницей!..

– Знаю, мама, все знаю, что ты сейчас скажешь: смеяться над учительницей стыдно, её труд – подвиг, надо любить и уважать учительницу… Но представляешь, весь класс хохотал, передавали бумажку с парты на парту, за животы хватались…

– Значит, плохой ваш класс! А небось больше поло вины комсомольцев… В ваши годы Гайдар полком командовал!

Меня всегда удивляет, как в подростке с его богатой внутренней жизнью, которая по силе эмоций, по глубине восприятия действительности, по чистоте и красоте устремлений несравненно богаче жизни взрослых, могут уживаться хулиганские выходки. Избыток ли энергии ведёт к этому? Недостаточная ли культура? А может быть, неумение сдержать себя?

Вот в том же Валином классе, повторяю, ребята как ребята, а поведение их вызывает столько нареканий. Но «проработка», видимо, всё же проняла их. В конце собрания всем классом принимают решение поднять успеваемость и дисциплину. После того как уже проголосовали, неожиданно встаёт Д. и говорит:

– Пусть наши комсомольцы покажут нам пример, а мы уже постараемся не отстать от них. Я лично обязуюсь не нарушать больше дисциплины, а насчёт успеваемости… так она у меня и так хорошая!

Многие из нас прощают ему то, как он вёл себя в начале собрания. Кое-кто пытается даже тихонько поаплодировать ему. Но больше всех рада за него Валерия Герасимовна – классная руководительница.

«Ну, милый, не подкачал!» – так и написано на лице её во время выступления ученика.

Когда родители расходятся, мы, несколько человек, остаёмся в классе. Начинается задушевный разговор о детях. Все чуть взволнованы, все в приподнятом настроении. Вновь заходит речь о Д. Кое-кто продолжает возмущаться им, говоря, что он «зло» класса, что вот такие, с виду «невинные, кающиеся мальчики» и разлагают остальных учеников.

– Что вы хотите, товарищи! – говорит Валерия Герасимовна, желая прекратить нападки на ученика. – Учтите его семейную обстановку: отец убит на войне, а матери не до него – у неё муж молодой, пожалуй, немногим старше сына…

После этих слов даже самые ярые противники Д. умолкают и невольно задумываются…

– Вообще за всю мою долгую работу в школе, – продолжает Валерия Герасимовна, – я убедилась: если в поведении ученика или в его успеваемости что-нибудь неблагополучно – ищи причину в домашней обстановке. Родители или разошлись, или они не в ладах между собой… Да что далеко ходить за примером. Возьму себя. Осталась я молодой вдовой с тремя ребятами. Подросли они, а я и говорю им: «А что вы, ребята, скажете, если я замуж выйду?»

Был тогда один человек. Любила я… Дело прошлое… Так вот, когда я так сказала, Сергей, старший мой, посмеялся. Люся молча вышла из комнаты. А младший, Андрюшка, сидел, сидел нахохлившись, да и заявил: «В тот день, мама, как это случится, я домой не приду!»

Так и пришлось мне одной век куковать… Сейчас-то они, когда выросли и своими семьями обзавелись, поиному рассуждают. Тот же Андрей говорит мне: «Зря ты, мать, нас послушалась!»

Ну, а годы-то не вернёшь назад…

Валерия Герасимовна вздыхает. А мы, глядя на неё, седеющую, моложавую, думаем о том, что, вероятно, нелегко было ей, молодой, красивой, отказаться от счастья. Но, с другой стороны, неизвестно, кем стали бы её дети, не принеси она себя «в жертву»?

А сейчас она может гордиться ими: один сын – врач, другой – инженер, а дочь – учительница.

Сложное это дело – решить судьбу детей. И не всегда, может быть, следует идти на поводу их эгоистических побуждений. Случается, что и неродной отец окажется для них лучше родного. Но бывает и так, что попадётся детям такой отец, что было бы им лучше жить только с матерью.

Вновь заходит разговор о детях, о том, как сложен и противоречив бывает порой внутренний мир мальчишек тринадцати-четырнадцати лет. Валерия Герасимовна уверяет, что работа с мальчиками ей даёт большее удовлетворение:

– Мальчики живее реагируют на окружающее. Мальчишке, тому до всего дело. Он «может не знать, что задано на завтра в школе, но он знает, какая температура воздуха была вчера в Антарктиде и сколько тонн груза способен поднять своим хоботом африканский слон».

Приведённые Валерией Герасимовной слова писателя Льва Кассиля вызывают улыбку. По лицам, вдруг потеплевшим, видно, как смягчаются ожесточённые сердца пап и мам. Теперь им уже не кажутся собственные чада столь безнадёжными, они начинают верить в то хорошее, что заложено в них.

И вероятно, не один отец, возвращаясь в тот вечер домой, по дороге из школы вспомнит свои мальчишеские годы и, может быть, испытывая угрызения совести, что не всегда с должным вниманием относился к сыну, даст себе слово быть не столько строгим судьёй его, сколько близким другом.

А мне почему-то кажется, что Валерия Герасимовна не зря под конец принялась хвалить своих мальчишек. Ей хотелось сгладить то тягостное впечатление от собрания, которое кое у кого из нас могло остаться.

* * *

Только с Валей миновала опасность (по геометрии он принёс уже две «четвёрки»), как с Олей стало твориться что-то неладное. Она совершенно перестала заниматься. Если раньше у неё еле хватало времени, чтобы справиться с домашними заданиями, то теперь она сидит над ними час-два, не больше. Результаты не замедлили сказаться. Заглянула в её дневник и глазам своим не поверила. Одни «тройки»! Редко-редко промелькнёт «четвёрка», есть и «двойки».

Сама Оля, кажется, ничуть не обеспокоена тем, что её школьные дела плохи. Но, видя мою тревогу, старается делать так, чтобы мне заметно было её усердие. Готовить уроки садится в той комнате, где я занимаюсь своими делами. Раскладывает на столе учебники, решает задачи, пишет упражнения по русскому языку, но не проходит и часа, как она собирает книги со стола, укладывает их в портфель и говорит:

– Нам сегодня, мама, мало задали. Я всё уже приготовила…

И охотно идёт в магазин за хлебом или выполняет какое-нибудь другое моё поручение. От неё не услышишь теперь, что ей некогда, что у неё уроки не готовы. А раньше, бывало, зайдёшь в детскую, сидит девчонка над задачами, нервничает, что не успеет решить их до школы. Какой уж тут магазин!

Сколько раз, бывало, Таня, придя из школы, возмущалась беспорядком в квартире:

– А Лелька полдня что делала?! Неужели не могла прибрать?!

– У неё уроков много было…

Теперь мне уже не приходится брать Олю под свою защиту. Наоборот, видя в руках её веник, я говорю:

– Повтори-ка лучше правила по грамматике. По-моему, ты не твёрдо знаешь их. А пол потом подметёшь!

Боюсь, что это моё постоянное беспокойство за школьные дела Оли только во вред ей. В самом деле, если мама так встревожена «двойками» дочери, то самой дочке можно не волноваться за них.

Но в чём всё-таки дело? Почему Оля охладела к учёбе? Ведь училась же она до сих пор хорошо. Мысли об Оле не дают мне покоя. Я уже сходила в школу, поговорила с классной руководительницей. Она тоже в недоумении.

На парте Оля сидит с девочкой из нашего же дома. Девочка нравится мне: скромная, тихая, но учится посредственно, и способности у неё, вероятно, средние, и по дому занята очень – мать работает, на руках девочки братишка.

«Уж не в этой ли дружбе дело?» – тревожно думаю я, наблюдая увлечение Оли новой подругой. Может быть, она не хочет учиться лучше той девочки, которая ей нравится, с которой она дружна?

Я оказываюсь права в своих опасениях. Приходит Оля домой и докладывает, что её и Катю спрашивали по естествознанию. Катя получила «три».

– А ты?

– Тоже «три»…

– Но ты же хорошо подготовилась! – не сдержав раздражения, восклицаю я. Меня задевает, что Оля, приготовив урок под моим наблюдением и, по моему мнению, на «отлично», получила только «тройку».

– А что я буду выхваляться?! Да?! Катя получила «три», а я получу «пять»? – в запальчивости кричит Оля.

– Лелька, ты, Лелька! – только и нахожу я что сказать. – Да разве так можно понимать дружбу! В ней надо всегда равняться на лучшего!

– А Катя во сто раз лучше меня! – продолжает кричать Оля, и мелкие бисеринки слез сыплются из её глаз. Видно, что ей уже и самой невмоготу.

Я привлекаю Олю к себе, усаживаю её на свои колени, и мы с ней выясняем, какая дружба может считаться на стоящей. Приходим к такому решению: во всём, что касается помощи мне, Оля будет равняться по Кате, а в учёбе Катя постарается не отставать от Оли. И чтобы Кате было легче учиться, Оля вместе с ней будет готовить уроки.

Кончается первое полугодие. Наши школьники приналегли на занятия. Особенно усердно сидит за книгами Оля. Меня беспокоит, что она почти не бывает на воздухе, но выгнать её на улицу невозможно.

– Ну да! Не хватает только того, чтобы я «четвёрку» получила! – говорит она, когда я пытаюсь выдворить её из дому.

Оля по-прежнему дружна с Катей. Я рада, что та опасность, которая нависла над Олей в начале их дружбы, миновала. Но как важно было вовремя установить причину «болезни»!

Размышляя над этим, я думаю – всегда ли «двойка» является тем действенным средством, к которому надо прибегать, чтобы подстегнуть нерадивого ученика? Ведь в арсенале школы есть и другие средства, чтобы помочь споткнувшемуся ребёнку. Между тем как часто многие учителя, не задумываясь над тем, почему ученик плохо ответил урок, и приписывая это только лени, с чистой совестью ставят в журнале «двойку».

Нередко за первой «двойкой» следует вторая, третья. Ребёнок теряет веру в себя. А иногда и озлобляется. Тогда ему уже гораздо труднее бывает помочь…

Мне вспоминается история с Таней, которая приключилась с ней, когда Таня была в седьмом классе. Таня вдруг принесла из школы одну за другой три «двойки» по математике. Всё началось, конечно, исподволь. Таня болела, отстала и, отчаявшись наверстать упущенное, совсем перестала заниматься. В результате у неё возникло непреодолимое отвращение к математике. Наша вина с мужем была в том, что мы своевременно не обратили на это внимания и не приняли должных мер.

Школа забила тревогу. Меня вызвал директор, и немало справедливых упрёков услышала я от него. Потом в учительскую позвали Таню. Все учителя, как один, жаловались на неё (по другим предметам она тоже из чувства протеста «схватила» несколько двоек!), стыдили, упрекали.

Я молчала. Мне было и жаль девочку, перед которой я чувствовала свою вину, и в то же время я хотела дать понять Тане, что разделяю негодование учителей. Когда Тане разрешено было покинуть учительскую, она обернулась в дверях, метнула на меня взгляд затравленного зверька и, сдерживая слёзы, сказала:

– Ну, пойдём, мама!

Ничего мне не хотелось больше, как встать и пойти за Таней, чтобы поговорить с ней спокойно, ласково. Но директор школы попросил меня задержаться. Могла ли я ослушаться человека, который вместе со мной был озабочен судьбой моей дочери? Таня ушла, а я осталась. Как я жалела потом об этом! Может быть, по дороге к дому мы с ней хорошо, по душам поговорили бы? А то, когда я вернулась из школы домой и хотела приласкать её, она оттолкнула мою руку и выбежала из комнаты.

После этого случая Таня стала резка, порой даже груба со мной, скрытна, раздражительна. Полюбила уединение и сердилась, когда кто-нибудь нарушал его. Я не узнавала своей ласковой, милой девочки.

По вечерам, когда электростанция выключала свет и мы сидели в темноте, Таня тихонько пела и всегда печально, если даже песни и не были такими. Было ясно, что в душе девочки шла ломка, усугублённая, вероятно, ещё и переходным возрастом. Но как помочь ей? Какой путь найти к её сердцу? Ведь между нами успела уже вырасти стена взаимных обид и непонимания, которую трудно было преодолеть. Порой казалось просто невозможным вот так подойти к ней и ласково сказать: «Таня! Что с тобой?»

Случай помог мне. Таня наколола ногу. Гвоздь был ржавый, и на месте прокола образовался большой нарыв. Что ни делали мы, чтобы снять боль! Грели ногу в ванночке с содовой водой, ставили на неё согревающий компресс, прикладывали ихтиол со спиртом. Ничего не помогало! Таня не спала из-за боли уже несколько ночей. У меня сердце сжималось от жалости к ней. Неужели ей снова не удастся уснуть?!

– Таня! Хочешь я лягу с тобой?

– Да! – прошептала Таня.

Я легла с Таней, укутала её своим тёплым платком, прижала к себе, поцеловала в заплаканные глаза, и Таня затихла, уснула. А я лежала без сна, боясь пошевелиться, чтобы не разбудить её.

Мы с Таней снова стали друзьями.

Школьные дела её понемногу выправились. Иван Николаевич взял себе за правило ежедневно по часу, по два заниматься с ней математикой. Эти дополнительные занятия помогли Тане войти в норму, и седьмой класс она закончила вполне благополучно.

Осенью мы переехали в Сталинград, и Таня стала учиться в другой школе. Я прежде всего повидалась с классной руководительницей, рассказала ей о «срывах» Тани в седьмом классе, о том, как болезненно пережила она всю эту историю, выразила надежду, что, став на год постарше, Таня с большей ответственностью будет относиться к учёбе, и очень просила учительницу, щадя самолюбие Тани, не слишком заострять внимание на первых «двойках» её, «замолчать» их, если они появятся, тем самым дать возможность девочке самой справиться с ними.

А «двойки» не замедлили появиться. Сказались погрешности в знаниях за прошлый год, да и требования в новой школе были другими.

Получив «двойку», Таня умоляла учительницу:

– Не говорите, пожалуйста, маме. Я исправлюсь. Обещаю вам!

Я, конечно, знала об этих «двойках»: ведь я была в сговоре с классной руководительницей, но делала вид, что ни о чём не подозреваю. Это было рискованно, но мне почему-то казалось, что если в Тане проснулось чувство ответственности, то отныне всё будет иначе.

Я не ошиблась. Таня не только справилась со своими «двойками», но день ото дня стала учиться лучше. Ни в восьмом, ни в девятом, ни в десятом классе тем более нам ни разу не пришлось напомнить ей, что пора садиться за уроки.

Наоборот, меня больше беспокоило, что она слишком много занимается. В самом деле, шесть-семь часов в школе да дома столько же! Мне с трудом удавалось выпроводить её в магазин за хлебом. Конечно, хлеб могли бы купить и мальчики – всё равно они бегали во дворе – но ведь просто так, гулять, Таню из дому не выгонишь.

Однажды она вернулась из школы с опухшими от слёз глазами. Мы перепугались, кинулись к ней с расспросами:

– Что с тобой?! Ну, говори скорее, что случилось!

– «Двойку» по физике получила-а…

Мы переглянулись и, уже улыбаясь, стали успокаивать дочь.

«Да-а! Это вам не седьмой класс!» – так и говорило довольное выражение лица Ивана Николаевича.

Как-то раз, когда Таня училась уже в десятом классе, я пришла домой с родительского собрания, где классная руководительница настойчиво внушала нам:

– Глаз с них не спускайте! Проверяйте! Требуйте! И вероятно, для очистки совести я спросила:

– Таня! Ты приготовила уроки?

– Мама! Да ты что?! – изумилась Таня. – Неужели я сама не знаю!

Я смущённо засмеялась и, чтобы спасти положение, сказала:

– Шутя, конечно, я спросила. Нас сегодня «прорабатывали» за то, что плохо следим за вами…

А сама подумала: «Надо ли уж так следить за десятиклассниками?» Конечно, разные бывают дети и разные обстоятельства. Иное дитя приходится тащить за уши не только в школе, но и в вузе. Но моё глубокое убеждение: если мамаше восемнадцатилетнего сынка приходится бегать в школу и объясняться с учителями по поводу его «двоек» – это значит, что когда-то раньше ею был допущен просчёт в воспитании.

* * *

Вред излишней (я подчёркиваю, излишней!) опеки мне хочется проследить на следующем примере.

В нашем доме живёт семья врача. Они воспитывают внука. Отец мальчика не вернулся с фронта, мать вышла вторично замуж и никакого касательства к воспитанию сына не имеет. Воспитывает внука бабушка. Она очень расстраивается, когда внук приносит из школы «двойки», бранит его и даже наказывает: лишает его посещения кино, оставляет без обеда, впрочем, сама переживая это наказание больше внука.

Желая, чтобы мальчик учился хорошо, она без конца твердит ему о занятиях. Едва мальчишка придёт из школы и успеет поесть, как она усаживает его за уроки. А мальчик очень любит книги и умоляет бабушку позволить ему почитать: «Ну хоть с полчасика!»

Бабушка неумолима. Мальчик садится за уроки с отвращением. Делает их кое-как, лишь бы поскорее выполнить. Но от бабушки не так-то просто отделаться. Она стоит над внуком и придирчиво проверяет каждую написанную им цифру. Часы приготовления уроков превращаются и для него, и для неё в сущий ад. Оба кричат, сердятся. Внук швыряет на пол тетради, бабушка поднимает их и заставляет переписывать заново. Иногда, выйдя из терпения, она даёт ему подзатыльник. Тот не столько от боли, сколько от обиды и бессилия кричит:.

– Так будете учить – последний ум выколотите!

Бабушка, понимая справедливость упрёка, начинает уже просить, умолять внука учиться хорошо. Взывая к его чувству любви и жалости, она говорит о своей старости, о болезнях, о том, что они с дедом все делают, чтобы вырастить из него человека.

Подавленный, размазывая по лицу слезы, мальчишка вновь садится за уроки, решает задачи, зубрит грамматические правила. Проку от таких занятий нет. Назавтра он снова приносит «двойку», и снова разгораются страсти. Однажды, зайдя к ним во время очередной «баталии» и выслушав горькие упрёки в адрес мальчишки, который никак не хочет учиться, не хочет стать человеком, я посоветовала бабушке не столь рьяно вмешиваться в школьные дела внука, а всю ответственность за них переложить на него самого.

– Ведь ему уже четырнадцать лет! Надо ли так опекать его?

Но бабушка не согласна со мной. Она считает мой совет слишком рискованным.