Текст книги "Русская трагедия. Дороги дальние, невозвратные"

Автор книги: Нина Аленникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Был момент, когда мне захотелось удрать, но как раз ко мне подошел Михаил Семенович. Он захотел представить меня многим и действительно начал со всеми знакомить. При этом всем рассказывал, как он сам со мной познакомился. Фридман Клюзелли, интересный сероглазый мужчина, очень элегантный, посмотрел на меня пристально и сказал: «Незаурядный тип у этой девушки, мне надо было бы ее лепить». Михаил Семенович засмеялся, отведя меня в сторону, он энергично мне объяснил: «Вы на это не соглашайтесь. Я так и знал, что все захотят вас лепить или писать ваш портрет. Я вам не позволю, слышите?» Он прибавил: «Особенно сегодня не хочу, чтобы кто-нибудь что-то от вас получил». Но за весь вечер это был единственный контакт, больше мы не виделись.

Он весь погрузился в свой прием, а я, как всегда, очутилась с Женей. Я ему рассказала свой разговор с Михаилом Семеновичем. Он многозначительно потянул папиросу и после небольшой паузы сказал: «Все это опасно вам, Нина». – «Что?» – «Он вам опасен», – мрачно произнес он. Я рассмеялась, хотя чувствовала, что это немного принужденно. «Вот еще вздумали. Опасен. Вы, наверное, опаснее его». Женя усмехнулся и снова промолчал. «Нет, Нина, – произнес он вдруг решительно. – Я никак не могу быть вам опасен. Я свободен как ветер, все у меня ясно и просто. Ну, вот скажем, я люблю вас, я вам предлагаю идти со мной самым порядочным и законным путем, поженимся, будем строить вместе нашу жизнь; театр так театр, вообще как придется. А Миша, он, во-первых, несвободен. Ведь уже четыре года, как жена не дает ему развода. Кроме того, он старше вас чуть ли не втрое».

Я снова принужденно засмеялась, но в душе чувствовала, что Женя прав. В первый раз он мне показался близким, мне были приятны его откровенные слова и его дружба. Мы с ним вышли в четыре часа утра; еще оставалось много публики, не говоря о картежниках. Они продолжали сидеть со своими свечами, и их лица казались восковыми. Громкий голос дяди Кости провожал нас до самого выхода.

Мы отправились пешком. Ночь стояла морозная, с яркими звездами, ни малейшего ветерка, и даже не чувствовался холод. Снег приятно хрустел под ногами. Мы шли по пустынному сонному городу, несколько раз подъезжали к нам извозчики, но мы от них отмахивались. Проходили мимо одной чайной, находившейся в подвале, мне пришла мысль туда войти. «Это чайная для извозчиков, их, верно, там полно», – заметил Женя. «Ну, так что же? Спустимся, выпьем чаю, согреемся». Мы спустились в светлую большую комнату. Там стояли длинные столы, деревянные скамейки, а в углу, на просторном прилавке, кипело несколько самоваров. Кучами лежали пироги с мясом, рисом, капустой и всевозможные булки всех сортов. Мы сели в сторону и заказали чай с бубликами. Извозчики в своих огромных зипунах входили; они били своими рукавицами рука об руку, таким способом согревая свои замерзшие руки. Им приносили водку с пирожками и огурчиками. Затем они пили чай вприкуску, громко разговаривали, острили и смеялись. Некоторые косились на нас, один сказал: «Ишь, барчуки к нам забрались, верно, крепко замерзли, не добрались до ресторана». Женя громко заметил, что никакого ресторана нам не надо, просто захотелось согреться чаем. Один из извозчиков подошел к прилавку и громко крикнул: «Хозяин, быстрей подай чаю барышне и барину, замерзли сердечные». Нам сейчас же подали чай, с какой-то необыкновенного вида сахарницей. Я молча разглядывала обстановку. Женя тихо сказал: «Если вы хотите ближе на народ посмотреть, то нельзя в мехах и брильянтах сюда показываться. Это еще счастье, что они такие добродушные», – добавил он.

Да, это были добрые, милые люди. Им было безразлично, что мы влезли к ним, разодетые барчуки. Многие были посиневшие от мороза, со слипающимися глазами, но добрые улыбки не сходили с их лиц; их не смущало, что мы влезли в их гнездо.

Мне стало не по себе, я скоро поднялась, и мы вышли на воздух. Я выразила желание снова в скором будущем попасть в такую столовку и ближе познакомиться с этими людьми. «Ну для чего вам это? Чтобы потом мучиться, что мы купаемся в сплошном благополучии, а они живут как в аду?» – спросил Женя со своей обычной усмешкой. «Нет, – прибавил он погодя. – Я против того, чтобы ходить и рассматривать людей, которые живут хуже нас». – «Вы меня совершенно не понимаете, Женя; я просидела семь лет взаперти. Кроме нашей украинской степной жизни, я ничего не знаю. Мне очень хочется ознакомиться с нашим русским бытом, с его действительностью». Но Женя скептически качал головой и неодобрительно улыбался.

В школе изучали «Снег» Пшебышевского. Мне была поручена роль Бронки, трудная и мало мне подходящая. Это была драматическая роль, полная переживании, до сих пор мне приходилось исполнять легкие роли инженю. Мы все увлекались Пшебышевским. Всем хотелось участвовать в этой пьесе, которую предполагалось поставить на нашей школьной эстраде при своей обычной аудитории, хотя было дано разрешение пригласить близких родных. Так как Бронка была блондинка, я взяла напрокат парик в локонах, особенно для своих домашних репетиций; в школе он требовался только на спектакле. Несмотря на мою матовую кожу и скорее азиатские черты лица, парик мне шел, он менял мою наружность к лучшему. По случаю постановки пьесы нам разрешалось учить роль дома, пропуская в те дни школу.

С этим намерением забралась я к дяде Жоржу, так как в моей квартире было слишком шумно. Увидя парик, дядя Жорж сперва пришел в ужас от моей выдумки, но, как всегда, быстро примирился и стал меня называть Рыженькая. Парик действительно имел рыжеватый оттенок. За завтраком я осталась в парике, несмотря на то что дядя Жорж находил это неприличным. Кто-то позвонил, мне надо было встать и снять парик, но я поленилась. Дядя Жорж ввел какого-то незнакомого, средних лет мужчину, высокого и очень благообразного. «Моя племянница, Нина А., ты ведь знаком с ее отцом», – представил он меня ему скороговоркой, искоса поглядывая на мой парик, весьма неодобрительно. Незнакомец оказался довольно известным пианистом, окончившим консерваторию с дядей Жоржем. Фамилия его была Покровский. Мы с ним очень скоро разговорились; узнав, что я учусь на драматических курсах, он очень заинтересовался. Завели разговор об искусстве; дядя Жорж терпеть не мог подобных разговоров. Будучи очень талантливым композитором, имея абсолютный слух, он обладал полнейшей неспособностью к какому бы то ни было интеллектуальному разговору и, присутствуя при таких, способен был уснуть. Уходя, Покровский сказал дяде Жоржу: «Я не предполагал, что у тебя такая интересная племянница».

После его ухода у нас произошла небольшая сцена. Дядя Жорж находил верхом ужаса, что я показалась в парике при чужом человеке. Его это так шокировало, он был вне себя. Я смеялась, уверяла его, что все это пустяки, что, будучи артисткой, я вечно буду в париках, что мне придется остричь мои слишком густые волосы.

Это довольно внезапное решение я привела в исполнение на другой же день. Отправилась на улицу Глинки к Жениному отцу; тот ужаснулся, пробовал отговорить, но мне не было жаль моих толстых черных кос с вьющимися концами. Необходимо было с ними расстаться, чтобы легче было надевать парики, легче причесываться. Косы я у него оставила; он пообещал сделать из них хороший парик, по выбранной мной модели.

Вернулась я вечером к ужину, но, войдя в квартиру, почувствовала, что мне очень неприятно огорчить дядю Жоржа. На этот раз был действительно настоящий взрыв негодования. «Это бог знает что. Остричь такие волосы. На кого ты стала похожа? На курсистку? На революционерку?» Хотя я смеялась, но на душе было грустно. После ужина я крепко поцеловала его и просила на меня не сердиться. Он смягчился и даже согласился сыграть на рояле мою любимую Лунную сонату Бетховена. Дети были дома и тоже слушали игру отца. Неожиданно появились Ксеня и Марина. Вечер затянулся поздно, так как они тоже играли по очереди свои коронные номера. Они обе смеялись над моей новой прической, но не ужасались, как дядя Жорж.

Роль Бронки давалась мне тяжело. Переживания молодой женщины, страдающей ревностью, хотя и были мне понятны, но изобразить их мне было трудно. Я сама замечала, как фальшиво звучат мои интонации. У Михаила Семеновича я редко бывала, но тут я решила позвонить ему и посоветоваться насчет моей роли. Его голос показался мне каким-то чужим и холодным. «Когда мы увидимся?» – банально спросила я, почувствовав его отчуждение. «Я всю неделю занят, приходите на следующей». – «Михаил Семенович, я чувствую, что вы на меня сердитесь, а мне нужен ваш совет». – «В чем дело?» – послышался смягченный голос. Затем, узнав, что дело касается новой, изучаемой мной роли, он сказал: «Если так, то приходите завтра вечером. Спектакля нет, я отдыхаю, буду рад, если придете, я совсем один, мать уехала к брату».

Вечер у него прошел как сон: было особенно уютно в его комнате. Я заметила в углу старинные красивые образа, перед ними горела лампадка и на треугольнике висели рушники, вышитые, белые, как у нас на юге. Эта маленькая подробность меня удивила. Я его спросила, почему наш малороссийский обычай вешать вышитые полотенца перед образами нашел применение у него, когда он ничего общего с Малороссией не имеет. Он мне ответил, что у них в Тамбовской губернии этот обычай тоже существует.

Это напоминает ему детство, комнату его старой няни, к которой он был очень привязан.

Когда мы приступили к роли Бронки, он тоже нашел, что это слишком трудная для меня роль, но принялся мне помогать ее изучать. Мы весь вечер провели в повторении тех пассажей, которые мне не удавались. Он подавал мне реплики, часто меня перебивал, делал замечания, в общем, так помог, что я почувствовала в конце вечера, что очень подвинулась. Я начала собираться, но решила закурить перед уходом. Михаил Семенович тоже затягивался папиросой; он смотрел на меня, как-то двусмысленно улыбаясь. Я спросила его: почему он так на меня смотрит? «С грустью», – сказал он, вздохнув, и тут посыпался целый ворох упреков. Он говорил, что Петербург меня совершенно съел. Что я закружилась в сплошной богеме, окунулась в сумасшедшую жизнь. Ему известно, что я часто посещаю «Бродячую собаку», и т. д. и т. д.

С удивлением слушала я его укоризненную речь и молчала. Когда же мне показалось, что он кончил, я сказала: «А помните, Михаил Семенович, наш разговор в Одессе на берегу моря? Вы тогда мне говорили, что театральная жизнь – это сплошная богема, полное отречение от всяких буржуазных предрассудков, иначе нельзя в нее окунуться и ее желать. Вы сами меня предупреждали, что вряд ли такой деревенский дичок, как я, сможет приспособиться к этой жизни, а теперь вы меня упрекаете и браните, когда я до того приспособилась, что провожу ночи в Бродячке и считаю, что учусь там». – «Ну чему же вы можете там научиться? Кроме пьяных выходок и неприличных разговоров, ничего там нет хорошего». Посмотрев на него, я решительно сказала: «Пьяные разговоры меня, конечно, не интересуют, но я видела на днях совсем близко Давыдова, слышала, как он играет на гитаре и поет свою необыкновенную «Птичку». Видела Судейкина и слышала объяснение его последней картины, мой любимый преподаватель Сладкопевцев декламировал на эстраде, Вербицкая объясняла, почему она пишет столько эротической чепухи. Разве это не уроки для моей будущей жизни?» – «Нина, вы чуткая и умница, – сказал он. – Вы ко всему присматриваетесь, все схватываете, вы развиты не по годам, но меня огорчает, что вы не бережете себя, чрезмерно занимаетесь, по ночам горите в накуренной, нездоровой атмосфере. Водоворот полоумной ночной жизни затягивает вас все больше и больше. Ко мне вы больше не приходите, вообще всех нас забыли. Мария Ильинична жалуется на вас». Он печально улыбался. Я смотрела в его серые бездонные глаза, что-то странное шевелилось в моей душе. Было приятно то, что он говорил, трогательна его явная забота обо мне, но меня охватывала непонятная грусть, мне стало ясно, что какая-то пропасть между нами, необъяснимая, но она тут. На минуту зажмурила я глаза и задумалась. Очнулась, когда почувствовала сильное пожатие руки. «Как жаль, – сказал он, – что наши прогулки в Одессе канули в вечность навсегда. Какая разница между тем временем и теперешним». Я всячески старалась его уверить, что я ничуть не изменилась, но он продолжал грустно качать головой. Расстались мы с тем, что я приду к нему на следующей неделе ужинать и принесу свою роль для окончательной проверки.

Вскоре после Рождества явился отец, еще более сердитый и раздраженный. За столом у дяди Жоржа совершенно не замечал моего присутствия. Один маленький инцидент, довольно забавный, окончательно вывел его из себя и произвел бурную сцену между нами. Случилось, что Покровский пригласил отца и дядю Жоржа в ресторан. Разговор зашел обо мне. Покровский сказал отцу, что не предполагал, что у него такая миленькая дочь с рыжеватыми волосами и черными глазами. Полное изумление отца. Он устремил на него глаза и ответил, что у него никогда рыженькой дочери не было, что его обе дочери темные. Правда, его жена рыжая, но ведь не о ней идет речь; она в Одессе. Дядя Жорж старался замять это недоразумение, но у него ничего не вышло. Отец потребовал от Покровского точного объяснения, и тому пришлось подробно рассказать о знакомстве со мной.

На другой день мне пришлось выдержать бурное объяснение. «Ты позоришь мое имя». Как всегда, он применил свое любимое выражение, когда был вне себя от гнева. Я всячески старалась объяснить, почему я надела парик, но это не привело ни к чему. Он кричал, стучал кулаками по столу, гремел стульями, грозился выгнать меня из дома. Дядя Жорж снова старался его успокоить, но это было трудно. Наконец, он постепенно утих, велел мне уйти и не показываться ему на глаза до его отъезда, который, к счастью, был назначен через два дня.

В прихожей дядя Жорж меня догнал и сказал с досадой: «Вот видишь, что вышло, ведь я тебя предупреждал насчет парика». – «А вы даже не подумали меня выручить. Могли бы спокойно сказать, что выдали за меня свою знакомую барышню. Вы все эгоисты и ничего для других не сделаете», – прибавила я и отправилась к себе спать. Думала много о всей моей юности в вечных стычках с отцом, о его постоянном гневе и неприязни. Долго не спалось. Старалась придумать, как бы избавиться от этих постоянных сцен, но, ничего не придумав, все же заснула глубоким сном.

День, когда мы ставили «Снег», остался для меня памятным, необыкновенным днем. Нам удалось настолько срепетироваться, что мы свободно обошлись без заболевшего суфлера Сартова. Таня Голова была в роли соперницы, соблазнившей моего мужа. Вся пьеса была захватывающе интересна, Пиотровский остался доволен. «Видно, детки, что поработали, – добродушно сказал он. – Но ты все-таки не можешь обойтись без своих хохлацких интонаций. Берегись». Партнером моим был Саша Слободской[33]33
  Слободской Александр Кузьмич (1894–1962) – мастер художественного слова, драматический актер.


[Закрыть], очень талантливый, по происхождению еврей. В его наружности ничего еврейского не было. Светлый, высокий блондин с очень открытым прямым характером, страстно увлекающийся театральным искусством.

Он всех нас покорил своей непосредственностью и общительностью. Он мне очень был по душе, но приглашать его к себе я не решалась, опасаясь столкновений с моей буржуазной средой. Боялась, чтобы он не натолкнулся на неприязненное отношение, столь принятое в нашу эпоху по отношению к евреям. Саша был замечательным партнером. С ним было легко работать, он так увлекался пьесой, что жил ею полностью. Все то время, что мы над ней работали, он ничем другим не интересовался. Я тоже очень глубоко переживала этот опыт, первый, театральный. Часто проводила время в школе даже после занятий.

Нас в тот период образовалась маленькая компания, объединенная общими интересами: Саша, Галя, Женя, Таня Голова, Дима Сартов и я. Мы ходили в Малый театр и в Александринку почти каждый день. Были способны смотреть одну и ту же пьесу много раз, лишь бы находиться в театре, изучать каждое движение артистов, следить за их переживаниями.

По окончании спектакля мы выходили в освещенные улицы и, несмотря на услужливые предложения многочисленных извозчиков, отправлялись пешком по домам, громко разговаривали и спорили. Сначала провожали Таню, Галю и Женю, они все жили недалеко от Малого театра. Затем Саша и Дима провожали меня на Литейный, хотя потом им приходилось совершать длинное путешествие по замолкнувшему городу. Какие это были прекрасные звездные ночи! Особенно когда выпадал в изобилии снег, он ярко искрился на крышах домов, на оголенных деревьях, на широкой мостовой. Никто из нас не замечал холода. Спорили без конца.

В школе был урок танцев. После окончания его мы танцевали вальс под аккомпанемент Саши, который хорошо играл на пианино, исключительно по слуху, так как он почти не знал нот.

Я вспомнила, что дядя Жорж очень ворчит, так как я почти перестала появляться у него. Я завтракала днем в школе или в ближайшем ресторане, ужинала часто просто бутербродом, чтобы затем идти в театр. Я подумала, что все же надо заглянуть к нему, посидеть вечерок и успокоить его. Я поделилась своим намерением с Сашей и другими. Они начали меня уговаривать пойти с ними в Александринку смотреть «Даму из Торжка», в которой Рощина-Инсарова[34]34
  Рощина-Инсарова (урожд. Пашенная) Екатерина Николаевна (1883–1970) – русская драматическая актриса, дочь актера Н.П. Рощина-Инсарова, сестра народной артистки СССР В.Н. Пашенной.


[Закрыть] была бесподобна. В этот раз я проявила характер и отказалась наотрез.

Когда я вошла сначала к себе, увидела, что все наши жильцы столпились в коридоре и взволнованно о чем-то говорят. К ужасу моему, я узнала от Ксени и Марины, что жена Тэр-Гукасова, Елена Владимировна, убита молодым офицером, преследовавшим ее давно своим ухаживанием. Получив решительный отказ, он подстерег ее у кофейной Андреева, выстрелил в упор, убив ее наповал; дал себя тут же спокойно арестовать. Ему грозит каторга; нашлись свидетели, его товарищи по полку, утверждающие, что это убийство преднамеренное. Он много раз хвастался, что убьет ее, особенно когда был выпивши. Мы все долго обсуждали этот трагический инцидент. Жалели Тэр-Гукасова, обожавшего свою жену. Восхищались той гармонией, которая царила в их супружеской жизни, их сердечным отношением ко всем. За что? Этот вопрос невольно вырывался у всех. Все очень любили добрую, гостеприимную Елену Владимировну. Ее трагическая смерть ошеломила нас всех своей неожиданностью. С грустью обсуждали, как тяжело будет ее мужу перенести этот удар.

В этот вечер мы долго не спали, пили чай то у одних, то у других. Никто не играл на рояле, не пел, карты исчезли. Никогда так тихо не было в квартире. Екатерина не ругалась со своей дочерью. Самовар, летавший из одной комнаты в другую, и тот, казалось, запел заунывнее и тише.

Последним узнал о случившемся Шумский, явившийся поздно. Я пригласила его пить чай у меня, также старуху Дшевашидзе, способную его пить раз пять в день. Она нас уверяла, что у Елены Владимировны были трагические глаза, что можно было по их выражению подозревать, что с ней случится что-то недоброе.

В полночь явился Тэр-Гукасов, мы с Шумским пошли ему навстречу. Не забыть никогда его страшного серого лица. Оно все осунулось, волосы, слегка седеющие на висках, побелели. Шумский обнял его. Он сразу согласился, без малейшего сопротивления, войти в мою комнату. Дшевашидзе принесла коньяку и заставила его выпить целый стакан. Он не сопротивлялся, исполнял, как будто машинально, все, что ему указывали делать. Его прозрачные, как будто стеклянные глаза наводили на нас страх. Он опустился тяжело на диван, спрятав свою голову в руках, облокотившись о стол. Мы всячески старались смягчить это страшное состояние, но только в три часа ночи нам удалось уговорить его лечь спать.

Все жильцы были на похоронах Елены Владимировны. Мне не удалось быть из-за необходимости присутствовать на репетиции. Не так просто было бедному Тэр-Гукасову преодолеть свое несчастье; целыми ночами напролет он бродил по квартире, куря свои неизменные «Кэпстен», крепкие английские папиросы, или набитую этим табаком трубку. Иногда доносились из его комнаты глухие рыдания. Спать я не могла, было жутко на душе.

Обо всем этом я рассказала в школе, но там уже все знали, прочтя это в газетах; описание этого убийства появилось всюду. Убийце Кондратьеву угрожала каторга.

В нашей квартире атмосфера совершенно изменилась. Вечера уже не походили на прежние, полковник, бродивший по коридору, мог жаловаться на скуку и тишину.

Мариночка мне призналась, что не может спать по ночам. Когда засыпает, ей мерещится Елена Владимировна во сне. Когда я им сказала, что тоже чувствую страх и тоску по ночам, обе сестры предложили мне переехать спать к ним. В этот же вечер я это сделала, умостившись у них на диване; их комната была большая.

Тэр-Гукасов перестал приходить ночевать домой. Где-то пропадал, а после похорон запил. Мы часто видели его вдребезги пьяным.

Но жизнь берет свое везде и всюду. Не прошло и месяца, как снова начала заливаться балалайка у Шумского, еще настойчивее загремели упражнения и гаммы у Мариночки и Ксении, запели братья-коммерсанты. Зазвонил еще чаще телефон, на который свирепо лаяла собачонка Екатерины, недавно найденная ею на базаре. Я снова вернулась в свою комнату, и жизнь вошла в свое обычное русло.

Вернувшись как-то с курсов усталая, я привела себя в порядок и отправилась ужинать к дяде Жоржу. Его дети были тоже в отпуску, захотелось их повидать. Тамара была еще маленькая двенадцатилетняя девочка, краснощекая, с добродушными карими глазами, она вовсе не походила на отца. Коля был высокий, худой юноша, нос с горбинкой, как у отца, всегда насмешливый, но часто сосредоточенный. Он уже тогда писал стихи и сатиры, но ко всему относился критически. Дядя Жорж, как я уже об этом упомянула, обожал его больше всех, дрожал над ним, считая его самым слабым.

«Ну вот, мы все вместе, – ласково приветствовал он меня. – Жаль, Сашеньки с нами нет», – прибавил он со вздохом. Сашенька после окончания своей школы поселился в имении моего отца. Он любил деревню, помогал управляющему и постепенно приобретал знание сельского хозяйства. Во время ужина я расспрашивала Тамару про институт, вспоминали классных дам, учителей и знакомых соучениц. Не успели расположиться после ужина в гостиной, как раздался телефонный звонок. Это была Галя, не добившись меня внизу, она позвонила к дяде Жоржу. Начала меня усиленно уговаривать пойти с ней к ее хорошим знакомым. Я попробовала отказаться, ссылаясь на усталость, но она не унималась. Уверяла, что там будут очень интересные люди, и наконец ей удалось меня уговорить. Я имела в виду, что дядя Жорж любит очень рано ложиться спать. Она обещала за мной зайти через час. Ее знакомые жили на Бассейной, недалеко от нас. Около десяти часов вечера явились обе, Галя и Женя, принаряженные и слегка подкрашенные.

По дороге Галя мне созналась, что мы идем к ее двоюродной сестре, живущей с каким-то очень интересным шведом. Их жизнь была сплошная богема. Их постоянно навещали артисты, художники, писатели и другие простые смертные, поклонники Мэгге. Когда мы позвонили в квартиру большого нового здания, нам открыла дверь молоденькая, стройная девица. Это была Мэгге. Прехорошенькая, тонкая, изящная, с раскосыми глазами, с челкой на широком лбу. Волосы ее были светло-русы, очень коротко подстрижены сзади, она походила скорей на шаловливого ребенка, чем на взрослую особу, живущую открыто с чужим мужчиной. Она поздоровалась со мной, как будто мы давно были знакомы. «Я много слышала о вас от Гали, я знаю вас», – сказала она, приветливо улыбаясь. Папиросу она курила как-то особенно непринужденно, не затягиваясь. Она ввела нас в комнату, где толпилось много народу. Самый красивый мужчина был друг Мэгге, Жорж Маяш. На вид ему было лет тридцать. Он был очень симпатичный, с открытым, добродушным лицом. Он обожал Мэгге и постоянно твердил: «Это первый девушка, который не хочет замуж идти. Предпочитает играть свободную любовь». Оказалось, что он только и думал о законном браке, но Мэгге настаивала на свободном, уверяя всех, что она так вполне счастлива. Жорж усиленно изучал русский язык, который с трудом одолевал.

Еще двое мне были представлены: один – высокий, голубоглазый, фамилия его была Дейтш; другой – блондин в очках, с прищуренными глазами. Его лицо мне сразу показалось знакомым, я напрягала память, стараясь вспомнить, где я его встречала. Он назвал свою фамилию: Залеманов. Я тотчас же вспомнила, что он постоянно, еще будучи мальчиком, гостил у нашей соседки по Раздолу, Тхоржевской. У нее был сын Вася одних лет с Залемановым. Зимой они оба учились в гимназии в Петербурге. Я сразу же ему напомнила, где мы встречались; он очень удивился. «Но я бы вас никогда не узнал, я помню маленького степного дичонка, вдруг вижу совсем взрослую девицу». Мы сразу же вошли в общую атмосферу и приняли участие во всех разговорах. Анекдоты сыпались один другого острее, курили все без конца. Залеманов читал французские стихи, неизвестно кому посвященные. Я заметила, что у него очень хорошее произношение. Он так же с детства изучал иностранные языки, как и я.

Когда я сказала ему, что окончила Павловский институт, он пристально посмотрел на меня и сказал: «Позвольте, у меня есть большой друг детства, тоже ваша павловская; ее выгнали за громкое поведение и слишком тихие успехи. Не ваша ли подруга?» Он назвал фамилию Клевезаль. Мне нетрудно было вспомнить красавицу Лялю, с которой мы пробыли действительно до второго класса. Затем ее уволили. Это был настоящий чертенок, а не девочка. Высокая, стройная, с черными волосами, глаза ее были зеленовато-синие, гипнотизирующие всех, с особенно длинными ресницами, с какой-то дьявольской улыбкой. Она всегда была полна задора и буйного веселья. Я давно потеряла ее из виду; теперь же заинтересовалась, где она и что с ней. «Да она здесь, в Петербурге, – сказал мой собеседник. – Она учится танцевать, все больше характерные танцы, но и веселится изрядно. Между прочим, ее мать умерла в доме умалишенных. Отец женился на простой финке и живет в Гельсингфорсе». Я тотчас же дала свою карточку Залеманову и просила передать моей бывшей подруге. Почти весь вечер проговорили мы о ней.

Вышли мы поздно; он пошел меня провожать. Ночь была ясная, морозная; я любила бродить по городу в такие ночи. «Вспомним детство, называйте меня Шурой, а я вас Ниной», – сказал он мне, пожимая руку. В нем было что-то особенное, незнакомое мне, чего я совершенно не замечала в былые ранние годы. Всегда насмешливая улыбка, казалось, прятала какую-то заднюю мысль. Его глаза смотрели проницательно, как будто все видели и понимали. Мы почти дошли до огромной арки моего подъезда, когда Шура мне сказал: «Мне вовсе не следовало давать ваш адрес Ляле, право». – «Почему?» – удивилась я. «Потому что закрутит она вас в такой водоворот, от которого вам лучше быть подальше». Я расхохоталась, вот еще нашелся попечитель. «О чем вы беспокоитесь? И какое вам до всего этого дело?» – «Я чувствую, что вы совсем не такая, как все ваши подруги, вы случайно забрели сюда». – «Нет, не случайно, – ответила я убедительно. – Я учусь в драматической школе, я должна знать жизнь со всем ее разнообразием». – «Да, но Ляля вам ее покажет с такой стороны, что вы могли бы обойтись без этого». – «Мне безразлично, мне надо жить так, чтобы ни о чем не задумываться, все новое, даже плохое, меня тянет к себе».

У подъезда мы расстались, обещая снова скоро встретиться. Он дал мне свой телефон и сказал, что служит в Министерстве земледелия. Долго не могла я уснуть, почему-то он оставался в моих мыслях, старалась разобраться почему. У него наружность была малоинтересная; роста он был небольшого. Редкие волосы, неправильные хищные зубы. В манерах была особенная кошачья мягкость. В его улыбке было все же что-то привлекательное.

На другой же вечер, не успела я войти в квартиру, как затрещал телефон. Я услышала в трубке знакомый, но давно забытый голос, все такой же звонкий и отчетливый: «Нина, не может быть! Приходи немедленно ко мне, как я рада. Вот уж преподнес мне приятную неожиданность этот мерзавец Шура». Выслушав всю тираду, я ответила, что никак сегодня прийти не могу, так как пять ночей подряд ложилась поздно и никуда двинуться не в состоянии. «Ну, тогда я сейчас же к тебе приеду». Трубка была повешена. Действительно, не прошло и получаса, как влетела Ляля, смеялись, рассказывали о своей жизни, все это сменялось, как калейдоскоп волшебных картин. Она удивлялась и восхищалась, как я решилась поступить на драматические курсы, пренебрегая буржуазными предрассудками. «А Шурка от тебя в восторге, он не понимает, как это он в детстве не обращал на тебя внимания, ведь вы росли рядом, вместе купались, вместе скакали на конях». Затем Ляля мне сказала, что Шура очень талантливый тип, он уже секретарь министра, несмотря на свои двадцать шесть лет. Он делает карьеру, весьма смышленый, но уже пресыщен жизнью и большой циник. «Черт бы их брал, этих мужиков, а все же без них не обойдешься», – добавила она с усмешкой. Она часто ругалась, употребляя непотребные выражения, но это ее не портило, как будто так и надо было. В устах любой девушки эти слова казались бы верхом вульгарности и всех бы шокировали, а Ляле все сходило. Осталась она недолго, но взяла с меня обещание скоро позвонить и навестить ее.

«Я живу на ужасной улице, – сказала она, уходя. – Это Мытнинская; там одни проститутки и апаши, но мне все равно. У меня очень славная квартирка; познакомишься с моей замечательной Настей и Крокшей». Настя, как выяснилось впоследствии, оказалась ее прислугой, преданной ей и телом и душой, а Крокша – невероятно уродливая собака, помесь бульдога и неизвестно еще чего.

Когда Ляля ушла, оставив после себя запах дорогих духов, я сразу решила, что не пойду к ней. Ведь не было времени даже позвонить Михаилу Семеновичу. Но судьбе было угодно, чтобы наши встречи возобновились. Среда, в которой она вращалась, оказалась для меня совершенно новой. Первым долгом она меня познакомила с молодой женщиной, прозвище которой было Танька-Полтинник. Это была скромно одетая, очень милая молодая женщина, никакой вульгарности в ней я не приметила, но Ляля, с ее обычным задорным цинизмом, сообщила мне, что Таня – самая настоящая проститутка; их много водилось в том районе, то есть на Мытнинской. Прозвище Тани было, конечно, не очень лестное, но ее скромная наружность не соответствовала этой кличке. Впоследствии я даже задала вопрос Шуре Залеманову, и он со своей обычной иронией подтвердил то, что мне сообщила Ляля о своей странной знакомой. Позднее, как-то невзначай, я ей задала вопрос: зачем ей нужны подобные знакомства? На это она мне ответила, что считает такие встречи куда интереснее в смысле психологическом, чем с обыкновенной буржуазией, жившей только одними ежедневными скучными интересами, отупляющими разум и уничтожающими какой бы то ни было интеллектуальный процесс.