Текст книги "Русская трагедия. Дороги дальние, невозвратные"

Автор книги: Нина Аленникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Когда мы проезжали через Елизаветград, где была большая остановка, я вышла на платформу и вдруг, к моему ужасу, очутилась лицом к лицу с отцом. Он, как всегда, был мрачный и угрюмый. Столкнувшись со мной, он коротко сказал: «Ты что? Едешь к нам домой? А я на пару дней остаюсь здесь, надо повидать Высоцких. Ну, скоро увидимся». У меня сразу отлегло на душе, стало веселее и спокойнее. Я побежала в свое купе и рассказала Лене о встрече. «Неужели это ваш папа? Вы даже не поцеловались, ведь давно не виделись?» – сказал он с изумлением. Он наблюдал за нами из окна вагона. Я засмеялась и объяснила ему, что отец не очень нежный. Народу в купе было немного. Мы спокойно могли расположиться закусывать, а на остановках Леня спускался за квасом.

В Одессе на вокзале меня встретила Клеопатра Михайловна. Я познакомила ее с Леней и представила его как родственника Добровольских. Она очень любезно пригласила его заходить, и мы сразу же условились, что он придет через три дня, когда вернется отец. Я решила от нее ничего не скрывать и рассказала все по порядку, думая ее обрадовать. Но вышло наоборот. «Вот тебе и на. Нашла жениха, да он еще воинскую повинность будет отбывать. Да где же он учился? Не военный же он?» Посыпались тревожные вопросы. На многие я и ответить не могла. Эта неожиданная реакция Клеопатры Михайловны подействовала на меня как холодный душ и заставила призадуматься.

В этот первый вечер моего приезда в Одессу я долго не могла уснуть. Ворочалась, напряженно думала о всем происшедшем и наконец почувствовала свое легкомыслие. Мне стало ясно, что Клеопатра Михайловна права. Мне еще надо было учиться, многое в жизни повидать, прежде чем забраться в глухую провинцию, навсегда связав свою судьбу. Я твердо решила поговорить с Леней и отсоветовать ему делать предложение отцу. Этим намерением я поделилась с Клеопатрой Михайловной. Она вполне одобрила и прибавила: «Успеешь убедиться в его привязанности, да и тебе самой необходимо себя хорошо проверить. В твои годы легко ошибиться».

Отец явился в прекрасном настроении. Первым делом спросил, научилась ли я курить. На мой откровенный ответ, что я действительно люблю выкурить папироску, он расхохотался и сказал: «Я так и знал», – с этим он протянул мне свой портсигар, усеянный золотыми монограммами. Я взяла папироску и непринужденно закурила. Он все-таки добавил: «Смотри, поменьше занимайся этим делом, вредная штука». Клеопатра Михайловна, которая давно курила, смеялась. Она была очень удивлена реакцией отца, вместо гнева был смех.

Леня явился с огромным букетом цветов, произвел на всех прекрасное впечатление и остался ужинать. Когда мы оказались наедине, я ему сказала, что моя мачеха считает, что мне еще слишком рано решать свою судьбу, а отец и подавно воспротивится, так что лучше отложить до будущего года. Леня был явно очень разочарован, но покорно согласился. Однако спросил: «Но разве вы будете меня ждать? Скоро забудете в вихре столичной жизни». Мне стало жаль его, я начала искренне его уверять, что ни в коем случае не забуду, что буду часто писать. После этого я его встретила раза два у Вити, затем мы расстались.

Одесса была осенью такая же нарядная и шумная. Всюду золотились деревья. Небо, все такое же синее, как весной, отражалось в неподвижном море. Мы часто с Клеопатрой Михайловной ходили на набережную и болтали о многом. Она мне сообщила, что отец хочет меня послать учиться в Англию. Там у него много знакомых, семья Эльворти, которых тоже хорошо знает дедушка Яницкий, и мог бы при желании меня к ним устроить. В Елизаветграде был известный завод земледельческих орудий. Он принадлежал англичанину Эльворти, о нем и была речь. «Ты знаешь, – говорила она, – отец всегда был большим поклонником Англии. Он хотел бы, чтобы ты там получила высшее образование». Сильное чувство протеста охватило меня. «Я ни за что из России никуда не уеду. Ведь я ничего не видела, кроме стен учебного заведения. Теперь настала пора познакомиться с русской жизнью, столкнуться с ней лицом к лицу. Никакие заграницы меня не прельщают; я поеду в Питер и там буду учиться», – задыхаясь от волнения, отвечала я. Она старалась убедить меня серьезно обдумать вопрос об Англии, но я и слышать не хотела. «Ну вот, опять будет драма с отцом», – говорила она, встревоженная. Но так как я оставалась на совершенно непоколебимой позиции, мы прекратили этот разговор и перешли на другие темы.

Через несколько дней после этого разговора отец мне заявил, что хочет со мной поговорить и предлагает поехать с ним в Ланжерон, обычная его прогулка. Взяли извозчика. (Он не держал своих лошадей в Одессе, так как всегда предполагалось, что он находится там временно. Его экипаж и лошади оставались в Петербурге, в полном распоряжении дяди Жоржа.) Во время поездки он мне изложил свои проекты устроить меня у Эльворти в Лондоне. Будучи подготовленной к этому разговору, я смогла спокойно ему сказать, что я, наоборот, намерена остаться в России и учиться в Питере. «Я там тоже могу изучать английский язык, хочу тоже изучать литературу, для этого мне не нужно уезжать в Англию». Все доводы отца меня не убедили, я заупрямилась и не уступала. На вопрос отца, как я буду жить совершенно одна в Петербурге, я сказала, что есть там дядя Жорж, наша общая квартира и никакого затруднения не может быть. «Ну хорошо, – согласился он. – Эту зиму проболтайся в Питере, а на следующую – увидим». Я облегченно вздохнула. Эту радостную весть я поспешила сообщить Клеопатре Михайловне. Она была очень удивлена, что отец так легко уступил.

Началась для меня очень приятная, веселая жизнь в Одессе. Недалеко от нас жил Витя с женой Софьей Николаевной. Я постоянно к ним бегала и встречала там его сестру Глафиру Викторовну с мужем. Он был моряк добровольного флота, поляк по происхождению. Его фамилия была Шиманский. Будучи капитаном дальнего плавания, он часто совершал большие путешествия на Дальний Восток. Привозил массу интересных вещей. Их квартира была очень оригинально обставлена и походила на игрушку. Больше всего было китайских и японских вещей, да и мебель, почти вся, была оттуда.

У Вити часто играли в бридж. Устраивались ужины с выпивкой. Софья Николаевна пела цыганские романсы, аккомпанируя себе на гитаре. У Шиманских была девочка Маруся, лет семи, и они всегда приводили ее с собой. Летом Шиманские снимали дачу за городом, на берегу моря, купались и наслаждались природой. С тетей Глашей мы очень сошлись. Мне все говорили, что она очень была похожа на мою покойную мать. Это было неудивительно: они были двоюродные сестры. Все они подтрунивали над моим флиртом с Леней. Особенно острил Витя, изображал наше сватовство в весьма комическом виде. Уля уехала снова гостить к Ламзиным в Москву. Проносился слух, что у нее там наклевывается жених.

Отец постоянно уезжал по делам в Варшаву, мы же развлекались как могли. Клеопатра Михайловна очень любила театр Сибирякова. Мы несколько раз слышали известного опереточного артиста Михаила Семеновича Д. Она была от него в восторге. Он действительно играл замечательно; летал на сцене как птица, и голос у него был удивительно мягкий и приятный. Он пользовался большим успехом. Помню, ставили пьесу «Веселая вдова». Клеопатра Михайловна меня предупредила с вечера, что мы на другой день пойдем в театр; она уже заказала билеты. Потом она смущенно прибавила: «У меня к тебе просьба. Я куплю красивый букет цветов, а ты в антракте понесешь его ему. Можешь притвориться горничной, будто бы тебя прислала твоя барыня с букетом».

Мне показалось это очень забавным, я сразу же согласилась и ждала следующего дня с нетерпением. Настала минута исполнения намеченного плана. Чудесный букет мы оставили в раздевалке. Когда наступил антракт, я бросилась в закулисное отделение. Сначала меня не пускали, но я все же добилась своего. Я вошла в закулисную ложу Михаила Семеновича Д. Мое сердце страшно билось. Он сидел перед огромным зеркалом и поправлял свой грим. Его бледное красивое лицо отражалось в зеркале, я заметила его серо-голубые глаза, сильно подведенные, но такие выразительные. Он повернулся не сразу, продолжая пристально смотреть в зеркало, и наконец сказал: «Какие цветы? Это мне от кого? Не от вас ведь?» Я засмеялась и смущенно сказала: «Это моя барыня прислала». – «Ну вот, скажите этой особе, что я ее благодарю». Он встал, подошел ко мне, взял букет, понюхал его, потрепал меня по плечу и сказал: «Никакой барыни у вас нет, вижу, что придумываете, вы не прислуга, меня не надуете». Он смотрел на меня так пристально и насмешливо, что мне казалось, мое сердце куда-то падало. «Теперь объясните мне коротко, кто вы? Что вы за девочка, которая согласилась уже играть роль горничной? А быть может, у вас на самом деле талант? Быть может, вы хотите на сцену?»

Этот разговор, принявший совершенно неожиданный оборот, меня как-то поразил нахлынувшими чувствами. Я вдруг поняла, что я на самом деле стремлюсь стать актрисой; это то, что меня тянет с ранних лет. Ведь недаром бегала я наниматься в цирк, когда мне всего было восемь лет. «Да, я очень хочу тоже играть, хочу поступить в драматическую школу», – выпалила я неожиданно для самой себя. «Ну вот мы и познакомились, – сказал он. – Если бы вы жили в Петербурге, я бы вас устроил в хорошую школу». Я ответила, захлебываясь от волнения: «Я живу в Петербурге, училась там в институте, осенью собираюсь туда вернуться. Мои родители временно живут в Одессе, поэтому я здесь». Он посмотрел на меня удивленно и спросил, как я буду жить одна в Петербурге. Я ему рассказала подробно о себе. «Хотите, я уже здесь познакомлю вас со всей нашей труппой? А в Питере устрою вас в школу? Приходите завтра днем в «Пассаж». Вы знаете эту гостиницу? А теперь идите».

Окрыленная, счастливая, я убежала к Клеопатре Михайловне. Сперва мне хотелось поделиться с ней, но, когда я ее увидела, меня сразу охватило чувство вины. Я только сказала, что Михаил Семенович принял букет и просил благодарить.

На другой же день я помчалась в «Пассаж». Он меня встретил очень радушно и познакомил с другими артистами. Старая артистка Лидарская, игравшая характерные роли, мне ужасно понравилась. Она восторженно отнеслась к моему решению идти на сцену и уверяла, что это самая лучшая профессия для женщин. Грета Петрович, главная артистка, интересная, веселая, немного подтрунивала надо мной, находя, что я еще дитя и неизвестно, что из меня получится. Я им рассказала, что отец хочет меня послать в Англию, но я ни за что не соглашаюсь. Грета заметила, что я совсем не права. «Не все могут ехать учиться в Англию. Не следовало бы пренебрегать такой оказией».

Знакомство с труппой как-то укрепилось, и я часто стала забегать к ним в «Пассаж». Во время одного из моих налетов Михаил Семенович сказал: «Скоро конец наших гастролей в Одессе, мы завтра хотим отпраздновать в «Северной», будем рады, если вы к нам присоединитесь. Мы будем в отдельном кабинете номер 18, но надо пройти через весь зал, чтобы к нам добраться». Я смутилась. А вдруг меня кто-нибудь увидит? Тогда скандал, донесут отцу, ведь не полагалось молодой девице шататься в ночном кабаке. Михаил Семенович понял мое замешательство и сказал: «Давайте условимся. Ровно в десять часов я буду у входа ресторана вас ждать; со мной ничего, я гожусь вам в отцы».

Приглашение провести вечер с труппой привело меня в восторг. Я обещала прийти вовремя. На другой день я заявила дома, что провожу вечер у Вити, это случалось довольно часто. Ни отец, ни Клеопатра Михайловна ничего не возражали; я сбегала к Вите, чтобы его предупредить. Объяснила им, что ссылаюсь на них, так как получила приглашение, но не хочу, чтобы отец знал об этом. Софья Николаевна была немного испугана. «Ты далеко пойдешь, Нинок, – говорил Витя. – Но я не боюсь за тебя, смелость города берет».

Одевшись получше, я вышла раньше назначенного часа, проболталась в городе и к десяти часам вечера пришла к дверям ресторана. Там уже ждал меня Михаил Семенович. Я пошла вперед; когда я очутилась в огромном, ярко освещенном зале, к моему ужасу, я увидела отца, сидевшего за столиком с какой-то незнакомой мне дамой. Бутылка шампанского в ведерке со льдом стояла перед ними. Отступать было невозможно. Отец заметил меня и смотрел с удивленным возмущением. Я подошла к нему и, не растерявшись, сказала: «Я приглашена теткой моей институтской подруги, она празднует свои именины». – «Так почему же ты наврала, что у Виктора проводишь время?» Но он как будто бы одумался и добавил: «Ну да ладно, иди, но дома ничего не говори, что мы тут встретились». Таким образом мы с ним были квиты. Михаил Семенович плелся за мной. Отец проводил меня взглядом, и мы вошли в кабинет, в котором была вся труппа.

Меня посадили рядом с Женей Баженовым. Это был симпатичный молодой артист, исполнявший второстепенные роли, но у него был хороший голос с подготовкой, так как он учился пению. Он примкнул к труппе случайно, во время одной из гастролей в провинции. Ему предложили заменить заболевшего артиста, и с тех пор он с труппой не расставался. Мы с ним подружились, особенно на почве сходства наших жизней. У него тоже были сложные отношения с семьей. Отца он давно потерял, мать была вторично замужем, но он не ладил со своим отчимом, который был с ним груб и несправедлив. У меня, правда, была другая картина, я прекрасно ладила со своей мачехой, но никак не уживалась с родным отцом. Но тот факт, что нам обоим легче дышалось на стороне, помогал пониманию друг друга.

Конечно, ужин начинался с водки и бесчисленных закусок, а когда появилась утка с печеными яблоками и дорогими французскими винами, все уже были навеселе, громко спорили и хохотали. Гурьевскую кашу, столь популярную во всех российских ресторанах, никто больше не мог осилить. Официант с большим неудовольствием ее унес, явно находя неуместным наше пренебрежение к ней.

Напротив нашего кабинета, в противоположном конце зала, находилась маленькая эстрада. На ней, по очереди, показывались всевозможные номера. Особенный успех имели две французские шансонетки, распевающие довольно скабрезные куплеты визгливыми, пронзительными голосами, без малейшего признака музыкальности. Но так как это были француженки, успех им был обеспечен.

Михаил Семеныч, сидевший рядом с Гретой Петрович, захотел от меня узнать о моей встрече с отцом. Он изумился его реакцией при моем появлении, тут же поделился со всей труппой и все с любопытством его слушали. Лидарская в заключение сказала: «Ее непременно надо устроить в хорошую школу, ей необходимо приобрести самостоятельность. Только театр может дать ее». Сама судьба вела меня по этой дороге, я уже другой не видела.

Разошлись в четыре часа утра. Я тихонько позвонила с черного хода, мне открыла Луня и сразу же сообщила, что отец еще не вернулся. «Где-то барин в своем клубе пропадает», – добавила она с усмешкой.

Михаил Семенович еще больше заинтересовался моей судьбой после нашего совместного кутежа. Раз в неделю театр был закрыт, это был день отдыха для артистов. В один из таких дней он мне предложил поехать с ним за город. Опять пришлось прибегнуть к покровительству Вити. В этот раз он со смехом сказал: «А что, если тебя кто-нибудь увидит на улице? Ведь по виду тебя многие знают. Расскажут отцу, что ты разъезжаешь со знаменитым артистом». На это я ничего не могла возражать: что будет, то будет.

Уехали мы рано, чтобы позавтракать в Ланжероне и побыть на пляже. Погода была замечательная. Осенний, но яркий солнечный день блистал над темно-синим морем. Всюду продавались на улицах цветы, Одесса гудела своими гортанными звуками. Тут были еврейские, греческие, малороссийские, турецкие наречия. И все же весь этот хаос разнообразных наций сливался в одно русское звено. Недаром там пелась песенка-частушка: «Мама турок, папа грек, а я русский человек».

Михаил Семенович потребовал, чтобы я ему рассказала о всей моей короткой жизни. То, что я и сделала, отмечая многие подробности; ему это понравилось. Он также поделился со мной своей жизнью. Я узнала, что он давно женат, но с женой уже несколько лет не живет. Она не дает ему развода, что осложняет его жизнь. У нее очень мещанский характер, она настроила мальчика против отца, и им не приходится видеться, что очень огорчает Михаила Семеновича. «Вы понимаете, – говорил он, – жить вместе невозможно, она совершенно не признает театра, не понимает нас, ненавидит искусство, ну хорошо, разошлись, но зачем же мальчика настраивать против отца? Мы могли бы с ним все же видеться, знать друг друга, а с ней это невозможно». И это жизнь, подумала я. Всюду непонимание, всюду вражда.

Он начал мне много говорить о театре. «Наша жизнь вольная, много свободы, но надо всегда думать о том, чтобы оградить себя от вульгарности и пошлости. Наши отношения должны быть ясными, честными, тогда все легче и проще в нашей крепко спаянной среде». Много он мне объяснил, как надо себя держать в театральном кругу. Но, побывав несколько раз с ними, я поняла, что это совершенно особенный, заманчивый мир, не похожий на тот, в котором я жила. Но чтобы понять его, надо войти в эту среду, а я себя почувствовала каким-то осколком чего-то еще не определившегося.

На обратном пути я попросила отвезти меня к Вите. У него я пробыла недолго и решила скорее вернуться домой. Мне было весело и хорошо на душе. Вдруг захотелось доставить радость еще кому-нибудь. Вспомнила о братишке и сестренке и бросилась в большой игрушечный магазин. Выбор был колоссальный. Разнообразные игрушки всех цветов лежали всюду, трудно было остановиться на чем-нибудь. Пушистые медведи, белые, желтые, черные автомобили манили меня, но я вспомнила, что у брата их целая коллекция, а кукол у сестры столько, что их некуда девать. Наконец, я остановилась на заводном трамвае с кондуктором и прелестной кукольной гостиной с бархатными креслами и круглым столиком.

Продавец спросил, не хочу ли я, чтобы это все было доставлено на дом. Я категорически отказалась и сказала, что сейчас, сию минуту, хочу взять пакет с собой. Пакет оказался невероятной величины. Нагруженная как мул, отправилась я домой.

Мое появление в детской произвело ожидаемое действие. Послышались крики, визги, дети бросились мне на шею, целовали, благодарили, еще не зная, что в пакете. «Хватит», – отбивалась я от них. «Ruhig, Kinder, seien sie still»[23]23
  Тише, дети, успокойтесь (нем.).


[Закрыть], – ворчала гувернантка, она суетилась, приготавливая их к прогулке, собирая всевозможные вещи. Но тут уже было не до прогулок, разворачивался пакет с восторженными выкриками. На шум сбежались три маленькие японские собачонки Клеопатры Михайловны и присоединили свой тоненький, пискливый лай к общей суматохе. Появилась Клеопатра Михайловна. «Что у вас тут за бедлам?» – улыбаясь, спросила она. Увидев, в чем дело, покачала головой и сказала: «Ну, конечно, Нина выкинула новый номер баловства». Пожурив меня за чрезмерную расточительность, она спросила: «Не хочешь ли ты пойти со мной в город? Пойдем есть мороженое на бульвар». По правде сказать, мне не очень хотелось, я бы с удовольствием осталась одна, но я поспешила согласиться. Мне жаль было мою бэль-мэр[24]24
  Мачеха (фр. belle-mere).


[Закрыть], у нее была такая скучная, одинокая жизнь.

Конечно, я ни разу не упомянула о встрече с отцом, но с той поры между ним и мной образовалась какая-то нить. Часто наши взгляды сталкивались, и, хотя мы быстро отворачивались в сторону, казалось, что электрический ток соединял нас на секунду и снова обрывался. Вообще, отец явно меня избегал; ему было не по себе в моем присутствии.

Дни бежали за днями. Настоящая осень приближалась, море почернело, пенистые волны разбивались об утесы и покатые берега. Сумерки становились все прохладнее, мне надо было подумать о возвращении в Петербург. Все учебные заведения давно были открыты, занятия всюду начались. Труппа тоже собиралась вернуться в Питер. Во время одного из моих посещений Лидарская сказала: «Отчего тебе не поехать с нами? Тебе будет веселее». Я очень обрадовалась этому проекту и начала потихоньку приготовляться.

Напоследок мы зачастили на набережную. Я любила эти выходы с Клеопатрой Михайловной. Покупали дорогие папиросы, усаживались за столиком, болтали без конца, любуясь безграничным морем, разнообразной величины пароходами, белой мраморной лестницей, спускавшейся к воде. Смуглые девочки, как всегда, продавали теперь осенние цветы, подходили татары с восточными коврами, приставали цыганки.

Какая шумная, пестрая, радостная толпа гуляющих в Одессе! Еще сохранившие белые формы моряки, рядом деревенские девушки в малороссийских костюмах с яркими платками на русых волосах. Они лузгают семечки и звонко смеются, сверкая здоровыми белыми зубами. И вдруг, откуда ни возьмись, заглушая бульварный оркестр, гремит гармошка: здоровенный парень в ярко-красной сатиновой рубахе проходит, играя на ходу. Долго еще, удаляясь, эти звуки напоминают русскую удаль и бесшабашность.

Как-то утром я проснулась со страшной головной болью. Надо признаться, что мы были накануне у знакомых за городом. Там пили много шампанского, праздновались именины хозяина, как полагается в таких случаях, было выпито много лишнего. Мне совершенно не хотелось туда ехать, но Клеопатра Михайловна настояла, чтобы я ее туда сопровождала. Эта вечеринка оставила во мне грустное впечатление. Проснувшись рано, испытывая острую головную боль, я не в силах была покинуть постель, напряженно думала, вспоминая вчерашнее времяпрепровождение. Часов в десять ко мне постучала Соня, протягивая письмо. Она мне заявила, что барыня просит прийти с ней пить кофе. «Кажется, барин приезжает», – прибавила она тихим голосом.

Эта новость как громом поразила меня. Конец счастливым, спокойным дням. Я сразу почувствовала необходимость двигаться. Клеопатру Михайловну я застала в нарядном японском пеньюаре. Фон у него был зеленый, с темно-розовыми вышивками на широких рукавах, ей он очень шел. Белизна ее кожи и зеленые глаза выигрывали еще больше от этих цветов. Она ласково улыбнулась и протянула мне телеграмму: «Приезжаю 10 вечера, привет, Сергей». Кончилась наша святая свобода. Но я старалась не показывать своих переживаний и перевела разговор на вчерашний вечер. Начала развивать мысль, как досадно, что эти вечера кончаются перепоем и весь уют их пропадает.

«Да, вот оно, наше русское веселье», – сказала она как-то рассеянно. Действительно, вечер начался уютно и мило, с декламациями, флиртом цветов[25]25
  Салонная игра, в которой участники исполняют роли цветов и тайно, через почтальона, обмениваются записками, выражая заданные ролью чувства. Тайна цветов открывается только в конце игры.


[Закрыть], пикантными анекдотами, бесконечный запас которых изрекал какой-то господин, высокий, седой, в монокле. Затем разговоры о политике и текущих делах страны. После все это было заменено шумными тостами за столом, поднесением чарочки хозяину. Затем начался невообразимый хаос, говорили громко и несвязно, голоса дрожали и дребезжали. Тут было почему-то надоевшее всем дело Дрейфуса¹⁴, неудачи Японской войны и т. д.

Моим соседом был студент, видимо репетитор детей хозяина. Он был некрасив и очень бедно одет. Лицо его было бледно-болезненное, раскосые глаза смотрели как-то насмешливо, подчас озлобленно, но вдруг выражение их менялось, делалось живым, почти добродушным, полным любопытства. Мы мало с ним разговаривали за столом, но то, что он мне сказал, запечатлелось в моей памяти. Кавалером он был плохим, блюда передавал неохотно, с видом неприятной обязанности. Сразу чувствовалось, что человек он не светский, пожалуй, он даже заинтересовал меня своим равнодушием ко всему окружающему. Когда начались слишком шумные споры, он сказал улыбаясь: «Вот видите, это всегда так, а к рассвету придется непременно кого-то выносить». Я посмотрела в его бесцветные глаза и сказала холодно: «Ну что же, ведь это именины, сам Бог велел имениннику быть навеселе». – «Вы из Петербурга?» – спросил он меня. Я сухо ответила, что даже там институт окончила. «А у вас там тоже именинника выносят и тоже так спорят?» – приставал он ко мне.

Неожиданность этого вопроса заставила меня призадуматься. Невольно вспомнила вечера у знакомых в Питере; разница бросилась в глаза. Там все было иначе. Конечно, тоже пили немало, тоже спорили, но все было более сдержанно, прилично. Я постаралась высказать ему все свои наблюдения петербургских уютных вечеров. Затем прибавила, что ничто в мире не может мне заменить жизни в нашей столице, такой благородной, светской и вместе с тем полной живого интереса и интеллекта. Студент удивленно посмотрел на меня и сказал: «Но вы же еще совсем девочка, откуда у вас подобные наблюдения и переживания?» Его замечание меня нисколько не обидело, я себя чувствовала совершенно взрослой, готовой к жизни.

После ужина хозяина увели в его комнату, хозяйка пригласила всех в гостиную, где лакей разносил всевозможные ликеры на серебряных подносах. Дамы закурили, начались флирты, свободные разговоры. За Клеопатрой Михайловной ухаживал какой-то лысый господин, он постоянно целовал ей ручку, а студент мой подошел ко мне и сказал: «Тоска». Я рассмеялась и предложила ему выпить рюмку бенедиктина. После выпитой рюмки он сказал: «С волками жить – по-волчьи выть». Но после двух рюмок крепкого ликера он вдруг разоткровенничался и сказал мне, что ненавидит богачей, что скоро их безумное торжество придет к концу. Говорил он все это как-то вяло, без злобы, но слова эти и болезненное выражение его лица произвели на меня тяжелое впечатление. При прощании он мне шепнул, как будто опомнившись: «Надеюсь, вы никому не скажете?» В его голосе почувствовалась тревога. «Ведь я правильно сказал, что с волками жить – по-волчьи выть, – прибавил он с улыбкой. – Вот я и начал по-волчьи, перепил и наплел вам бог знает чего. А вы институтка, да еще из Петербурга, воображаю, что думаете». Мне стало его как-то особенно жаль. Я крепко пожала ему руку и сказала: «Не беспокойтесь, я не ябеда, доносить на вас не намерена. Кроме того, я сама думаю, что каждый имеет право думать, как он хочет».

Утром, за кофе, я рассказала Клеопатре Михайловне свои впечатления. Она, как всегда, все поняла. «Этот студент, верно, бедняк, революционер, – сказала она. – Наше студенчество голое, но усиленно тянется к науке». В это время вошла Уля. Она тоже была в пеньюаре, причесанная, напомаженная, слегка подкрашенные губы, что ей очень шло. Она радостно сказала: «Как я рада, что папа приезжает». При этом ее взгляд, испытующий и пронзительный, устремился на меня, а потом на Клеопатру Михайловну. Она еще попыталась вызвать у нас восторг по случаю прибытия отца, но, убедившись, что это безнадежно, замолчала, надолго оставив выражение презрения на своем лице.

Забежав напоследок в «Пассаж», чтобы повидать всю труппу, я столкнулась в коридоре с Михаилом Семеновичем, который мне сказал: «Вот хорошо, что вы пришли; я хотел вам даже звонить, но как-то не решился. Дело в том, что я хотел вам предложить поехать со мной за город, позавтракать на берегу моря и заодно проститься с Одессой-мамой». Я сразу же согласилась, и мы назначили ближайший день, за два дня до нашего отъезда. Это был чудесный солнечный день. Выехали рано утром, я даже Витю не беспокоила: будь что будет, все равно скоро уеду. А там хоть трава не расти.

Заговорили о театре. Михаил Семенович снова мне внушал, что театр – это не шутка. Нужно много и упорно учиться. Нужно избавиться от украинского акцента, вообще это целый ряд испытаний и преград. «Особенно для такого маленького дичонка, как вы». – «Почему же дичонка?» – обиделась я. Он засмеялся, поцеловал мне руку и сказал: «Не знаю, вы такой милый дичок. Глаза у вас монгольские, волосы кудрявые, вообще вы вся как полевой цветок, не похожи на городских девушек». Хотя мне было неприятно, что я «дичок», все же чувство доверия все больше охватывало меня. Мне было так легко и хорошо с этим новым другом, который был гораздо старше меня и, конечно, умнее.

Какой это был чудный осенний день! Шумная нарядная Одесса оставалась позади. Мы ехали за город. Слышался плеск воды, острый, йодистый запах моря доходил до нас, теплый ветер ласкал наши лица. Все люди, попадавшиеся на нашем пути, казались веселыми и счастливыми. На одном повороте улицы стояла красивая, смуглая девочка, босая и растрепанная. Она протягивала свою ручонку с цветами, это были осенние цветы. Я остановила извозчика и махнула ей рукой. Девочка подбежала, протягивая свои цветы. Михаил Семенович их взял и дал ей два рубля. Она вспыхнула от радости и бросилась бежать домой. Я тоже за нее обрадовалась и поцеловала моего соседа. Он засмеялся, ответил мне таким же братским горячим поцелуем, а затем прибавил: «Какое вы хорошее дитя. Мне радостно с вами».

Мы еще долго ехали, наконец очутились у террасы хорошего ресторана и сели поодаль от публики. Михаил Семенович заказал завтрак, мне было решительно все равно, что есть и что пить.

Напротив нас синело море, белели паруса, небо было такое темно-голубое, чистое, необъятное. Я заметила, что подобные краски трудно воспроизвести на полотне. Михаил Семенович сказал: «Я люблю живопись, у меня много хороших картин, целая коллекция. У меня бывают современные художники, вы увидите мои картины, я все объясню вам про каждую из них». Я ему сказала, что часто бываю в Эрмитаже и в Музее Александра Третьего, но, вообще, больше всего люблю литературу, много читаю, особенно увлекаюсь французскими авторами. Он почему-то очень удивился, что я хорошо владею французским языком. Так просто, так быстро мы сделались друзьями.

Когда был назначен день отъезда, началась у меня суета. Надо было со всеми попрощаться. Добровольских было порядочно.

Кроме Вити и Глаши, еще был их брат Аркадий, молодой адвокат, он держался в стороне. Его упрекали в каком-то особенном снобизме, но я думаю, что это была просто нелюдимость и нелюбовь к богеме, столь присущая Вите и Глаше.

Труппа ехала в 1-м классе, я же – во 2-м. Мы условились, что я перейду к ним после отхода поезда. Отец и Клеопатра Михайловна меня провожали. Они очень удивились, увидя всю труппу, суетившуюся на платформе. «Какое совпадение, они тоже едут», – удивилась Клеопатра Михайловна. Я на это никак не реагировала. Когда прозвучали три отчетливых удара, мы быстро попрощались. Я еще долго стояла у открытого окна и издали прощалась с ними.

Надо было пройти целый ряд вагонов, прежде чем очутиться в 1-м классе, где расположились мои новые друзья. Они занимали несколько купе. В том, в котором я очутилась, была Лидарская и две молодые артистки, дебютантки: Лиза Шестова и Оля Малинович. Они обе были красивые и много обещали для сцены, особенно Оля. У нее был горячий темперамент и много изящества в танцах. Голос ее тоже был приятный, но все коллеги уверяли, что у нее полное отсутствие школы. Все собрались вокруг меня. Женя Баженов предложил пойти за моим багажом. Михаил Семенович, видя мое беспокойство, поспешил меня уверить, что он все наладит с контролером. Женя принес мой чемодан и меховое пальто и сразу же водворил их на верхнюю сетку. «Хорошо, что ты захватила шубу с собой, – заметила Мария Ильинична. – Говорят, что в Харькове выпал снег и стоит чертовский мороз». – «Да ведь ноябрь на носу, скорее чудо, что тут затянулось бабье лето», – заметил кто-то. Все угомонились, я забралась наверх, но долго не засыпала и напряженно думала. Мне было очень жаль мою бэль-мэр, обреченную на скуку и одиночество.