Текст книги "Русская трагедия. Дороги дальние, невозвратные"

Автор книги: Нина Аленникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Очень быстро ознакомилась я с жизнью института и полюбила ее. В противоположность отцовскому суждению дисциплина оказалась куда менее строгая, чем в Одессе, да и сама жизнь была уютнее и веселее. Утром были уроки до двенадцати часов с переменками в пятнадцать минут. После третьего урока был завтрак, с молитвой до и после еды. Затем мы все бросались в «одевалку», где напяливали на себя нижние толстые штаны, башлыки и отправлялись в сад, где зимой катались на коньках, спускались с горок на салазках. С весны был теннис, гигантские шаги, всевозможные качели и гимнастические приспособления. В четверг и воскресенье были приемные дни, когда приходили нас навещать родные и знакомые. Отец вскоре после моего поступления в институт вернулся в имение, где еще не кончились всевозможные работы после уборки хлеба. Тетя Саша уехала с отцом. Мне было очень грустно с ней расставаться, но она не могла переносить сурового петербургского климата. Дядя Жорж приходил каждое воскресенье, иногда даже в четверг, и приносил много сладостей и всевозможного баловства.

Девочки привыкли к моему акценту и больше не дразнили меня. Даже поправляли, когда я делала ошибки, особенно в ударениях. Но у меня был серьезный козырь. Я знала французский язык лучше всех. Классная дама, с которой я познакомилась в первый день моего поступления, оказалась очень симпатичной. Ее звали Августа Маврикиевна Вольф, и, будучи немецкого происхождения, она исполняла немецкое дежурство. У нас было такое правило: один день был посвящен всецело немецкому, а другой – французскому языку. Мы должны были говорить даже между собой на этих языках, что мы, конечно, не всегда исполняли, особенно когда вылетали на переменку в коридор. Наше французское дежурство было менее интересно, так как «классюха» была русская дама, Парамонова, которая совершенно не умела с нами справиться. Она без толку орала и, хотя она отлично знала французский язык, внушить нам к нему любовь не могла. Зато преподавательницу мадам Гризей, настоящую француженку, мы очень любили и уважали. Она всегда была веселая, никогда не сердилась, но беспощадно ставила скверные отметки тем, кто шумел или шалил в классе.

В один из приемных дней дядя Жорж с очень таинственным видом заявил мне, что ему нужно со мной очень серьезно поговорить. «Папа скоро приедет, – сказал он, – но он приедет не один, а с женой». На мое удивленное восклицание он объяснил, что папа женился на той соседке, которая ездила верхом мимо Раздола, зовут ее Клеопатра Михайловна. Тотчас же я вспомнила, что недавно получила письмо от тети Саши, в котором она мне сообщала, что в моей жизни скоро произойдут большие перемены. Смутно пронесся образ всадницы в красивой черкеске, с папахой на золотистых волосах. Вспомнилась дорогая, такая близкая тетя Саша, стало как-то неуютно на душе. Но время шло и вело к неизбежным переменам.

С первой же встречи с Клеопатрой Михайловной⁷ я полюбила ее. Она пришла с отцом ко мне на прием, принесла массу всякого баловства и весело заявила: «Вот, нам предстоит жить вместе, я надеюсь, что мы подружимся с тобой. Познакомимся ближе, я буду часто тебя навещать, отец не всегда сможет». Она исполнила свое обещание и приходила каждый прием. Я восхищалась ее знанием языков, особенно немецкого, что было естественно, так как ее отец был чистокровный австриец. Впоследствии она мне много помогла в этом, так как я плохо усваивала тяжеловесный стиль этого языка. В институте от нас серьезно требовали знания этих двух главных языков, иначе невозможно было получить аттестат зрелости.

Поразили меня весной белые петербургские ночи[11]11
  Период белых ночей в Санкт-Петербурге длился с 11 июня по 2 июля. Более светлые, чем обычно, ночи наблюдаются с 25–26 мая по 16–17 июня.


[Закрыть]. Я много о них слыхала, но реально не могла себе представить, пока не увидела и не ощутила их странной и таинственной красоты. Отодвинув толстые занавеси, мы любовались этим прозрачным светом. Наш сад тонул в голубоватой мгле. Сидя на подоконнике, можно было свободно читать. Когда впоследствии мы готовились к выпускным экзаменам, мы все толпились на этих подоконниках, ссорились из-за мест. Плохо было тем, кто не успел себе отвоевать уютного местечка, им приходилось устраиваться на полу в коридоре, со свечами, ввиду того, что эти ночные занятия были официально запрещены начальством и электричество не полагалось зажигать. Свечи заменяли его, и начальство смотрело сквозь пальцы на наши устройства.

Хотя жизнь в Павловском институте не тяготила меня, я с большим нетерпением ждала весны. Обыкновенно нас распускали в конце мая на летние каникулы, но уже за два месяца до этого я ждала этого дня и мечтала о возвращении в деревню. В тот год отец уехал ранней весной. Этого требовало его земледельческое хозяйство, которым он не пренебрегал, не полагаясь всецело на управляющего, что делали почти все помещики.

Отправились мы большой компанией. С нами ехали мадам Жюли, Саша, Коля и Тамара. Как всегда, дядя Жорж обещал приехать погостить до своего военного лагеря. По обыкновению, тетя Саша встретила нас радушно и весело. Мне сразу же бросилась в глаза большая перемена в ней, она сильно похудела и осунулась. Затаенное беспокойство зашевелилось в моей душе, было ли это предчувствие?

Вскоре появилось новое существо в нашей семье, девочка лет четырнадцати, с неприятными манерами и полуграмотная. Отец мне ее представил так: «Прошу любить и жаловать, это твоя старшая сестра». Ужасно мне не понравилась эта «старшая сестра», вдруг с неба свалившаяся. Жеманная, с особенным фамильярным отношением к отцу, как будто бы у них давно установилась прочная дружба. Очень скоро после этого неприятного вторжения заболела тетя Саша; она жила в отдельном флигеле. Я каждый день ходила ее навещать. Мы много с ней говорили по душам; в одной из этих бесед она сказала: «Жаль, что отец взял на воспитание Улю, она совсем здесь не подходит. Я отговаривала его, но Клеопатра Михайловна согласилась, в этом вся беда».

Тете Саше становилось все хуже и хуже. Пожилой доктор, еврей, который всегда нас лечил, стал часто приезжать из Елизавет-града и оставался ночевать. Когда неожиданно появился отец Александр, мое сердце болезненно сжалось, я поняла, что происходит что-то серьезное и страшное. После довольно долгого пребывания у больной отец Александр вышел на крылечко флигеля, позвал меня и сказал: «Иди к тете Саше, она тебя зовет». Тетя Саша лежала на белоснежной подушке, и ее лицо мне показалось восковым. Подозвав к себе, она благословила меня старенькой иконой Казанской Божией Матери, тихим голосом, но внушительно сказала мне: «Никогда не отступай от своей религии, крепись, всего навидаешься, молись, особенно Божьей Матери. Она будет твоей заступницей, а я там буду просить Ее об этом». Слезы душили меня. Отец вошел вслед за мной, а я убежала, чтобы не показать ей моего волнения. Клеопатра Михайловна поняла остроту моего горя и всячески приблизила меня к себе. В тот же день тетя Саша скончалась. Всю ночь я не спала, заливаясь слезами. Клеопатра Михайловна не отходила от меня. Ко всем близким соседям отец послал верховых. К первой панихиде собралось много народу, вся дворня и все жители нашей деревушки. Покойницу все любили, особенно простой народ. Она всем помогала и обо всех заботилась.

Все старались меня утешать, уверяя, что так лучше, что она больше не страдает и теперь у Господа Бога в раю. Но эта длинная бессонная ночь с шумом молотков, сколачивающих гроб, была настоящим кошмаром. Я была совершенно выбита из колеи, даже не обращала внимания на глупые, бестактные выходки Ули, которая никогда не приобрела способности чувствовать, как себя вести в каком бы то ни было случае. Несмотря на целую плеяду учителей, гувернанток, появившихся после ее прибытия, она упорно оставалась глупой невеждой, с вкоренившимся мещанским мировоззрением. Вместе с тем она обладала необычайной хитростью и постепенно завоевывала благосклонность отца, ловко настраивала его против всех. Словом, несмотря на свои четырнадцать лет, это было существо совершенно сформированное, пропитанное любовью к интригам, озлобленное с самого начала своего появления в Веселом Раздоле. Вскоре я узнала, что Уля незаконная дочь отца. Она появилась на свет еще задолго до его женитьбы на моей матери. Он давно хотел ее удочерить, так как ее мать вышла замуж за очень неприятного и грубого человека. Отцу никогда не удавалось выполнить свое намерение, так как моя мать и тетя Саша всячески противились этому. Клеопатра Михайловна уступила и долгие годы горько платила за свой благородный поступок.

После смерти тети Саши Клеопатра Михайловна очень часто ездила в Одессу. Один раз она вернулась с маленькой девочкой двух лет, голубоглазой и с беленькими волосами. Она мне весело сказала: «Вот тебе еще сестренка, видишь, какая она еще маленькая и беспомощная». Моему изумлению не было конца. В то время я мало что понимала, но позднее пришлось разобраться в этом невероятном хаосе нашего быта.

Оказалось, что когда Клеопатра Михаиловна очутилась у нас на банкете в первый раз, отец, провожавший ее до дому, на другой же день отправился к Нейпергу просить ее руки. Но крутой старик, недовольный слишком самостоятельным поступком дочери, резко отказал отцу. Вот тогда-то отец и Клеопатра Михайловна уехали в Париж и долго там пробыли⁸. Когда они вернулись в Одессу, у Клеопатры Михайловны родилась девочка, которую они поместили в знакомой греческой семье Романо. Затем они поженились и зажили в Веселом Раз доле, но старик Нейперг проклял дочь и все свое имение завещал своему управляющему. У Клеопатры Михайловны все же были средства от ее покойной матери. Ее тетка, сестра матери, жившая с ними много лет, не на шутку рассердилась на жестокость старика и переехала жить в Одессу. Очень скоро выяснилось, что Клеопатра Михайловна ждет второго младенца. Отыскали хорошую русскую няню, уроженку Калужской губернии. Она прекрасно умела воспитать малышей и возилась с ними с необыкновенным терпением.

Это было совсем невеселое лето. Я очень тосковала по тете Саше. Часто ездила на станцию Помощная, где она была похоронена при церкви. Клеопатра Михайловна меня никогда не бранила, наоборот, часто баловала, привозя из Одессы всевозможные игрушки и книги, но при всем своем желании она не могла заменить мне тетю Сашу. Мои постоянные поездки верхом были моим любимым занятием. Когда моя казацкая Заира носила меня по нашим степным равнинам, острота моей потери смягчалась. Конечно, постоянные забавы с деревенскими ребятишками тоже отвлекали меня от мрачных мыслей и переживаний.

В тот период строилась у нас большая птичня. Мы любили влезать на крышу и бросаться оттуда в огромную кучу соломы, предназначенную для покрытия этой крыши, как это водилось испокон веков на Украине. Мне пришлось крепко поплатиться за эту забаву. Бросившись в солому, я получила ранение руки в трех местах. Оказалось, что рабочие, отправляясь завтракать, забыли вилы, зарытые в куче соломы. Пока прибежали взрослые, я обливалась кровью. Няня собрала паутину в самом большом амбаре, покрыла мои раны этой пыльной паутиной, а затем завязала тряпками. К счастью, отец и Клеопатра Михайловна отсутствовали. Они вернулись, когда моя рука подвигалась к поправке. В то же лето у меня образовался на шее отвратительный лишай. Доктор сказал, что я заразилась от лошади. Никакие помады и внутренние средства ничуть не помогали. С этим лишаем я уехала в институт, где мне его всю зиму лечили, абсолютно без результата. С ним же я вернулась на следующий год в Веселый Раздол.

То лето было веселее предыдущего; атмосфера прояснилась, отец снова пригласил много гостей. Кроме того, произошло большое событие. Появился на свет маленький братик Сергей. Нянька целыми днями прогуливала его в саду, она его прозвала Масик, и это прозвище оставалось за ним долгие годы. Меня очень опечалило то, что я заметила, как Клеопатра Михайловна дрожит над мальчиком и как холодно относится к девочке. Я долго старалась себя убедить, что ошибаюсь.

Отец постоянно сердился на мой лишай, ругал всех докторов и вообще был в каком-то яростном настроении. Прислуга пробовала ему намекнуть, что есть на деревне баба, известная знахарка Матрена, которая лечит пришептыванием. Конечно, отец погнал всех вон с этими советами, но, однако, произошло нечто особенное, выходящее вон из ряда общих событий. Прогуливаясь как-то на берегу пруда, недалеко от деревни, я увидела приближавшуюся ко мне Матрену. Приблизившись ко мне, она сказала: «Я слыхала, что у тебя на шее какой-то лишай, который никто не может вылечить, а ну-ка, покажи». Я повернулась к ней спиной и показала ей свою шею с злополучным красным лишаем. Матрена очень тщательно его осмотрела, покачала головой и сказала: «Ты батьке ничего не говори, а рано утром, натощак, приходи ко мне». Я ей обещала прийти. Как всегда, мы, дети, помещались во флигеле. Рано утром я встала, потихоньку вылезла в окно, чтобы скрипом двери не разбудить других, и смело направилась к деревне.

В усадьбе было тихо, наш флигель, полный ребят, был объят сладким сном. С черного двора слышались возгласы дворовых, ржание лошадей и лай собак. Когда я пришла к Матрене, я сразу поняла, что она меня ждала. Она стояла у входной двери своей беленькой хаты, окруженной яркими подсолнухами. В ее хате было прохладно и уютно. В углу висели образа с вышитыми рушниками, горела лампада, кровать с горой подушек была покрыта нарядным одеялом, сделанным из разноцветных шелковых квадратиков. На полу лежала длинная чистая циновка, вдоль стен тянулись деревянные скамейки. Войдя в хату, я перекрестилась на образа и начала ждать, что получится, не без некоторой тревоги. Матрена принесла булавку. На мой вопрос, зачем это понадобилось, она мне ответила, что больно мне не сделает и что нечего бояться. Велела снять кофту и начала свою процедуру тем, что двигала булавкой, еле дотрагиваясь, вокруг лишая, при этом бормотала на малороссийском языке. Окончив эту странную процедуру, она мне велела прийти на другой день в это же время. Вернувшись домой, я поспешила осмотреть мой лишай в зеркале, и мне показалось, что он значительно побледнел. На другое утро, окрыленная надеждой на избавление от этого упрямого недуга, я помчалась к Матрене. Она продолжала то же самое, что накануне, той же булавкой, валявшейся на столе. Окончив, она с улыбкой мне сказала. «Ще завтра прийдешь, а шо будэ казаты твий батько, мени байдуже». Эта малороссийская тирада означала, что надо прийти еще завтра, а что будет говорить отец – ей безразлично. Опрометью помчалась я домой и бросилась к зеркалу. Сердце мое сильно застучало, когда я увидела, что вместо моего воспаленного лишая осталось едва заметное бледное пятно. Тут уж я не выдержала и поделилась со своей старенькой няней. Осмотрев внимательно мою шею, она всплеснула руками и воскликнула: «Дыву даешься Матрене, и чего барин не послухав нас». Вся прислуга узнала об этом событии. Все переговаривались и с нетерпением ждали полнейшей ликвидации лишая. Мой третий визит к Матрене был решающим. Возвратившись домой, я с гордостью констатировала, что моя шея вернулась к своему первобытному состоянию. Кожа на ней была совершенно гладкая, никаких признаков лишая, просидевшего на ней год с половиной, не было. Отцу я не хотела объявлять эту новость, но вскоре и он узнал. Вспомнив о лишае, он как-то спросил: «Ну, что у тебя с шеей, верно, придется снова к доктору съездить». Я молча подошла к нему, расстегнула воротничок моей кофты и повернулась к нему спиной. «Что ты делала? Как это так, что у тебя вдруг исчез лишай?» Я спокойно объяснила ему причину моего исцеления. На него это произвело сильное впечатление. Он покраснел, всплеснул руками и, круто повернувшись, отправился в свой кабинет. Затем он ушел в деревню. Я догадалась, что он пошел к Матрене. Этот случай поднял престиж нашей знахарки на большую высоту. Вся дворня заставила меня показать им мою шею. Бабы охали, ахали, мужчины качали головой и усмехались. Матрена на другой же день похвасталась, что барин ей отсыпал хороший куш. Она ему сказала, что он напрасно целый год платил докторам, если бы ей доверился, то давно было бы забыто мое приключение.

Между тем медленно, но верно мои отношения с отцом портились. Он постоянно ко мне придирался из-за жалоб Ули, которая явно меня невзлюбила, завидуя моей спортивной жизни, моим знаниям французского языка, моей дружбе с мадам Жюли, которая по-прежнему ко мне хорошо относилась. Все замечали ее недоброжелательность и подлизывание к отцу. Клеопатра Михайловна пробовала за меня заступиться, но выходило еще хуже. Он свирепел, выходил из себя, и атмосфера окончательно портилась. Я стала как можно больше удаляться; далеко уезжала верхом и показывалась только за столом в обеденное время.

За одним обедом, на котором присутствовал Рустанович, отец жаловался на трудности сельского хозяйства, особенно из-за недостатка рабочих рук. Это верно, наши крестьяне не шли работать на сторону, так как они все имели свое собственное хозяйство. Вся их семья работала для себя. Отцу приходилось выписывать артель из Подолии, что он делал из года в год. Обыкновенно они являлись неожиданно, большой группой, парубки и девушки, располагались на весь сезон. Помню, как мы их ждали. Отец и необыкновенный толстяк управляющий выходили на дорогу и тревожно прислушивались. Иногда управляющий ложился на плотине пластом, прикладывая правое ухо к земле, и замирал. Помню, как один раз он вскочил как ужаленный и весело закричал: «Идуть, идуть, спивають». Отец радостно потирал руки и с сияющим видом бежал в усадьбу. Громко приказывал накрывать столы на черном дворе, готовить хороший ужин с водкой и вином. Но так как артель ждали со дня на день, меры были уже заранее приняты. В леднике лежали свинина и баранина, а пироги вообще не переводились как у нас, так и на черном дворе.

Как прекрасна была картина прибытия нашей артели! Девушки в вышитых малороссийских рубашках, парни в косоворотках, в папахах и широких шароварах, несмотря на теплую погоду; у всех были узелки на плечах. Их громкое, звонкое пение поднимало всех на ноги. В усадьбе начиналась такая суета и возня, что просто не угнаться ни за кем. Пока они все располагались в предназначенном им сарае, на дворе накрывались столы. Откуда-то появились гитары, балалайки и гармонии. Отец даже послал наш граммофон в придачу всей этой музыке. Несмотря на то что вся эта компания прошла 300 верст пешком, они умудрялись танцевать до полуночи.

И вот тут за столом я услышала роковые слова: «Если так будет продолжаться, продам Раздол. Буду искать в России, где можно работать; при здешних условиях детям ничего не останется». У меня холод пробежал по спине, сердце сжалось. Я отлично знала, как легко отцу все это осуществить. Когда он что-то решал, приводил это немедленно в исполнение. Помню, как старик Рустанович накинулся на него, убеждая в том, что никогда, никто родового имения не продает, что это противит нашим дворянским традициям. Отец ухмылялся, а я с ужасом почувствовала, что этот его проект непременно сбудется.

Время бежало, приближалась пора моего возвращения в институт. Никто не мог меня сопровождать из-за страдной поры. Я отправилась впервые одна, самостоятельно. Меня поручили группе студентов, ехавших в Питер учиться. Путешествие с юга, в хорошем спальном вагоне, не представляет никакого затруднения. Наоборот, это развлечение; четырехместное купе, просторное, с широкими удобными койками. В 3-м классе можно получить за очень маленькую плату постельное белье. На всех больших станциях мы слезали и закусывали в буфете. Везде были вкусные пирожки, бублики, согретые на самоваре. В ресторан никто из нас не ходил. В Харькове была большая остановка, и мы пользовались буфетом очень обильным. После Харькова пейзаж менялся. Появлялись леса, правда не очень густые. Они сменялись просторными лугами, и деревеньки тоже не походили на наши херсонские. Не все дома имели соломенные крыши; исчезли из глаз вишневые сады, окружавшие их, и неизменные подсолнухи.

Зимой приезжал отец с семьей. Все располагались в квартире на Литейном проспекте с дядей Жоржем. Квартира была просторная, на шестом этаже, с лифтом и с лестницей, покрытой ковром. Представительный, но всегда мрачный швейцар жил с семьей внизу и зорко следил за всем, что творилось в доме. Почта всегда доставлялась на квартиру почтальоном. Ввиду того что наша семья увеличилась, нам стало тесновато. Няня с двоими ребятами занимала самую просторную комнату. Особенно чувствовалась перенаселенность, когда мы все собирались во время каникул.

Обыкновенно нас отпускали за неделю до Рождества. Обнаружив плохие отметки за поведение, отец мне сообщил, что не берет меня на праздники домой.

Сам факт пребывания дома, с вечными стычками с Улей, с которой мы не ужились, не был для меня приманкой, но все же обида крепко засела в моей душе. В институте праздники были всегда очень хорошо организованы. Немало было учениц, которые не могли отправляться на короткий срок к родителям, жившим далеко в провинции.

Чудесная елка с подарками, в сочельник обильный постный ужин, торжественная служба в первый день Рождества. Особенно приятно было времяпрепровождение в саду, где в нашем полном распоряжении были горки и каток. Нас было немного. Мы без затруднения пользовались салазками и коньками.

В первый день Рождества явилась Клеопатра Михайловна и сказала мне: «Ну, собирайся, отец пересердился и прислал меня за тобой». Но я заупрямилась и отказалась идти домой. Я отлично поняла, что это она выпросила отца меня простить, поэтому твердо решила остаться в стенах института, где мне жилось привольнее, чем в душной атмосфере дома. Ближе всех была мне фрейлейн Вольф, она мне очень сочувствовала и утешала как могла. В этот раз она меня пожурила, находя, что я напрасно заупрямилась и не поехала навестить семью.

Наша монотонная жизнь кончалась в мае, мы разъезжались по всей России, кто куда. Моя лучшая подруга была Леночка Матушевская; она воспитывалась в семье тетки, сестры ее покойной матери. Отец ее, вторично женатый, жил во Владивостоке и служил там в таможне. У Ульяновских было своих шестеро детей, но они любили Леночку как родную дочь. Две кузины Леночки учились с нами в институте. Младшая, Муся, была с нами в классе. Будучи блестящей ученицей, Муся конкурировала с Леночкой на первенство. Леночка всегда проводила время каникул с семьей Ульяновских. Я пригласила ее погостить у нас в Раздоле, но она категорически отказалась. Это меня очень огорчило.

По прибытии в Раздол я узнала страшную новость: отец продает имение. Мы перебираемся на будущий год в другое, в Подольской губернии, которое он собирается купить. Уже всевозможные распоряжения предвидены и устроены. Имение в Подолии предназначается как летняя резиденция; кроме того, отец собирается купить в средней России большое доходное имение для постоянной работы.

Да, это были последние, печальные каникулы в родном гнезде. Они были еще печальнее, так как произошло неприятное событие. Отец, отправляясь из Петербурга в Саратов по делам задуманной покупки, заразился где-то черной оспой. В Саратове он слег в карантинный барак со страшным жаром и в бреду. Мы очень долго в Раздоле ничего не знали о нем. Наконец, получили от дяди Жоржа письмо и узнали, что он направляется по делам в Саратов. Срочно запросили власти этого города и вскоре получили ответ, что отец лежит в заразном бараке и видеть его не разрешается. Клеопатра Михайловна очень волновалась, но ехать туда было бесполезно. Ровно через два месяца он вернулся в ужасном виде. Все его лицо было изуродовано отпадающими струпьями, оставившими следы на всю жизнь. Как он выжил – это была тайна природы. Он рассказал нам, что его выходил простой санитар, здоровый красивый парень, который ухаживал за ним неустанно день и ночь. Когда отец выздоровел, перед тем как покидать бараки, он предложил санитару крупную сумму денег, чтобы он бросил эту каторжную и опасную работу. Но парень сказал: «Деньги ваши, барин, я принимаю, они позволят мне обеспечить мою мать. Я ей куплю домик и хозяйство, она давно мечтала о корове, курах и т. д., но сам я останусь тут, пока Господь дозволит». «Вот какие у нас люди, – заключил он. – Разве это не отрадно?» Несмотря на огромную физическую перемену, отец все так же проявлял энергию и бодрость, но характер его еще больше испортился. Он ко всем придирался, даже толстяку управляющему доставалось, несмотря на то что он его очень ценил. Одна только Уля пользовалась его благосклонностью.

В то последнее лето мне очень повезло, так как наше возвращение в институт было отложено до 15 сентября, небывалый отпуск. Но в Петербурге свирепствовала оспа, и все учебные заведения были закрыты.

С разрешения отца я решила принять участие в полевых работах. На это он мне сказал: «Раз берешься, не осрамись; работай наравне с крестьянскими девками, старайся не отставать от них».

Первые дни я бежала за косилкой и, нагибаясь, собирала падающие снопы, которые надо было быстро связать туго сплетенной косой из длинных стеблей пшеницы. К вечеру я еле ползла и после ужина опрометью бежала в свою комнату, чтобы лечь и заснуть мертвым сном. Но через неделю я совершенно обвыклась и даже отправлялась вечером с девчатами купаться в пруду. Вставать приходилось в четыре часа утра. Работали до двенадцати часов, а после этого был большой перерыв. Закон запрещал работать в этот период дня, так как были солнечные удары. Иногда я оставалась в поле, ела с ними галушки, «балакали», конечно, по-малороссийски, но ведь это был мой первый, родной язык. Моя старая няня ворчала на отца и ужасалась, что он мне позволил работать на полях. «Дытына пропадэ, а ему всэ байдуже». Как я ее ни убеждала, что я сама этого захотела, она была непреклонна в своем возмущении отцом. Конечно, она была у нас на особом положении. Она нисколько не стеснялась ругнуть отца совсем открыто, при этом он ей никогда не противоречил. Наоборот, всегда старался ее успокоить и примирить с создавшимся положением, которое почему-то ей не нравилось.

Помню случай, о котором Клеопатра Михайловна всегда рассказывала, как нянюшка погнала спать отца и дядю Володю. Они играли в карты и засиделись до трех часов ночи. Няня ворчала и несколько раз приходила уговаривать их расходиться по комнатам. Отец, наоборот, умолял ее идти спать. Клялся, что они сами сумеют потушить свет, но она не унималась и наконец нагрянула с решительным нападением. Она потушила все лампы и свечи, а затем громко и авторитетно заявила: «Нечего прогуливать ночи в карты». С ними еще были другие приятели; все остались ночевать, чтобы доиграть незаконченную партию на другой день.

Неожиданно получили мы известие, что бабушка и дедушка переехали со всей семьей в район Кривого Рога. Там находилось имение бабушки, на самом берегу Ингульца. Ее братья, их было трое, тоже жили на другой стороне реки. Бабушке хотелось жить у себя, заниматься собственным хозяйством, но им очень не повезло. На земле у двоих братьев была обнаружена руда. Они сразу же из скромных помещиков превратились в миллионеров, так как правительство скупило у них эту землю и построило на ней шахты.

Дедушка и бабушка продолжали жить очень скромно. У них было всего лишь 200 десятин, а семья была многочисленная.

Надо признаться, что это была очень оригинальная семья. Дедушка был поляк и очень верный католик. «Заядлый», как у нас было принято называть. Конечно, он хотел, чтобы дети принадлежали к его вероисповеданию. Тут он уперся в сильное сопротивление бабушки. После долгих споров было решено, что дети будут разной религии. Первая родилась моя мать и была крещена православной, второй, Ахиллес, был католик. Это был мой любимый дядя, и впоследствии он стал моим опекуном, по желанию моей матери. Он женился на полячке и был с ней очень счастлив. Дети чередовались в религии. Самый младший, Николай, моего возраста, был православный; это был тщедушный, немного отсталый мальчик. Во время моего пребывания у них мы часто с ним ссорились и даже дрались. Он хотел, чтобы я называла его «дядя», на что я отвечала тумаком. Он с ревом отправлялся жаловаться бабушке, которая нас отсылала подальше на лоно природы.

Вообще дети у них не так уж ссорились. Единственно вспоминаю, как во время перебранки православные называли своих инославных братьев «поляки-собаки». Тогда уже происходила настоящая свалка, в которую вмешивались взрослые и быстро наводили порядок.

Дедушка каждое воскресенье отправлялся со своими детьми-католиками в соседнее большое село, где был костел. Я думаю, что такой распорядок действий мог существовать только в нашей старой России, где не было границ никаким фантазиям, где всякое отклонение от обычной рутины принималось окружением с большим хладнокровием, быть может даже с равнодушием. Несмотря на свой убежденный католицизм, дедушка искренне чтил наши православные праздники и традиции. У них широко и торжественно праздновали нашу Пасху. Величие этого праздника чувствовалось в их быту; дети всегда принимали участие в крашении яиц, в приготовлении пасхального стола, не говоря о заутрене, на которой обычно присутствовала вся семья.

Почти в конце этого печального лета в Раздоле поправившийся от болезни отец заявил нам, что едет в Подолию подписывать купчую имения, которое он решил за глаза купить для наших летних каникул. Продавалось оно очень дешево князем Святополк-Мирским[12]12
  Святополк-Мирские Иван Николаевич (1874–1922) и Надежда Васильевна (урожд. Энгельгардт, 1879–1954).


[Закрыть], собиравшимся уехать с женой за границу. Отец с ним познакомился в Елизаветграде. Князь сам предложил ему покупку. Усадьба, по его словам, была очень красива; окрестности были крайне живописны, и было много озер. Лес Терещенко начинался поблизости и тянулся десятками верст.

Мы с нетерпением ждали возвращения отца. Он вернулся в очень хорошем настроении и рассказал нам много курьезного о своей поездке. Усадьба, по его словам, оказалась очень благоустроенной. Роскошный двухэтажный дом с башенками, большой английский парк, разделенный двумя озерами, с перекладными изящными мостками. Князь всю обстановку внутри оставлял, включая даже большую и ценную библиотеку. Комфорт в доме по тому времени был небывалый. Ванная комната с кафельным полом и рядом с ней элегантный будуар. Очень удобная, хорошо обставленная спальня. Рядом был другой дом для гостей, тоже просторный и удобный. Когда отец приехал, князя и нотариуса еще не было. Старый слуга поляк, звали его Казимир, приготовил ему завтрак. Подавая отцу, он попросил оставить его при усадьбе. Он более пятидесяти лет обслуживал несколько поколений хозяев и так привык, что не хочет никуда перебираться. Кроме того, он был совершенно одинок и не к кому было двинуться. Конечно, отец дал ему согласие и сказал, что, хотя он привезет свою прислугу, все же Казимиру найдется какое-нибудь легкое занятие. Не успел отец позавтракать, как явилась целая толпа крестьян из деревни с хлебом-солью. Он вышел к ним, хотя он еще не подписывал никакой официальной бумаги. Он не считал себя владельцем этой красивой усадьбы, но все же поблагодарил их за приветливую встречу. Начался разговор с крестьянами, довольно занятный. Почтенный старик, который, казалось, был предводителем всей группы, громко заявил: «Барин, ты купишь, но ты тут не останешься». – «Почему же?» – удивился отец. Все тот же старик пояснил: «Да вот потому, что тут водятся нечистые духи, они всех выгоняют». Озадаченный отец попросил более ясного объяснения. Старик начал свой рассказ тем, что никто здесь не остается. Те же молодые Святополк-Мирские купили несколько лет тому назад и удирают. «Так уже водится давно». Затем он откашлялся, почесал свой затылок и начал рассказ, походивший на доклад.