Текст книги "От Великой княгини до Императрицы. Женщины царствующего дома"

Автор книги: Нина Молева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Родительница Ивана Грозного

Она хотела этого брака. И заранее ненавидела. Ненавидела будущего мужа. За все зло, которое годами приносил ее семье. И за которое должен был – с ее помощью! – расплатиться. В своем упорстве, в своей силе воли княжна Елена Васильевна Глинская не сомневалась. Как не сомневалась и в том, что не ее редкая красота толкнула на сватовство великого князя Московского Василия III Ивановича. Сына знаменитого московского государя Ивана III и его «деспины» – второй супруги, византийской царевны.

Елене Васильевне тоже предстояло стать «деспиной», да еще при живой жене. Сватовство началось втайне от супруги князя – великой княгини Соломонии Юрьевны Сабуровой. Благодаря редкой ловкости и изворотливости Василия Ивановича Соломония до последней минуты не знала о ведущихся переговорах, об условиях намеченного брака, даже о том, что спешно строившийся в Москве Новодевичий монастырь должен был стать ее пожизненной темницей. Князь по-прежнему ездил с женой на богомолья и на охоту, проводил время в любимой обоими Александровой слободе, где по их вкусу устроили охотничий дворец. Не оставлял Соломонии Юрьевны и в теремах – чтобы раньше времени не узнала о ходивших по Москве слухах.

От княжны не было нужды ничего скрывать. Она все равно доведалась бы о каждой подробности. О том, как обманом привели великую княгиню в московский Рождественский монастырь, как проводили ее бояре в местный собор и там объявили о великокняжеском постриге. Главный из бояр спросил, подчинится ли воле державного супруга. Отвечала: нет и никогда! Боярин пожал плечами: для нее же хуже. Кивнул священникам, чтоб начинали обряд. А когда отказалась Соломония подчиниться, не то что скрутили ее бояре – не один раз плетью стегнули, так что в повозку после пострига без памяти снесли.

Тут уж о московском монастыре и речи быть не могло: отправили иноку Софию в далекий глухой Каргополь. Тем лучше! Жизнь в одном городе с «отрешенной» молодую жену меньше всего устраивала.

А за себя не боялась. Среди Глинских кротких нравом не случалось. Вот только… От этих слухов отмахнуться было труднее: будто бы постригли великую княгиню с дитем – на сносях. Двадцать лет прожила в браке без детей, а тут… Старшие люди говорили: может, слишком горячо князь с супругой прощался. Сам когда-то выбрал из полутора тысяч привезенных на смотрины девиц. С отцовской волей не посчитался. Все годы душа в душу жил, о наследнике не вспоминал. Мало что напоследях случиться могло. Не народ ведь болтал – постельничие да верховые боярыни.

Про себя думала, и с этим лихом справится. Лишь бы войти в царский терем полновластной хозяйкой. Лишь бы прибрать старого князя к рукам. Чтобы не сомневаться, начинала все беды родственные пересчитывать – сколько их набежало!

Вели Глинские свой род от ханов Большой Орды, от Чингизида Ахмета. Их предок Лексад выехал из Орды на службу к великому князю Литовскому Витовту, чью дочь взял к себе в невестки Дмитрий Донской. Крестился, получил имя Александр, а в удел дал ему Витовт города Глинск и Полтаву.

У деда Льва и бабки Анны сыновей любимых было двое. У батюшки, Василия Львовича, какая судьба: ослепили его. Так и звать стали Глинским-Темным. Михаила Глинского вся Европа узнала. Двенадцать лет смолоду за границей провел. Служил в войске Альбрехта Саксонского, у императора Максимилиана I в Италии. Католицизм принял. В Испании – и то побывал. На скольких языках научился говорить.

В Литву вернулся, король Александр маршалом его сделал, без советов Михайлы Глинского ничего не делал. Паны испугались, что ему – никому другому – передаст бездетный король престол. Потому не дали тела короля везти для погребения в Краков. Сразу же вызвали туда королевича Сигизмунда. Потребовал Михайла Глинский суда со своими клеветниками и обидчиками, а когда новый король заколебался, принял от великого князя Московского Василия III Ивановича защиту, милость и жалованье.

Воевал Михайла Львович на стороне русского государя, хорошо воевал, но Василий III при первой же возможности заключил мир с Сигизмундом, так что остались Глинские без владений своих литовских – не то вассалами Москвы, не то изгнанниками из родных земель. Хотя и дал князь Московский Михайле на прокорм два города – Ярославец и Боровск, как их сравнить с литовскими землями.

В 1514 году помог Михайла Глинский Василию III Смоленск взять. Армию для этого набирал по всей Европе – в Силезии, Чехии, Германии, да еще исхитрялся через Ливонию в Москву воинов переправлять. Надеялся от великого князя Смоленск получить – Василий Иванович только издеваться принялся: не по Сеньке, мол, шапка.

От обиды Глинский начал переписываться с королем Сигизмундом, к нему решился бежать. Русский воевода выдал. Заковал в цепи и отправил в Москву. С тех пор дядя Михайла в темнице. Больше десяти лет. И кто только не просил московского государя за пленника! Посол императора Максимилиана I Герберштейн личную грамоту императорскую Московскому князю привез, что великую бы русский правитель ему милость оказал, отпустивши Глинского в Испанию.

Не отпустил! От себя добавил, что сложил бы Глинский голову на плахе, если бы не согласился вернуться в православную веру. Так и прошло детство княжны с опасениями за родного узника. Спасибо, что Василия Глинского-Темного великий князь в его Медыни не трогал. Лишь бы голоса не подымал, на глаза не попадался. А вот теперь на племяннице Михайлы жениться решил.

С княжной никто толковать не стал. Что подслушала, до чего сама додумалась. Нужно было Московскому князю успешно завершить переговоры с империей. Нужно и укрепить русско-молдавский союз против литовского князя Сигизмунда: недаром двоюродная сестра Елены была замужем за волошским – румынским – воеводой Петром Ререшем. Не видел Василий Иванович лучшего союзника в борьбе с польскими королями. Ререш такому сватовству куда как обрадовался. Да и сама Елены была как-никак внучкой сербского воеводы деспота Стефана Якшича. Вот и суди – то ли медынская княжна, то ли сербиянка. Бабка Анна одно твердила: ничего не забудь, Елена, ты московскому князю нужна, слышишь?

Убрали Соломонию. Из Каргополя в суздальский монастырь перевели. Говорили, там порядки строже. Настоятельница научена высоких узниц стеречь, потачки никому не давать. Узнала: пожаловал сестру Софию великий князь «селом Вышеславским до ее живота» – до самой смерти.

И еще. Послал великий князь в Суздаль дьяков Меньшого Путятина и Третьяка Ракова вызнать, не родила ли былая великая княгиня, а коли родила, кого? Значит, была в московских слухах правда. А вот помер ли младенчик, нет ли, про то молодой княгине доведаться не пришлось. Знали дознаватели силу великокняжеского гнева.

Сама убедилась, злобный князь, злопамятный. Чуть не год заставил в ногах валяться, пока отпустил на волю дядю Михайлу. Да и то не столько ее просьбам уступил, заставил бояр именитых за Глинского головами и имениями поручиться на случай, если бежать соберется. По рукам и ногам связал.

Любил ли молодую жену? Должно быть. По-своему. А детей все равно не явилось. Оно, может, и к лучшему, потому что сердце потянуло великую княгиню Елену Васильевну к другому человеку. Никогда такого в царских теремах не случалось! Не только ближние бояре, москвичи стали перешептываться, в какой почет вошел у Елены Васильевны красавец-боярин Иван Федорович Овчина-Телепнев-Оболенский. Грехом почиталось лишний раз на постороннего взгляд бросить, а великая княгиня глаз с Оболенского не спускала, первая, не таясь, заговорить с ним решилась.

Бояре руками разводили. А великому князю все нипочем – лишь бы его Алена свет Васильевна радостна была, лишь бы к нему, великому князю, милостива.

В 1526 году великий князь женился, только в августе 1530-го явился на свет первенец. Каких только молитв великокняжеская чета не творила, на какие богомолья не ездила, кого из юродивых и ведунов не допрашивала. Наконец один предсказал, на какой день родит великая княгиня. И то предсказал, что будет у младенца «широкий ум». А вот о небесных знамениях ничего не сказал.

Страх охватил всю Москву и Подмосковье, когда в минуту рождения будущего Ивана Грозного разразилась над всей московской землей одновременно страшная гроза. Рушились на землю вековые деревья, от грома еле могли устоять на ногах люди. Лето было недоброе, засушливое, а тут все в один миг и сказалось.

Ни на какие страшные приметы великий князь не откликнулся. В благодарность за наследника построил в Коломенском самую красивую белоснежную церковь-свечу, «якова же не была прежде сего в Руси», по словам летописца. Крестили царевича Ивана в Троице-Сергиевом монастыре, клали во время крещения в раку Сергия Радонежского, восприемниками стали прославившиеся своим благочестием игумен Переяславского монастыря Даниил, Троицкий старец Иона Курцев и старец Иосифо-Волоколамского монастыря Касиан Босой.

В 1533 году родила великая княгиня второго сына – Юрия. Но отец даже не успел узнать, что глухонемого и «головою слабого». Осенью того же года, во время обычной осенней поездки с княгиней и детьми на богомолье, заболел Василий Иванович странной болезнью от появившегося на бедре гнойника. Еле смогли его к концу ноября довести до Москвы, а в ночь с 3-го на 4 декабря князя не стало. Содержание составленной им духовной осталось неизвестным.

Боярская партия была уверена в своем приходе к власти. Михайла Глинский вернул себе положение «и признали его, как родственника великой княгини, и как своего, а не как пришельца». С Глинского Василий III взял клятву, чтобы за великую княгиню и детей он «кровь свою пролиял и тело свое на растерзание дал». Разве обещаниям и клятвам умирающего кто-нибудь при дворе придавал значение!

Но опасения великого князя оказались напрасными. Не бояре, не родные братья покойного и даже не Глинские получили власть. Великая княгиня Елена Васильевна, и она одна! Быстрота и жестокость ее решений ошеломляли. Княгиня боролась за сыновей, а верила при дворе только самой себе.

Брат покойного, князь Юрий Иванович, не собирался подчиняться малолетнему племяннику и начинает «вборзе всякия неправды делати великому князю» Ивану Васильевичу. Он тут же оказывается в темнице. Князь Андрей Иванович Шуйский пытается возмущать помещиков и так называемых детей боярских, переманивает их к себе на службу – также попадает за решетку.

Никаких поблажек великая княгиня не допускает и в отношении своих прямых родственников. Михайла Глинский, конечно, рассчитывал на руководство государством при племяннице. Он осмеливается возмутиться положением, которое великая княгиня предоставляет Овчине-Телепневу-Оболенскому. Мало того, что возмутиться, но даже сделать великой княгине прилюдный выговор. Князь не только немедленно попадает в темницу, но и необъяснимым образом почти сразу кончает в ней свои дни. Политические узники содержались в Кремле, рядом с великокняжеским теремом, с которым темницы соединял специальный переход – так придумала великая княгиня.

Познакомившись с характером великой княгини – иностранные дипломаты станут называть Елену Васильевну «правительницей», – многие из знатных вельмож предпочтут обратиться в бегство. Бояре Семен Бельский и Ляцкий сумеют добраться до Литвы и оттуда будут безуспешно добиваться возвращения своих вотчин, которые правительница отберет в казну.

Сколько иностранных правителей разочаруется в своих надеждах на ослабление московского правительства! Польский король Сигизмунд самоуверенно потребует возвращения Московским государством всех городов, завоеванных Василием III, и получит немедленный отказ. Соединившись с крымским ханом, Сигизмунд объявит войну Москве и позорно ее проиграет. Действия русского войска во главе с Овчиной-Телепневым окажутся настолько успешными, что в 1536 году противникам придется согласиться на перемирие, выгодное для Москвы. В составлении его условий Елена Васильевна будет принимать самое деятельное участие.

Удачно сложатся у правительницы отношения и со шведским королем Густавом Вазой. По заключенному с ним договору Швеция брала на себя обязательство не помогать ни Литве, ни Ливонии и обеспечивать свободную торговлю.

Так же уверенно принимает правительница решения и в отношении укрепления Москвы. Это по ее мысли строится московский Китай-город, защитивший богатейший наш торг и посад. Даже решительный и удачливый в бою Овчина-Телепнев предпочитает не спорить с правительницей и не рассчитывает на уступки с ее стороны. Единственная «семейная» черта в их жизни – то, что мамкой будущего Грозного становится сестра боярина, Аграфена Федоровна Челядина. Так было спокойней великой княгине.

И все же удача ей слишком скоро изменила. Великой княгини Елены не стало в апреле 1538 года. Ни москвичи, ни иностранные дипломаты не сомневались: от яда. Валявшемуся в ногах у бояр восьмилетнему Грозному не удалось вымолить пощады ни боярину Овчине – его уморят в темнице голодом, – ни мамке Аграфене – ее насильно постригут в дальнем северном монастыре. Ребенку все помогало стать Иваном Васильевичем Грозным.

От княгинь до царицы

Белесоватый разлив воды чуть слышно сочится сквозь длинную вереницу свай. Деревянная кладка гнется под упругой струей. Мутные гребешки нехотя сплескиваются на исхоженные доски. В продернутом рябью тусклом зеркале предосенняя синева наливается свинцом, гаснет кипень изорванных облаков. Река Серая…

Над разнобоем сгрудившихся у берега домов распахнутое звонкой зеленью полотнище холма. Слепящая белизна крепостных стен. Тонкий росчерк редко саженных стволов (почему лиственница?). И среди ухабистой россыпи булыжников ворота. Простые. Неприметные. Надпись: «Успенский девичий монастырь… основан… 1642…»

Конечно, можно сказать и так (хотя историки уже успели уточнить: не 1642-й, но 1651-й). Можно (хочется!) иначе. В XIII столетии это земля Переславского княжества, вместе со всем княжеством перешедшая к самому Александру Невскому, с 1302 года к его младшему сыну Даниилу Московскому – к Москве. И поселения здесь назывались по-разному. Слобода Великая. Потом Слобода Старая и село Новое Александрово, как завещал его сыну Иван III. Наконец, Александрова слобода и город Александров, тот самый, куда так часто отходят электрички с московского Ярославского вокзала. Монастырская стена, заменившая после Смутного времени крепостную – кремлевскую, захватила немногим больше половины бывшего городища. И все же адрес веков и столетий – дорога в Поморы, слобода на реке Серой и уточнение – «в дву поприщах», днях езды, от Москвы.

Того города нет давно. Так давно, что стерлась на земле всякая память о давних улицах, площадях, по которым торжественными поездами проезжали посланники Крымского и Ногайского ханов, Ливонского ордена, Речи Посполитой, Датского короля. Проезжали, восхищались красотой строений, богатством жизни, удивлялись жесткому порядку – без ведома царя в слободе «даже птицы не могла перелететь границу». Семнадцать лет волей Грозного была здесь столица Руси, и семнадцать лет, казалось, колебалась судьба исконной ее столицы – Москвы.

…Тонкими струйками вскипает в Серой ил между жидких камышей. И где-то совсем рядом – у дощатого забора? вон под теми пропыленными яблонями? – ушли под воду, разогнавшись с горы, «ярые» кони, колымага, втиснутая за узорные дверцы княжна Марья Долгорукая. Так приказал, «раскручинившись», после первой ночи с незадавшейся царицей-однодневкой Иван Грозный.

Припомнилась ли ему двумя неделями раньше с ним повенчанная и уже схороненная «царская невеста» – Марфа Собакина? Или снова пришла на мысль та далекая, так в лицо и не увиденная королевна из Кракова, Катажина Ягеллонка? Не высватал ее Грозный невестой, годами добивался силой отобрать у мужа, благо был тот в плену у собственного брата – шведского короля. И вот строки из дипломатического документа, продиктованного в Александровой слободе, – одно из условий русско-шведского мирного договора: «А нечто король… Катерины к царю не пришлет и та докончательная грамота не в грамоту и братство не в братство».

Не вышло даже так. Муж Катажины сам вступил на шведский престол, и Грозному пришлось, уходя от дальних объяснений, писать: «А много говорить о том не надобеть, жена твоя у тебя, нехто ее хватает… нам твоя жена не надобе… А грамота кто знает, написася, да и минулося».

…После затаившихся в шорохе сохнущей травы больничных палат это как обрывок исчезнувшего города. Разворот двухэтажных стен с редкой россыпью мелких окон: чуть выше – чуть ниже, пошире – поуже, всегда в угрюмом плетении кованых решеток. Плиты белокаменной мостовой. Крытое крыльцо. Длинные узкие ступени, вздыбившиеся к широко распахивающимся где-то там, наверху, сводам. Удивительный по остроте (по образу?) контраст: снаружи – замкнувшаяся в себе, отгородившаяся от мира крепость с настоявшимся травяными отсветами сумраком окон, внутри – в дымке клубящихся невидимой пылью солнечных лучей торжественная палата для людей, для праздников, для «мира». И хотя сегодня не отыщешь в натуре подробностей рисунков слободского кремля, которые делал при Грозном художник датского посольства, ощущение контраста у того далекого рисовальщика было тем же самым. Так, видно, и были задуманы домовая церковь и дворцовая пристройка Василия III.

Сплав времен или – так всегда вернее – их безнадежная путаница. Что-то строилось в первой четверти XVI века, потом достраивалось, перестраивалось, чтобы поставить последнюю (последнюю ли?) точку без малого двести лет спустя, в последней четверти XVII столетия. А еще более поздние ремонты, реставрации! Но если, несмотря ни на что, это жилище Грозного, значит, коснулся и его необычный конец расцвета слободы.

Во дворце Александровой слободы «смертно зашиб» царь старшего сына. Историки по-прежнему не сходятся в причинах семейной ссоры. Но верно то, что, когда царевич скончался, не помог ни английский ученый врач, ни юродивый Иван Большой Колпак со своими истовыми молитвами, ни теплое тесто, которым, по народному обычаю, обкладывали раненого, – Грозный ушел за его телом в Москву, чтобы не возвращаться в слободу никогда.

А через год случилось неслыханное. Среди глубокой зимы, в метели в сугробах, разразилась страшной силы гроза. «В день рождества Христова, – пишет ливонский пастор Одерберн, – гром ударил в великолепный слободской дворец и разрушил часть оного. Молния обратила в пепел богатые украшения и драгоценности, там хранимые, проникла в спальню у самой кровати и низвергла сосуд, в коем лежала роспись осужденным ливонским пленникам». И не только пленникам, как утверждала молва. Чудо справедливости и милосердия – извечная народная мечта.

Трудно предполагать, так ли уж много драгоценностей оставалось после отъезда Грозного во дворце, если вывозил он в свое время из Москвы даже церковную утварь, не только золотую, но и серебряную. При его нраве наверняка забрал бы их и обратно. Но вот не тогда ли бесследно исчезла личная библиотека – таинственная «либерея» Грозного, породившая столько предположений и домыслов? Якобы богатейшая. Якобы редкостная по составу книг и рукописей. Так утверждают видевшие «либерею» иностранцы. Иных прямых и вещественных доказательств ее существования пока нет.

Только почему бы ей и на самом деле не существовать, когда интерес к книгопечатанию, книге как раз в это время стал одним из проявлений укрепления централизованного государства, самой по себе государственности. Отсюда борьба, которая разворачивалась вокруг книгопечатного дела, усилия Грозного, его непосредственного окружения и злобное сопротивление боярства. Слово рукописное – слово печатное: в этом, казалось, частном конфликте оживало столкновение Руси уходящей и России наступающей.

Уже в 1550-х годах находится на царской службе печатный мастер Маруша Нефедьев, и его посылают на розыски другого мастера «всяческой рези» – новгородца Васюка Никифорова. О существовании в эти годы московской типографии говорят выходящие одна за другой книги. Они появляются до первопечатника и продолжают печататься после его бегства в Литву, – ведь Иван Федоров приступает к работе в Москве в 1564 году, в том самом году, когда Грозный, посадив в сани сыновей, захватив казну, иконы, церковную утварь, внезапно уехал из Кремля «неведомо куды бяше». Неведомым направлением была Александрова слобода.

В отсутствие царского двора первопечатник действительно смог выдержать всего несколько месяцев. Противники книг «взяли волю», и Федоров предпочел бежать. Впрочем, другие мастера продолжали работать. И, воспользовавшись тем, что московская типография погибла во время нашествия татар, Грозный предпочел восстановить ее в 1571 году у себя под рукой – в александровском кремле, на месте бывшей церкви Богоявления.

Обычная шутка истории. Исчезли кремлевские стены, дворцовые постройки, целый посад, а неказистое, ничем не примечательное здание печатни, то самое, где в 1577 году была напечатана мастером Андроником Тимофеевым сыном Невежею «с товарищи» так называемая «Слободская псалтырь», вторая по счету выпущенная государственными типографиями Древней Руси учебная книга, осталось существовать.

Особый Аптекарский приказ. Занимался он царскими – иных не было – аптеками, разводил «аптечные огороды» с лекарственными растениями, составлял травники, но главная его обязанность – ведал «бережением» Москвы от моровых поветрий, приглашал из-за рубежа врачей, проверял, прежде чем допустить к практике, на что способны. И это была не простая формальность. Чтобы врачевать в Московском государстве, испытание держали в Аптекарском приказе, при целом совете царских докторов. А для экзаменаторов был издан специальный указ отвергать неучей, но «без жадного озлобления».

Что стояло за этим необычным выражением? В польском обороте – а были такие в большом ходу – оно означало: безо всякой злобы. Но стал ли бы Грозный заботиться о психологических тонкостях! Скорее смысл был самым прямым: чтоб не отстаивали экзаменаторы своей врачебной монополии, не закрывали дороги возможным конкурентам. Искавших ученой медицинской помощи больных хватало на всех. А то, что потребность в ученых врачах возрастала, подтвердило время.

Спустя каких-нибудь семьдесят лет, в середине XVII века, свой врач есть на каждой московской улице, да еще сколько работает в Главной аптеке. И половину этих московских медиков составляли свои же, русские лекари, прошедшие испытания в Аптекарском приказе. Врача и ученого аптекаря имела каждая больница, городская или монастырская, те же самые больничные кельи.

…Молодец Репин, именно молодец. Тут что-то бодрое, сильное, смелое и попавшее в цель… И хотел художник сказать значительное и сказал вполне ясно.

Л.Н. Толстой – И.Е. Репину. 1885

Сегодня я видел эту картину и не мог смотреть на нее без отвращения. Трудно понять, какой мыслью задается художник, рассказывая во всей реальности именно такие моменты. И к чему тут Иван Грозный?

Победоносцев – Александру III. 1885

И в самом деле: почему Грозный? Друзья и недоброжелатели одинаково недоумевали. После «Бурлаков», «Проводов новобранца», «Крестного хода в Курской губернии», после «Не ждали» и великолепных портретных полотен – вдруг история! Вернее – снова история. Промелькнувшая шестью годами раньше «Царевна Софья» никого не взволновала. Правда, И.Н. Крамской вежливо похвалил за живописное мастерство, В.В. Стасов обрушился на неправильную, с его точки зрения, трактовку образа самой умной, образованной и талантливой женщины Древней Руси. Но все открыто или молчаливо сошлись на том, что история не для Репина. И вот новая попытка, да еще в связи с самым расхожим персонажем выставок последних лет. Кто только не писал царя Ивана, кто не выискивал колоритных подробностей его бурной жизни! На этом сходились и передвижники, и участники академических салонов начиная с середины еще шестидесятых годов.

И. Репин. «Иван Грозный и сын его Иван 16 ноября 1581 года». 1885 г.

Начало всему положила первая часть драматической трилогии Алексея Константиновича Толстого, появившаяся в печати в 1866-м и поставленная на сцене Александринского театра годом позже, – «Смерть Ивана Грозного». Попытка увидеть в легендарной личности смертного человека со всеми его слабостями и страстями. Отец, муж, вечный искатель женской юности и красоты, неврастеник, не умеющий обрести душевного равновесия даже перед лицом государственных дел, – все казалось откровением, тем более в поражавших современников своей исторической достоверностью костюмах и декорациях В.Г. Шварца, к которому обратился императорский театр. Когда через 14 лет в открывающейся Русской Частной опере С.И. Мамонтова Репин будет восхищаться декорациями и костюмами Виктора Васнецова к «Снегурочке» А.Н. Островского, он обратится памятью к петербургской постановке: «А с этими вещами могут сравняться только типы Шварца к „Ивану Грозному“.

Дальше страницы биографии царя Ивана раскрывались год за годом. 1870-й – «Иван Грозный и Малюта Скуратов» Г.С. Седова: два пожилых человека, мирно беседующих о неспешных делах. 1872-й – «Иван Грозный» М.М. Антокольского, объехавший всемирные выставки в Лондоне, Вене и Париже. Возражая против обвинения скульптора В.В. Стасовым в неспособности к единственно необходимой в искусстве активной драме, Репин спустя почти десять лет писал: «И этот мерзавец, Иван IV, сидит неподвижно, придавленный призраками своих кровавых жертв, и в его жизни взята минута пассивного страдания. Я вижу в Антокольском последовательность развития его натуры, и напрасно Вы огорчаете его, собственно теперь, когда человек уже выразился ясно и полно».

1875-й – картина А.Д. Литовченко «Иван Грозный показывает свои драгоценности английскому послу Горсею». Репинское разоблачение сути Грозного так же далеко художнику, как и вновь возвращающемуся к старой теме Г.С. Седову, показывающему в 1876 году полотно «Царь Иван Грозный любуется на спящую Василису Мелентьевну». Снова натюрморт из великолепных тканей, драгоценностей, стенных росписей терема и образ благообразного старца. Известным исключением оказывается в 1882 году картина В.В. Пукирева «Иван Грозный и патриарх Гермоген», драматическая по сюжету и успокоено бытовая по решению. 1883 год приносит работу еще одного передвижника – Н.В. Неврева «Посол Иоанна Грозного Писемский смотрит для него в Англии невесту, племянницу Елизаветы Марию Гастингс». Миф Синей бороды одинаково привлекал воображение художников и зрителей. Наконец академическая выставка 1884 года приносит получившую большую золотую медаль картину С.Р. Ростворовского «Послы Ермака бьют челом царю Ивану Грозному, принося покоренное Ермаком царство Сибирское» (подаренную затем Академией художеств вновь создаваемому Екатеринбургскому музею). Следующее место в этом ряду принадлежало Репину.

Историческая картина – с четко выверенным мизансценическим построением, старательно уложенными на фигурах «историческими одеждами», множеством отысканных в музеях и увражах подлинных и правдоподобных деталей, благообразными лицами, широкими театральными движениями и жестами – ее не представлял и не хотел себе представлять Репин. Он будто взрывается всей гаммой простых человеческих чувств – отчаяния, потрясения, жалости и гнева, бешеного гнева против насилия, бесправия, безропотности, против права одного отнять жизнь у другого, стать хозяином живота и смерти, творить свою волю вопреки заветам божественным и человеческим. Поиски типажа, исторических костюмов, правдоподобности обстановки – все имело и все не имело значения. Время, сегодняшний день – они обрекали художника на работу.

«Как-то в Москве, в 1881 году, в один из вечеров, я слышал новую вещь Римского-Корсакова „Месть“. Она произвела на меня неотразимое впечатление. Эти звуки завладели мною, и я подумал, нельзя ли воплотить в живописи то настроение, которое создалось у меня под влиянием этой музыки. Я вспомнил о царе Иване. Это было в 1881 году. Кровавое событие 1 марта всех взволновало. Какая-то кровавая полоса прошла через этот год… я работал завороженный. Мне минутами становилось страшно. Я отворачивался от этой картины, прятал ее. На моих друзей она производила то же впечатление. Но что-то гнало меня к этой картине, и я опять работал над ней…»

Со временем Игорь Грабарь скажет, что успех пришел к Репину именно потому, что он создал не историческую, в хрестоматийном смысле этого понятия, картину, не «историческую быль» – которой, впрочем, никогда и никакой художник восстановить не может, – но «страшную современную быль о безвинно пролитой крови». Первые шаги в отношении типов действующих лиц драмы Репину подскажет его единственный учитель Павел Петрович Чистяков. Художник бывает у Чистякова на его даче в Царском селе, и здесь Павел Петрович покажет ему старика, ставшего прототипом царя. Потом на него на-ложатся черты встреченного на Лиговском рынке чернорабочего – этюд был написан прямо под открытым небом. А во время работы над холстом Репину будет позировать для головы Ивана художник Мясоедов. Разные люди, разные судьбы и поразительный сплав того, что можно назвать не характером, но символом понятия, против которого бунтует Репин: «Что за нелепость – самодержавие. Какая это неестественная, опасная и отвратительная по своим последствиям выдумка дикого человека».

Казалось бы, слишком легко меняющий свои суждения, казалось бы, легко попадающий в плен новых впечатлений, весь во власти эмоциональных увлечений, здесь Репин совершенно непримирим. Когда у многих памятник Александру III Паоло Трубецкого вызовет внутренний протест, обвинение в нарушении привычных эстетических канонов, он будет в восторге от гротескового характера портрета. Его славословия в адрес автора вызовут откровенное недовольство при дворе и взрыв негодования официальной печати. И тем не менее Репин, всегда очень сдержанный на траты, решит устроить в честь памятника в ресторане Контана в Петербурге банкет на 200 человек. Другое дело, что разделить откровенно его взгляды решится только десятая часть: за стол сядет всего 20 приглашенных. Если в его натуре чего и нет, то это психологии дворового человека, которая захватывала всю служившую Россию. Презрение к барину, но и откровенное захребетничество, нежелание работать, но глубочайшая убежденность в обязанности барина содержать каждого, кто умеет быть холуем.

«Самая отвратительная отрава всех академий и школ есть царящая в них подлость. К чему стремится теперь молодежь, приходя в эти храмы искусства? Первое: добиться права на чин и на мундир соответствующего шитья. Второе: добиться избавленья от воинской повинности. Третье: выслужиться у своего ближайшего начальства для получения постоянной стипендии». Когда в 1893 году произойдет реформа Академии художеств, доставившая Репину и руководство творческой мастерской, и звание профессора, и членство в Совете, его позиция останется неизменной. Он будет протестовать против всякой оплаты членам Совета, вплоть до полагавшейся пятерки на извозчика в дни заседаний, чтобы не попасть в зависимость от академического начальства, не дать основания для малейшего давления на мнения художников.