Текст книги "От Великой княгини до Императрицы. Женщины царствующего дома"

Автор книги: Нина Молева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Он не был, не мог по возрасту быть членом Артели, из которой возникло Товарищество передвижных художественных выставок. Он знал ее недолгую историю и несчастливый конец – никто не захотел делиться заработанными деньгами с товарищами и поступаться личными удобствами ради других, – но, оказывается, идею И.Н. Крамского пронес через всю жизнь, чтобы на склоне лет, в чужой Финляндии, попытаться ее вновь воплотить. Это была коммуна производственно-учебного типа, члены которой делили между собой всю прибыль соответственно с количеством и качеством сделанной ими работы, пользуясь общим столом, жильем и даже гарантированной одеждой.

И еще – на примере того же Крамского – паническая боязнь превратиться в баловня судьбы и славы. В подобном воплощении, по убеждению Репина, художник неизбежно переставал быть художником. Он писал о «строгой жизни» в Москве В.И. Сурикова, но сам в Петербурге, в зените своей славы, обедал не в ресторанах, а в дешевых столовых. Предпочитал извозчикам самые дальние пешие прогулки. Сам убирал свою комнату, топил печи, сам чистил свою палитру.

Темпераментный, увлекающийся, чуткий к каждому новому явлению в искусстве, восторгающийся или протестующий, Репин даже на склоне лет способен судить самого себя за поспешность оценок, за непродуманность поступков. Живой, он и в товарищах по искусству видит живых, легко ранимых, безоружных перед общежитием людей. «Я теперь без конца каюсь за все свои глупости, которые возникали тогда – да и теперь часто – на почве моего дикого воспитания и необузданного характера. Акселя Галена (финского художника. – Н. М.) я увидел впервые на выставке в Москве. А был я преисполнен ненависти к декадентству… А эти вещи были вполне художественны… Судите теперь: есть отчего, проснувшись часа в два ночи, уже не уснуть до утра – в муках клеветника на истинный талант… Ах, если бы вы знали, сколько у меня на совести таких пассажей».

В этой неустанной работе совести, стремлении понять себя и понять других приходит решение образа Грозного как человека и как явления русской истории, именно русской. На это можно было откликаться или оставаться глухим – дело жизненной позиции каждого зрителя. «Сенатор Крамской», как его станут называть к этому времени передвижники, предпочтет чисто человеческую драму случайности.

«…Люди с теориями, с системами, и вообще умные люди чувствуют себя несколько неловко. Репин поступил, по-моему, даже неделикатно, потому что только что я, например, установился благополучно на такой теории: что историческую картину следует писать только тогда, когда она дает канву, так сказать, для узоров, по поводу современности, когда исторической картиной, можно сказать, затрагивается животрепещущий интерес нашего времени, и вдруг… Изображен просто какой-то не то зверь, не то идиот… который воет от ужаса, что убил нечаянно своего собственного друга, любимого человека, сына… А сын, этот симпатичнейший молодой человек, истекает кровью и беспомощно гаснет. Отец схватил его, закрыл рану на виске крепко, крепко рукою, кровь все хлещет, и отец только в ужасе целует сына в голову и воет, воет, воет. Страшно…»

Для Л.Н. Толстого все иначе: «У нас была геморроидальная, полоумная приживалка-старуха, и еще есть Карамазов-отец. Иоанн ваш для меня соединение этой приживалки и Карамазова. Он самый плюгавый и жалкий убийца, какими они должны быть, – и красивая смертная красота сына. Хорошо, очень хорошо… Ну прощайте, помогай вам бог. Забирайте все глубже и глубже».

Непосредственная работа над картиной заняла весь 1884-й и январь 1885 года – едва ли не самый трудный период в жизни Репина. Он имел все основания воскликнуть: «Сколько горя я пережил с нею, и какие силы легли там. Ну да, конечно, кому же до этого дело?» Силы пережить и силы понять: Грозный – это великое прозрение мастера, к которому он пришел без документов, фактов, свидетельств – всего того, что раскрылось перед историками наших дней.

…Страх. Звериный страх. Пеленой перед глазами. С липким холодным потом. Отступающим сознанием. Немеющими руками. Отчаянным криком, комом застревающим в горле, чтобы вырваться сдавленным шепотом: «Господи… Господи… Господи…» Страх, рождающий предательство, и предательство, рождающее ненависть, – богом проклятый круг, в котором катилась жизнь. В двадцать лет он, царь Всея Руси Иоанн IV, скажет: «От сего… вниде страх в душу мою и трепет в кости моа и смирися дух мой». Через считанные дни после венчания на царство москвичи обвинили в пожаре, уничтожившем всю Москву в стенах города, взорвавшем кремлевские башни и стены, где хранился боевой порох и ядра, едва не стоившем жизни митрополиту Макарию – обронили его, спуская на веревках из горевшего Кремля, с растрескавшихся стен, – царскую бабку. Будто литовская княгиня Анна Глинская «волхованием сердца человеческие вымаша и в воде мочиша и тою водою кропиша, и от того вся Москва выгоре». Сына ее, царского родного дядьку князя Юрия Глинского, выволокли из Успенского собора и на площади порешили.

Семнадцатилетний царь к народу не вышел. Своих не отстоял. Бежал с новообвенчанной супругой Анастасией Романовной в село Воробьево. Затаившись ждал, как двое суток оставалась столица в руках разбушевавшегося народа, как 29 июня 1547 года «многие люди черные» скопом и в полном вооружении, «якожи к боеви обычай имяху» – как выходили защищать родной город от иноплеменных войск, отправились в Воробьево. Все обещал им – выдать своих по матери родных, князей Глинских, зачинщиков смуты простить, править милосердно и справедливо. Лишь бы не пришибли. Лишь бы ушли. А там… Там последовал жесточайший розыск зачинщиков.

В эти первые годы своего правления Иван IV становится отцом: в 1552 году приходит на свет его первенец царевич Дмитрий. Иван с царицей Анастасией, царевичем «и со всеми князьями и з бояры» отправляется на богомолье молиться честным угодникам в Кирилло-Белозерский монастырь». Но вернулась царская чета без сына. И самое непонятное – разные источники по-разному объясняют гибель царевича. Для одних младенец утонул в Шексне, выскользнув из рук няньки. Для других умер от «зельной болезни». Убитые горем родители посетили на обратном пути Никитский монастырь, сетовали на свою потерю игумену и – получили утешение.

В Милютинских Четьях-Минеях за май месяц помещена «Повесть о свершении большия церкви Никитского монастыря» в Переяславле-Залесском, где приводятся подробности этого события. Царь ночевал в монастыре «на своем царьском дворе», и с этой ночи царица зачала. 30 марта родила она сына, которому наречено имя Иоанна Лествичника. Но родительская радость часто омрачалась недугами ребенка. Через два месяца после рождения царевич Иван Иванович заболел «зельною болезнию», от которой его спасли мощи святого Никиты. «Но на второе лето в то же время случися паки царевичу Ивану немощь», и снова младенца удается вылечить освященной водой от мощей Никиты. В благодарность родители дают обет восстановить Никитский монастырь. И отстраивают в нем каменные церкви, стены, вносят большой колокол. Плащаницу на гроб святого Никиты вышивает собственноручно царица.

«Сказание о новейших чудесах» сохранило поразительное по живости описание переживаний родителей. «Царь же и царица в вящее печали зрящее отрачата своего зельне страждущее. Иоанн же царевич некою болярынею носими бе на руках. Царь же и царица руце простирающи ко образу создателя бога и пречистой его матери пресвятей богородице, и к великим угодником божиим, и тепле вопиюще, и умильно молящееся, и слезы испущающе, поне бы малу ослабу улучити отроче своему от зельныя его болезни. И окрест стояще ближнии приятели государевы мужие и жены, вси молящееся и слезы испущающе, не токмо царевича видящее, зле болезнуема, но и благоверного царя с царицею в велицей печали и скорби…»

Без малого четырнадцать лет супружеской жизни; и внезапная кончина царицы Анастасии. Грозный не сомневался: от яда. Подозрение оправдывало жестокость расправ при дворе. В новую думу вошли Алексей Басманов, постельничий Василий Наумов, ясельничий Петр Зайцев. Царь стремился к ослаблению княжеско-боярс-кой оппозиции, в которой не последняя роль принадлежала родным Анастасии Романовны. Теперь они становились одинаково не нужны и опасны. Ровно через год в теремах появится новая царица – Мария Черкасская, дочь феодального кабардинского князя Темир Гуки-Темрюка. И вместе с ней ее брат, страшный своей жестокостью Кострюк-Момстрюк народных сказаний, которому Грозный поручит руководство впервые образованной опричниной. Приехавший в Москву с королевскими грамотами и подарками 20 августа 1561 года Антоний Дженкинсон не может получить приема. По его словам, «его высочество, будучи очень занят делами и готовясь вступить в брак с одной знатной черкешенкой магометанской веры, издал приказ, чтобы ни один иностранец – посланник ли или иной – не появлялся перед ним в течение некоторого времени с дальнейшим строжайшим подтверждением, чтобы в течение трех дней, пока будут продолжаться торжества, городские ворота были заперты и что бы ни один иностранец и ни один местный житель (за исключением некоторых приближенных царя) не выходил из своего дома во время празднеств. Причина такого распоряжения до сего времени остается неизвестной».

Причина не выяснилась и впоследствии. В водовороте дворцовых перемен забылось, что у новобрачного два сына и что наследнику – царевичу Ивану Ивановичу – всего семь лет. Его будущему не угрожало ничто: у царицы Марьи год за годом приходили на свет тут же умиравшие дочери, у последующих жен царя вплоть до последней – Марии Нагой – вообще не было детей.

Характер наследника, его положение – о них трудно судить. Русские летописи и документы почти не упоминают будущего самодержца, иноземцы ограничиваются согласным утверждением, что это сколок отца и в нраве, и в пороках. Портрет же Грозного очень выразительно рисует И.М. Катырев-Ростовский в законченной в 1626 году «Повести книги сея от прежних лет». «Царь Иван образом нелепым (некрасивым. – Н. М.), очи имея серы, нос протягновен, покляп; возрастом (ростом. – Н. М.) велик бяше, сухо тело имея, плеши имея высоки, груди широки, мышцы толсты; муж чудного рассуждения, в науке книжного почитания доволен и многоречив зело, ко ополчению дерзостен и за свое отечество стоятель. На рабы, от бога данные ему, велми жестокосерд, на пролитие крови и на убиение дерзостен велми и неумолим; множество народу от мала и до велика при царстве своем погуби, и многия грады свои поплени… Той же царь Иван многая и благая сотвори, воинство велми любяще и требующая им от сокровищ своих неоскудно подаваше. Таков бе царь Иван».

Царевич Иван Иванович сопровождает отца в походах, принимает послов, но не приобретает с годами никакой самостоятельности. И за этим положением сына Грозный следит очень строго, как и за возможностью появления у него потомства.

Один из самых тяжелых для Московского государства – 1571 год. Голод. Моровая язва. Чума. Нашествие на Москву Девлет-Гирея. Погибшее в огне Заниглименье, Китай-город, частично Кремль. Первая расправа с опричининой: казнь главнокомандующего опричным войском, брата незадолго до того скончавшейся царицы Марьи Темрюковны Михаила Черкассного и других начальников. Начало войны со Швецией. И наперекор судьбе грандиозный выбор царской невесты. На суд Грозного в Александрову слободу было привезено полторы тысячи девиц.

Впрочем, выбор царской невесты состоялся загодя. Свахи – жена Малюты Скуратова и дочь царского любимца, будущая царица Мария Годунова, как и дружки – сам Малюта и его зять Борис Годунов, убедили Грозного в необходимости жениться на их родственнице Марфе Собакиной. Заодно, для полноты торжества, Грозный решает женить наследника и нескольких царедворцев. Царевичу предназначается Евдокия Богдановна Сабурова, тоже из одного рода с Годуновым. Судьба оказывается неблагосклонной к обеим. Марфа Собакина умирает «не разрешив девства», Евдокия Сабурова через несколько месяцев ссылается свекром в монастырь. Ей предстояло провести почти полвека в стенах московского Ивановского, что в Старых садех под Бором монастыря под именем монахини Александры.

В том же монастыре окажется и вторая насильно постриженная супруга царевича Прасковья Михайловна из рода Соловых. Грозный выбрал ее для сына. Он же ее и сослал сначала на Белоозеро, где происходит ее насильственный постриг, а позже во Владимир. Московский монастырь выглядел родом царской милости. Прожила царевна Прасковья так же долго, как ее предшественница, умерла с ней в один год, так же была впоследствии похоронена в Вознесенском монастыре Кремля – усыпальнице великих княгинь.

Церковь св. Екатерины Вознесенского монастыря. Э. Гертнер. «Вид в Кремле у Спасских ворот». 1838 г.

Третья жена досталась царевичу, когда Грозный взял во дворец Марию Нагую. Теремной век Елены Шереметевой стал еще более коротким. Часть современников готова была видеть именно в ней причину гнева Грозного и его ссоры с сыном. Впрочем, летописцы молчали или ограничивались безликим оборотом о смерти царевича в Александровой слободе – сведения, сохранившиеся и на могильной плите. Исключение представляли псковичи. Это автор Псковской летописи один решился написать: «Глаголют немцыи, яко сына своего царевича Ивана того ради остием (острым концом посоха. – Н. М.) поколол, что ему учал говорити о выручении града Пскова». Будто просил отца направить его во главе русского войска в помощь осажденному Баторием Пскову. В историю с невесткой поверить трудно – слишком мало придавали значения и отец и сын появлявшимся в их жизни женщинам, полководческие же мечты 27-летнего наследника понятны. Он до конца своих дней помнил, что в 1568 году считался претендентом на польскую корону. В двадцать пять попытался утвердить себя хотя бы в литературе – написал Житие святого Антония, плохую риторическую переделку сочинения старца Ионы. И только честолюбие сына могло вызвать безудержный гнев самодержца.

19 ноября 1581 года. Ранение сына. И очередной взрыв отчаянного страха. Детоубийство – существует ли в православии больший грех! Грозный, как покаяние в содеянном, признал невинно убиенными всех жертв опричнины, приказал немедленно составить синодик с именами казненных. Хотел отказаться от престола. И пытался сохранить жизнь царевичу. Врачи, знахари, ведуны, колдуны – все советы выполнялись и ничто не могло помочь. Даже самое последнее средство – сырое тесто, которым обкладывалось тело раненого. Есть в нем жизненные силы – опара станет подыматься, а вместе с опарой и больной, опадет – надеяться не на что. Тесто опало. Через несколько дней царевича Ивана Ивановича не стало.

За телом сына Грозный пошел к Троице, где доверил тайну убийства трем монахам – «плакал и рыдал» и «призвал к себе келаря старца Евстафия, да старца Варсонофия Иоакимова, да тут же духовник стоял его архимандрит Феодосий, только трое их…» Евстафий, в миру Евфимий Дмитриевич Головкин, начиная с 1570 года тридцать лет управлял всем хозяйством монастыря и к тому же оставил по себе память как талантливый иконописец. Памятью о нем остались в Лавре икона Сергия Радонежского и складень «Явление Богоматери Сергию». После смерти царя Федора Иоанновича состоял Евстафий членом Земской думы, избравшей на царство Бориса Годунова.

Только долгим царское «сокрушение» не было. Грозный распорядился невестку постричь в московском Новодевичьем монастыре. Сам же принялся торопить послов со сватовством к племяннице английской королевы, раз та сама не захотела стать его женой. До кончины царя оставалось еще три года.

…Художник боролся с картиной как с тяжелым недугом. Рвался сказать все, что наболело, высказаться до конца. Рядом с Грозным возникает образ царевича, исторически никак не заслуживающего приобрести черты нежно любимого Репиным Всеволода Михайловича Гаршина. Но писатель стоял на пороге своего ухода из жизни, и на эту внутреннюю предопределенность не мог не отозваться художник. Разве чуть ослабить просветленность Гаршина отдельными портретными чертами художника В.К. Менка.

Впечатление от картины на выставке, происходившей в Петербурге в доме князя Юсупова на Невском проспекте с 10 февраля по 17 марта 1885 года, было огромным. И у тех, кто ее принимал, и у тех, кто ее отвергал. Чуть ли ни в день вернисажа начинаются разговоры о ее запрещении. Секретарь Академии художеств ссылается не на смысл – на некие анатомические и перспективные ошибки. Профессор Военно-медицинской академии Ф.А. Ландцерт читает по этому поводу «разоблачительную лекцию», которую затем выпускает в свет в виде брошюры. В газете «Минута» появляется заметка, утверждающая, что идея картины заимствована Репиным у некоего студента. Это последнее утверждение хотя и было затем публично опровергнуто, имело под собой известное основание. «Иван Грозный у тела убитого им сына» – тема, которую Академия художеств предложила претендентам на медали в 1864 году и по которой В.Г. Шварц написал удостоенную награды картину.

Но если репинскому полотну и удалось избежать административных мер в Петербурге, они настигли его в Москве. 1 апреля 1885 года благодаря представлению обер-прокурора Синода Победоносцева оно было снято с выставки. Приобретший картину П.М. Третьяков получил предписание хранить ее в недоступном для посетителей месте – запрет, снятый через три месяца по усиленному ходатайству близкого ко двору художника Боголюбова. Через четверть века «Ивану Грозному» предстояло еще более трагическое испытание.

Шестнадцатого января 1913 года иконописец из старообрядцев Абрам Балашев трижды ударил картину ножом. Удары пришлись по лицам Грозного и царевича. «Грозного» пришлось перевести на новый, наклеенный на дерево холст. Эту техническую часть работы осуществили лучшие русские реставраторы тех дней – приглашенные из Эрмитажа – Д.Ф. Богословский и И.И. Васильев. Восстановить живопись должен был сам приехавший из Куоккалы Репин. К этому времени возглавлявший Третьяковскую галерею глубоко потрясенный случившимся И.С. Остроухов подал в отставку. Его место по решению Московской городской думы занял Игорь Грабарь.

Грабаря не было в Москве, когда Репин приступил к реставрации, а точнее – заново написал голову Грозного. Со времени создания картины прошли годы и годы. Манера художника изменилась, изменилась и трактовка им цвета. Репин ничего не восстанавливал. Он писал так, как ему стало свойственно. Кусок новой живописи заплатой лег на старую картину. По счастью, автор сразу уехал, а разминувшийся с ним на несколько часов Грабарь увидел еще свежие краски. Решение Игоря Эммануиловича было отчаянным по смелости. Он насухо стер положенные Репиным масляные краски и заправил, как выражаются специалисты, потерянные места акварелью, покрыв ее затем лаком. Отсутствовавший по контуру нос царевича удалось восстановить благодаря очень хорошим фотографиям.

Через несколько месяцев Репин оказался в галерее, долго стоял перед картиной, но так и не понял, произошло ли с ней что-нибудь или нет. Его бунт совести, его суд и приговор продолжал жить с той же пламенной убедительностью: как и в середине далеких восьмидесятых. Возвращаясь к словам Игоря Грабаря – «страшная современная быль о безвинно пролитой крови».

Анна Колтовская

С этим пришел опричнине конец, и никто не стал поминать опричнину… и все земские, кто остался еще в живых, получили свои вотчины, ограбленные и запустошенные опричниками.

Г. Штаден. О Москве Ивана Грозного. 1572 г.

Она пережила всех в той чужой недоброй семье. Старшего царевича – Ивана, что по первому разу женился в один год с ее замужеством: пожелал царь, чтоб вели они с сыном вместе невест под венец. Самого царя – Ивана Васильевича, даже при седьмой жене не унимавшегося с новыми сватовствами и брачными расчетами. Младшего царевича – Федора Ивановича, будто и не крепкого на голову, будто и тишайшего, да ведь отстоявшего от развода свою царицу Ирину, бедную костромскую дворянку, даже под монашеским клобуком, даже под именем инокини Александры не оставлявшей мысли о престоле.

И Бориса Годунова – в ее дворцовые годы всего-то кравчего, так неудачно просватавшего за царя хворую свою родственницу Марфу Собакину. Да и то сказать, разве сила была в нем – тогда еще в тесте его, Малюте Скуратове, да родном дядьке, доверенном из доверенных, постельничем Дмитрии Ивановиче Годунове. Как-никак ведал всей дворцовой прислугой, сторожами да истопниками, спать ложился у входа в царскую спальню. Без их наговоров да советов неужто не нашел бы царь иной девки – привезли-то в Александрову слободу полторы тысячи невест! Как-никак был третий брак последним – четвертого церковь признать не могла, иначе как сожительством не называла.

И первого Самозванца – при всем честном народе признанного привезенной из далекого монастыря Марией Нагой родным сыном. Через кровь и жизнь своего рожоного Дмитрия преступила седьмая жена Ивана Васильевича, чтобы разом отомстить и за смерть дитяти, и за свой изувеченный монастырскими стенами бабий век. Может, и думала-то больше о муже, которому, не успев родить сына, стала неугодной, который, замены молодой матери не найдя, уже приготовился ее отослать. Вот и вернула себе, хоть не судом да ненадолго, царское имя одна из великих княгинь и цариц, нашла место в мужской усыпальнице – Архангельском соборе, пусть не в самом храме, пусть под лестницей на хоры, а все белокаменная плита в хитрой вязи высеченных букв: «…Маря Федоровна… всеа Руси Ивана».

Пережила и Василия Шуйского с другой царицей Марьей, совсем-то молоденькой, да за полтора года дворцовой жизни поплатившейся тем же клобуком, тем же безысходным монашеским житьем.

И другого Самозванца – Тушинского вора, за которым пошла незадачливая польская гордячка. Кого бы не признала своим мужем Марина Мнишек, лишь бы сохранить тень надежды на русскую корону, на московский престол!

И десять с лишним лет правления новой династии – не назовешь же эти годы царствованием Михаила Романова, когда чуть не на каждом указе ставилась и властная подпись его отца, патриарха Филарета. Это ему, былому Федору Романову, не терпелось дорваться до царского престола. Это он поплатился за нетерпение насильственным постригом, долгим варшавским пленом, должен был удовлетвориться высшей властью духовной и по-прежнему мечтал о единственной нужной ему – светской. Даром, что ли, с детства у англичанина занимался, сколько языков знал, наряды да развлечения любил, первым щеголем московским слыл!

А она все жила за монастырскими стенами, всем ненужная, всеми забытая, какой была и в царском дворце, – дочь коломенского боярского сына Анна Колтовская.

Не иначе боялась, смертно боялась супружеского своего часа. Для родных неслыханная честь – ведь и фамилии не имели, Колтовскими стали называться по той волости, которую получил в прокормление дед, рязанский боярин Глебов, – для нее…

Слухами полнилась земля. Никогда еще не был царь Иван Грозный так жестокосерд, так кровожадно злобен, как после смерти второй своей царицы, «из черкас пятигорских девицы», Марьи Темрюковны. Ото всей семилетней их супружеской жизни осталось только восемь каменных гробниц под Троицким собором Александровой слободы. Рожала царица Марья одних дочерей, а дочерям Ивана, как говорилось, не давал бог веку – одна за другой в младенчестве умирали.

Нет, сдерживать его она не сдерживала. Где там, когда командовал всем опричным войском родной Царицын брат Кастрюк-Момстрюк, которым пугали детей, недобрым словом поминали в сказаньях и песнях. Скорее страх. Конечно же, страх, как никогда раньше, овладел Иваном.

Снова шел по русской земле мор. В одной Москве умирало на день до шестисот москвичей. Росли цены на хлеб. Беспокойно было на границах. И Иван боялся за власть. Свою власть.

Царь Иван Грозный. Гравюра из книги С. Герберштейна «Необычайные московитские истории». 1563 г.

Первого сентября 1569 года не стало Марьи Темрюковны, и тут же Иван решил расправиться окончательно с двоюродным своим братом, с которым столько лет пировал за одним столом, ходил в походы, которого навещал в его владениях, сватал и женил. Виной всему было то, что любили князя Владимира Андреевича Старицкого в народе, что удачливо воевал он в походах, того удачнее хозяйствовал на своих землях. Разве недостаточно для расправы одной подметной челобитной, будто мыслит князь о царском престоле, будто поддержать его решил господин Великий Новгород?

Иван спешно вызывает Старицкого в Александрову слободу с княгиней и дочерью. Но доехать до любимой Ивановой столицы им не пришлось. На одной из последних ямских станций перед слободой ждали их Малюта Скуратов и Василий Грязной и заставили всю княжескую семью выпить яд. Погиб сам Владимир. Погибла его княгиня Евдокия Романовна, которую выбрал одиннадцатью годами раньше в жены брату Грозный. В одном не сходятся историки – сколько малолетних детей разделило судьбу незадачливых родителей. А двадцатого октября не стало и матери князя – гордой и властной Ефросиньи Старицкой. Разлученная с сыном, принужденная, чтоб хоть на время отвести от него беду, постричься, отправлена она была дымом на одном из стругов, которым плыла по реке Шексне.

Верил ли Иван в подметную грамоту, сам ли велел ее сочинить, но теперь путь его лежал в Новгороду Великому. Клин, Торжок, Тверь были лишь преддверием ужаса, который разразился на берегу Волхова. «Кровавая баня», – напишет Карл Маркс. Кровавая баня…

Второго января опричные войска вступили в Новгород, шестого к ним присоединился Иван. Каждодневно их жертвами становилось от одной до полутора тысяч человек – ровно столько, сколько удавалось утопить в Волхове. Больше не принимала река, а опричникам всего важнее было, чтобы никто не спасся, ни одна живая душа. «Прихватывая багры и рогатины, людей копии прободающе и топоры секуще, и во глубину без милости погружаху», – безымянный новгородский летописец не искал слов отчаяния.

И еще на триста верст в округе разграбленные селения, сожженный хлеб, перерезанный скот. Даже наемный солдат без роду и племени, нашедший себе работу в опричных войсках, Генрих Штаден поразится, как можно разжиться за один поход. Ехал он в Новгород на одной лошади, возвращался с сорока девятью, да из них двадцать две тянули груженные краденым добром подводы. Что удивительного, что в стране вспыхнул новый голод.

Теперь очередь была за Москвой. В конце июля того же года на Поганой луже, которая станет со временем Чистыми прудами, разыграются, по словам Карла Маркса, «самые невероятные зверские сцены». И хотя из согнанных для казни трехсот человек сто восемьдесят четыре были там же оправданы, на остальных на этот раз испробовали свою жестокую удаль сам царь и старший царевич Иван. Рубили головы сноровисто, хватко, без устали. Нужды в палачах не оказалось. Справились без их помощи и с казначеем Никитой Фуниковым, и с печатником И.М. Висковатым, имевшим будто бы тайные сношения с польским королем, турецким султаном да еще и крымским ханом в придачу, и со многими дьяками. Только со временем историки разберутся, что страшный день на Поганой луже стал началом конца опричнины, поголовного истребления тех, кто еще недавно мог судить о животе и смерти любого человека в Московском государстве. Все слишком походило на Варфоломеевскую ночь, да и совпало с ней по времени. В этой ночи, стоившей жизни половине французской родовитой знати, также принимал участие сам король Карл IX, и произошла она в конце августа 1572 года.

1571 год не принес облегчения русскому государству. По-прежнему свирепствовала моровая язва, не ослабевал голод, объявилась чума. На конец мая пришлось нашествие на Москву Девлет-Гирея, когда царь Иван находился на очередном богомолье на севере. О чем молился, на какое чудо надеялся? Но когда вернулся в столицу, хан успел далеко уйти с богатейшей добычей и множеством пленников. Остались дотла выгоревшие Занеглименье и Китай-город, поврежденный пожаром Кремль.

И словно в ответ на новые беды расправился Иван теперь уже с начальниками опричнины: первым казнил брата Марьи Темрюковны, страшного Кастрюка-Момстрюка, да кстати объявил и о новой своей женитьбе. В Александровой слободе стали готовить великие торжества царских смотрин. Но не успели отшуметь свадебные столы, как третьей царицы не стало. Жалел ли царь о Марфе, которую так по хворости ее девицей и схоронил, нет ли, но ровно через год, новой весной, ввел в царицыны покои Анну, Ивана Колтовского дочь. Ввел без венчания, «по молитве», на которую куда как неохотно согласился церковный собор. Пришлось же пристраивать к кремлевскому Благовещенскому собору новые сени-крыльцо, чтобы стоять службы: вход в церковь был царю закрыт. Свадебные же торжества если и состоялись, то одного царевича Ивана. Годуновы не отступились от честолюбивых надежд – сумели просватать за царевича-наследника другую свою родственницу, Евдокию Ивановну Сабурову. Верно и то, что повезло Евдокии еще меньше, чем царице Анне: года не прошло, как волей свекра сослали ее в монастырь. Муж не вступился, Годуновы затаились.

Жизнь царицы Анны… Всего-то недолгих три года: 1572–1575. Поначалу составит Иван новую духовную грамоту – завещание в июне – августе, после женитьбы. Определит долю сыновей. Упомянет Анну – жену, царицу, назначит ее вдовью долю: подмосковное село Алешню, село Болтино, село Астанково «с приписными деревнями». немного, куда как немного, зато позаботится о детях, которых могла родить. И не просто о детях. И в ум не беря, что могут это оказаться сыновья, напишет: «Если родится дочь от царицы Анны». Царевне в долю шли вотчины без малого десятка казненных: «село Митрополичье, что было Михайла Тучкова, село Елдигино, что было Юрия Шеина, село Симоновское Васильевское Шеина, село Кленки Услюмовское, Данилово село Ивановское, Брюхово село Супонево, Сафарынское Ивана Сафарина, село Давыдовское Дмитреевское Яковлева сына Давыдова». Тени казненных не пугали Грозного, не могли омрачить и судьбы неродившейся дочери.

Вскоре после появления царицы Анны во дворце смерть польского короля Сигизмунда II Августа всколыхнула Ивана. Пошли разговоры о том, что если не он сам, так царевич Федор может быть приглашен на освободившийся престол. Да еще в июле был наголову разгромлен в сорока пяти верстах от Москвы Девлет-Гирей. Грозный заторопился положить конец ненавистной народу опричнине. И словно не смог пережить ее отмены, погиб в первый день 1573 года самый страшный из опричников Малюта Скуратов. В Новгороде торжественно сыграл Иван свадьбу уцелевшей дочери Владимира Старицкого Марии Владимировны с ливонским королем. В достатке было застолий, выходов, богослужений и богомолий. Без царицы Анны дело не обходилось.