Текст книги "Система мира"

Автор книги: Нил Стивенсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц)

Сэр Исаак собрался что-то возразить, но тут вмешался Даниель:

– Это, по-моему, самая неинтересная тема из всех, что вы могли затронуть. Вы спорите о значении некоторых слов и применимости некоторых метафор: часовщик, король и прочая.

И Лейбниц, и Ньютон стиснули губы, удерживая возражения, готовые посыпаться как из ящика Пандоры. Чтобы не оправдываться до конца дня, Даниель повернулся к Каролине и без паузы выпалил:

– Или формулируя иначе: согласны ли вы, ваше высочество, принять за истину, что и сэр Исаак, и барон фон Лейбниц верят в Бога, промышляющего о Вселенной? И что этот Бог, создавая Вселенную, не допускал ошибок?

– О да, доктор Уотерхауз, очевидно, что оба они в это верят. Хотела бы я сказать то же самое о вас!

– Я не участвую в диспуте, ваше королевское высочество, так что оставим в стороне мои взгляды.

– Напротив, доктор Уотерхауз, – возразила принцесса. – Во всех читанных мною философских диалогах обязательно присутствовал собеседник, настроенный скептически…

– Или просто глупый, – вставил Даниель.

– Будь он скептик, глупец или то и другое вместе, собеседники должны его убедить. – Каролина раскраснелась и оживилась совсем по-девичьи. Она взглянула на Ньютона и Лейбница, ища поддержки в своей затее, и, сочтя, что они согласны, вновь повернулась к ошарашенному Даниелю, который говорил:

– Следует ли понимать, что теперь цель этого диспута – моё религиозное обращение?

– Вы сами сейчас сказали, что чувствуете себя глупцом, – заметила Каролина с лёгкой досадой. – Так что слушайте и просвещайтесь.

– Я в распоряжении вашего высочества и готов к просвещению. Однако позвольте сказать, что моя глупость и мой скепсис – две стороны одной медали. Джон Локк, думающий так же, описал этот взгляд словами куда лучше, нежели удалось бы мне. Не стану отнимать у вас время, рассказывая о нём подробно, краткая же суть такова: рядом с такими людьми, как Ньютон и Лейбниц, такие, как я и Локк, особенно ясно сознаём ограниченность наших разума и чувств. И не только наших, но большинства других людей. А занимаясь натурфилософией, мы прозреваем величие и сложность Вселенной в редких крупицах знания, которые до недавнего времени были от всех сокрыты, да и сейчас ведомы лишь немногим. Несоизмеримость великих загадок Вселенной и наших жалких способностей заставляет нас очень скромно оценивать себя в плане того, что мы можем и чего не можем понять, и с недоверием относиться ко всякому, кто провозглашает догмы или думает, будто во всём разобрался. Тем не менее я признаю, что если кто и может разобраться, то именно эти двое. Поэтому я буду слушать при условии, что они ограничатся интересными темами.

– И что же вы находите интересным, доктор Уотерхауз? – спросила Каролина.

– Два лабиринта.

Каролина и Лейбниц улыбнулись, Ньютон нахмурился.

– Я не понимаю, что сие должно означать.

– Доктор Лейбниц как-то давно сказал мне, что есть два интеллектуальных лабиринта, в которые рано или поздно забредает каждый мыслящий человек, – объяснила Каролина. – Один – состав континуума, то есть из чего сложено вещество, какова природа пространства и так далее. Второй – проблема свободной воли: выбираем ли мы, что делать? Иными словами, есть ли у нас душа?

– Я согласен с бароном фон Лейбницем хотя бы в том, что вопросы интересны, и многие о них размышляли, посему сравнение с лабиринтом вполне оправдано.

Даниель напомнил:

– Принцесса сказала, что диспут должен способствовать улучшению Системы мира, создаваемой её династией. Я предположу, что второй вопрос – свободной воли – гораздо важнее. Меня вполне устраивает представление, что мы – машины, сделанные из мяса, и свободной воли у нас не больше, чем у настенных часов, а дух, душа, или как уж вы это называете – просто выдумки. Многие, изучающие натурфилософию, придут к тому же выводу, если вы двое не убедите их в обратном. Её королевское высочество полагает, что такого рода воззрения, заложенные в основание Системы мира, приведут к осуществлению её кошмара. Итак, если мне в этом диалоге отведена роль Симпличио, извольте объяснить, как существование свободной воли и духа, действующего по собственному произволению, согласуется с математическими законами нашей механической философии?

– Вопрос не нов, – отвечал Лейбниц. – Декарт ясно видел, что механическая философия может вести к новому учению о предопределении – исходящему не из теологии, как у кальвинистов, а из простого факта, что материя подчиняется предсказуемым законам.

– Да, – кивнул Даниель. – А потом он всё спутал, поместив душу в шишковидную железу.

– На мой взгляд, он всё спутал раньше, разделив Вселенную на материю и сознание, – сказал Лейбниц.

– А на мой взгляд, он всё спутал ещё раньше, предположив, что тут есть затруднение, – возразил Ньютон. – Нет ничего дурного в том, чтобы рассматривать часть Вселенной как пассивный механизм, а часть – как активный и думающий. Однако мсье Декарт, знавший, что сделали с Галилеем паписты, так боялся инквизиции, что остановился на полпути.

– Хорошо, в любом случае мы согласны, что Декарт видел проблему и дал неверный ответ, – продолжал Даниель. – Можете ли вы предложить что-то лучшее? Сэр Исаак, насколько я понимаю, считает, что затруднения вообще нет.

– Если вы читали «Математические начала натуральной философии», то не нашли там рассуждений о душах, сознании и тому подобном, – сказал Исаак. – Мой труд посвящён планетам, силам, тяготению и геометрии. Я не занимаюсь загадками, которые ставили в тупик мсье Декарта, и уж тем более не претендую на то, чтобы их разрешить. Чего ради нам строить гипотезы касательно таких материй?

– Потому что если не вы, сэр Исаак, это сделают другие люди, не столь великие; и гипотезы их будут ошибочны, – ответила Каролина.

Ньютон ощетинился.

– Мои труды по тяготению и оптике принесли мне славу, которой я не искал. Я не видел от неё ничего доброго и очень много худого. А теперь от меня ждут глубоких высказываний по темам, весьма далёким от тех, что я выбрал для изучения.

– Так говорит публичный сэр Исаак Ньютон, – сказал Даниель, – автор «Математических начал» и директор Монетного двора. Однако наша частная встреча выиграла бы от участия сэра Исаака как частного лица, автора «Праксиса».

– «Праксис» не обнародован, – напомнил Исаак, – и не потому, что содержит нечто для меня личное, но потому что не окончен, и обсуждать тут пока нечего.

– Что такое «Праксис»? – спросила принцесса.

– «Праксис» станет для алхимии тем же, чем стали «Математические начала» для механической философии.

– Лаконичный ответ! Не расскажете ли вы подробнее?

– Если позволите, ваше высочество, – вмешался Даниель. – Сэр Исаак на прежнем опыте убедился, что всё, высказанное им публично, становится мишенью жестокой критики, и потому взял за правило ничего не разглашать, пока не доведёт работу до совершенства и не будет уверен в её неуязвимости. «Праксис» ещё не завершён.

– Тогда, выходит, я ничего не узнаю! – воскликнула принцесса с лёгкой досадой.

– Это я виноват, что упомянул «Праксис», – торопливо проговорил Даниель. – Однако мною двигало желание сказать, что если публичныйсэр Исаак и заявляет, будто не видит проблемы, которая так занимала Декарта, частныйсэр Исаак, по моему убеждению, трудится над этой самой проблемой.

– Я весьма ясно говорю в «Математических началах», – произнёс Исаак звенящим голосом оскорблённой добродетели, – что не обсуждаю физических причин и места нахождения сил. Что тяготение существует и действует на расстоянии, принимается как данность. Почему и как это происходит, не рассматривается. Я не был бы человеком, если бы не хотел узнать, что такое тяготение и как оно действует, а даже если бы эти вопросы нисколько меня не трогали, барон фон Лейбниц и его континентальные коллеги продолжали бы беспрестанно меня ими донимать. Поэтому да! Я хочу постигнуть суть силы. Я над этим тружусь. Невежда зовёт мою работу алхимией.

К чести Исаака, он заметил обиженный взгляд Даниеля и добавил:

– Да. Нет ошибки в том, чтобы называть её алхимией, но само слово, обременённое грузом истории, не воздаёт ей должного.

– Вы позволите задать вопрос касательно ваших изысканий в этой области, как бы она ни называлась? – спросил Лейбниц.

– При условии, что в нём не будет потайных капканов, – отвечал Ньютон.

Лейбниц исхитрился разом закатить глаза, подавить тяжёлый вздох и произнести:

– Если я правильно понимаю значение термина «сила» в вашей метафизике…

– Которое представляет собой единственное известное мне связное определение силы! – вставил Ньютон, глядя на принцессу.

Лейбниц, с видимым усилием, изобразил на лице ангельское терпение.

– Как я понимаю, сила у вас означает некое невидимое воздействие, осуществляемое через то, что вы считаете вакуумом пространства, с бесконечной скоростью и придающее предметам ускорение, хотя ничто их вроде бы не касается.

– Если не считать тех оговорок, которыми вы снабдили слова «пространство» и «вакуум», это вполне грамотное описание силы тяготения, – признал Ньютон.

– Итак, в вашей метафизике, которой, как мне ни жаль, сейчас придерживаются почти все, существует нечто, именуемое пространством, по большей части пустое, однако содержащее отдельные комки, называемые телами. Среди них есть огромные тяжёлые шары, которые мы зовём планетами, но также множество мелких, как эта кочерга, вон тот канделябр, ковёр и двуногие одушевлённые тела, откликающиеся на имена «Даниель Уотерхауз», «принцесса Каролина-Вильгельмина Бранденбург-Ансбахская» и прочая?

– Всё перечисленное столь очевидно, что можно лишь дивиться, когда образованный человек излагает нечто до такой степени банальное, – сказал Ньютон.

– Некоторые тела подчиняются детерминистским законам механической философии, – продолжил Лейбниц, – как этот глобус, который покатился, когда её высочество его толкнула. Однако тела, зовомые «Даниель Уотерхауз» и так далее, в чём-то отличны. Да, они подвластны тем же силам, что и глобус, – наш друг Даниель явно ощущает на себе земное тяготение, иначе он парил бы в воздухе! Однако тела эти действуют сложным образом, который не объясняют законы, изложенные в «Математических началах». Когда доктор Уотерхауз садится писать эссей, скажем, о латитюдарианской философии, разделяемой им и покойным мистером Локком, мы можем видеть, как его перо движется по сложнейшему мыслимому пути. Где тут конические сечения «Начал»? Ни одно уравнение не в силах описать траекторию Даниелева пера на бумаге, ибо она складывается из бесчисленных и неизмеримо малых сокращений мышц его ладони и пальцев. Если мы разрежем человеческую руку, то увидим, что мышцы эти управляются нервами, которые идут от мозга, словно реки, берущие начало в горах. Изымите мозг или перережьте его связь с рукой, и она станет так же проста, как этот глобус; мы сможем свести все её будущие движения к коническим сечениям и предсказать по законам «Математических начал». Посему очевидно, что вдобавок к силе тяготения, действующей повсюду, существуют другие силы, наблюдаемые только в животных [5]5
  Как знали все присутствующие, Лейбниц употреблял слово животное (animal) в древнем и довольно специфическом смысле, обозначающем нечто обладающее либо одержимое духом (анимой).


[Закрыть]и порождающие куда более сложные и любопытные движения.

– Я согласен с вами в том, что на перо доктора Уотерхауза, когда он пишет, действуют иные силы, помимо тяготения, и что силы эти, насколько нам известно, не управляют движением камней и комет, – сказал Ньютон.

– Гука очень интересовали мышцы, – вставил Даниель. – Он изучал их под микроскопом и пытался сделать искусственную мышцу, чтобы полететь. Вот она бы вполне описывалась законами механической философии, ведь в конечном счете была бы просто воздухосжимательной машиной и, как таковая, подчинялась закону Бойля. Будь у Гука больше времени и более сильные микроскопы, он отыскал бы в мышцах крохотные механизмы, подобным же образом описываемые механическими законами. Тогда все якобы загадки разрешились бы…

Даниель замолчал, потому что и Ньютон, и Лейбниц замахали руками, как будто он испортил воздух, и они отгоняют дурной запах.

– Вы совершенно не о том! – воскликнул Лейбниц. – Меня не интересует физика мышц. Подумайте, если бы Гук построил свой летательный аппарат, приводимый в движение, детерминистски, газовой машиной, что ещё он должен был бы добавить к своему устройству, чтобы оно взлетело на купол Бедлама и утвердилось там, невзирая на порывы ветра, а затем вновь пустилось в полёт, а не рухнуло, как подбитый голубь? Я пытаюсь привлечь ваше внимание к тому, что идёт по нервам от мозга: решениям или, вернее, их физическим проявлениям, так сказать буквам, которыми они пишутся; тому, что передаётся мышцам, чтобы они могли наполнять смыслом безвидное и пустое.

– Я вас понял, – сказал Даниель, – и утверждаю, что всё, с самого верха – поршни и цилиндры, гири и пружины. Мне не требуется иных объяснений того, как я пишу, а птица – летит.

– И тут с вами согласен! – сказал Лейбниц.

Наступило обескураженное молчание.

– Неужто я так легко обратил вас в материализм? – спросил Даниель.

– Отнюдь, – возразил Лейбниц. – Я лишь говорю, что хотя телесная машина подчиняется детерминистским законам, она делает это сообразно желаниям и повелениям души вследствие предустановленной гармонии.

– Я попрошу вас объяснить подробнее, – сказала принцесса. – Ваш тезис очень трудно понять.

– Главным образом потому, что он неверен! – вмешался сэр Исаак.

Каролине пришлось буквально встать между двумя философами.

– Тогда мы все согласны, что барону фон Лейбницу следует подробнее изложить учение о предустановленной гармонии, – сказала она. – Однако прежде я хотела бы услышать, как сэр Исаак толкует явления, о которых говорили сейчас доктора Уотерхауз и Лейбниц. Сэр Исаак, оба джентльмена утверждают, что их вполне устраивает объяснение, согласно которому всё, с самого верха, представляет собой набор механизмов. А вас? Нужно ли вам что-нибудь ещё?

Ньютон сказал:

– Если мы допускаем, что не только мускулы, но и нервы, и самый мозг, как изволил выразиться Даниель, «поршни и цилиндры, гири и пружины», действие которых может быть изучено и описано неким будущим Гуком, нам всё равно придётся объяснить, как движет этими механизмами душа, дух или какое уж там слово мы будем употреблять – то, что обладает свободной волей, не подчинено детерминистским законам и делает нас людьми. По сути, мы вернулись к проблеме, которую обсуждали раньше и которую вы, Даниель, нашли такой скучной: проблеме взаимоотношений Бога и вселенной. Если Бог – более чем отсутствующий помещик, более чем совершенный часовой мастер, который запустил Свои часы и ушёл, то мы должны объяснить, как Он влияет на движение всякой вещи в мире. И это приводит нас к загадочному явлению, называемому силой. Рассуждая об анимальных движениях, мы в конечном счёте приходим к тому же вопросу: как душа, обитающая в теле, влияет на ход больших дряблых часов.

– Я в корне несогласен, – вмешался Лейбниц. – Душа и тело вообще не влияют друг на друга!

– Тогда откуда моя душа знает, что пламя свечи колеблется? – спросила принцесса Каролина. – Ведь я вижу его колебания глазами, частью моего тела?

– Потому что Бог вложил в вашу душу представление об этой свече и обо всём остальном во вселенной, – сказал Лейбниц. – Но Бог в любом случае воспринимает вселенную иначе! Он воспринимает все вещи, потому что беспрестанно их творит. И я отвергаю всякие аналогии между отношениями Бога с вселенной и нас с нашими телами.

– Я вообще не понимаю гипотезу барона фон Лейбница, – признал Исаак.

– Какова же ваша гипотеза, сэр Исаак?

– Что большая часть животного тела – детерминированная машина, я согласен. Что ею управляет мозг, доказано Уиллисом и другими. Отсюда следует, что по законам, избранным Богом, душа имеет власть действовать через мозг и, таким образом, влиять на анимальные движения.

– Снова Декарт с его шишковидной железой! – фыркнул Лейбниц.

– Он заблуждался насчёт шишковидной железы, – сказал Ньютон, – но я готов признать некоторое формальное сходство между его образом мыслей и моим.

– То есть, – перевёл Даниель, – есть способ, которым свободный, бестелесный, немеханический дух может производить физические изменения в работе механизмов мозга.

– Я полагаю сие очевидным, как и факт, что Бог, который также является бестелесным Духом, имеет власть производить физические изменения – то есть прикладывать силу к каждой вещи во вселенной.

– Коли так, исследуя причины и места нахождения сил в своём «Праксисе», вы собираетесь объяснить и силы такого рода?

– Я считаю, что любое объяснение силы, не затрагивающее эту тему, будет незавершённым.

– Когда сэр Исаак трудился над «Началами», – проговорил Даниель, – я заехал к нему в Тринити-колледж. Он просил привезти ему материалы, показавшиеся мне совершенно не связанными: таблицы приливов, данные по некой комете, астрономические наблюдения Сатурна и Юпитера. Дорога была долгая; пока я добрался до Кембриджа, мне удалось понять, что всё перечисленное связывает общая нить: тяготение. Оно вызывает приливы, определяет орбиты комет и планет. Сейчас нам это очевидно, но тогда вовсе не было общепринятым, что, скажем, комета подчиняется той же силе, которая удерживает Землю на орбите. Триумф Исаака в том, что он постиг единство столь разнородных явлений и указал на их общую причину, действующую повсюду одинаково. Меня долго смущали алхимические исследования Исаака, но с годами я понял, что он стремится повторить свой триумф: найти общее объяснение феноменам, которые мы считаем различными и несвязанными, как то: свободная воля, Божье присутствие во вселенной, чудеса и трансмутация химических элементов. На сознательно запутанном жаргоне алхимиков эта причина, или принцип, зовите как хотите, именуется философским камнем, философской ртутью, витальным началом, латентным или тонким духом, тайным пламенем, материальной душой вещества, незримым обитателем, светозарным телом, семенем, оплодотворяющей способностью.

– Вы сваливаете в кучу множество разных понятий, – сказал Ньютон, – но это хотя бы доказывает, что вы прочли мои записки, прежде чем их сжечь.

Каролина на миг опешила; затем любопытство взяло верх, и она спросила:

– Что это за начало или дух? Вы его видели, сэр Исаак?

– Я вижу его сейчас, в чувствах и мыслях, мелькающих на вашем лице. Я вижу его проявления повсюду, – несколько уклончиво отвечал Ньютон. – В природе я наблюдаю два типа действий: механические и вегетативные. Под механическим я, само собой, подразумеваю то, о чём доктора Уотерхауз и Лейбниц говорили раньше, то есть часы. Слово «вегетативный» я употребляю в древнем смысле применительно ко всему одушевлённому, живому, растущему. Оно описывает воспроизводящий и творческий процессы. Часы, даже самые лучшие, встают, когда кончается завод. Механический мир подвержен распаду. В противоположность тенденции к упадку должен существовать некий творческий принцип: активное семя, тонкий дух. Невообразимо малые его количества, действующие в несравнимо больших объёмах безжизненного инертного вещества, производят сильнейшие, даже чудесные преобразования, которые я называю общим словом «вегетация». Так же как общий принцип тяготения проявляется бесчисленными способами – в приливах, орбитах планет и траекториях пуль, – так и все, кто знает, куда смотреть, увидят вегетативный принцип в самых разных местах. Возьмём пример, о котором мы беседовали раньше: летательный аппарат, сделанный из искусственных мышц, будет механическим устройством и, полагаю, рухнет, как дохлая птица. Если такой аппарат полетит – для чего он должен чувствовать каждое колебание воздуха и правильным образом отзываться, – я вынужден буду в конечном счёте приписать это действию некоего вегетативного принципа. Однако Даниель правильно считает, что тот же принцип относится и к таким вещам, как души, чудеса и некоторые особо глубинные и дивные химические превращения.

– Но считаете ли вы, что в конечном счёте действует некая физическая субстанция – то, что можно увидеть и потрогать?

– Да, считаю, и я её ищу. Более того, я думаю, что знаю, где искать.

Тут Исаак повернулся, чтобы гневно взглянуть на Даниеля, но принцесса этого не увидела, потому что смотрела на Лейбница.

– Барон фон Лейбниц, – проговорила она, – можно ли примирить ваш взгляд со взглядом сэра Исаака?

Лейбниц вздохнул.

– Неловко сказать. Мне всё это представляется последними тыловыми боями доброго христианина, отступающего перед натиском механической философии.

– Вы кардинально заблуждаетесь! – вскричал Ньютон. – Есть механическое, и есть вегетативное. Я изучаю и то, и другое.

– Вы уже уступили половину поля боя механическому.

– Это не уступка, сударь. Или вы не читали мои «Начала»? Существует механический мир, и его описывает механическая философия.

– Доктор Уотерхауз скажет, что механическая философия описывает не половину, но всё, – произнёс Лейбниц. – Я придерживаюсь противоположного взгляда, согласно которому всё вегетативно, а то, что мы считаем механическим, есть лишь внешнее проявление процессов, совершенно не механических.

– Мы ждём внятного объяснения, – сказал Исаак.

– Философы механического склада разбивают всё сущее на атомы, которым приписывают свойства, на их взгляд рациональные, то есть механические: массу, протяжённость, способность соударяться и слипаться, исходя из чего пытаются объяснить притяжение, души и чудеса. Такой подход приводит их к затруднениям. Я же разбиваю всё сущее на монады и приписываю им свойства, которые некоторые назвали бы присущими душе: способность воспринимать, осмысливать свои перцепции, решать и действовать. С помощью монад несложно объяснить всё, представляющее такое затруднение для атомистической философии – всё, что вы записываете в разряд вегетативного, включая нашу способность мыслить, решать и действовать. Однако трудно объяснить то, что в атомистической философии до идиотизма просто и очевидно. Например, пространство и время.

– Пространство и время! Два мелких упущения, которых никто, вероятно, и не заметит, – проворчал Ньютон.

– Позвольте сказать, что ваша концепция пространства совсем не так логична, как представляется на первый взгляд, – начал Лейбниц, явно выпаливая первый залп очередного длинного аргумента. Однако прежде чем он успел продолжить, дверь отворилась. На пороге стоял Иоганн фон Хакльгебер, весьма выразительно держа в руках письмо. За спиной у него, прижав к губам кулак, расхаживала Элиза.

Принцесса Каролина посмотрела Иоганну в глаза и склонила голову набок. Она не сказала «Я же просила меня не беспокоить», но слова эти угадывались так ясно, что все повернулись к Иоганну, ожидая немедленных извинений. Однако тот лишь поднял брови и не двинулся с места.

Каролина закрыла глаза и вздохнула. Ньютон, Лейбниц и Уотерхауз посторонились, пропуская её к двери. Все они разом поняли, что столь значимым могло быть письмо лишь от одного человека: Каролининого тестя, ещё не венчанного короля Англии.

– Доктор Уотерхауз, пожалуйста, возьмите на себя роль моего рыцаря и доведите это дело до конца, – сказала принцесса и вышла.

– Трудноватая задача, – проговорил Даниель, когда дверь за нею затворилась.

– Отнюдь, – возразил Ньютон, – если только вы отдадите мне Соломоново золото.

– Еврей, состоящий на службе у царя… – (Даниель не хотел произносить имя «Соломон» из боязни вызвать у Исаака всплеск хилиастических чувств), – определил, что первая партия карт была изготовлена из золота с более чем обычным удельным весом, и распорядился, чтобы все следующие карты делали из того же металла. Кара за ослушание будет неумолимой и по-русски жестокой. Если б не это, я охотно обменял бы золото на обычное, ибо не верю в его особые свойства.

– Тогда как вы объясняете своё воскрешение Енохом Роотом в 1689-м?

– Что?! – изумился Лейбниц.

– Или, – продолжал Исаак, – из всего написанного Гуком за целую жизнь вы не поверили только этим словам?

– Гук пишет, что Енох дал мне какое-то лекарство, и оно помогло.

– Помогло?! Ну и умеете же вы приуменьшить, Даниель!

– Это могло быть что-то… или ничего. Известны случаи, когда якобы умершие люди оживали через несколько минут.

– Я терпеть не мог Гука, – сказал Исаак, – но даже я признаю его самым внимательным наблюдателем из всех, когда-либо живших на земле. Неужто я поверю, что он не сумел отличить живого пациента от умершего?

– Я вижу, что вы тверды в своём убеждении, так какой смысл спорить?

И Ньютон, и Лейбниц расхохотались.

– Что тут смешного? – спросил Даниель.

– Вы заставили нас спорить несколько часов кряду! – воскликнул Лейбниц. – А теперь, когда перед вами поставили трудный вопрос, вы говорите, что не видите в нём смысла.

– Мне нужен лишь маленький образчик, Даниель, – сказал Ньютон. – Не забывайте, что я много лет искал исчезающе малые следы этого вещества в образцах с огромной примесью других, в том числе низких, металлов. Мои методы близки к совершенству. Я не прошу брусок, только унцию или меньше – ошмёток…

– Я сказал вам, что пробирщик Петра взвесил всё до последней унции. Они все учтены. Я могу попросить у него разрешения взять маленький образец, но…

– Нет, – сказал Исаак. – Думаю, открывать свои карты ни мне, ни вам не с руки.

Тут Даниель внезапно вспомнил про кольцо у себя на пальце, подарок Соломона, выплавленный из кусочков того самого золота. Холодок пробежал вверх по руке к затылку, однако Даниель не шелохнулся и не сказал ни слова, надеясь только, что Исаак не заметит, как он весь покрылся мурашками.

– Исаак, – произнёс кто-то. Даниелю пришлось поднять глаза и убедиться, что говорит и впрямь Лейбниц: так невероятно было, что немец назвал Ньютона по имени, без «сэр».

– Готфрид, – отвечал Ньютон неопровержимо.

– Тридцать семь лет назад я приехал сюда инкогнито, чтобы предложить вам союз. Это было через два года после того, как я разработал исчисление бесконечно малых, только чтобы понять, что всего лишь шёл по вашим стопам. Мне подумалось, что у нас могут быть и другие общие интересы и что, объединившись, мы достигнем большего и быстрее. Даниель меня поддержал.

– Я отлично помню и случай, и случника, – сказал Исаак, – и его слабость к игре с лучинами.

Острота ранила тем больнее, что Исаак прибегал к ним исключительно редко. Даниель ощутил страшную тяжесть в правой руке – как будто кольцо тянуло её вниз или от пережитого за день волнения с ним случился удар. Он сунул отяжелевшую руку в карман штанов и опустил голову.

– Тогда вы не хуже меня помните, что лучина вспыхнула ненадолго, только чтобы вновь погаснуть, – сказал Готфрид. – И вот я вернулся, теперь уж точно в последний раз. Не пересмотрите ли вы своё решение, Исаак? Не хотите ли вы подчиниться своей принцессе и объединить усилия со мной – чтобы вместе заложить надёжное основание для новой Системы мира?

– Я и так над этим тружусь, – сказал Исаак. – Не должен ли я предложить вам, Готфрид, совместный со мной труд? Возможно, для этого вам придётся отбросить монады. А, я вижу по вашему лицу, что разговор бесполезен.

– Значит, ответ отрицательный.

– Ответ положительный. Всё упирается в сроки, сударь. Ни вы, ни я, ни принцесса не властны их сократить. Она хотела бы разрешить всё нынче же – сегодня! Вы тоже торопитесь. Вы старик – как мы все – и боитесь не успеть. Но наши желания тут ни при чём. Природе нет дела до наших удобств – она откроет свои тайны, когда сочтёт нужным. «Математические начала» могли бы не появиться, не отправь нам Природа в восьмидесятых пригоршню комет и не расположи их траектории так, чтобы мы смогли сделать знаменательные наблюдения. Может пройти десять лет, сто или двести, прежде чем она даст нам подсказку для тех задач, о которых мы говорили сегодня. Не исключено, что золото Соломона – та самая подсказка, однако я не берусь это утверждать, пока не получу образец.

Даниель улыбнулся.

– Во всём, что не касается Соломонова золота, ваше терпение воистину безгранично. Забавное дело. Из нас троих только я считаю, что скоро умру совсем; вы оба, Исаак и Готфрид, верите в вечную жизнь. Почему бы вам не почерпнуть мужество в своих убеждениях и не сговориться о встрече веков так через несколько или когда там у вас будут нужные данные, чтобы разрешить все вопросы философски?

Это был в общем-то дешёвый трюк: нажать на обоих, поставив под сомнение твёрдость их религиозных убеждений. Однако Даниель бесконечно устал; он видел, что затея обречена, и хотел скорее положить ей конец.

– Я согласен! – воскликнул Лейбниц. – Это будет своего рода дуэль – философическая дуэль, которая разрешится не оружием, но идеями – в неведомый пока час на поле ещё не избранном. Я согласен.

И он протянул руку.

– Тогда я буду ждать вас на этом поле, сударь, – сказал Ньютон. – Хотя философии наши столь различны, что вряд ли мы окажемся там вместе; ибо один из нас непременно ошибается.

Он пожал руку Лейбницу.

– Каждому дуэлянту нужен секундант, – напомнил Лейбниц. – Может быть, Даниель согласится быть секундантом у нас обоих.

Даниель фыркнул.

– Исаак может верить, что меня воскресили, но я не думаю, что в такое верите вы, Готфрид. Нет, если вам нужны секунданты, тут, как выяснилось, полно бессмертных персонажей, которые охотно явятся в назначенное время подержать ваши плащи. Для вас, Готфрид, есть Енох Роот, а для вас, Исаак, ветхий годами еврей, состоящий на царской службе и называющий себя Соломоном.

Таким образом, он не вынул руку из кармана и не обменялся с ними рукопожатиями, ибо кольцо казалось страшно тяжёлым и заметным. В мозгу Даниеля на миг возникла безобразная картина: Исаак с Готфридом угадывают, из чего оно сделано, и бросаются за него в драку.

– Брр, мой тесть ужасно на меня зол, – объявила Каролина. – Во всяком случае, если я правильно понимаю его письмо.

Перед этим она трижды перечла послание. Иоганн и Элиза смотрели. Весь Лестер-хауз гудел: вещи принцессы укладывали и тащили к выходу.

– Столько времени прошло, столько событий приключилось с тех пор, как я будто бы уехала в тот замок оправляться после июньского потрясения… немудрено было позабыть, что его величество ждёт меня назад. А теперь он, кажется, понял, где я.

– Возможно, какие-то известия достигли его после нашего маленького приключения на Темзе, – предположил Иоганн. Он говорил отрывисто и поддерживал голову рукой – а может, массировал себе лоб. Для Каролины нагоняй со стороны короля Англии и курфюрста Ганноверского мог быть банальной семейной стычкой, но Иоганн воспринимал дело совершенно иначе.

– Отлично, – сказала Каролина. – Значит, я возвращаюсь в Ганновер.

– Хорошо! – Иоганн вскочил и вышел. Если бы кто-нибудь отважился остановить его и спросить зачем, он бы ответил, что намерен сделать нечто очень важное и практическое. Однако и Каролина, и Элиза прекрасно понимали, что причина в его взвинченности: если бы он остался сидеть и разговаривать, то сошёл бы с ума.