Текст книги "Система мира"

Автор книги: Нил Стивенсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц)

Суррей
^{Перед рассветом, 15 августа 1714}

И поставлена будет им часть войска, которая осквернит святилище могущества, и прекратит ежедневную жертву, и поставит мерзость запустения.

Даниил, 11, 31.

Итак, когда увидите мерзость запустения, реченную через пророка Даниила, стоящую на святом месте, – читающий да разумеет, – тогда находящиеся в Иудее да бегут в горы; и кто на кровле, тот да не сходит взять что-нибудь из дома своего; и кто на поле, тот да не обращается назад взять одежды свои.

Мф., 24, 15–18.

Ему больно было вести солдат по английской земле. Ирландия, Бельгия, Голландия и Франция – естественные Марсовы поля: армии пасутся на них, как овцы на холмах Альбиона. Однако сейчас, ведя роту вооружённых людей через английское поле, он чувствовал, что напрасно выбрал военную стезю.

Он, разумеется, понимал всю нелепость своих мыслей: Бельгия столь же не создана для войны, как этот край. И всё же так он чувствовал и, как всегда, держал свои соображения при себе.

В Ламбет переправились конным паромом около двух часов ночи и двинулись на юг по Кэпемской дороге. Настоящий маршевый шаг разносился бы по сонной округе на много миль, а они не хотели привлекать к себе внимание, поэтому шли не в ногу, повзводно, обтекая редкие селения, как вода. Дозорным, полуночникам и прочим излишне бдительным жителям, которые выходили с вопросами, советовали не лезть в чужие дела, а потом спрашивали у них дорогу к Эпсому. Стратегия состояла в том, чтобы идти быстрее слухов, однако на случай, если кто-нибудь поскачет вперёд на лошади, они старались создать ложное впечатление, будто направляются к юго-западу. Собственно, на юго-запад они и шли несколько часов кряду, затем, перекусив в придорожной лощине сухарями, резко повернули, быстрым шагом проделали четыре мили на восток по дороге и дальше двинулись через поля. Разведчики вели их вверх и вниз по холмам, которые можно было почувствовать ногами, но не увидеть. Ему казалось, что подъёмов больше, чем спусков, но усталому пехотинцу всегда так кажется. Слышал он плохо, поэтому не различал шума листвы, зато ощущал присутствие деревьев по ауре безветрия и аромата. Потом стали попадаться рощицы, которые приходилось обходить, чтобы солдаты не разбредались, не шуршали листьями и не ломали веток.

Свет сеялся с неба, как хлопья пепла от сожжённого города. В какой-то момент рассвело настолько, что пятна и намёки, проступавшие сквозь тьму последние час с небольшим, внезапно обрели смысл. Он огляделся. Ему думалось, что они идут через открытую местность, иногда огибая рощицы, но всё оказалось совсем не так. Деревья росли повсюду, где гуще, где реже, так что видно было не дальше, чем на вержение камня; только кое-где над кронами торчали верхушки холмов. Под сенью леса бледной рекою вилась прогалина, заросшая жёсткой сухой травой. Меловая почва так же не могла удержать влагу, как пальцы скелета – деньги. В голове ударил набат: он привёл роту туда, где не сыщешь ни ручья, ни озера! Через несколько часов у них кончится вода!

Мучительным усилием воли он прогнал тревогу; через десять шагов та вернулась и заняла господствующую позицию. Мысли стали стёртые, как солома в ветхом тюфяке, и, наконец, рассыпались с первыми лучами солнца.

Словно мальчишки, добредшие по ручью до его впадения в реку, рота вышла в широкую низину; слева лежали пастбища, справа начиналось известковое подножие мелового холма. Здесь путь преграждала густая тонзура вязов; сперва показалось, что она идёт до самого верха, со второго взгляда в просветы между деревьями удалось различить бледный пожухший луг.

Сейчас он понял бы диспозицию, даже если бы не участвовал в её составлении. На вершине холма стоит усадьба, загороженная с этой стороны полосой вязов. Обычные гости поднимались туда (надо думать) по какой-то пологой дороге с другой стороны холма. Роте предстояло атаковать усадьбу с неохраняемого (если всё окажется хорошо) тыла: преодолеть лесистый меловой склон и выбраться на открытое пространство.

Покуда он выстраивал в голове картину местности, волосы на загривке всколыхнулись. Он обернулся и потянул носом этот новый ветерок, влажный, пахнущий речной тиной. Ветер дул в ту же сторону, куда им предстояло идти.

Он заговорил впервые за несколько часов и велел немедля идти на штурм, держась кучно, чтобы каждый взвод, фигурально выражаясь, чувствовал локоть соседнего и не потерялся в тумане. «В каком тумане, сержант?» – спросил кто-то, ибо воздух был чист, как талая вода. Однако сержант Боб повернулся спиной к вопрошавшему и зашагал вверх по склону. Он давно заметил, что солдатский опыт измеряется тем, как быстро человек угадывает начало сражения. Для Боба Шафто оно началось, когда сырой ветер зародился над Темзой, и теперь уже наполовину закончилось. Для малого, спросившего: «В каком тумане, сержант?», сражение ещё лежало в неопределённом будущем. В крайних формах подобная некомпетентность ведёт к тому, что отряд уничтожают во время сна или на привале, в мягких – к неоправданным потерям. На такой случай у Боба было только одно лекарство: действовать, чтобы тугодумы встряхнулись и последовали его примеру. К тому времени, как он подошёл к деревьям, сырость чувствовалась на коже. Пока солдаты пробирались через лес на вершину холма, её уже окутал туман. Боб не прошёл по лугу и десяти шагов, как залаяла собака. Рота двигалась образцово тихо, однако ветер дул в спину и гнал запах на милю вперёд, так что собака почуяла их издали.

Они уже оставили позади семь восьмых сражения, которое для большей части солдат ещё лежало в будущем. Не только Боб услышал собаку: голоса, называя её по имени, приказывали ей заткнуться. При некотором везении хозяева и дальше лежали бы в постели, ругая собаку, пока Боб не высадил бы дверь. Но это была бы уж очень большая удача. Справа налетел шквал ржания и конского топота: кавалерия вигов атаковала поместье с другого склона. Даже слабый слух Боба различал её приближение; один из солдат помоложе клялся, что слышит карету. Обитатели усадьбы никак не успели бы погрузиться в экипаж, и Боб заключил, что это какие-то офицеры или джентльмены приехали наблюдать, проверять, критиковать, отменять или как-либо ещё исправлять его действия.

– Разрешаю шуметь, – объявил он громко, и звук, как паника, побежал по цепи влево и вправо. Впрочем, из-за тумана это была не столько цепь, сколько рассыпанные звенья. Барабанщики забили атаку, сержанты, поняв по барабанному бою, как далеко они разбрелись, принялись орать. Один взвод сильно отстал и, хуже того, не понимал свою ошибку; Боб мысленно вычеркнул его из диспозиции. Другие взводы двигались перпендикулярно линии наступления. Так что Боб наконец выкрикнул, чтобы все шли на собачий лай. Это помогло лучше, чем все его предыдущие усилия: рота тронулась вверх по склону. По цепи пробежало известие, что справа стена, и Боб приказал перед нею остановиться. Середина, а затем и левый фланг отыскали стену и встали, образовав (как предполагал Боб) дугу в несколько сот ярдов, развёрнутую в общем направлении собаки. К лаю теперь добавились звуки почтового рожка, крики, звон клинков и пистолетные выстрелы. Стена была грубая, каменная, заросшая зеленью. Боб несколько мгновений колебался, пока не услышал сзади топот кавалерии и не отметил, что туман рассеивается. Тогда он приказал лезть через стену и бежать к месту стычки. От них будет больше проку как от загонщиков, чем как от охотников. А если кто-нибудь и прорвётся сквозь цепь, его задержит наступающая с тылу кавалерия.

Лондонские улицы, такие разные и неповторимые для смиренного пешехода, из окна кареты предстают неразличимыми и безымянными, как волны на море. Покуда Уотерхауз, Ньютон и Лейбниц плыли по ним в первые полуночные часы, Даниель тешился надеждой, что спор о приоритете разрешится прямо сейчас либо христианским прощением, либо придорожной дуэлью в кромешном мраке. Однако сэр Исаак определённо решил не говорить вообще ни о чём; он притворился спящим и сердито вскидывал голову, когда Уотерхауз и Лейбниц нарушали его сон болтовнёй и светом свечей. И неудивительно: всё шло к тому, что спор завершится триумфом Исаака, так зачем ему говорить с Лейбницем? Это Лейбниц должен как-то заинтересовать Ньютона в разговоре.

Даниель не спал и не делал вид, будто спит. Как только рассвело, он открыл шторы на окнах, за которыми оказалась прелестная суррейская аллея. Впрочем, любоваться ею пришлось недолго, не больше четверти часа. Сперва Лейбниц, потом Ньютон зашевелились, стряхивая настоящий или притворный сон.

– Так вы думаете, мы едем на последнее собрание клуба? – спросил Даниель, пытаясь вовлечь их хоть в какой-нибудь разговор.

– Если вы на самом деле спрашиваете, поймаем ли мы Джека, то мой ответ: «нет», – отвечал Исаак. – Это не похоже на его логово. Скорее на загородное поместье какого-нибудь лорда.

– Вы как будто смущены, – заметил Лейбниц, – но разве не было с самого начала очевидно, что Джек в сговоре с высокопоставленными лицами?

– Разумеется, – сказал Исаак. – Тем не менее я не ожидал въехать прямо в ворота графской усадьбы! Где мы?

– Не тревожьтесь, – успокоил его Даниель, сидевший лицом вперёд. – Нам машет один из псевдомогавков Роджера. Он показывает кучеру, чтобы тот свернул влево.

– А что там слева?

– Дорога поуже – не такая роскошная аллея, как здесь. Может быть, она приведёт к какому-нибудь смиренному сараюшке.

Однако, едва свернув, они въехали в каменные ворота: явно не парадный вход, а скорее чёрный, ведущий в какую-то часть поместья. Покуда карета тряслась по ухабам, Даниелю подумалось, что здесь недавно прошла пехота вигов, и все солдаты разом справили малую нужду. И тут он сообразил, впервые в жизни быстрее Ньютона и Лейбница: последние несколько минут пути – дороги, повороты, запах – сходились с тем, что наблюдал Кикин на подъезде к таинственному заведению. Они у цели. Почти.

– Кучер! – крикнул Даниель. – Скажи, ты видишь впереди место, где можно повернуть вправо, а потом немного проехать в гору по старой дороге, кое-где замощённой плитами?

– Нет, хозяин, – отозвался кучер, но тут карета повернула, и он увидел именно то, что описал Даниель. Ньютон и Лейбниц, которые к этому времени уже высунулись из окон, тоже.

– Езжай туда! – хором закричали все трое, узнав место по описанию Кикина.

Кучер подчинился. Карета начала подъём на холм.

Его венчали несколько очень ветхих строений старонорманнского вида. Лаяла собака. Сзади застучали копыта: их нагонял кавалерист, раньше указавший дорогу кучеру.

– Поворачивайте! Вы едете не туда! – кричал он.

– Мы едем туда! – возразили Ньютон, Лейбниц и Уотерхауз в один голос, от чего все трое расхохотались. Собака зашлась лаем.

– Кто идёт? – донесся голос с подножия холма. Спрашивал явно не местный житель, окликающий чужака, а другой чужак, силящийся понять, что происходит. В первый миг Даниель опешил, во второй ощутил лёгкое беспокойство. До сих пор он был убеждён, что здесь уже прошли союзники, действующие по чёткому плану, теперь слышал, как несколько подразделений и отдельных индивидуумов, находящихся на одной с ними стороне, тратят уйму усилий, просто чтобы понять: кто тут, куда направляется и так далее. Вполне возможно, что они с Ньютоном и Лейбницем опередили остальное войско. И наконец, венцом в цепочке, начало которой положил окрик «Кто идёт?», явилось осознание, что все военные операции таковы, никто, кроме Даниеля, ничуть не удивлен, исправить, как обычно, ничего нельзя, и никаких извинений не последует.

Тем временем они въехали на холм, где их сразу окружила адская вонь: запах нашатыря такой сильный, что лошади с испугу понесли. Кучеру потребовались вся его смекалка, сила характера и умение обращаться с кнутом, чтобы остановить их, развернуть и направить обратно в наветренную сторону, где воздух был почище. Лихорадочная скачка с разворотом на холме длилась секунд десять и оставила у Даниеля в мозгу обрывки тягостных образов: рвущийся с цепи пёс, выпотрошенные строения, обезображенная земля. В голове звучали слова «мерзость запустения»: он отчётливо слышал, как Дрейк читает их по Женевской Библии. Старые фахверковые постройки, вероятно, разрушились ещё раньше, чем сюда попали Джек и его присные. Как жуки в дохлого зверя, пришельцы вгрызлись в развалины, понаделали в них дыр и ходов, разобрали стены и крыши, превратили россыпь домишек в нечто новое и чудовищное. Со стороны ограды дома изменились мало, зато посередине выросло нечто новое и чудовищное. Огромные перегонные кубы, чёрные от копоти, переходили в медные змеевики, покрытые капельками застывшего припоя и мохнатой порослью химических кристаллов. На земле чернели выгоревшие безжизненные пятна от пролитых ядовитых жидкостей.

Даниелю наконец пришло в голову взглянуть на Исаака: как понравилось архиалхимику его искусство, увеличенное во сто крат. На лице Ньютона не было ни восторга, ни омерзения, только некая раздумчивость, как всегда, когда он выстраивал в голове нечто, для Даниеля недоступное. И тут он сказал:

– Дом Кларка.

Исаак имел в виду место, которое показывал Даниелю пятьдесят лет назад в Линкольнширском городке Грантем: дом аптекаря, где жил школьником. Кларк увлекался алхимией и заполнил боковой дворик дома остатками своих экспериментов. Его приборы были несравнимо меньше здешних установок, но юному Исааку наверняка казались такими же огромными, завораживающе грозными и таинственными. За полстолетия всё алхимическое сделалось для Исаака привычным, однако сейчас он испытал то же, что чувствовал мальчиком, когда без спросу проникал в лабораторию мистера Кларка.

Что до самого Даниеля, ему хотелось злиться на то, что Джек сделал с уютной старой фермой, негодовать, ненавидеть Джека ещё сильнее. Увы, он не мог вызвать в себе этих чувств, потому что уже видел в Девоне творение Томаса Ньюкомена – провозвестие того, что наблюдал здесь. А может, и машина для подъёма воды посредством огня, и Джеков фосфорный завод – провозвестия чего-то другого, что Даниель не может (и едва ли хочет) вообразить. Когда-то он с большим апломбом сказал мистеру Тредеру, что Англии, если она научится строить машины, не понадобятся рабы, и что машины, плод изобретательной мысли, – вещь более английская, чем стонущие от непосильного труда негры. Сейчас он понял, что следовало быть осторожней в своих желаниях. Первая установка для получения фосфора, созданная алхимиком Генрихом Брандтом, вдохновила Лейбница на стихи. Теперь по лицу Лейбница Даниель видел, что об этом месте тот ничего не напишет, разве что ему придёт фантазия сочинить новую песнь к Дантову «Аду».

Лошади наотрез отказались приближаться к зловонному сооружению; Ньютону, Лейбницу и Уотерхаузу пришлось вылезти из кареты. Они знали, что собака привязана, потому что чуть её не переехали, и что людей там не окажется, потому что никто не мог бы спать в этом аду. Все трое быстрым шагом двинулись к установке. Сзади послышался конский топот, но никто не обернулся: это наверняка был могавк, которого отрядили за ними приглядывать.

Ветер унёс с холма последние клочья тумана, хотя в седловинах по-прежнему пухлыми серыми реками лежала мгла. Можно было видеть на десять миль вокруг, и всякий, кроме натурфилософа, повернулся бы спиной к безобразному зрелищу и обратил взор к красотам природы. Однако этих людей, которым ничего не стоило разрезать прекрасный труп, дабы осмотреть некрозную язву, интересовал только фосфорный завод.

Участок был обнесён старой живой изгородью; новые жильцы безжалостно обрубили её до половины человеческого роста. Ньютон, Лейбниц и Уотерхауз прошли по дороге, могавк легко перемахнул на коне через изгородь, развернулся и рысью подъехал к ним. Уотерхауз, хорошо знавший своё место, взял на себя тягостную обязанность поговорить со всадником, чтобы великих мужей не отвлекали от наблюдений.

– Не важно, какой приказ вам отдали, – сказал Даниель. – Это место – наша сегодняшняя цель; сюда мы и ехали.

– Съездить за остальными?

– Нет необходимости. Они скоро нас найдут.

– Я хотел сказать, сэр, на случай, если нам окажут сопротивление.

– Сопротивления не будет, кроме вот этого!

Даниель указал на бегущего к ним пса.

Верёвка была длинной, так что пёс мог бегать по всей вершине холма, если не совершит классическую ошибку и не намотает её на что-нибудь, а этот пёс, судя по всему, был из умных. Считая, что отогнал карету с Ньютоном, Лейбницем и др., он бросился на противоположный край участка, чтобы облаять кого-то ещё. Теперь он бежал к ним наискосок слева. Ньютон и Лейбниц были чуть ближе, Даниель и конный могавк – чуть дальше; пёс на мгновение замедлился, принимая решение, затем благоразумно выбрал первых двоих. Ньютон и Лейбниц, такие разные, пока речь шла о глубоких философских вопросах, при виде разъярённого мастифа повели себя совершенно одинаково. Оба рванули вправо и очутились возле изгороди, через которую готовы были в крайнем случае перелезть, – именно в крайнем, ибо возраст не способствовал таким подвигам. Вдоль изгороди они побежали вперёд в надежде выбраться из смертоносного радиуса, но верёвка всё разматывалась и разматывалась; всякий раз, как казалось, что сейчас-то она натянется, новые мили возникали, будто из шляпы фокусника.

Ньютон обо что-то споткнулся, и Лейбниц наклонился это поднять. Предмет оказался большой деревянной весёлкой, местами обгорелой и грязной, с обломанным концом, но всё равно длиною в морскую сажень. (Учёные как раз добежали до котла, в котором такими весёлками размешивали и проверяли густеющее варево.) Лейбниц замахал находкой, подавая собаке знак, который та истолковала совершенно верно и, прекратив лобовую атаку, плавно перешла к хитроумным наскокам с фланга. Тут и нагнал их Даниель; под защитой Лейбница он начал поднимать Ньютона с земли. Тем временем могавк заехал собаке в тыл и закричал, отвлекая её на себя. Конь отлично понимал план и всецело не одобрял; всадник вынужден был одновременно манипулировать психическим состоянием собаки и лошади, что требовало немалого напряжения.

Исаак лежал не потому, что споткнулся, а потому, что нечто его заинтересовало. Он показал руку. На середине ладони лежал красный катышек.

– Смотрите, – объявил Исаак. – Джек научился делать красный фосфор. Он рассыпан повсюду.

– Наверняка он и служил запалом в адских машинах. – Лейбниц по-прежнему стоял с весёлкой наперевес, защищая Даниеля с Исааком, которые сжались под изгородью. Однако необходимости в этом было все меньше: вниманием собаки безраздельно завладел могавк. Лошадь вздыбилась, чтобы обрушить копыта на голову мастифу.

Всадник вытащил пистолет.

– Не открывайте огонь, сэр, – попросил Даниель. Ему давно опостылело смотреть, как собак убивают во имя натурфилософии. Он встал и поднял Ньютона на ноги. Что-то в слове «огонь» вызвало у него смутное беспокойство.

– Не открывайте огонь! – закричал Лейбниц, который, опустив взгляд, увидел рассыпанный по земле красный фосфор.

Однако могавк их не слышал. Верёвка обвилась вокруг задних ног лошади, та обезумела. Всадник навёл пистолет на собаку. Лейбниц стремительно повернулся спиной к тому, что сейчас произойдёт. Увидев, что до товарищей несколько шагов, он развернул весёлку горизонтально, поднял её на уровень груди и побежал. Деревяшка ударила Даниеля под ключицы и заставила пятиться, пока жесткие ветки низко остриженной изгороди не уперлись ему чуть ниже ягодиц. Он успел увидеть, как из пистолета вырвалось пламя, затем небо вокруг него повернулось – птолемеева иллюзия, разумеется, потому что на самом деле он летел кубарем через изгородь. Даниель – и Ньютон – перекувырнулись на другую сторону и остались лежать ничком. Икры ему обжигало белое пламя, вставшее над изгородью, как рассвет.

Боб утратил способность различать высокие звуки, зато стал очень чуток к ударам и раскатам, которые слышал не ушами, а ступнями и рёбрами. Этими органами чувств он воспринимал конский топот, хлопанье дверей, пальбу и тому подобное. Пальбы он пока слышал мало. Копыта стучали за спиной: сзади нагоняла кавалерия вигов. Боб вёл роту по лугу к колючей изгороди, обрамляющей вершину холма. Как везде в поместье, она была острижена примерно до середины человеческого роста. Боб видел в этом военные приготовления: как раз из-за такого укрытия удобно стрелять, стоя на одном колене.

Три ограды, разделявшие примерно четверть мили более или менее открытого пространства, были сейчас между его солдатами и фермой на вершине холма, откуда, судя по всему, доносился лай. Боб видел, как рядом с домами показался и снова исчез экипаж, но не понял, что это значит, а потому оставил без внимания. Солдаты инстинктивно развернули строй параллельно следующей изгороди. Когда они сбавили шаг и забросили ружья за спину, чтобы через неё лезть, Боб кое-что услышал ступнями и крикнул: «Кавалерия! Меньше эскадрона. Гораздо меньше. Держать строй. Скачут из-за тех деревьев». Последнее было просто догадкой; Боб исходил из того, что до сих пор не видит всадников. Все солдаты разом повернулись: они слышали что-то, чего не слышал он. Боб вслед за ними устремил взгляд на рощицу в седловинке впереди и увидел конские ноги, озарённые янтарным светом раннего утра, бьющим сквозь черные стволы.

Через мгновение три всадника вылетели из-за рощицы и понеслись прямо на Боба. Они точно рассчитали время: выждали, пока пехота замедлит шаг, чтобы форсировать изгородь.

– Кругом! Спиной к изгороди! – приказал Боб.

Из-за того, что всадникам пришлось огибать лесок, они растянулись – тот, что скакал с краю, отстал. Средний – если глаза Боба не обманывали – был чёрный. Обгорел? Ружьё взорвалось в руках? Гадать было некогда. Боб вытащил палаш на случай, если придётся парировать сабельный удар сверху. Но ни один из всадников не обнажил оружие. Первый перескочил ограду очень близко от Боба, и тот чуть не упал – не потому, что его сбили с ног, а от головокружительного восхищения красотой лошади и мощью её движений. Чёрный человек прыгнул по другую сторону от Боба. В тот же миг верхушка холма озарилась, через мгновение раздался свистящий гул, затем череда ударов. Когда это произошло, третий всадник как раз послал лошадь в прыжок; та от испуга задела изгородь, неудачно приземлилась и сломала ногу.

Всадник упал отдельно от неё и быстро вскочил, отделавшись ушибами. Однако два взвода пехотинцев уже целили в него с расстояния настолько близкого, что, скомандуй Боб «пли!», изрешечённое тело опалило бы пороховым пламенем.

– Убери эту дрянь от моего носа и пристрели лошадь, – сказал молодчик ближайшему солдату.

Два других всадника – сперва чёрный, потом белый – развернулись посреди луга. Боб видел, что им наперехват скачут кавалеристы-виги.

– Джимми! Томба! – закричал тот, который упал с лошади. – Вперёд! Вы прорвётесь! Это несколько хлыщей на водовозных клячах, они не знают местности и не умеют драться!

Боб подозревал, что всё сказанное верно. Если бы Джимми и Томба по-прежнему мчали во весь опор, они, возможно, прорвали бы строй вигов, а с такого расстояния по скачущим людям солдаты могли и не попасть. Однако эти двое поступили иначе. Они обменялись взглядами и поехали к своему товарищу. Боб шагнул вперёд, лишь раз обернувшись – без всякой надобности – проверить, что на всех троих наведены ружья. Одно слово Боба – и грянут выстрелы. Все трое это знали, но не обращали внимания на Боба и вообще ни на кого. Белый всадник, подъехав, сказал:

– Не выёживайся, Дэнни. У нас в семье не принято драпать, бросив своих.

Теперь Боб узнал в Джимми и Дэнни своих племянников, которых не видел лет двадцать.

– Чтоб мне провалиться! – сказал он.

То было восклицание досады, но едва ли изумления. За последнее время он так навидался родственников, что утратил способность удивляться. Услышав возглас, они обернулись и тоже его узнали.

– А, чёрт! – ругнулся Дэнни.

– Я знал, дядя, что рано или поздно это случится, – Джимми печально и умудренно покачал головой, – если ты и дальше будешь путаться с законными властями.

– Вы его знаете? – спросил чёрный, встряхивая густой шапкой волос.

– Он наш дядя, чёрт бы его подрал, – отвечал Дэнни. – Надеюсь, ты доволен, Боб.

Сердце у Боба колотилось. Что-то очень похожее ощущали его ноги, потому что земля дрожала – конница неслась по лугу, предвкушая вожделенный случай срубить на всём скаку несколько голов. От такой ясной и близкой опасности Бобово оцепенение прошло. Он зашагал навстречу кавалеристам, подавая рукой знак остановиться. Капитану хватило ума сдержать атаку. Всадники натянули поводья и выстроились в линию, чтобы перекрыть пути для побега.

– Вы в самовольной отлучке из Собственного его, потом её, потом снова его королевского величества блекторрентского полка двадцать лет, – сказал Боб.

– Брось говниться! – отвечал Дэнни, но Джимми, спрыгнув с лошади, сказал:

– Это ты брось валять дурака, братец мой. Дядя Боб думает, что оказывает нам услугу, чтобы нас повесили, как дезертиров, а не четвертовали на Тайберн-кросс.

На Дэнни это произвело сильное впечатление.

– Здорово, дядя. Прости, что зазря обругал. Но как Джимми и Томба не бросили меня, так мы с Джимми не бросим Томбу, чтоб его потрошили в одиночестве, верно, Джимми? Джимми? Джимми? Шеймус Шафто, я с тобой говорю, башка стоеросовая!

– Да, наверное, – отозвался наконец Джимми, – но тяжеленько это: два, чёрт возьми, хороших поступка за две, чёрт возьми, минуты.

– У вас было на дурные поступки двадцать лет, – сказал Боб. – Две минуты вас не убьют.

– Как насчёт двух минут на Тайберне? – подал голос Дэнни.

У Боба стало такое лицо, что Томба расхохотался.

На памяти Даниеля Исаак ни разу не подал виду, что ему больно, пока сейчас они с Лейбницем не взяли его за обе руки и не поставили на ноги. Тут у Исаака сделалось изумлённое лицо, как будто он впервые в жизни испытал физический дискомфорт. Простонав: «О-о-о! A-а!», он зажмурился, скривился, наморщил лоб и замер так надолго, что Даниель заподозрил сердечный приступ с близким летальным исходом. Однако мало-помалу боль, видимо, ушла, и сознание Исаака вернуло себе контроль над нервами, идущими к лицевым мышцам. Теперь он мог принять то выражение, какое хотел: напускного безразличия.

– Это… – Он сделал паузу, чтобы глотнуть воздуха. – Пустяки. Мышцы… около рёбер… были не готовы… к вмешательству… барона фон Лейбница.

– У вас не сломано ребро? – спросил Даниель.

– Я полагаю, что нет, – ответил Ньютон на одном длинном выдохе и тут же пожалел, что произнёс столько слов за раз, потому что теперь вынужден был сделать глубокий вдох. Лицо его снова перекосилось.

– Я схожу за каретой, чтобы вам не идти, – предложил Лейбниц. – Даниель, вы побудете с сэром Исааком?

Даниель остался с Ньютоном, а Лейбниц, который из-за подагры и в лучшие-то времена ходил враскачку, отправился искать карету. Видимо, когда вершина холма взорвалась, лошади умчали без оглядки.

Собственно, «взорвалась» не совсем правильное слово, хотя событие и сопровождалось чередой мелких взрывов. Точнее сказать, вершина вспыхнула и сгорела очень быстро, как будто пожар, которому следовало растянуться на несколько часов, уложился в несколько секунд. В отличие от обычных трущоб, вокруг которых скапливаются отбросы, экскременты, зола, это место, хоть и вполне трущобное в своей бессистемности, было загажено исключительно химическими отходами, по большей части легковоспламеняющимися. Огонь, вызванный пистолетным выстрелом, бежал по засыпанной фосфором земле, пока не наткнулся на жилу: ручеёк фосфорной смеси, берущий начало у одного из котлов. По этому запалу он взбежал наверх и поджёг, а затем и взорвал одну или несколько исполинских медных реторт; взрыв, как порох на ружейной полке, воспламенил большой запас красного фосфора в бывшем амбаре. Амбар исчез с лица земли – не осталось даже обломков. Котлы превратились в оплавленные куски и лужицы меди, частью ещё не застывшие. От перемешанных костей, которые прежде были собакой, конём и всадником, поднимался дым. Всех троих испепелило на месте: своего рода дальнодействие, при котором жар от горящего амбара распространялся в пространстве, как тяготение. Подобно свету, он двигался по прямой. По этой-то причине Ньютон, Лейбниц и Уотерхауз были по-прежнему живы: перекувырнувшись через изгородь, они остались лежать в её тени, вне досягаемости палящих лучей. Сторона изгороди, обращённая к амбару, теперь являла собой стерильный каменный остов с торчащими из него угольными сталагмитами. Противоположная сторона, всего в нескольких дюймах от неё, не изменилась.

Эти и другие впечатления несколько минут полностью занимали натурфилософические умы. Затем внимание Даниеля переключилось на окружающее. До сего момента он не успел толком оглядеться: сперва туман, затем пламя мешали тщательным наблюдениям. Он понятия не имел, где они находятся, знал только, что где-то в Суррее, в возвышенной части Норт-Даунз. Внизу на много миль расстилалась холмистая местность, там и сям торчали церковные шпили. В другой стороне, чуть дальше по дороге, приткнулся сельский домик. Но прежде чем Даниель успел всё это хорошенько увидеть, взгляд его привлекло куда большее здание вдали; оно стояло на холме, охватывая флигелями систему регулярных садов.

– Ну и дворец! – воскликнул Даниель; глупая реплика, но не сказать этого было невозможно. Теперь он видел и аллею, с которой они свернули. Она вела к противоположной, надо думать, парадной стороне дома. – Чей он?

Ньютон только сейчас увидел дом, но не столько удивился, сколько задумался.

– Будь вы тори, вы бы сразу его узнали. Это поместье Болингброк несколько лет назад купил у милорда ***. – Исаак назвал знатного вига, разорившегося вчистую, когда Английский банк особенно впечатляюще лихорадило; история до сих пор была на слуху.

– Я и не слышал, что у Болингброка есть дом в этих краях, – признался Даниель.

– Это потому, что он так сюда и не въехал, – пояснил Исаак, – только постоянно его перестраивал. – Тут он замолчал, чтобы обдумать собственные слова. – Перестройка означает, что по дороге снуют телеги с материалами. Местные жители привыкли…

– Вы хотите сказать, что таким образом можно скрыть деятельность преступного предприятия, расположенного на территории поместья, – подытожил Даниель, желая избавить Исаака от необходимости слишком много говорить, поскольку речь, очевидно, доставляла ему боль. – Поразительно! Мы подозревали, что Джек как-то связан с Болингброком. Но кто бы мог представить, что статс-секретарь допустит такое на своей собственной земле?