Текст книги "Лютер. Книга 1. Начало"

Автор книги: Нил Кросс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

– Ну так отвези ее к врачу.

– Не могу, ты же знаешь.

– Ты кормить ее пробовал?

– А как же, – возмущенно отвечает Генри. – Какого хрена!

– Может быть, молоко слишком горячее?

– Да нет.

– Тогда слишком холодное?

– Да говорю тебе, нет! Она просто… квелая какая-то. И все время спит. Может, она спит слишком много?

– Не знаю.

– Ну надо же просыпаться хотя бы для того, чтобы поесть, а? Младенцы – они ж такие, им все время жрать подавай.

– Она не горячая?

Генри опускает руки в кроватку и кладет Эмму так, чтобы можно было сунуть градусник ей под мышку. У Патрика вызывают легкое отвращение ее механические, почти безжизненные движения.

– Тридцать четыре и четыре, – сообщает Генри. – Ч-черт. Маловато.

– А ее и в самом деле, похоже, знобит.

Генри и раньше подмечал, что у малышки тряслись ручки и подбородок. Теперь уже содрогалось от озноба все ее маленькое тельце.

– Бутылочка бутылочкой, – вздыхает Генри, – а нам нужна нянька. Кормилица.

Затяжная пауза.

– Может быть, ты?.. – спрашивает наконец Патрик.

– Я?!

– Ага. Ну пожалуйста, пап.

– А почему я?

– А я почему? Я же… стесняться буду.

Генри невелик ростом, но с силенками у него все в порядке, да и со злостью тоже.

– И как бы это, по-твоему, выглядело, а? Ты, щенок слюнявый! Как бы это, мать твою, смотрелось?

– Пожалуйста, – просит Патрик.

Генри с сердитым шипением выпихивает его на лестничную площадку. Аккуратно прикрывает за собой дверь в детскую спальню. В коридоре он хватает Патрика за волосы и хорошенько прикладывает его лицом о стену Патрик в смятении отшатывается. Генри дает ему еще несколько увесистых затрещин и пинком валит на пол.

– Так, – бросает он сверху. – Сейчас же берешь денег из заначки и, мать твою, все без разговоров делаешь.

Глава 8

Зои и Марк знакомы чуть больше года. Он работает в «Либертэ санс фронтьер» и приставлен к ней для обмена информацией по делу Мунзира Хаттима.

Марк по-мужски красив. От твидового пиджака и модных вельветовых штанов веет легкой богемностью. Он спокоен и романтично-сентиментален. Иногда, правда, чересчур серьезен. После четвертой встречи он предложил ей отобедать вместе.

Они сидели в кафе, глядя на дрейфующих снаружи людей. Зои рассказывала о Джоне. Она всегда говорила с ним о Джоне. В конце концов Марк не выдержал:

– И как же вы вдвоем все это время ладите?

– А как все ладят?

– Не знаю, – мягко усмехается он. – Мы с моей бывшей супругой любили друг друга буквально со школьной скамьи.

– Не может быть!

– В самом деле.

– Как мило.

– Ходили вместе в первый класс, – рассказывал Марк. – В Стоквуд-Вэйле, в начальной школе. Ее звали Эмили Эдвардс, и волосы у нее всегда были завязаны в конский хвост. Она умела лазать по деревьям и все такое… В общем, полный букет.

– Получается, она была первая и единственная?

– Боже мой, нет, конечно. Нет, нет и еще раз нет. Мы с ней оттрубили вместе, даже затрудняюсь сказать… три года? Четыре? И разлетелись, когда начался шестой класс. От нее стало отдавать каким-то политическим душком… Долой бомбы! Да здравствует рабочий социализм! Женщины – борцы за мир!

Он рассмеялся, вспоминая. Между ними проскочила искорка печального взаимопонимания. Зои захотелось прильнуть к нему, коснуться его руки, как-нибудь утешить и, может быть, утешиться самой. Однако вместо этого она, откинув волосы, помешала ложечкой свой эспрессо.

– Так что же произошло?

– О, мы повстречались снова. Спустя годы, в Брайтоне. Совершенно случайно: каждый в своей компании отрывался на встрече Нового года. И когда мы друг друга увидели, то как будто вернулось прошлое. Она прошла через свою фазу, вынырнув с той стороны. А я прошел, соответственно, через свою.

– И что же это была за фаза?

Он застенчиво пожал плечами.

– В основном «Эхо и люди-кролики».

– Еще раз: эхо и люди… кто?

– Кролики. Ты не знаешь про людей-кроликов?

– Лично я таких особей в глаза не видела.

– А об Эриксе что-нибудь слышала?

– Нет.

– Был такой клуб, – пояснил он. – Все это в Ливерпуле. Элвис Костелло… Я на него, кстати, туда ходил. Потом еще «Клэш», «Джой Дивижн», «Баншиз», «Баззкокс». Ты слышала когда-нибудь «Баззкокс»?

Зои покачала головой. Он набубнил ей мотив из песни «Влюбился не в того, кого надо». Поняв, что для нее это пустой звук, осекся. Нависла неловкая пауза.

– В общем, классная песня, – заключил он.

Внести Зои лепту в оплату счета Марк не дал, и, закутавшись в пальто, они шагнули в осень.

– Знаешь, а мне пока не хочется возвращаться, – первым сказал он.

– И мне тоже, – призналась она.

Тогда они пошли гулять в парк, нашли там скамейку и сели. Зои притулилась на краешке, выпрямив спину, а Марк расселся вольготно, достал из кармана плоскую жестянку с табаком и начал сворачивать самокрутку.

– Ты не возражаешь?

– Нисколько. Даже хорошо, если дым пойдет в мою сторону.

– А ты покуриваешь?

– Иногда, очень редко.

– Хочешь, я тебе тоже сверну?

Они оба молчали, пока Марк не свернул и не передал самокрутку Зои. Она сжала ее губами, чувствуя легкую жгучесть табака. Марк вынул зажигалку, и Зои склонилась к нему, вдохнув его запах. Затем отстранилась, пыхнув своей первой со времен студенчества сигареткой. Ей понравились и вкус ее, и аромат. Мелькнула любопытная мысль: как сочетается эта самокрутка с ее одеждой, туфлями, волосами…

– И как долго все это у вас продлилось? – спросила она, снимая с кончика языка табачную крошку и чувствуя на себе взгляд Марка.

– Ты про нас с Лиз? Одиннадцать лет на все про все.

– Наверное, и детки есть?

– Стивен, ему сейчас шестнадцать. Хлое девять. Оба живут с мамой. А у тебя?

– У нас с Джоном? Бог миловал.

– То есть как это понимать?

– Что именно?

– Ну, эта интонация…

– Не знаю. А что, я говорю с какой-то особой интонацией?

– Определенно. С особой такой подчеркнутостью.

Она фыркнула и смущенно прикрыла нос ладонью. Марк отреагировал широкой улыбкой.

– Мне даже сама мысль об этом странна: у нас с Джоном – да вдруг дети.

– А что в этом такого неслыханного?

– Мы сошлись на том, что нам не надо этого. Еще когда сами были школярами.

– В самом деле? Так вы давно уже знакомы?

– С начала времен.

Должно было выйти смешно, а полупилось как-то грустно. Зои какое-то время смотрела на голубей, а потом сказала:

– Познакомились в университете.

– Однокурсники?

– Да нет. Я училась на юридическом, а он – в аспирантуре на кафедре английского.

Она уткнулась подбородком в теплое пальто, задумчиво улыбаясь своим мыслям, как при просмотре старых фотографий.

– Случай свел нас только потому, что мы оба выбрали один и тот же факультатив по сравнительной религии. Я сидела рядом с ним в той тесной аудитории. Там все друг друга знали, кроме нас с Джоном. Правда, мне уже была известна его репутация.

– И какая же у него была репутация?

– Ну, говорили, что он такой высоченный, – сказала она застенчиво, как школьница, – очень сильный. Очень красивый. И очень настойчивый, прямо-таки неотступный.

От этого своего рассказа Зои пробрал радостный непринужденный смех.

– У нас все девушки были от него без ума, а он даже ухом не вел. И чем больше он их не замечал, тем сильнее они по нему сохли. Ради него они шли на любые самые дурацкие поступки. Причем, заметь, не просто какие-нибудь там тихони, а яркие, умнейшие молодые женщины, которые ради того только, чтобы привлечь его внимание, попадали, как дурехи, в глупейшие ситуации. А он так ничего и не замечал.

– Ну как же, ведь все замечают?

– Клянусь Богом. Это была даже не спесь. А что-то вроде… близорукости, что ли.

– И тебе это нравилось?

– Мне казалось, это распаляет.

__ Что-то похожее на вызов?

– Да боже упаси!

На этот раз они рассмеялись оба.

– А как вы, – Марк сделал неловкую паузу, – ну… сблизились?

Зои выкурила самокрутку едва ли не до самого кончика, зажав ее дымящиеся останки ногтями двух пальцев, большого и указательного.

– Никакого такого момента не было, – припомнила она. – Просто закончилась лекция, и мы вроде как потянулись выпить кофе. Никто никаких зацепок не делал, всяких там вопросиков не задавал. По крайней мере, мне так помнится. Просто сели в кафетерии и разговорились. Я рассказала ему о себе все, что могла, – а уж чего там за мной в ту пору было: мизер.

– Сколько же тебе было лет?

– Лет? Двадцать, кажется. В общем, школа для девочек, выпускной класс, потом годовой перерыв, университет. В то время это казалось недюжинным опытом. И вот я ему все это о себе выкладываю. А затем говорю: «Ну а теперь ты мне расскажи о себе», и он начинает мне рассказывать о книгах, как будто бы он сам весь из них состоит, – из тех, что прочел, и из тех, что для себя наметил. А когда он предложил проводить меня домой, я ни секунды не раздумывала.

О Джоне можно сказать одно: когда тебе двадцать и ты еще не так хорошо знаешь жизнь, да еще и живешь в паршивом районе, чувствовать, что этот парень провожает тебя, идет рядом, – ну просто упоение. Дошли. И вот он останавливается у моей двери и говорит: «Так вот, значит, ты какая?» А я ему: «Да, вот такая я».

А сама думаю: «Ну что ты стоишь? Ну поцелуй же меня, дурак, иначе я вот тут же, не сходя с места, умру».

– А он?

– А он – нет. Он лишь так немного сгибается и грациозно кивает – знаешь, как какой-нибудь верблюд в зоопарке. А затем сует руки в карманы и уходит.

– Ай да молодец! Хорошо разыграно.

– Если бы, – насупленно отмахивается она. – Никакого расчета здесь не было, уверяю тебя. Просто в этом он весь. Вот такой он и был. В смысле, есть. Ну да ладно.

И тут ею овладела пустая тоска, как всегда при мысли о том парне и о той девчонке. Мысли о Джоне Лютере – двадцатидвухлетнем, который откланялся, даже не поцеловав ее. И о призрачной легкости в сердце той ночью, когда она лежала без сна и все не могла поверить: это ты-то, серьезная, уравновешенная, работящая Зои, которая за всю свою жизнь переспала всего лишь с двумя – с одним давним школьным товарищем (что-то вроде подарка перед расставанием) и с мужчиной постарше, с которым познакомилась сразу после школы.

Не в ее натуре было вот так лежать, разметавшись на постели, и думать-гадать, что какой-то там парень может делать прямо сейчас, в эту вот секунду. И тем не менее ночь у нее прошла именно так.

Следующие несколько дней она старательно делала вид, что не пытается изобрести способ, как бы случайно столкнуться с ним, скажем, в коридоре, или на кафедре английского, или в столовой.

Раскинувшись на скамейке, Марк отвлек ее от созерцания голубей:

– Ты в порядке?

– А? – вскинулась Зои. – Извини, унесло.

– Ну что, – он плавно потянулся, – пора обратно?

– На работу? Ой, не хочу-у! – простонала она, лебединым движением вытягивая шею. – Мне вообще выходной полагается. Я знаешь как устала.

– А что, давай устроим прогул, – с энтузиазмом поддержал Марк. – Сходим в кино или еще что-нибудь. Я там уже год не был. Особенно днем.

– И я.

– Вот и давай, – соблазнял он. – Давай-давай! Скажем, что у нас рабочая встреча. А сами в кино. А потом в китайский ресторан заскочим.

– Ой, как хочется, – вздохнула она жалостливо. – Но нет.

Марк сунул в карман свою табакерку, и они побрели обратно на работу Ей кажется, что они шли, держась за руки, хотя, конечно, этого просто не могло быть. Во всяком случае, тогда. До конца дня она была до ужаса рассеянна. Вся какая-то угловатая, и кофе расплескала по столу.

Сидя тогда с Марком и посмеиваясь над прошлым, своего Джона – тогдашнего парня – она воспринимала не более чем воспоминание. Иногда Джон ее подлавливал, преимущественно после бокала вина. Просматривая в очередной раз старые фотографии, Зои могла растрогаться до слез.

– Нет, ты посмотри на мои волосы! – восклицала она. Или: – О господи, глянь на эти башмаки! О чем я вообще тогда думала? – Или, например: – Бог ты мой, помнишь ту квартиру? Ту самую, на Виктория-роуд?

И Лютер ублажал ее тем, что мельком пролистывал эти альбомы, не сознавая, что мужчина, смотрящий на эти снимки, вовсе не тот парень, который запечатлен на них. Так постепенно, с чередой дней и месяцев, тот самый парень постепенно перекочевал в стан мертвых, а Зои сквозь дымку лет все махала ему с того берега Стикса, пытаясь зазвать обратно.

И вот теперь, спустя еще один год, этим странным дождливым днем (еще и обеденный перерыв не наступил) она нагишом лежит на гостиничной кровати рядом с Марком Нортом, чувствуя, как по телу блаженным теплом разливается послевкусие оргазма.

Зои доверчиво трется лицом о шею Марка, целует его. Он поворачивается и возвращает ей поцелуй.

Она знает, что неминуемо придет чувство вины. Но сейчас она встанет, пройдет обнаженная в душ, вернется и станет сушить феном волосы, а Марк будет на нее смотреть во все глаза (а как же!). И все эти обычные каждодневные мелочи будет воспринимать с трогательным удивлением, потому что все, что она сейчас делает, исполнено для него чарующего, головокружительного волшебства. Точно так же как все, что делает он, исполнено очарования и волшебства для нее.

Вот перед этим мужчиной, который только что вошел в нее дважды, она будет соблазнительно обтираться полотенцем. Затем приступит к одеванию: сначала нижнее белье и колготки, потом блузка, деловой костюм и туфли. Она будет чуть кокетливо приводить в порядок волосы и заново накладывать косметику. Потом заедет к доктору взять противозачаточную таблетку, потому что ни она, ни Марк ничего заранее не планировали и ни один из них не подумал заскочить в аптеку за презервативами.

От этой самой таблетки, вероятно, станет разламываться голова, болеть грудь, возможно, ее будет тошнить. Ей придется придумывать что-нибудь правдоподобное и практиковать это «что-нибудь» регулярно, до тех пор, пока она не отвыкнет воспринимать его как вранье. Так и только так можно сравнительно успешно лгать человеку, за которым ты замужем.

Прежде чем расстаться, она поцелует Марка, а поскольку ей теперь известно, что их тела друг другу подходят, между ними не будет неловкости. Ей нравятся его запах с легкой примесью свежего табака и пота, несколько седых волосков у него на груди, шрам чуть ниже плеча. Все это она чувствует, как невнятное предвестие завтрашнего похмелья, тяжелым пульсом назревающего в белом стробоскопическом полыхании хмельного танца.

Тем не менее сейчас она ощущает лишь удовлетворение своей зачарованностью. И тем, что очаровывает сама.

Зои неохотно поднимается с постели и идет нагишом в душ. Она не плачет и не смеется. Она просто умывается и старается ни о чем не думать.

Проституцией Паула занималась больше двенадцати лет – срок вполне достаточный, чтобы разбазарить все самое лучшее из того, чем одарила ее природа. Но свое истинное призвание она нашла только тогда, когда сподобилась заняться пикантной игрой – эротическим грудным вскармливанием. А начала она это делать уже через несколько месяцев после того, как на свет появился Алекс.

В своей новой ипостаси она работает под именем Финесса. По сравнению с тем срамом, через который ей пришлось пройти по молодости лет, это занятие можно считать приятным развлечением, которое еще и прибыль приносит. Рабочие часы Паулы проходят в ее чистенькой квартирке. Большинство обслуживаемых ею лактофилов – давние клиенты. Обычно это мужчины среднего возраста и старше, которые не прочь позабавиться тем, что они игриво именуют «ня-ня-ня, вскорми меня». Иногда они отрываются по полной, изображая из себя грудничков при полном антураже, включая слюнявчики и подгузники.

У некоторых в фаворе, чтобы грудное молочко брызгало на них в разгар мастурбации. Один или двое обожают смотреть, как Паула сцеживает содержимое своих грудей в молокоотсос, и при этом онанируют. Молоко они забирают домой и то ли пьют, то ли что-то на нем готовят, то ли бог весть что еще. Пауле до этого особого дела нет: ну подумаешь, дала немножко молочка – кому от этого худо-то?

Среди ее клиентов есть и лесбиянки, правда очень не много. Ходит даже одна лесбийская пара: ухватятся каждая за один сосок и нянчатся, прежде чем приступить к своим игрищам. Судить Паула никого не судит. Живет себе и живет: принимает для повышения надоев домперидон, настои кникуса благословенного и малинового листа и старается не гневить судьбу.

Наверное, поэтому она и удивляется, увидев у себя на пороге симпатичного этого парнишечку, который говорит, что ее ему рекомендовал Гари Брэддон. Брэддон – из тех, с виду крутых, мужиков, которые, несмотря на татуировки и бритую башку, обладают душой трепетной лани и из которых можно любые веревки вить. Любит своих собачек да не прочь лишний раз помять-пососать молочные Паулины титьки.

Паула еще раз внимательно оглядывает паренька. Тощий, какой-то нервный. Пахнет от него свежей землей – запах по-своему приятный. Такой и вправду может состоять у Гари в дружках. Она приглашает его войти.

Юноша разглядывает развешенные в тесной прихожей картинки. Среди них есть и образчики христианского искусства с эротическим уклоном, в частности картина «Чудесное кормление святого Бернара», с изображением монаха, получающего молоко из груди Девы Марии. Паула приобрела эту картину у соседа снизу, который работает оформителем интерьеров. Славный он парень, этот Крис, правильной ориентации: поверх стоимости материалов взял только натурой, и обе стороны остались довольны.

Наряду с приглушенным светом, картины придают происходящему здесь легкий сакральный оттенок. В отличие от большинства заведений подобного толка, здесь в буквальном смысле окормляются, своеобразно поклоняясь вещам почти священным…

Теперь настает очередь паренька рассматривать хозяйку дома. Правда, он избегает ее взгляда, но это понятно: все они поначалу такие, эти гостеньки. Многие из тех, кто помоложе, выросли без мамок. Первый раз они глядят Пауле в глаза тогда, когда приникают к ее груди, посасывая молоко. Некоторых она гладит по голове, воркуя что-нибудь ласковое. Иногда они плачут, когда кончают, избрызгав ей весь живот. Финесса ничего не имеет против этого. Наоборот, она очень довольна – уверена, что делает доброе дело.

Юнец лезет в карман своей бесформенной армейской куртки и достает оттуда мятые десятки. Он пытается всучить ей – в ее прекрасные, чистые, с безупречным маникюром руки! – эту замызганную пригоршню купюр.

– Не надо делать это сейчас, солнышко, – говорит она.

Он моргает круглыми глазами, смущенный и растерянный.

– Ты бы зашел ненадолго, снял свой балахон, присел, расслабился. Глядишь, и поболтали бы.

Но паренек не расслабляется. Он явно нервничает и переминается с ноги на ногу, как если бы хотел в сортир. Вслед за хозяйкой он проходит в небольшой зальчик, в котором тоже царит приятная атмосфера. Интерьер, выполненный в пастельных тонах, и псевдостаринная мебель напоминают винтажный отель. Свой дом Паула обставляет умело, явно желая придать ему уютный вид. Правда, старается она не только и не столько для себя. Ее цель – намекнуть посетителям, что у нее нет необходимости заниматься этим; что на самом-то деле она альтруистка-бессребреница, врачевательница страждущих душ, утоляющая за недорого их жажду.

Паула приглашает юношу сесть. Он опускается на краешек стула и вытирает о штаны потные ладони. Нервно подрыгивая ногой, он с хрустом сплетает и расплетает пальцы. Бросает на нее затравленный взгляд и тут же отводит глаза.

Паула кладет ногу на ногу приоткрывая при этом бедро, и наклоняется вперед, чтобы продемонстрировать гостю соблазнительную ложбинку между грудей. Ох!

– Чайку?

Юнец встряхивает головой, отворачивается.

– У меня есть травяной чай, – говорит она своим бархатным голосом.

Голос у нее поставлен надлежащим образом так давно, что ей уже не приходится прикладывать усилия, чтобы получить нужную интонацию. Занимался с ней специалист по сценической речи (не совсем правильной ориентации, так что за услугу пришлось платить наличностью).

– Мятный настой прекрасно расслабляет, – говорит она юнцу. – Или ромашковый…

Тот опять трясет головой; вид у него такой, будто он сейчас расплачется. Паула сидит и ждет – иногда это лучшее,что можно сделать.

Уставясь в пол, паренек сдавленно говорит:

– Это не я, это папа.

– Да что ты, солнышко, – делано удивляется она. – И что с ним?

– Это он меня послал. Он хочет, чтобы вы к нам пришли.

– Он что, инвалид? – догадывается Паула. – Ну так это не проблема. В нашем доме есть пандус для колясок.

– Да нет, я не про то.

Она делает озабоченное лицо, включая все положенные в такой ситуации эмоции. Этому научил ее уже другой специалист – по актерскому мастерству, и забавно, что Паула не чувствует в этой мимической игре никакой фальши. Она уверена, что это придает чертам ее лица благородства.

– Он, видимо, прикован к постели?

– Нет.

Паула ждет, не скажет ли он еще чего-нибудь; ее уже начинает одолевать сомнение в том, что эта встреча закончится чем-нибудь путным. Борясь с желанием посмотреть на часы, она спрашивает:

– Тогда чего же ты хочешь от меня, солнышко?

Он притопывает ботинком, в такт этому выдергивая один из реденьких светлых волосков на своем худом предплечье.

– У нас есть ребенок, которому нужно кормление.

Снова повисает тишина. Паула слышит, как за окном проносятся автомобили, и ей кажется, будто это кровь шумит у нее в ушах.

Когда она еще девчонкой работала на улице, первым и самым верным признаком того, что что-то здесь не так, было внезапное, почти молниеносное обострение слуха: р-раз, и становится слышно буквально все в округе. Безошибочная реакция тела, распознающего раньше мозга, что происходит что-то неладное.

Вслушиваясь в приглушенный шум транспорта, Паула сознает, что следовало бы подчиниться своему шестому чувству и не приглашать сюда этого юнца. Но по телефону он разговаривал таким нежным, интимным голосом, что она не нашла ничего худого в том, чтобы начать работу на часок-другой пораньше: потом можно будет нагнать, вздремнуть тот же часок.

Ни единой ноткой в голосе, ни единым движением своего тела не выдавая этой тревоги, она говорит:

– Я не вполне понимаю, о чем ты.

– У нас ребенок, – повторяет он, – младенец. Его нужно кормить.

– Мальчуган или девочка?

Паренек колеблется, словно задумавшись: а действительно, кто?

– Девочка. Эмма.

– А что же мама, разве она не в состоянии ее кормить?

– Ее мать умерла.

– Ай-яй-яй, солнышко, горе-то какое… Мне очень жаль.

– Да ладно. Мне-то она вообще была не мать.

Паренек густо краснеет и зажмуривается, словно укоряя себя за сказанное.

– А сколько ей? – участливо интересуется Паула. – Малышке Эмме?

– Да маленькая еще. Совсем кроха.

– И что же говорят доктора?

– Мой отец им не доверяет. Он считает, ребенку нужно правильное молоко. Женское.

– Что ж, многие бы с ним согласились, – говорит Паула. – Мои друзья тоже считают, что это помогает им в жизни. Есть в женском молоке что-то такое…

Паренек кивает.

– Но для ребенка вполне безопасна и молочная смесь, – замечает она.

– Она не берет бутылочку. Выплевывает, и хоть ты что.

Паула нежно улыбается:

– И такое бывает. Нужно просто терпение.

– Папа говорит, она больна.

– Тогда ему надо обратиться к врачу. Разумеется, это замечательно, что ты обратился ко мне: это говорит о том, что папа очень любит твою сестричку. Я тронута. Это очень почетная обязанность – взращивать дитя. И мне приятно думать, что мы могли бы делать это вместе. Но вообще-то, так не делается. Прежде всего, надо обратиться к врачу. Затем, по-видимому, выйти на вашу местную сеть поддержки грудного вскармливания. Там, вероятно, найдутся какие-нибудь молодые мамы, способные помочь. Теперь это называется перекрестным уходом, но фактически это то же самое, что нанять кормилицу, только звучит более политкорректно. Вот это вам, видимо, и нужно сделать.

Возбуждение у юнца растет. Он нервно лезет в другой карман и вынимает еще один комок купюр.

– Это все, что у меня есть.

– Дело тут не в деньгах, золотце.

– Ну пожалуйста. Он же меня прибьет.

– Это все, что я могу сказать тебе, – говорит Паула. Она чувствует, как у нее повлажнели ладони. Надо поскорей выпроваживать этого молокососа из квартиры. Она злится на себя за то, что впустила его, но скрывает это.

– Ну прошу вас, – чуть ли не умоляет паренек. От страха и унижения лицо у него посерело.

– Оставь мне номер папиного телефона, – говорит она. – Мы с ним немножко поболтаем.

– Не могу.

– Тогда почему бы тебе самому его не набрать, а потом передашь мне трубку? Мы с ним перемолвимся, и я ему скажу, какой ты замечательный.

– Он меня убьет.

– Да перестань ты, в самом деле. Ну вот, еще и нюни распустил.

– Я говорю серьезно, – лепечет он со слезами на глазах. – Он меня убьет. Он уже пытался сделать это. Ну пожалуйста!

Паула больше не может воспринимать ни на глаз, ни на слух ничего, кроме этого малодушного, придурковатого юнца, который ей видится как в перевернутом бинокле. В потайном отделе резного буфета, в ящичке слева, у нее припрятаны газовый баллончик и электрошоковый пистолет. На верху буфета, рядом с телефоном, лежит стопка ароматизированной бумаги для записей.

– Куда вы? – спохватывается юнец.

– Собираюсь черкнуть твоему папе записочку.

Юнец вскакивает, подергивая щуплыми плечами.

– Ну прошу вас, – продолжает канючить он, – очень прошу. Всего раз. Ну придите к нам, всего один разок.

– Не могу, солнышко, – откликается Паула. Ее голос по-прежнему невозмутим, но сейчас в нем появились твердые нотки. Правда, когда она делает вид, что ищет ручку, рука предательски подрагивает. Паула пытается удерживать маску спокойствия, намеренно недоигрывает, но ощущение такое, будто собственные черты лица у нее разбухают, делаются гротескными. – Я уверена, когда он прочтет мое послание, все у тебя будет в ажуре.

Юнец мечется, что-то бормочет себе под нос. Оглянуться Паула не решается, но вполне может статься, что он там рвет на себе волосы.

– Пожалуйста, – нудно скулит он, – прошу, прошу, прошу вас.

Она открывает ящичек, вынимает газовый баллончик и поворачивается к нему.

– А теперь вот что, – подводит она черту. – Я пыталась объяснить тебе все и так, и эдак, но ты не понимал. А теперь я просто прошу тебя уйти.

Паренек ошеломленно смотрит на нее. Пятится, опрокидывая кое-что из меблировки.

– Убирайся, – говорит Паула.

Паренек, споткнувшись, но удержав равновесие, снова лезет к себе в карман. Когда он вытаскивает руку обратно, Паула не сразу опознает в ней гаечный ключ.

Паренек, по-прежнему судорожно всхлипывая, замахивается на нее.

– Нет, – изумленно думает она, – только не так…

Лютер и Хоуи заходят в комнату для допросов. Шина Квалингана сидит за убогим столиком, обхватив двумя руками кружку чая с молоком. Лютер замедляет шаг, мысленно веля себе расслабиться.

– Позвольте? – спрашивает он, кивая на стул.

Шина Квалингана пожимает плечами: мол, я здесь не хозяйка. Хоуи с треском вскрывает ногтем свежие аудиокассеты, вставляет их в магнитофон и ставит на запись. Все это она делает демонстративно, чтобы миссис Квалингана знала, что разговор записывается. Та ничего не имеет против.

Лютер говорит очень мягко, желая успокоить свидетельницу перед дачей показаний. Он еще раз представляется, после чего просит миссис Квалингану подтвердить свои имя, адрес и дату рождения, что она и делает, откашлявшись и сделав глоток подбеленного чая. Понимая, что горло у женщины пересохло от волнения, Лютер подносит ей стаканчик воды из кулера, установленного за дверью. Подношение она принимает с видом робкой благодарности. Сохраняя прежнюю интонацию, Лютер говорит:

– Вы можете мне рассказать, что произошло семнадцатого января этого года?

– Я уже говорила.

– Это необходимо для протокола. Пожалуйста, расскажите еще раз. Это может оказаться очень важным.

– Не вижу, каким образом.

– Я вас прошу, – настаивает он.

– Меня обокрали, – говорит Квалингана. – Кто-то залез в мою квартиру, схватил кое-что и убежал. Всего делов-то.

– Но ведь это не все? – подает голос Хоуи.

– Что вы имеете в виду?

– Пожалуйста, расскажите нам все, что вы рассказывали другим сотрудникам относительно той ночи.

– Ну, включила я телевизор, – нехотя говорит она, – улеглась.

– В какое примерно время?

– Не знаю. Как обычно. У меня работа начинается рано. Приходится вставать до рассвета. Так что легла я не поздно, может в половине одиннадцатого.

– Вы живете одна?

– Да, с тех пор, как мужа не стало.

– Есть у вас дети, внуки?

– В Манчестере. И чего они там нашли…

– А живете вы в муниципальном жилище?

– Хороший дом, – отвечает она. – Современный, чистый. И соседи приятные – старой закваски.

– Вам очень повезло.

Миссис Квалингана хмыкает: дескать, сама знаю.

– И что же все-таки произошло той ночью?

– Я проснулась, – говорит она, – слышу, кто-то ходит вокруг.

– Кто-то ходит у вас по квартире?

Квалингана кивает.

– В котором часу? – задает вопрос Хоуи.

– Да не так чтобы уж очень поздно. Где-то в половине двенадцатого, может чуть раньше, может чуть позже.

– Вы все еще не спали?

– Да что вы! Я ж за день так выматываюсь. Работа-то непростая, а вставать нужно рано. Поэтому когда я проснулась, то подумала, что все еще сон вижу. Ан нет…

– Что было потом?

– Потом я, видно, пошевелилась и он меня услышал. Что он там делал, не знаю, но он остановился. А затем зашел в спальню.

– Должно быть, это было не очень приятно.

– «Не очень приятно…» Очень неприятно! Я оглядываюсь, чем бы его таким вдарить, и тут он заходит. Стоит в дверях и…

– И..?

– Дышит странно так.

– В каком смысле «странно»? Потому что возбужден или от физического напряжения?

– Потому что возбужден, – отвечает миссис Квалингана. – Ну, как это обычно у мужчин бывает.

Лютер делает пометку в блокноте.

– А я лежу, – продолжает Квалингана, – и смотрю на него сквозь ресницы.

– Что же он делал?

– Баловался со своим дружком.

– Извините, – вклинилась Хоуи, – вынуждена уточнить: он эксгибиционировал? То есть выставлял его напоказ?

– Нет. Тер сквозь штаны. Медленно так. И не вверх-вниз, – она смотрит на стол, – а эдак по кругу. И еще он улыбался. И дышал вот так. – Она показывает как. – И наяривал дальше, по кругу.

– Вы видели его лицо?

– Видела, что лыбится.

– А больше вы ничего особенного в нем не приметили? Какие у него были волосы – длинные, короткие?

– Не помню. Кажется, короткие. Да он в шляпе был.

– Он был белый?

– Белый, худой. Молодой. Но не хиляк, знаете. С мускулами.

– Как же вы разглядели его мускулы?

– По предплечьям, когда он там… у себя наяривал.

– Может быть, на нем были часы? Какие-то ювелирные украшения?

– Нет, ни часов, ни украшений не было.

– Может, татуировка?

– Худой он был, молодой. И сильный телом.

– Выбритый?

– Лицо-то? Да. Никаких там козлиных бородок.

– А пока он… баловался, он ничего не говорил?

– Нет.

– И к вам не притрагивался?

– Нет. Я притворилась, что сплю, и через минуту он ушел.