Текст книги "Осторожно, триггеры (сборник)"

Автор книги: Нил Гейман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Рисунок я повесил на стену у себя в комнате, так, чтобы его было видно с кровати.

После третьего свидания (показывали «Кто подставил кролика Роджера?»[10]10
  «Кто подставил кролика Роджера?» – американский фильм 1988 года, в котором мультипликация сочетается с игрой живых актеров. Получил три «Оскара».


[Закрыть]) я пришел в школу с дурными новостями: Кассандра с семьей уезжает в Канаду (для меня это почему-то звучало убедительнее, чем Америка) – что-то там с папиной работой, – так что теперь мы не скоро увидимся. Мы не то чтобы прямо расстались, но нужно смотреть правде в глаза: трансатлантические звонки в те времена подросткам были не по карману. В общем, мир рухнул.

Я ходил грустный. Все заметили, насколько грустный я ходил. Эти двое сказали, что очень хотели бы с ней познакомиться напоследок, и потом, вдруг она еще приедет, скажем, на Рождество? К Рождеству, я был в этом совершенно уверен, Кассандра будет забыта.

Так и вышло. В конце декабря я уже гулял с Никки Блевинс, и единственной памятью о Кассандре и ее кратком визите в мою жизнь оставалось ее имя, накорябанное на паре школьных тетрадей, да карандашный скетч на стене моей комнаты, с надписью «Кассандра, 19 февраля 1985 г.» внизу, прямо под лицом.

Потом мама продала конюшню, и рисунок при переезде потерялся. Я к тому времени уже поступил в колледж искусств и стеснялся своих старых почеркушек не меньше, чем того, что вообще по молодости выдумал себе подружку. Так что мне было наплевать.

Выходит, что о Кассандре я не вспоминал целых двадцать лет.

* * *

Мама продала конюшни, прилагавшийся к ним дом и выгон застройщику, автору квартала, где мы когда-то жили, и получила в счет сделки небольшой особнячок в конце Сетон-клоуз. Я навещал ее по крайней мере раз в две недели: приезжал в пятницу вечером, уезжал в воскресенье утром – регулярно, как по часам. Старым бабушкиным, до сих пор стоявшим в холле.

Маме, естественно, очень хотелось, чтобы жизнь у меня сложилась счастливо. Ввернуть время от времени, что у таких-то друзей славная девочка на выданье – самое милое дело. Но на сей раз она сама себя переплюнула – хотя, казалось бы, куда уж! – когда осведомилась, не желаю ли я познакомиться с органистом из их церкви, весьма приятным молодым человеком примерно моих лет.

– Мам, я не гей.

– А что в этом такого, дорогой? Сейчас многие так живут. Даже иногда женятся. Не то чтобы это был настоящий брак… ну, да на самом деле все едино.

– Я все равно не гей, мам.

– Я просто подумала: до сих пор не женат, плюс твоя живопись, плюс модельная карьера…

– Мамуль, у меня были подружки. Ты с некоторыми даже знакома.

– Все меняется, дорогой. Вдруг ты о чем-то хочешь мне рассказать…

– Я не гей, мам. Я бы тебе сказал, если что. Нет, я, конечно, целовался один раз с Тимом Картером на вечеринке в арт-колледже, но мы оба были пьяны, и дальше этого дело все равно не пошло.

Тут уже она поджала губы.

– С меня хватит, молодой человек!

И тут же сменила тему, словно хотела избавиться от гадкого вкуса во рту.

– Ни за что не угадаешь, кого я встретила в «Теско»[11]11
  «Теско» – крупнейшая британская сеть розничных магазинов.


[Закрыть] на прошлой неделе.

– Да куда уж мне. И кого?

– Твою прежнюю подружку. Твою первую подружку, между прочим.

– Никки Блевинс? Погоди, она же вроде замужем… Никки Вудбридж?

– Нет, не эту, а ту, что была до нее. Кассандру. Я стояла за ней в очереди в кассу. Должна была перед ней, но забыла взять сливки для ягод на сегодня и пошла за ними, так что она оказалась передо мной. Смотрю – лицо знакомое. Решила первым делом, что это, должно быть, младшенькая Джоанны Симмондс, у которой еще дефект речи был – раньше говорили запросто, «заикание», но теперь так вроде бы нельзя, неприлично, – а потом думаю: нет, дорогуша, я знаю, где я тебя видела. Пять лет она у тебя над кроватью висела, шутка ли. Конечно, я говорю: «Уж не Кассандра ли это?», – а она мне: «Она самая!» И я: «Ты будешь смеяться, милая, но я – мама Стюарта Иннеса», – а она: «Стюарта Иннеса?!» – и лицо у нее так и засветилось. Ну, она постояла рядом, пока я клала продукты в сумку, сказала, что уже нашла твоего друга, Джереми Портера, на Букфейсе, и они говорили о тебе…

– На Фейсбуке, ты имеешь в виду? Они общались со Скалли на Фейсбуке?

– Да, дорогой, вот это самое слово.

Я отхлебнул еще чаю, гадая, с кем же на самом деле угораздило столкнуться мою маму.

– Ты уверена, что это та самая Кассандра, которая висела у меня над кроватью?

– Конечно, дорогой. Она рассказывала, как ты ее водил в кино на Лестер-сквер, и как это было ужасно, когда им пришлось переехать в Канаду. В Ванкувер. Я спросила, не встречала ли она там моего кузена Лесли, он как раз эмигрировал после войны, а она сказала, что вряд ли, потому что, как оказалось, город довольно большой. Потом я ей напомнила про твой карандашный рисунок. Она, по-моему, в курсе всех твоих последних дел. Ужасно обрадовалась, когда я напомнила, что у тебя выставка открывается на этой неделе.

– Ты ей и об этом сказала?

– Ну да, дорогой. Подумала, ей будет приятно узнать. Она очень хорошенькая, – добавила мама чуть ли не мечтательно. – Кажется, занимается любительским театром или вроде того.

Потом мы благополучно перешли к доктору Даммингсу, который как раз вышел на пенсию (это наш семейный врач с незапамятных времен), а ведь он был единственный неиндус в околотке по этой специальности, и к тому, как это ужасно расстроило маму.

Той ночью я лежал в кровати в моей маленькой спаленке в мамином доме и так и сяк вертел в голове разговор. На Фейсбуке меня больше нет, и я даже думал, не зарегистрироваться ли снова, чтобы поглядеть, что там за друзья у Скалли, и не может ли эта псевдо-Кассандра быть кем-то из них, – но на самом деле там такая прорва народу, с которым я был бы счастлив больше никогда в жизни не встречаться, что я решил, а ну его все к черту. Если объяснение найдется, оно наверняка будет проще некуда. На этом я и заснул.

* * *

В «Маленькой галерее» в Челси я выставлялся на тот момент уже лет десять. Когда-то давным-давно у меня была всего четверть стены, а на ней – ничего дороже трехсот фунтов. Зато теперь – персональная выставка каждый октябрь и на целый месяц. Честно говоря, мне достаточно продать дюжину работ, чтобы обеспечить себя всем необходимым на год вперед, считая жилье и игрушки. Все непродавшееся оставалось в постоянной экспозиции, пока не продавалось, а продавалось оно стабильно к Рождеству.

Хозяева галереи, сладкая парочка по имени Пол и Барри, все еще звали меня «красавчиком», как двенадцать лет назад, когда мы только познакомились… и когда это вполне могло быть правдой. Тогда они щеголяли в цветастых рубашках с открытым воротом и золотых цепях; теперь, в зрелые годы, переоделись в дорогие костюмы и болтали все больше об акциях и фондовой бирже – по мне, так с этим они малость перегнули. Но общаться с ними все равно было приятно, особенно если видеться всего три раза в год: в сентябре, когда они заваливались ко мне в студию, поглядеть, над чем я там работаю, и отобрать картин для галереи; на выставке в октябре – торжественное открытие, тусовки, фуршеты; и в феврале, когда расплачивались за проданное.

Из них двоих Барри занимался непосредственно галереей. Пол владел ею в долю, устраивал вечеринки и приемы, а параллельно еще работал в костюмерном цеху Королевской Оперы. Предварительный просмотр перед открытием выставки назначили в пятницу вечером. Пару дней до того я нервно развешивал картины. Теперь, когда моя часть работы сделана, оставалось только ждать. И надеяться, что публике мое искусство понравится, а сам я не ударю в грязь лицом. В общем, я поступил, как в каждый из предыдущих двенадцати раз – доверился мудрым советам Барри.

– Не налегай на шампанское, милый. Догоняйся водой. Ничего нет хуже для коллекционера, чем пьяный художник – если только он, конечно, не знаменит своим пьянством, а это не твой профиль. Будь любезным, но загадочным. Когда тебя станут спрашивать, о чем картина, что за история за ней стоит, говори что-нибудь типа: «Но на устах моих печать…». Только, ради бога, выгляди так, будто там и вправду есть история. Именно это они и покупают.

Я редко когда приглашаю людей на превью, по крайней мере теперь. Некоторые художники считают это важной светской обязанностью, но я – нет. Я, конечно, серьезно отношусь к своему искусству – как к настоящему искусству, да, – и горжусь сделанным (последняя выставка называлась «Люди в пейзаже», что в общем-то достаточно полно характеризует мою работу), но при этом отдаю себе отчет, что смысл эта вечеринка имеет исключительно коммерческий – этакая заманушка для потенциальных покупателей и тех, кто сможет вовремя ввернуть словечко другим потенциальным покупателям. Я вам это специально говорю, чтобы вы потом не удивлялись, что списком приглашенных на такие мероприятия занимаются Барри и Пол, а не я.

Начинается превью всегда в половине седьмого вечера. Весь день я довешивал картины и приглядывал, чтобы все было на уровне – в общем, занимался тем же, чем и все предыдущие годы. Единственное, что отличало этот раз от остальных, был жутко взволнованный Пол, так и пузырившийся от нетерпения, будто маленький мальчик, изо всех сил пытающийся НЕ СКАЗАТЬ, что он купил папе на день рождения. Это, и еще Барри, таинственно заметивший во время развески:

– Ну что ж, сегодняшний вечер впишет тебя в историю.

– У нас опечатка на «Озерном Крае». – (Жуткого размера полотно с озером Уиндермир на закате; двое детей потерянно таращатся на зрителя с берега.) – Там должно стоять три тысячи фунтов, а стоит триста тысяч.

– Да неужто? – рассеянно отозвался Барри. – Ой-ой.

Но исправлять не пошел.

Я как-то даже растерялся, но тут начали прибывать первые гости – немного рано, да, но загадке волей-неволей пришлось подождать. Некое юное создание предложило мне поднос с грибными канапе. Я взял бокал шампанского-неналегайки со столика в углу и приготовился смешиваться с публикой.

Цены на картинах значились непристойно высокие. Сомнительно, чтобы «Маленькая галерея» сумела продать меня за такие деньги… не пора ли начинать волноваться, что год грядущий мне готовит?

Барри с Полом всегда сами буксировали героя вечера по комнате:

– А вот и наш художник, красивый мальчик, который написал все эти красивые картины. Его зовут Стюарт Иннес…

Мне оставалось только пожимать руки и улыбаться. К концу вечера я уже перезнакомился буквально со всеми, так что когда они выдавали что-нибудь вроде:

– Стюарт, ты же помнишь Дэвида, он пишет об искусстве для «Телеграф»… – я, глазом не моргнув, отвечал:

– Ну конечно! Как вы, Дэвид? Я так рад, что вы смогли прийти…

Комната только что не трещала по швам, когда какая-то эффектная рыжеволосая женщина вдруг подняла крик.

– Реалистический мусор! – ни с того ни с сего завопила она.

Мы как раз беседовали с каким-то арт-критиком и оба повернулись на шум.

– Ваша знакомая? – поинтересовался «Дейли телеграф».

– Не думаю, – прищурился я.

Все разговоры смолкли, но она продолжала разоряться.

– Реализм! Никому это дерьмо давно неинтересно! Никому!

После чего полезла в карман пальто, вытащила, представьте себе, пузырек чернил и со словами:

– Попробуй теперь это продать! – плеснула содержимым на «Уиндермирский закат».

Чернила оказались иссиня-черные.

Рядом нарисовался Пол, быстро выхватив у нее пузырек.

– Эта картина стоит триста тысяч фунтов, юная леди!!!

С другой стороны возник Барри и, взяв ее под локоток:

– Думаю, полиция захочет перемолвиться с вами словечком! – потащил в офис.

Проплывая мимо меня, дама продолжала орать.

– Да не боюсь я вас! Я горжусь, что сделала это! Такие художники только жиреют на легковерной публике! Овцы! Вы все – овцы!! Реалистическое дерьмо!!

И вот ее уже увели, и все честное собрание принялось восторженно жужжать, обнюхивая залитое чернилами полотно и бросая на меня жадные взгляды, а «Телеграф» уже спрашивал, как я прокомментирую событие и что я чувствую теперь, когда картина стоимостью в триста тысяч фунтов уничтожена безвозвратно, и я в ответ что-то мямлил о том, как я горд быть художником, и о преходящей природе искусства, а он восхищался, что сегодняшнее происшествие – уже само по себе художественный хеппенинг; короче, мы пришли к заключению, что хеппенинг там или нет, а устроившая его девица явно не в ладах с головой.

На сцене снова объявился Барри, перепархивая от группы к группе и объясняя всем и каждому, что Пол в этот самый момент разбирается с хулиганкой и что дальнейшая ее судьба будет зависеть исключительно от автора выставки. Как я решу, так и будет. Потихоньку выдавливая все еще взволнованно гудящую толпу через двери в ночь, Барри рассыпался в извинениях, соглашался, что мы живем в интересные времена, и обещал открыться завтра в положенное время.

– Ну что ж, все прошло хорошо, – резюмировал он, когда в галерее мы остались одни.

– Хорошо?! Да это же форменная катастрофа!

– М-м-м. Ты только представь себе заголовки: «Стюарт Иннес, чья картина стоимостью в триста тысяч фунтов была на днях уничтожена…» Будь милосерднее, милый. Она – такая же художница, как и ты, пусть даже цели у нее другие. Иногда нужно, чтобы тебя вот так зашвырнули на качественно новый уровень, хотя бы и пинком.

– И чья это, интересно, была идея? – осведомился я, входя в заднюю комнату.

– Наша, – ответил Пол.

Они с рыжеволосой девицей сидели там и пили белое вино.

– Ну, в основном Барри. Но нам нужна была славная актрисочка, чтобы как следует все провернуть, и нашел ее я.

Актрисочка скромно улыбнулась, умудряясь выглядеть одновременно сконфуженной и донельзя довольной собой.

– Если это не даст тебе рекламу, которой ты заслуживаешь, красавчик, оставь надежду всяк… Ты теперь достаточно важная птица, чтобы на тебя охотиться.

– Уиндермир это не спасет, – заметил я.

Барри с Полом обменялись хитрыми взглядами и захихикали.

– Он уже продан, милый. Весь в чернилах, как есть – за семьдесят пять тысяч фунтов, – сообщил мне Барри. – Я всегда говорил: люди думают, что покупают искусство, но на самом деле им нужна история!

Пол наполнил бокалы.

– И всем этим мы обязаны ей! – повернулся он к женщине. – Стюарт, Барри, я хотел бы поднять тост. За Кассандру!

– За Кассандру! – отозвались мы и выпили.

Растягивать шампанское я на этот раз не стал. Видит бог, не до того было.

И пока имя камнем падало на дно, Пол продолжал:

– Кассандра, дорогая, как тебе наверняка известно, сей до нелепого красивый и талантливый вьюнош – не кто иной, как Стюарт Иннес.

– Известно-известно, – подтвердила она. – Мы на самом деле – давние друзья.

– Так, а вот с этого места поподробнее… – вмешался Барри.

– Ну, – скромно сказала Кассандра, – двадцать лет назад Стюарт имел обыкновение писать мое имя на тетрадках по математике.

Она выглядела совсем как та девушка на моем карандашном наброске, что есть – то есть. Или как на фотографиях из будки на вокзале Виктория – только на двадцать лет постарше. Резкие черты. Интеллектуальная. Уверенная в себе.

И я никогда до сих пор ее не встречал.

– Ну, что ж… привет, Кассандра, – сказал я.

Ничего лучше мне все равно в голову не пришло.

* * *

Мы сидели в баре на первом этаже моего дома. Еду там, кстати, тоже подают, так что это не просто пивная.

Я болтал с Кассандрой, словно знал ее с самого детства. А я, приходилось все время себе напоминать, не знал. Я познакомился с ней только сегодня вечером. У нее до сих пор все ладошки были в чернилах.

Мы сунули нос в меню, заказали одно и то же (вегетарианское мезе[12]12
  Мезе – набор закусок или маленьких блюд в ресторанах греческой или ближневосточной кухни.


[Закрыть]), и когда оно прибыло, оба начали с долмы, а потом перешли к хумусу.

– Я тебя выдумал, – сказал я ей.

Нет, это было не первое, что я ей сказал. Сначала мы поболтали о ее любительском театре, о том, как она подружилась с Полом, как он предложил ей тысячу фунтов за этот вечерний перформанс, о том, как ей были нужны деньги, но все равно она согласилась – в основном потому, что уж больно все это походило на такое забавное приключение. В любом случае, объяснила Кассандра, мое имя решило все. Наверное, это судьба.

Вот тогда-то я это и сказал. Боялся, она подумает, что я совсем рехнулся, но все равно взял и сказал:

– Я тебя выдумал.

– Это вряд ли, – отвечала она. – Никто меня не выдумывал. Вот она я. Хочешь потрогать?

Я поглядел на нее – на ее лицо, фигуру, глаза. Передо мной сидело воплощение всего, о чем я мечтал в женщине. Всего, о чем тосковал, обнимая других.

– Да, – признался я. – Ужасно хочу.

– Давай сначала съедим ужин, – возразила Кассандра. – Как давно ты последний раз был с девушкой?

– Я не гей, – запротестовал я. – У меня были подружки.

– Я знаю, – успокоила меня она. – Так когда была последняя?

Я попробовал вспомнить. Бригитта? Или та стилистка из рекламного агентства, с которой мы вместе ездили на съемки в Исландию?

– Года два назад, – сказал я. – Может, три. Я просто еще не встретил правильного человека.

– Однажды встретил, – напомнила Кассандра.

Она открыла сумочку – сумищу на самом деле, огромную малиновую торбу, – вытащила картонную папку и извлекла из нее лист бумаги, старый, побуревший по краям.

– Видал?

Еще бы я не видал! Рисунок не один год провисел у меня над кроватью. Девушка смотрела в сторону, словно разговаривала с кем-то за занавеской. «Кассандра, – значилось внизу, – 19 февраля 1985 г.». Даже подпись была: «Стюарт Иннес». Есть что-то неловкое и в то же время до крайности умилительное в собственном пятнадцатилетнем почерке.

– Я вернулась из Канады в 89-м, – сказала она. – За это время родители успели расстаться, и мама хотела домой, в Англию. Мне было интересно, как там ты, что поделываешь, так что я просто взяла и поехала по твоему старому адресу. Дом стоял пустой, окна разбитые – в нем явно давно уже никто не жил. Конюшню снесли. Я ужасно расстроилась – в детстве любила лошадей, – но все равно прошла через весь дом и отыскала твою спальню. Это точно была она, даже несмотря на полное отсутствие мебели. Там все еще пахло тобой. И вот это до сих пор висело на стене. Вряд ли кто-нибудь его хватится…

Она улыбнулась.

– Да кто же ты такая?

– Кассандра Карлайл. Тридцать четыре года. Бывшая актриса. Неудавшийся драматург. Сейчас веду любительский театр в Норвуде. Драма-терапия, помещения в аренду, четыре пьесы в год, плюс мастер-классы и представления для местных детишек. А кто ты такой, Стюарт?

– Ты знаешь, кто я. И знаешь, что мы никогда раньше не встречались, так ведь?

Она кивнула.

– Бедняга Стюарт. Ты же живешь прямо над этим баром, да?

– Ага. Временами тут чересчур шумно. Зато близко от метро. И стоит недорого.

– Тогда давай спросим счет и поднимемся наверх.

Я потянулся потрогать ее руку.

– Погоди, – сказала она и руку убрала. – Сначала мы с тобой поговорим.

Мы и правда поднялись наверх.

– Славная квартирка, – сказала она, осмотревшись. – Вот в точности так я себе и представляла твое жилище.

– Наверное, самое время приниматься за поиски чего-нибудь побольше, – развел руками я. – Но мне и тут неплохо. Очень хороший свет – правда, сейчас, ночью, этого не оценишь. Но для живописи просто здорово.

Так странно приводить кого-то к себе домой… Сразу видишь место, где живешь, так, будто никогда тут раньше не бывал. В гостиной на стене – два моих портрета, маслом, еще из тех времен, когда я позировал в художественной студии (никогда не хватало терпения подолгу держать позу – крайне непрофессионально для модели, сам знаю); увеличенные рекламные постеры меня же в крошечной кухоньке и в туалете; книжки со мной на обложках (любовные романы по большей части) на полках над лестницей…

Я показал гостье кабинет, потом спальню. Она внимательно изучила эдвардианское парикмахерское кресло, которое я спас из закрывавшейся древней цирюльни в Шордиче. Потом забралась в него и скинула туфли.

– Кто был первым взрослым, который тебе нравился? – выдала она.

– Странный вопрос. Мама, наверное. Понятия не имею. А что?

– Мне было три, может, четыре. Он был почтальон и звали его мистер Почти. Он приезжал в таком маленьком почтовом фургончике и привозил всякие чудные вещи. Не каждый день – так, иногда. Бандероли, завернутые в коричневую бумагу, с моим именем, а внутри – игрушки или конфеты, или еще что-нибудь. У него было такое милое забавное личико и нос картошкой.

– И он был всамделишный? Слишком похоже на персонажей, которых дети выдумывают себе в друзья.

– Он ездил по дому в фургончике. Фургончик был не слишком большой.

Она начала расстегивать пуговички на блузке. Блузка была сливочного цвета и все еще в брызгах чернил.

– Что первое в своей жизни ты на самом деле помнишь? Не тебе сказали, что ты это делал, а помнишь сам, взаправду.

– Поездку на море, когда мне было три. С мамой и с папой.

– Ты ее правда помнишь? Или помнишь, как тебе о ней рассказывали?

– Не понимаю, к чему ты клонишь…

Она встала, повела бедрами и перешагнула через упавшую на пол юбку. Лифчик на ней был белый, а шортики темно-зеленые и даже довольно потрепанные. Очень естественно: явно не того рода белье, которое наденешь специально, чтобы впечатлить нового любовника. Не успел я задуматься о том, как, интересно, выглядит ее грудь, а лифчик уже полетел на пол. Хорошо она выглядела и хорошо весьма. Ее так и хотелось погладить, поднести к губам…

Она дошла от кресла до кровати, на которой я сидел.

– Теперь ложись. На ту сторону. Я лягу здесь. Не прикасайся ко мне.

Я вытянулся, руки по швам. Она посмотрела на меня сверху вниз.

– Ты такой красивый, – сказала она. – Не уверена, если честно, что ты – мой типаж. Но когда мне было пятнадцать – определенно был мой. Милый, сладкий, безопасный. Художник. Пони. Конюшня. Бьюсь об заклад, ты никогда не подойдешь к девушке, если не уверен, что она готова ответить, так?

– Да, – отозвался я. – Не подойду.

Кассандра легла рядом.

– Теперь можешь прикоснуться.

* * *

Снова думать о Стюарте я начала где-то в конце прошлого года. Стресс, надо полагать. На работе все было хорошо, до определенной, по крайней мере, степени. Правда, я порвала с Павлом, который был совсем никудышный актер… хотя, может, и не был, зато путался во всяких сомнительных восточноевропейских делишках, мне этого добра хватило. В общем, я уже подумывала о сайтах знакомств и даже потратила с неделю на разные социальные сети, которые помогают найти старых друзей. Оттуда уже было рукой подать до Джереми «Скалли» Поттера, а от него – и до Стюарта Иннеса.

Не уверена, что мне снова все удалось бы, как в тот, первый раз. Не хватает концентрации и внимания к деталям. С возрастом все-таки что-то теряешь.

Мистер Почти приезжал в своем фургончике, когда у родителей откровенно не было на меня времени. Он улыбался своей широченной гномьей улыбкой, подмигивал веселым глазом и вручал завернутую в коричневую бумагу посылку, на которой огромными печатными буквами значилось: «КАССАНДРА». Внутри обнаруживалась шоколадка или кукла, или книжка. Последним его подарком, как сейчас помню, был пластмассовый розовый микрофон, и я потом разгуливала по всему дому и пела в него или играла, как будто я выступаю на телевидении. Это был самый лучший подарок за всю мою жизнь. Родители про новые вещи не спрашивали. Кто их на самом деле посылал, я не интересовалась. Просто их привозил мой милый старый мистер Почти, ехавший по коридору в своем фургончике до самой двери в мою комнату и стучавший непременно три раза. Я была экспрессивного склада ребенком, и когда он явился в следующий раз, уже после микрофона, я подбежала к нему и обняла обеими руками за коленки.

Что случилось дальше, описать не так-то легко. Он просто упал и рассыпался – как снег, как пепел. Вот я кого-то держу, а вот кругом уже только тонкий белый прах… – и ничего.

Потом, после всего этого, мне ужасно хотелось, чтобы мистер Почти вернулся, чтобы все было как прежде, но я никогда его больше не видела. Он просто исчез, кончился. Через какое-то время мне даже стало неудобно об этом вспоминать – я, совсем большая девочка, и вдруг клюнула на такое!

Странная все-таки комната…

С чего я вообще взяла, что человек, сделавший меня счастливой в пятнадцать, сумеет повторить это сейчас? Что и говорить, Стюарт был само совершенство: конюшня с пони, живопись (значит, чувствительный), неопытный с девушками (чтобы я оказалась у него первой), а еще очень высокий, темноволосый, красивый… Имя мне тоже нравилось – такое, смутно шотландское, на мой, по крайней мере, вкус. Похоже на героя какого-нибудь романа.

Я писала это имя на школьных тетрадках.

Самого важного о Стюарте я, конечно, никому не сказала: что я его выдумала.

А теперь я встаю с постели и гляжу на силуэт мужчины – не то мука, не то пепел, не то обычная домашняя пыль – на черных шелковых простынях.

Я начинаю одеваться.

Фотографии на стене словно бы тают. Этого я, признаться, не ожидала. Интересно, что останется от его мира через несколько часов… И как бы все повернулось, если бы я оставила его тем, чем он был – фантазией для одиноких девичьих забав, такой утешительной, милой, надежной? Возможно, он так бы и прожил свой век, ни разу никого по-настоящему не задев, не коснувшись – картинка, рисунок, туманное воспоминание горстки людей, которые вряд ли подумают о нем еще хотя бы раз.

Я выхожу из квартиры. Внизу, в баре, еще сидят поздние бражники. Тот столик, в углу, где я недавно сидела со Стюартом, занят. Свечка на нем почти догорела… Это вполне могли бы быть мы – мужчина и женщина за разговором. Скоро они встанут и уйдут, свечку задуют и выключат свет, и все будет кончено – до завтрашнего вечера. На улице я поднимаю руку, рядом останавливается такси. Забравшись внутрь, я в последний – надеюсь! – раз понимаю, что скучаю по Стюарту Иннесу.

И тогда я откидываюсь на спинку сиденья и отпускаю его. На такси у меня, скорее всего, хватит. Интересно, наутро в сумочке будет чек на тысячу фунтов или просто пустой клочок бумаги?

Кажется, я все же довольна. Закрываю глаза и думаю о том, что скоро буду дома.