Текст книги "Африканское бешенство. Дилогия "
Автор книги: Нил Бастард
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
Неужели и впрямь европейцы? Если это европейцы, то они наверняка могут быть из Посольского района. Да и камуфляжная форма на них точна такая же, как и у специального полицейского подразделения из «Хилтона».
Ощущаю в себе мгновенный позыв встать во весь рост и броситься к ним. От этого шага меня удерживает только одна мысль: ведь и в Посольском районе теперь тоже могут быть больные Эболой!..
Тем временем неизвестные осторожно, один за другим, поднимаются по металлическим скобам… Вряд ли им нужен Национальный зоопарк. Но что тогда? Лихорадочно вспоминаю, что из приметного там находится рядом. Кажется, здание мэрии, но оно было сожжено еще в первые дни погромов. Несколько продуктовых магазинчиков, небольшой супермаркет да еще уличные кафе, от которых теперь остались лишь руины. Чуть поодаль – офис санэпидемстанции, но она вряд ли может интересовать этих странных людей…
И тут все подземелье внезапно наполняется странной вибрацией. Отчетливо слышу звуки взрывов сверху. Со сводов с мерзким шуршанием осыпается цементное крошево, гул нарастает все тревожней и отчетливей… Глухой удар – и позади меня с чудовищным уханьем валится груда кирпичей!..
Оборачиваюсь. Обвал происходит как раз в том месте, где я был каких-то десять минут назад. К счастью, проход засыпан лишь частично, и это дает мне шанс вернуться тем же путем, каким я сюда и пришел.
Первая мысль – поблагодарить судьбу за то, что я не побоялся неизвестных и продвинулся к выходу на поверхность почти вплотную. Однако на эту мысль тут же накладывается и вторая: если коллектор будет разбомблен, то в миссию мне придется возвращаться уже по поверхности…
Гул усиливается – такое впечатление, что наверху рвутся мощные авиабомбы. Где-то совсем рядом вновь ухает массив кирпичей. Инстинкт самосохранения гонит меня к бетонному кубу, я с обезьяньей ловкостью взбираюсь по металлическим скобам на поверхность. Глаза слезятся от обилия солнечного света, и я не сразу различаю контуры домов.
Страх, который в подземелье, казалось, совсем улетучился, теперь вновь накрывает меня свинцовой тучей, невидимым ядом проникает в сознание. Главное теперь – не поддаться панике, но это не так просто, особенно когда прямо на улице гремят взрывы!..
Бегу, словно безумный, по изрытой воронками улице, падаю, разбиваю в кровь колени и локти, поднимаюсь, вновь падаю и вновь поднимаюсь… Асфальт гулко вибрирует, горячий воздух бьет меня по лицу, песок скрипит на зубах, едкий дым выедает глаза и натекает в легкие.
И вот – полуразрушенное здание: оплывший фасад, выбитые стекла, огромная дыра от снаряда на втором этаже…
Первое, что бросается в глаза, висельник, подвешенный к разбитой оконной раме на первом этаже. Сквозняк едва заметно раскачивает тело, чуть различимо вибрирует шнур. А на плече покойника сидит огромная черная ворона, примеряясь, как выклевать глаз…
Ощущаю себя пустым, словно бамбук. Спазм отвращения накатывает безудержно, словно икота. Пятясь и стараясь не смотреть на висельника, заскакиваю в открытую дверь и стремглав лечу по коридору, заваленному мусором.
Лишь забежав внутрь здания, понимаю, что это наверняка мэрия. Когда-то мне приходилось бывать тут по делам – оформлял документы для миссии, совал взятки местным чиновникам.
Перевожу дух, осматриваюсь. В небольшой комнатке, бывшей когда-то канцелярией, – никого. Огромный офисный стол, непонятно как уцелевший в этом аду, разбитый компьютерный монитор, обугленная мебель и груда бумаг. В любом случае, тут все-таки безопасней, чем на улице, не говоря уже о подземелье, где я в любой момент мог оказаться под завалами.
Взрывы на улицах прекращаются так же внезапно, как и начались. Выглядываю из окна. Небольшая площадь перед мэрией испещрена воронками, из которых торчат согнутые колени и окровавленные запрокинутые подбородки. Мертвые тела в шортах, футболках, армейских камуфляжах и полицейских мундирах повсюду. Над площадью черными крестами кружат вороны, и в памяти невольно всплывает мрачная картина из школьного учебника «Поле после битвы».
Что же теперь происходит в Оранжвилле?!
Очередная война бандитских кланов, только теперь с применением армейского вооружения? А может быть, в каких-нибудь высоких международных инстанциях решено сровнять город с землей, чтобы не дать заразе распространяться по всему миру?
Как бы то ни было, но мне надо что-то делать. Идти к зоопарку – смерти подобно, и потому решаю пересидеть в мэрии до рассвета. Если забаррикадироваться в комнате, не светиться у окон и вообще вести себя тихо – меня не заметят ни с улицы, ни со стороны коридора, если там даже кто-нибудь и появится. Да и громилам тут нечем поживиться, ведь мэрия – не продуктовый склад и не полицейский арсенал.
Устраиваюсь за шкафом. На стене напротив – чудом уцелевшее зеркало. Если кто-нибудь и войдет в комнату, я сразу его замечу и среагирую. При условии, конечно, что не засну до того времени…
Снимаю влажную «разгрузку», достаю бутылку с водой и сухпаек и начинаю бесшумно есть, все время прислушиваясь.
Во всем здании мэрии царит неопределенная и зловещая тишина, и тишина эта густеет, словно смола на сосне, медленно натекает в мозг, неотвратимо разъедая нервы. Каждую минуту ждешь или скрипа половицы где-нибудь совсем рядом, или крысиного попискивания… Покончив с ужином, решаю все-таки выглянуть в темный коридор и обследовать соседние комнаты. Но едва выглядываю наружу, как желание обследовать этаж как-то незаметно исчезает, уступая место другому: сидеть, затаив дыхание, превратиться в камень или вообще стать прозрачным – только бы ничем не выдавать своего присутствия.
Так что придется собрать всю волю в кулак и терпеливо переждать ночь, а затем наступление рассвета – самого спокойного времени суток в обезумевшем городе.
Конечно же, ждать и догонять – самое худшее, но выбирать мне просто не из чего.
17
Небосвод неотвратимо окрашивается розовым перламутром. Над серым океаном пузырятся ватные облака, медленно проплывая на северо-запад – в края, где нет ни ужасов Эболы, ни толп вооруженных ублюдков, ни гниющих трупов на улицах, ни постоянного страха смерти.
Вот уже минут двадцать я брожу по аллейкам зоопарка, пытаясь вспомнить, где именно тут находятся вольеры с приматами. На фоне городских разрушений зоопарк выглядит эдаким островком безмятежности. Песочные аллейки, усыпанные опавшими листьями, не тронуты ни взрывами, ни следами пожаров. Мощные деревья, высаженные еще в колониальные времена, не испещрены пулями и осколками. Тишина и безлюдье. С удивлением различаю давно подзабытый звук – это с назойливым гудением бьется в цветке шмель…
Солнце блестит в паутинках между деревьями. Маленький паучок, путешествующий по прозрачной нити, неожиданно приземляется мне на рукав. Смотрю на него в полном недоумении: кажется, я уже забыл, что кроме подвала миссии и сожженных руин вокруг, существует и другой мир…
– Бежал бы ты отсюда, пока цел и невредим, – советую я насекомому, однако сбить его почему-то не решаюсь.
Вдоль аллеек ровными рядами стоят лавочки. Странно видеть их в целости и сохранности, и мне даже хочется ненадолго присесть на одну из них и смежить веки. Бесконечно давно, в далеком сопливом детстве, я очень любил ходить в московский зоопарк, даже экономил на школьных завтраках, чтобы купить в воскресенье билет. В зоопарке я мог пропадать с утра и до вечера, и служителям зачастую приходилось выгонять меня перед самым закрытием… Звери за решетками почему-то напоминали мне добрых героев мультфильмов, и я верил, что запросто смогу залезть в клетку к амурскому тигру или белому носорогу и подружиться с ними. Звери позволили бы себя кормить, а по праздникам катали бы меня по городу или даже возили бы на экскурсии в свои далекие сказочные страны…
Как же давно это было!
Странный щелчок, напоминающий передергивание пистолетного затвора, выводит меня из полузабытья, заставляет напрячься и оглянуться. На аллейке никого нет. Нет никого и в зарослях кустарника – они тут слишком уж редкие и низкие, не спрятаться. Растерянно смотрю назад: все те же безлюдные аллейки и лавочки…
Однако ощущение неопределенной опасности не покидает меня. Задираю подбородок. Утреннее солнце уже просвечивается сквозь деревья, отблескивая на лаковых листьях гигантских фикусах. Наконец замечаю на дереве огромного попугая. Щелчок клюва – и вновь звук, так настороживший меня минутой назад…
Попугай так чист и наряден, что на него приятно смотреть. Укоряю себя за недавний страх. Это, наверное, паранойя. Скоро я, наверное, начну бояться собственного отражения в зеркале.
Поднимаюсь и, окончательно успокоившись, бреду по аллейке. Нет, не может такого быть, чтобы инфицированные Эболой разгромили и зоопарк! Ведь у них наверняка тоже есть сентиментальные воспоминания детства, и наплевать на них – то же самое, что сломать деревце, которые ты с отцом посадил в детстве собственными руками!
Однако большинство клеток, где еще недавно жили африканские звери, оказываются пустыми. То ли служители зоопарка сжалились над животными и выпустили их на волю сразу же после того, как зараза начала распространяться по городу, то ли звери сами сумели удрать из плена… Почему-то хочется верить, что все они благополучно добрались до своих джунглей. Пусто и в вольере для страусов, и в загоне для малых кошачьих, и даже в огромном террариуме, где обычно копошились разные цветастые гады.
Минуя небольшую декоративную рощицу, приближаюсь к аккуратному искусственному пруду и сразу же натыкаюсь на огромное потухшее кострище. Разбросанные угольки, втоптанные в землю мелкие косточки, подсохшие бурые пятна и белоснежные перья – много-много…
Пруд пуст, а ведь еще недавно тут жили лебеди.
Только теперь понимаю, как я жестоко ошибся. Уж если весь Оранжвилль охвачен кровавым безумием, то вряд ли зоопарк, расположенный в самом его центре, останется автономным островом спокойствия. Зверей не выпустили, да и сами они никуда не разбежались… Их попросту съели.
Но что же тогда с приматами?
Если я не добуду зеленую мартышку, на всех дальнейших опытах можно поставить жирный крест. Так что остается лишь верить словам Элизабет, что в этой стране обезьян есть не принято…
Разворачиваюсь и, невольно ускоряя шаг, иду в глубь зоосада. Теперь под ногами блестят стреляные гильзы, валяется окровавленное тряпье. Огибаю еще один пруд. На огромной бетонной площадке – бесформенные пятна свежей крови. Конечно, я не могу сказать, чья эта кровь – человека или животного. И лишь спустя минуту взгляд мой фиксирует неподалеку от противоположного берега огромное темно-зеленое бревно – нильского аллигатора…
Видимо, какой-то неадекватный громила решил освежиться в пруду. А может быть, вообразил себя голливудским суперменом, способным разорвать пасть гигантской рептилии. За что, конечно, и поплатился… Все-таки хоть какое-то существо в зоопарке сумело за себя постоять!
Усаживаюсь на берегу. От воды отчетливо тянет тиной и водорослями. Где-то в зарослях квакают невидимые лягушки. Почти у самой поверхности пруда черно-серыми пулями снуют головастики.
Я медлю. Мне не хочется размышлять, где найти зеленую мартышку, если я не обнаружу ее тут. Никакие другие приматы для опытов не подходят… Я поднимаюсь и иду дальше. Не помню, где именно искать вольеры с обезьянами. Указатели сбиты, и мне приходится обходить едва ли не половину зоосада.
Еще минут десять брожу по аллейкам. Пустой вольер, где некогда жили кенгуру, загон для жирафов, также опустевший, в огромной клетке, где некогда жили попугаи, лишь разноцветные перья на полу. Наконец нахожу нужный участок…
Из вольера горилл несет густым трупным смрадом. Неудивительно – недвижные исхудавшие тела прекрасных приматов лежат у самой клетки. Такая же картина и в клетке с павианами, только тут от голода умерло все огромное семейство.
Под учащенное биение сердца подхожу к вольеру зеленых мартышек. В ноздри ударяет сложный букет звериных фекалий, прелой соломы и плесени. Два мертвых, мумифицированных под африканским солнцем тельца застыли у дверки. Еще одно, неуловимо напоминающее труп ребенка, лежит в центре клетки. Присаживаюсь на корточки и лишь теперь замечаю, что примат, лежащий посередине вольера, кажется, жив, по крайней мере, жилка на его голове едва заметно подрагивает.
Судьба вновь дает мне шанс – пусть даже и микроскопический. Возможно, мартышка смертельно больна, возможно, у нее вот-вот начнется агония… Но попробовать извлечь ее из вольера все равно надо!
Но как сбить замок с входной решетки? Ломика у меня нет, толстенные решетки руками не раздвинуть… Так что придется сбивать замок выстрелами. Правда, с патронами у меня не густо, да и звуки стрельбы могут привлечь нежелательных гостей. Но выбора нет. Наверное, предложи мне теперь отдать год собственной жизни за эту несчастную мартышку – я бы согласился, не раздумывая!..
Вскидываю ствол, отхожу на полметра, чтобы не задело рикошетом, тщательно целюсь в массивный навесной замок… Выстрел звучит гулко, словно удар циркового шамбарьера, и эхо разносит этот звук по всему зоопарку. Повторного выстрела не требуется – замок отлетает сразу же.
К счастью, обезьянка действительно жива, мне это не привиделось. Но очень уж истощена – лишь кожа да кости. Прижимаю ее к себе, словно ребенка, и бегу к искусственному пруду, ведь даже невооруженным взглядом видно, как сильно обезвожено тело примата! Зачерпываю воду в ладошку, подношу к иссушенной сморщенной мордочке…
Вода и полпачки галет возвращают животному жизненные силы. Мартышка смотрит на меня печальными темными глазами, и мне кажется, что в ее взгляде читается благодарность…
Теперь мне следует как можно быстрей добраться до ливневого стока рядом с мэрией. И дай бог, чтобы по пути нам не попался очередной сумасшедший с автоматом!..
18
Когда в далекой студенческой юности я изучал клиническую картину долговременной амнезии или провалов в памяти, то в глубине души не верил, что такое возможно в принципе. Я старательно конспектировал профессора, просматривал демонстрационное видео с больными, прослушивал аудиозаписи, однако сомнения в реальности подобного не оставляли меня. Слова о «полной и долговременной потере памяти» я считал чем-то сродни медицинскому мифу, а монологи больных по принципу «упал, потерял сознание, проснулся, гипс» – искусной симуляцией, которую почему-то никто до сих пор не удосужился разоблачить. Здоровый и трезвомыслящий человек, с крепкими нервами и устойчивой психикой, на мой взгляд, просто не может забывать то, что происходило с ним хоть час, хоть месяц назад!..
И лишь когда я вылез из ливневого стока неподалеку от нашей миссии, я понял, что долговременная амнезия может случиться с каждым – не обязательно с алкоголиком, наркоманом или контуженным в голову…
Путь от зоопарка и до ливневого стока полностью исчез из моего сознания – словно кто-то тщательно стер эти воспоминания из памяти. У меня остались лишь какие-то смутные образы: груды кирпичного крошева, стены в разводах плесени, мерное чавканье под ногами, желтый конус фонарика, выхватывавший из темноты огромные кучи гниющего мусора… Да еще мягкое, теплое сопение спящей мартышки, которую я прижимал к груди. По коллектору я двигался с туповатым автоматизмом робота, запрограммированного лишь на слово «вперед». Кажется, я даже засыпал на ходу и на полном автопилоте включал фонарик через каждые полминуты. Однако бассейн-отстойник я все-таки благополучно миновал, пройдя через бровку у стены – сработал условный рефлекс, выработанный случайным купанием в грязной воде.
И вот я стою перед входной дверью в подвал, прижимая к себе сонное тельце примата, и понимаю, что самое страшное позади. За последние сутки я мог заблудиться в тоннелях, задохнуться от недостатка кислорода, мог быть раздавленным грудами кирпичей, разорванным взрывом или застреленным на улице, мог попасть в руки тем неизвестным в камуфляжах, которых встретил в коллекторе… Но, вопреки всему, я выжил. Наверное, у меня действительно есть ангел-хранитель, который и провел меня через все препоны. Как знать, может, он поможет мне и с вакциной от эболавируса?!
Захожу в подвал, мягко закрывая за собой бронированную дверь. Крутые ступеньки, после чего – еще одна дверь, за которой жилые покои, продовольственные склады и моя лаборатория.
Первое, что я вижу, – разбитая вдребезги посуда, опрокинутые стулья и пятна крови на полу… И тут же интуитивно ощущаю – тут произошло нечто из ряда вон выходящее. Даже не хочу представлять подробности. Осторожно заглядываю в первую комнату… Перевернутая мебель, осколки стекла, разбросанные пузырьки с лекарствами…
– Миленка… – произношу я непослушными губами.
Обезьянка соскальзывает с моих рук и забивается в угол. Впрочем, мне теперь не до нее. Облизываю пересохшие губы, утираю лоб, верчу головой.
– Миленка! Миленка, ты где…
Я уже знаю, что ее тут нет, что она мне не ответит, однако упрямо шепчу ее имя. И ответная тишина, плотная и безжалостная, ножом пронизывает меня до самого сердца.
Ощущаю себя механической игрушкой, у которой вот-вот закончится энергия заведенной пружины. На негнущихся ногах передвигаюсь подвальным коридором в сторону лаборатории. Все двери почему-то распахнуты настежь. Заглядываю в первую же комнату. Настольная лампа разбита, пол усыпан мелкими осколками, грудами каких-то бумаг, папок, склянок… Дверь в лабораторный бокс заперта. Параллельным течением мысли отмечаю про себя, что газовая горелка, реактивы, микроскопы и прочие склянки наверняка целы и невредимы…
Вдруг слева доносится тихий болезненный стон. Оборачиваюсь. У стола, прислонившись спиной к стене, – канадец Эндрю. Рука его прижата к огромной ране на шее, сквозь пальцы хлещет кровь.
– Эндрю! – бросаюсь к раненому, отвожу его руку и осматриваю рану.
Она очень глубокая, резаная и явно свежая. Несомненно, несчастный канадец получил ее совсем недавно. Кровь хлещет, натекая на футболку и брюки. Эндрю обречен – крови он потерял очень много, а для переливания у меня ничего нет. Я даже не знаю, какие у него группа и резус…
Взгляд раненого меня немного пугает: красноватые прожилки глаз, микроскопические зрачки…
– Что здесь случилось? Эндрю, ты меня слышишь? – легонько шлепаю его по щеке ладонью.
Канадец булькает горлом, пытаясь что-то сказать, однако изо рта внезапно выплескивается кровь, и он замолкает.
– Что у вас произошло?.. Да говори же!..
Он отрешенно молчит, лишь его взгляд, полный необъяснимой неприязни, по-прежнему буравит меня. В глазах нет запала живой ненависти, но это, наверное, лишь потому, что на ненависть не осталось никаких сил.
– Эндрю, кто на тебя напал?
Лицо канадца неотвратимо наливается предсмертной белизной. Кажется, он не слышит меня…
– Эндрю, где Миленка?!.
Он вновь булькает горлом, на секунду словно бы оживает и пытается приподнять руку. Но силы окончательно покидают его…
Канадца уже все равно не спасти, даже если сделать ему кровоостанавливающую перевязку. Никакие перевязки при таких глубоких ранах не помогают – надо срочно шить и делать переливание.
Оставляю Эндрю в углу. Главное сейчас – не паниковать, взять себя в руки. В подвале вряд ли есть посторонние – ведь входная дверь была заперта снаружи. Да и громилы, окажись они тут, наверняка пристрелили бы меня сразу.
Тщательно осматриваю комнату по периметру, на всякий случай заглядывая даже в шкафы и под кушетки, – никого. Попутно отмечаю, что стреляных гильз нигде нет. Так что, возможно, на канадца набросились и не погромщики с улицы. Но что же тут, черт возьми, стряслось?!..
– Миленка, это я, Артем!.. – зову чуть окрепшим голосом. – Миленка, если ты рядом – отзовись!
И тут откуда-то, словно сквозь толщу воды, доносится приглушенное, но вполне отчетливое:
– Арте-е-ем!..
Голос, кажется, звучит из запертого лабораторного бокса. Оборачиваюсь, бросаюсь к дверям. Но они заперты изнутри… В звенящей тишине раздается скрежет ключа в замке, тяжелая блиндированная дверь плавно отходит в сторону. Миленка стоит на пороге бокса. Ее бьет крупная дрожь – то ли от страха, то ли от нервного напряжения. Зубы стучат, словно от озноба. Одежда в крови, но она вроде не ранена. Чувствую небывалое облегчение.
– Милая, ты жива!..
Я судорожно прижимаю девушку к себе. Ее волосы пахнут какими-то кислыми реактивами, но для меня сейчас этот запах лучше самых дорогих духов. Боже, спасибо – она жива!
Вспоминаю о карманном фонарике, осматриваю ее руки и шею в пляшущем электрическом овале. Вроде все в порядке, если не считать перемазанной кровью одежды. Но кровь эта, несомненно, канадца…
– Миленка, пожалуйста, расскажи мне, что тут произошло? – спрашиваю подчеркнуто спокойно. – Что все это значит? Кто напал на Эндрю? Почему ты спряталась в лабораторном боксе?!
Она молчит, однако я прекрасно вижу, чего ей стоит не разрыдаться навзрыд в любую секунду. Внутри Миленки все клокочет, нервы обнажены, лицо белое как мел.
– Я едва спаслась, – произносит она скрипучим, словно наждак, голосом. – Я удрала от него в последние секунды…
– От кого?..
Девушка печально вздыхает. Понимаю, что не стоит давить на нее, обнимаю Миленку за плечи и почти насильно вывожу из комнаты. Ей ни в коем случае нельзя смотреть на окровавленного Эндрю.
Спустя минуту мы сидим в жилом боксе, причем дверь я закрываю на ключ специально для Миленки. Включаю электрический свет – заряда солнечных батарей уже достаточно, и усаживаю девушку в кресло. Я сознательно не завожу разговор первым – ведь Миленка сейчас полна эмоциями, словно грозовая туча – проливным дождем. Одно невпопад сказанное слово, неправильно взятая интонация – и у нее может начаться неконтролируемая истерика.
Молчание Миленки, однако, затягивается. Может быть, ей надо просто немного побыть одной?
– Сейчас чай принесу, – улыбаюсь подчеркнуто доброжелательно и иду в кухонный блок, однако все-таки не удерживаюсь, оборачиваюсь и произношу успокоительно: – Миленка, все позади, все закончилось. Я рядом, а значит, тебе ничего больше не угрожает…
19
За свою жизнь я неоднократно убеждался, насколько бывают гибельны в критических ситуациях сочувствие и жалость и как иногда действенны жесткий окрик или хотя бы твердая интонация…
Миленка сидит в молчаливом ступоре минут десять, не меньше. Я не тороплюсь с расспросами – лишь вскользь замечаю, что путешествие подземным коллектором получилось относительно безопасным, умеренно романтичным а главное, очень результативным. Демонстрирую зеленую мартышку, которая уже потихоньку обживается в подземелье. И даже пытаюсь шутить.
Девушка, впрочем, даже не смотрит в сторону обезьянки. Руки на коленях, сосредоточенное лицо с милыми ямочками на щеках, отчетливая сиротливая морщинка на лбе… И на удивление ровное и отчетливое дыхание: вдох-выдох, вдох-выдох… Так, наверное, тикает заведенная часовая мина.
И тут из глаз Миленки неожиданно брызжут слезы. Она придушенно вскрикивает, утирает лицо и порывисто поднимается, чтобы уйти. Она не в силах себя сдержать и не хочет, чтобы я видел ее истерику. Но оставлять ее одну в таком состоянии ни в коем случае нельзя!
Я топаю ногой и кричу: «Хватит!..» Миленка изумленно смотрит на меня и, кажется, перестает плакать.
– Распускаться не позволю, – твердо говорю я, выдерживаю выразительную паузу и продолжаю почти в приказном порядке: – А теперь спокойно, внятно и по возможности последовательно расскажи мне, что произошло тут во время моего отсутствия…
Тактика верна: Миленка действительно берет себя в руки. С минуту молчит, явно прикидывая, с чего именно начать, и, наконец, произносит:
– Температура у него началась еще до того, как вы пробились в миссию из «Хилтона»… Невысокая, но ничем не сбивалась. Головная боль, немного увеличенные лимфатические узлы, общая заторможенность. Я, как и положено, выдала ему сильные антибиотики – помогло сразу же.
– Ты про Эндрю? – спрашиваю я уныло, хотя еще минутой назад обо всем догадался.
– Про него…
– И ты сразу не поня…
– Артем, – с неожиданной энергией перебивает меня Миленка, – одно дело, когда ты видишь сумасшедшего с автоматом и знаешь при этом, что он уже болен Эболой, что его ничего не спасет и никто, кроме тебя, не остановит, и совсем другое – подозревать в заболевании и возможном сумасшествии человека, которому доверяешь и от которого не ждешь ничего дурного.
– Понимаю, – механически помешиваю я теплый чай ложечкой, хотя сахар там и без того давно растворился. – Ладно. Что было дальше?
– За день до вашего появления в миссии этот канадец вроде бы окончательно выздоровел. Зрачки, лимфоузлы – все в норме. Предложила ему немного понаблюдаться – отказался, мол, прекрасно себя чувствует, а простуду с температурой наверняка подхватил под кондиционером еще до погромов.
– Да и вел он себя очень доброжелательно, – подтверждаю слова Миленки. – Даже порывался идти вместе с нами в подземелье…
Девушка медлит с ответом – явно прокручивает в голове возможные последствия. И действительно, окажись канадец с нами в коллекторе – неизвестно, чем бы закончилась наша вылазка…
– Через несколько часов после того, как вы с Элизабет и Джамбо ушли, Эндрю вновь пожаловался на здоровье, – продолжает Миленка. – Выглядел он как-то странно: блестящие глаза, микроскопические зрачки, какая-то нервозная порывистость в движениях… Но пообещал, что спать не будет. В ваше отсутствие мы так тут и дежурили: один спит, второй бодрствует. Мало ли что… Я прибралась, легла на кушетку. Слышу – какие-то крики за дверью. Сразу проснулась. Это меня и спасло.
– То есть он беспричинно набросился на тебя?
– Я сама поразилась! Никогда прежде его таким не видела. Глаза совершенно безумные, лицо перекошено… Ни с того ни с сего ударил меня по голове кулаком, затем навалился и начал душить. Подумала – конец! Случайно заметила на столе скальпель… чудом вырвалась… и даже сама не знаю, как резанула его по шее. Эндрю закричал, ослабил хватку, я убежала в лабораторию и закрылась в боксе. Остальное тебе известно…
Миленка замолкает, и я понимаю, что она явно мучается убийством канадца. Ведь одно дело – стрелять в вооруженных подонков, готовых изрешетить меня и Джамбо из автоматов, а другое – воткнуть скальпель в человека, с которым делишь кров и стол.
– У тебя не было другого выхода, – втолковываю очевидное. – Не надо себя казнить, ты могла бы оказаться на его месте.
– Согласна, Артем, – печально соглашается девушка. – Но все равно как-то не по себе…
За время беседы меня все время не оставляет странное чувство, будто я все время забываю о чем-то очень важном. Смотрю на Миленку, вновь фиксирую взглядом пятна крови на ее одежде. И – неожиданно ощущаю невероятную легкость падения, словно проваливаюсь в пустоту…
И Миленка, и я контактировали с инфицированным Эболой канадцем, но это еще полбеды. Кровь Эндрю попала и на мою кожу, и на кожу девушки. А это, если верить записям Сальвадора, – практически стопроцентная гарантия заражения.
Неужели и мы теперь обречены?!..
– Миленка, – произношу глухим, словно чужим голосом. – Срочно переоденься и прими душ, а эту одежду в крови… или выбрось, или, лучше, сожги.
– Хорошо, – произносит девушка немного испуганно. – А как же ты?
– А я… а мне надо взять кровь Эндрю. Для дальнейшей работы, – быстро нахожусь я, – больше, как ты понимаешь, взять негде…
Меньше чем через минуту склоняюсь над канадцем, осторожно подношу к посиневшим губам зеркальце… Он мертв, причем смерть, как я понимаю, наступила только что, в остывающем теле еще не остановились физиологические процессы… Надеваю перчатки и осторожно набираю несколько кубов уже густеющей крови.
Во мне едва теплится надежда – а вдруг несчастный Эндрю не инфицирован Эболой, а вдруг он оказался обычным психом, а вдруг на него что-то накатило… ведь даже у здравомыслящих людей случаются приступы немотивированной агрессии! Господи, только бы было так!
Смешиваю кровь в пробирке с реактивами, запускаю центрифугу, зажигаю спиртовку… Результат будет известен лишь через два часа. Все это время мне предстоит быть подвешенным на нерве.
– Только бы он оказался ненормальным, – шепчу, словно заклинание, – только бы не Эбола!..
20
Полночь. Время сочится тягуче, как сукровица из раны. Минуты медленно перетекают друг в друга, и, если бы не секундная стрелка часов, медленно переползающая от цифры к цифре, можно было бы подумать, что время остановилось навсегда.
Вот уже с четверть часа мы молча сидим с Миленкой в жилом блоке друг против друга. Мы молчим, но молчание это красноречивее всяких слов.
Мы – почти стопроцентные смертники, анализ крови покойного канадца дал положительные результаты. Конечно, можно надеяться на чудо, на некое фантастическое везение, однако мне за последние дни уже так невероятно везло, что даже не хочется верить в несбыточное. Проще выиграть миллион на трамвайный билет.
Миленка поправляет очки, поднимается, механически зажигает спиртовку, ставит чайник…
– Может, есть смысл проанализировать нашу кровь?
– Смысла нет никакого, – морщусь, словно от зубной боли. – Эболавирус на ранних стадиях ничем не проявляется. Пока не пройдет инкубационный период – мы практически здоровы.
– Но тот «нулевой пациент», о котором писал Сальвадор…
– Я уже смотрел его записи: в наших условиях ранний анализ невозможен. Во всем мире есть только одна лаборатория, которая может диагностировать подтип «Е» на ранней стадии – в Швейцарии.
– А твой друг из Новосибирска, о котором ты рассказывал…
– Миленка, я не могу взять пробы своей крови и отправить их Интернетом Мише Алтуфьеву. Одно дело – поделиться своими лабораторными наблюдениями, или формулами, или результатами анализов, и совсем другое – анализ крови в стационарных условиях.
Миленка вновь разливает по чашечкам чай – наверное, уже в десятый раз за сегодняшний вечер. Теперь она выглядит куда спокойней: то ли еще не до конца понимает, что нам грозит, то ли уже смирилась со своей участью.
– А Джамбо и Элизабет? – напоминает она. – Что будет с ними?
Конечно же, я думал о них. Мои чернокожие друзья еще не пришли. Где они теперь – остается лишь догадываться. Надеюсь, однако, что они благополучно добрались до университета и также благополучно вернутся в миссию.
– Мне кажется, нам следует все рассказать, как есть. Или ты против? – вопросительно смотрю на девушку. – Ведь если они останутся с нами, то будут тоже обречены на смерть.
– Согласна. Но если мы… – продолжает она и тут же испуганно смолкает.
– Если мы превратимся в кровожадных ублюдков, – подхватываю я, – тогда им придется нас пристрелить. Другого выхода просто не вижу.
– Артем… – Миленка мучительно кривится, словно от резкого приступа зубной боли. – А если симптомы Эболы впервые проявятся у меня… Вот лично ты – сможешь меня пристрелить?
