Текст книги "Превращение в зверя"

Автор книги: Николай Зорин

Соавторы: Надежда Зорина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Глава 4. Шантажист

Мысль, что враг мой смертен и, значит, его можно убить, пришла ко мне позже. А в тот вечер я и не помышлял об убийстве. Сначала-то я вообще ни о чем не помышлял и не думал, лежал, отвернувшись к стене, скорчившись от боли. Но когда первый приступ прошел, когда немного отпустило, включилась мысль, но мысль эта была совсем не об убийстве. Мозг мой бился, словно в лихорадке, отыскивая простые объяснения. Он, этот пижон на «десятке», – никакой не любовник, а брат Елены, живет в другом городе, поэтому я о нем до сих пор ничего не знал. Он приехал ее навестить, у него отпуск. Нет ничего удивительного в том, что брат встречает свою сестру с работы, – они долго не виделись, отпуск скоро кончится, и опять расстанутся неизвестно насколько. Конечно, он брат, не любовник, иначе и быть не может, ведь у нее есть я. Когда-нибудь, позже, когда все встанет на свои законные места, я расскажу им, как принял его за любовника, и мы вместе посмеемся. Елена скажет: не думала я, что ты у меня такой ревнивец! А брат подмигнет Елене: такая ревность означает большую любовь, а Елена ответит ему – мне, конечно, мне! – слегка покраснев: я знаю.

Или, может, не брат, друг детства. Приехал в наш город по делам, на улице случайно встретил Елену, они разговорились, детство вспоминая. Нет ничего плохого в том, что он решил встретить ее с работы…

Или не друг детства, а просто друг. У него жена, две дочки, больная мать. Вот ради матери он и решил увидеться с Еленой: посоветоваться как с врачом, попросить содействия в устройстве в больницу.

Мысль моя билась, билась, выискивая спасительные лазейки, но об убийстве я, честное слово, не помышлял.

Успокоенный объяснениями, избавленный от кошмара, я наконец уснул. А на следующий день уже стоял на посту под кленом. Я боялся идти, боялся, что объяснения мои разобьются о жестокую реальность. И все же не мог удержаться – пошел. И целый час, нет, больше часа пребывал в настоящем блаженстве: он не явился, она, как раньше, в том, счастливом раньше поехала домой на автобусе. И, как раньше, я проводил ее до самого дома…

Почему я не ушел тогда? Что мне стоило уйти? Зачем я задержался на скамейке во дворе ее дома?

Я пребывал в блаженстве – вот почему не смог так сразу уйти. Сидел и представлял, что скоро – через полгода или того меньше – буду воспринимать этот двор как свой, родной. Мы поженимся и станем жить здесь, у нее, а мою квартиру продадим (чтобы пресечь возможность… ну, ту самую, с присылом Елене анонимного письма) и купим дачу. Я так замечтался, что не сразу понял: счастью моему конец, мечты мои никогда не осуществятся. Подъехала белая «десятка», остановилась возле Елениного подъезда, а я не сразу понял… И только когда он вышел из машины, когда поднялся по ступенькам крыльца…

Но и тут, и тут я не подумал об убийстве. Я снова стал изобретать объяснения. Вернее, вспоминать те, ночные. На плече у него висела большая спортивная сумка – с такими ездят в путешествия и в командировки, значит, обе версии – и о брате и о друге детства – подтверждаются. Он приехал из другого города с этой сумкой, другой у него с собой нет, вот разгрузил и носит. А третья, о друге с больной матерью… Да бог с ней, с третьей, двух вполне достаточно, чтобы успокоиться.

И все же до конца успокоиться мне не удалось, ночь я провел ужасную. А на следующий день, как дурак, как полный болван, вновь потащился на свой пост под клен. Только пост-то мой был уже занят. Он стоял там, мой враг. Приехал на своей проклятой «десятке» раньше меня и занял мой пост. Он меня вытеснил, с моего места согнал! Не могу передать, как я разозлился. Я был готов его убить. Не в прямом еще смысле слова, а как в запале говорят.

Я был вне себя, но даже тут нашел поводы для самоутешения. С затаенной радостью отметил, что цветов в его руке нет, что лицо у него не такое, как должно быть у влюбленного: на нем только выражение ожидания без нетерпения, без предвкушения счастья. А когда Елена подошла, он ее не поцеловал, не обнял. Значит, я прав: он брат, всего лишь брат.

На следующий день у Елены был выходной. Потом две смены подряд она работала в ночь. Я не видел ее три дня, целых три дня. Я очень надеялся, что брат уже уехал, – не бесконечно же будет длиться его отпуск. Но он не уехал.

Он вообще не думал никуда уезжать. А я упрямо не отступался от братской версии. Тихой тенью скользил за ними повсюду, собирая по крупинкам подтверждения того, что между ними лишь братско-сестринские отношения. Он всегда приходил на встречу – я не допускал мысли о свидании! – без цветов. Он всегда был ровен в приветствиях, никакого влюбленного пыла не выказывал. Ну да, вот он чуть задержал ее руку в своей, но ведь всего лишь чуть. Вот Елена прижалась к его плечу, но ведь так вполне могла прижаться сестра к плечу брата. Вот она на него посмотрела, и глаза ее осветились такой любовью! Так на братьев не смотрят! Так даже на самых любимых братьев не смотрят! Я понял, понял, но все равно продолжал себя обманывать. И продолжал всюду следовать за ними, следовать и выслеживать.

Конечно, в конце концов выследил. Выследил, застал, застукал – они целовались. Они целовались прямо на улице. Они целовались под кленом. Под моим кленом они целовались. Брат и сестра. Целовались, как самые распоследние влюбленные. Не замечая ничего и никого вокруг. Меня, убитого, не замечая.

Через меня, убитого, они перешагнули и поехали в ресторан. Я, убитый, приподнялся на четвереньки и пополз за ними. Я знал, куда ползти, слышал, как они, целуясь, договаривались.

Ресторан был дорогой и потому полупустой. Мне легко удалось занять столик рядом. Я не хотел прятаться, наоборот, желал, жаждал, чтобы они меня заметили. Заметили и устыдились. Чтобы Елена убрала наконец его наглую руку со своего плеча. Чтобы не смотрела на него таким взглядом. Чтобы… поняла, как я ее люблю, что так любить ее могу только я, потому что для нее только я настоящий. Чтобы…

Тихо играла музыка. Они тихо танцевали. Я тихо сходил с ума. Ничего у меня больше не было и ничего быть не могло. Моя рука судорожно сжимала и разжимала нож. Ручка этого ресторанного, бутафорского, тупого, ни к чему не пригодного ножа нагрелась и словно что-то мне хотела подсказать, натолкнуть на какую-то мысль. Если нельзя так, то, значит, можно этак, если он не брат, то, значит, нужно его просто устранить. Я ей смогу все потом объяснить, и она поймет. Ей будет нелегко, но она сможет с этим справиться. И я смогу – смогу убить, ведь это даже не убийство, а устранение препятствия. Если тогда смог – а в первый раз сделать это было сложнее, в первый раз всегда сложно, и потом, это ведь был мой отец, – то теперь тем более справлюсь. Да я просто обязан устранить этого наглеца, так собственнически обнимающего мою Елену. Ведь если я этого не сделаю, значит, и смерть отца обессмыслится. Он умер затем, чтобы я ее встретил. Но встретил я Елену не для того, чтобы какой-то урод отнял ее у меня. Танцуют… и опять целуются! Твою мать, да если я его не убью, если я его сегодня же не устраню… перестану уважать себя как человека. Прав тогда окажется отец: я не мужчина. Я докажу, докажу, себе и ему докажу…

Я «довел» их до ее дома – взял такси и назвал адрес Елены, мы выехали почти одновременно: они чуть впереди, я – за ними. Расплатился, отпустил машину и стал ждать. По моим расчетам, он должен был выйти скоро: проводить до двери и вернуться. Вот ее окна осветились – вошла в квартиру, сейчас, сейчас он появится. Нож, тупой, никчемный нож, я прихватил в ресторане, но теперь знал, как сделать его вполне кчемным, как превратить в орудие смерти: пуля тоже на вид вполне безобидна, но когда она, вылетев из дула пистолета, пробивает висок, ни о какой безобидности и думать не приходится. Нужно с силой ударить. Напасть внезапно, сбить его с ног – и с размаху в висок. Еще можно в глаз, но в висок, мне видится, надежней.

Я стоял, и ждал, и сжимал в кармане нож – ручка опять нагрелась, как тогда, в ресторане, ручка просто раскалилась. Но он все не выходил. Ну сколько можно прощаться? Может, я его пропустил, он давно вышел? Не может быть! Я все время был тут, из подъезда никто не выходил.

Ее окна погасли. Окна погасли, а он так и не появился. Что это значит? Он там остался, с ней, в темноте? Они вдвоем, они… Но ведь это просто невозможно! Она моя, только моя!

Я опустился на землю – рухнул, – обхватил голову руками и закачался как сумасшедший. Картины, одна невозможней, непристойней другой, замелькали перед глазами. Я ведь про нее все знаю, мы столько ночей провели вместе. Я знаю, как она прикрывает глаза, целуясь, как распрямляются ее плечи в момент желания, как дрожат ресницы, продолжая дрожь ее тела… У них будет утро. Нет, это невозможно! Его разбудят ее вспухшие от моих поцелуев губы. Ему она станет готовить мой завтрак на кухне, забыв надеть халат, пока он моется в душе. Невозможно, невозможно! Он – это я? Прекратите!

Но свет не зажигался в ее окнах. Свет не зажигался! Я сидел на земле. Он не выходил. В эту ночь я его так и не дождался.

* * *

Потом, позже, я понял свою ошибку: к убийству нужно хорошо подготовиться, нельзя убивать сгоряча. Если бы тогда, в ту ночь, он не остался с Еленой и я попытался бы его устранить, ничего бы все равно не вышло. Я весь горел, плохо соображал, а у него гораздо лучше моей физическая подготовка. В моем деле требуются выдержка и холодная ненависть. И еще верный расчет.

Я следил за ним две недели. Теперь о нем мне все известно: где живет, где оставляет машину, как его имя-фамилия. Еще я знаю, что работа у него за городом и преимущественно ночная: почти каждый раз после свидания он уезжает куда-то, а временами – редко – встречается в городе с одним человеком (о чем они говорят, подслушать не удалось, да я и не особо старался – его жизнь вне Елены меня не интересует). Я изучил все его жесты и привычки – он ни разу не подарил ей цветов! Я знаю про него все. Знаю, точно знаю, что он подлежит уничтожению. Когда я буду готов. А еще однажды я понял одну вещь: не только я об этом знаю, но и он знает. Несколько раз я ловил на себе его взгляд: в первый раз – равнодушно-скользящий, во второй раз – недоуменно-вспоминающий, а в третий – все понимающий. Уверен, он тоже обо мне все разузнал: кто я, где живу, кем работаю. И готов вступить со мной в схватку. Или убить потихоньку. Тут как получится, куда обстоятельства выведут. В любом случае он ко мне придет. Я жду его. Но будет лучше, если приду к нему сам.

* * *

Было воскресенье, десять утра, я завтракал, когда прозвенел этот звонок, уверенный, самодовольный. Я сразу понял: это он – на меня словно потолок обрушился. Вот оно, наступило! Я долго и тщательно готовился к встрече с ним, прокручивал в голове различные варианты: истерический крик, срывающийся на слезы: оставь ее; рассудительно-спокойное: давай поговорим как два мужика; молчаливо-грозное нападение; убийство исподтишка, когда повернусь к нему спиной. Я продумал ответный ход на каждый из этих вариантов. И даже представил, какое при этом у меня будет лицо: плотно сжатые губы, презрительный взгляд, чуть нахмуренные брови. Я держал нож под подушкой (настоящий, а не ту ресторанную игрушку), потому что был уверен, что придет он ночью.

Я был готов к его приходу и совсем не боялся. Зверь, поселившийся во мне, ждал только команды: убей! – чтобы броситься и уничтожить своего врага. Но когда прозвенел этот звонок, вдруг понял, что совсем не готов, и испугался. Вскочил, попятился от стола, вжался в стену. Может, он уйдет? Я подготовился к его приходу, но оказался совершенно не готов. Лучше я сам к нему приду, лучше я сам! А сейчас не открою. В конце концов, могло же меня не оказаться дома, в воскресенье, в десять утра.

Звонок прозвенел снова. Не знаю зачем, на цыпочках прокрался по коридору (почему не остался на кухне?), осторожно прижался к двери и замер.

Главное сейчас – не выдать себя. Главное сейчас – успокоиться. Закрыть глаза и медленно досчитать до ста. Он уйдет, я спасусь, а потом приду сам.

– Дмитрий Семенович, откройте!

Я так сильно вздрогнул, что ударился головой о дверь и выдал свое присутствие. Я совсем не ожидал услышать голос из-за двери и так испугался, что схватился рукой за замок – и выдал себя окончательно. Я так растерялся, что перестал соображать, утратил волю и открыл дверь.

На пороге стоял не он, на пороге стоял другой человек. Я почувствовал облегчение, а затем еще больший испуг. Он, этот другой человек, пристально посмотрел мне в лицо, спустился взглядом ниже и почему-то усмехнулся. Я, под гипнозом его взгляда, тоже осмотрел себя – ужас! ужас! Я был практически голый, в одних трусах, и не тех, которые купил на случай если… а в ужасных, сатиновых, не очень свежих семейных трусах.

– Ну, здравствуйте, Дмитрий Семенович, – насмешливо проговорил он.

– Здравствуйте, – покорно ответил я, съежившись, ощущая себя до невозможности незащищенным. Мне сразу стало холодно, босым ногам неуютно и колко на голом нечистом линолеуме прихожей.

– Есть разговор. Пройдемте в комнату, – приказал он, откровенно надо мной, голым, издеваясь.

Я сник окончательно и, забыв, что ни в коем случае нельзя поворачиваться спиной к своему врагу, повернулся и поплелся в комнату, пробормотав жалкое:

– Конечно, конечно.

Он уселся на мою кровать, чуть не на подушку, под которой хранился нож, я трусливо пристроился напротив на стуле (жалкий такой деревянный стул с износившейся и почерневшей от долгого употребления обивкой). Он опять усмехнулся – не знаю, из-за голого наряда моего или обшарпанного стула. И тут вдруг я понял, кто он такой и зачем пришел. Записка! У него записка отца, или он знает о ней. Я ждал моего врага и совсем забыл, все эти дни не вспоминал о записке. Я ждал врага, а пришел шантажист. Вот уж к его приходу я точно был не готов!

– Ну и что, Дмитрий Семенович, мы будем делать? – Шантажист с ленивой самоуверенностью – я у него в руках! – в который раз снисходительно осмотрел меня, голого. Мурашки побежали по телу, в носу зачесалось.

– Не понимаю, о чем вы, – еле слышно, охрипнув от ужаса, сказал я.

– О том, – он, улыбаясь, качнул головой, – о том самом.

Что же мне теперь делать? Предложить сразу денег? Или ему не деньги нужны? Что тогда? Он все знает. Он все знает! Понимает, что я убил. Отрицать? Но записка – неопровержимое доказательство. Попытаться объяснить?

– Я… не знал. Я… не виноват. В этой записке все неправда! Я совсем ни при чем!

– Ни при чем? Не надо строить из себя невинного младенца. Вы же прекрасно понимаете, что при чем.

– Он оговорил меня! Он меня всегда ненавидел, с самого детства. Презирал и ненавидел. А я… я не знал. Тайник…

– Что – тайник? – Он опять качнул головой и сцепил руки у подбородка.

– Тайник, где отец прятал таблетки. Я не понял тогда, а потом было поздно. Разве бы я смог допустить его смерть? А он думал, могу, и написал. Эта записка… она у вас? – решился я спросить напрямую.

Он ничего не ответил, смотрел на меня как на вошь, а я судорожно соображал, что же делать.

– Сколько вы за нее хотите?

– За что?

– За записку. За молчание.

– Не понимаю все-таки, зачем нужно устраивать этот спектакль, – шантажист недовольно скривился, – почему не поговорить как деловые люди? Кажется, здесь нет свидетелей?

– Да ведь я и предлагаю купить… Сколько вы хотите, чтобы оставить меня в покое?

– Ну, в покое я вас точно не оставлю, и не надейтесь. Ваш отец…

– Он меня ненавидел!

– Но это еще не повод…

– Для того, чтобы убить? Если хотите, повод, еще какой! Но я не убивал, он сам, я не знал, для чего он таблетки прячет.

– Ах вот оно что! – Шантажист рассмеялся. И долго, долго смеялся, доводя этим смехом меня до бешенства. – Вы убили отца. Вы должны отвечать. Вы теперь унаследовали… сами знаете что. Вы расплатитесь. Вы…

– Убирайтесь! – не выдержал я. – Уходите сейчас же!

Он снова расхохотался мне прямо в лицо, нагло так расхохотался. А потом, ничего не ответив, поднялся и вышел из комнаты. Я мог теперь выхватить нож из-под подушки, нагнать его в прихожей и… Но почему-то не стал выхватывать и за ним не пошел – вообще не сдвинулся с места. Сидел на стуле, голый, оплеванный, ухватив себя двумя руками за волосы. Чего он хотел? Почему не назвал сумму? Догнать, остановить! Он еще не успел выйти из подъезда. Догнать и спросить, что ему нужно!

Но я так и сидел не двигаясь, а время уходило. Завыв зверем, с силой качнулся на стуле и, потеряв равновесие, грохнулся на пол.

Теперь всему конец, теперь мне его уж точно не догнать. Он отправится к Елене и все ей расскажет.

* * *

Я понял, что мне нужно делать: неотступно следить за Еленой, ни на миг не выпуская ее из поля зрения, когда она не на смене. Во время работы он не сможет с ней поговорить, помешают другие люди, а в свободное время я не только не допущу никакого разговора, но и подойти не дам ближе чем на пушечный выстрел. Правда, одна она почти и не бывает, возле нее все время крутится этот… Но ведь шантажисту этот может и не помешать, наоборот – шантажисту будет вдвойне приятней, если о записке узнает кто-то еще. Итак, следить, следить и следить, не спуская глаз.

Целую неделю я старательно выполнял свой план – не отходил от Елены, даже все ночи просиживал у ее подъезда, потом сорвался: простыл и свалился с температурой. В прямом смысле слова свалился: проводил ее утром на работу, вернулся домой и прямо-таки рухнул на постель. Думал, до вечера отлежусь, смогу встать и пойти – не смог. Лежал, и даже на кухню за аспирином не было сил подняться. Всю ночь так и провалялся в каком-то полубреду. Ужасное состояние: спишь и не спишь, а сны снятся, страшные, хочешь проснуться – оказывается, и не спал вовсе, потому проснуться не можешь. Утром мне стало немного легче. Смог подняться, выпить чаю. Конечно, следить за Еленой в таком состоянии я не мог, но все-таки вышел из дому к концу ее смены, проверить, как она. Был холодный, ветреный день. К вечеру мне опять стало совсем плохо. Вечером опять пришел шантажист. И я опять не был готов к его приходу, да еще эта болезнь совсем меня доконала.

Он позвонил тем самым, своим, звонком. Я подумал: ну вот, теперь у меня есть уважительная причина не открыть – я так тяжело болен, что и пошевелиться не в состоянии, не то что дойти до двери. И продолжал лежать, слушая звонки почти равнодушно, не пугаясь, как в тот раз. А когда звонки прекратились, повернулся к стене, закрыл глаза и даже стал проваливаться в сон, когда над самым ухом раздалось:

– Дмитрий Семенович!

Я замер от ужаса, всем телом, всей душой своей, перепуганной насмерть. Как он вошел? Как просочился? Я не открывал ему дверь, точно помню!

– Вы же не спите, повернитесь, пожалуйста, нам снова нужно поговорить.

Я затрясся под одеялом – видно, температура опять резко подскочила, – вжался головой в подушку, совсем забыв, что у меня там нож и бояться мне нечего.

– У вас плохо получается изображать спящего, так что повернитесь. – Он наклонился надо мной.

Я зажмурился и заскулил – это непроизвольно получилось! – заскулил, как новорожденный щенок: тонко, постыдно, трусливо. И после такого позора, такого совсем немужского поведения, пришлось срочно взять себя в руки и повернуться.

– Ну вот! – обрадовался мой мучитель. – Другое дело! – Шантажист посмотрел на меня внимательнее. – Что, заболели?

– Простудился, – прохрипел я, – у меня горло совсем заложило и нос.

– Немудрено! Ночи сейчас холодные. – И он опять рассмеялся.

– Что вам от меня нужно? – Я сел на кровати, завернувшись в одеяло, – черт возьми, я опять был раздет!

– Вы прекрасно знаете что.

– Назовите цену.

– Ну, дело не только в деньгах. Вы убили отца…

– Нет! Он сам отравился!

– Вы дали ему умереть. Наблюдали и ждали. Для чего-то ведь вы пошли на это. Вам выгодна была его смерть. Тут, как ни крути, пахнет убийством. И теперь… – Шантажист достал из кармана свернутый в несколько раз лист бумаги. Развернул и, не выпуская из рук, показал мне. Черные буквы замелькали у меня перед глазами – знакомый почерк, почерк отца. Записка! Я так боялся ее, но надеялся, что все же ее нет. Сердце оборвалось, руки затряслись. Я никак не мог прочитать ни слова, хотел и не мог.

– Видите? Убедились? – Шантажист аккуратно свернул записку и положил в карман.

И тут я вспомнил, что под подушкой у меня нож. Осторожно просунул руку, но он заметил мой жест и, кажется, догадался. Нет, так мне его не убить.

– Понимаете, что я могу с вами сделать? – проговорил он, не отрывая взгляда от моей руки. – Если я передам эту записку…

– Нет! Не надо! Пожалуйста!

Я просил, умолял его не передавать записку Елене. А он смотрел на меня с издевкой и молчал.

– Я умру, если она об этом узнает. Мы хотим пожениться. Я люблю ее, слышите! – закричал я. – Мне не пережить. Сжальтесь…

– Не пережить? Что ж, тоже вариант. – Шантажист усмехнулся и вытащил из кармана, из того же, где была записка, небольшую бутылочку. Покрутил у меня перед носом. Меня затрясло, я узнал ее: это был тот самый пузырек, в котором отец копил таблетки. – Вы правы, это те самые таблетки, – серьезно, уже без насмешки, проговорил он и поставил пузырек на стол. – У вас теперь два пути: отказаться от… ну, вы понимаете, о чем я, заняться наконец делом или добровольно принять смерть. То есть, так или иначе, вам придется пойти по стопам отца.

– Отказаться от Елены? Я не могу!

– Тогда… – шантажист улыбнулся, – принести вам воды?

– Нет!

– Другого пути не существует: либо так, либо так. Даю вам на размышление день. Если вы не примете правильного решения, записка перейдет… вы знаете куда. Так что думайте.

Он кивнул мне и вышел из комнаты. А я бросился на кровать, отвернулся к стене, натянул на голову одеяло и замер. Я не трус, я мужчина, а не тряпка. Но не смог побежать за ним, не смог свое оружие из-под подушки вытащить, не смог…

Шаги прозвучали к двери, шаги неотвратимо удалялись. Я ничего не сделал: лежал и трясся под одеялом, сжавшись в комок. Дверь захлопнулась – ушел, и ничего теперь не изменишь. Елена узнает, Елена не поймет, не простит. Я не смогу от нее отказаться, от жены своей отказаться! Как же он отомстил, отец! Он всегда меня ненавидел. Он для того записку написал, чтобы меня убить. Потому что ничего другого не остается.

* * *

Я не умер. Странно. Прекрасно помню, что выпил таблетки. Ссыпал в ладонь и выпил. Почему же они меня не убили, как убили отца?

Мне было страшно и очень жалко себя, но я понимал, что другого выхода нет. Написал прощальное письмо Елене, выпил таблетки, лег, отвернувшись к стене, и стал дожидаться смерти. Я знал, что больно не будет, просто придет сон и заберет меня навсегда. И когда в моей комнате появилась Елена в белом свадебном платье, я совсем не удивился, подумал, что сплю. Она улыбалась и говорила, что давно любит меня. Но тут позвонили в дверь. Я поцеловал ей руку, извинился и пошел открывать. Это был шантажист. В первый момент я испугался, но он достал из кармана записку, порвал на мелкие кусочки и сказал:

– Это мой свадебный подарок. Я покорен вашей любовью к этой прекрасной женщине и больше не буду разрушать вашу жизнь. Но вынужден кое о чем напомнить. В своем счастье вы совсем забыли, что имеется серьезная преграда. Вы выпустили из виду того человека, а ведь он не успокоится. Враг ваш смертен – помните? – и значит, его можно убить. Достаньте наконец из-под подушки нож и совершите по-настоящему мужской поступок.

Затем шантажист ушел, а я вернулся в комнату. Елена сидела на кровати грустная и задумчивая. Мне тоже стало очень грустно. Она вспомнила его и пожалела, что вышла за меня замуж, подумал я. Прав шантажист: не будет покоя, не будет счастья до тех пор, пока жив ее любовник. И я должен…

Я помню, как вытащил нож. Я помню, как вышел на улицу, но совершенно не помню, как его убивал. Но когда открыл глаза, когда понял, что почему-то не умер, что таблетки, которые убили отца, на меня не подействовали, обнаружил: пододеяльник и простыня в крови, правая рука моя тоже в крови, а нож валяется на полу возле кровати.

Что произошло в эту ночь? Елена действительно была здесь, в моей комнате, и приходил шантажист? И значит, я убил любовника? Или это был сон под воздействием таблеток? Но если таблетки подействовали, почему я не умер? Сон должен был перейти в вечный сон.

Я сижу на кровати уже битый час, уставившись в пол. Ноги мои совсем закоченели от холода. Сижу и пытаюсь понять. Если я не умер, значит, убил. Если я не убил, значит, умер. Но я ведь живой. Ноги замерзли, рука болит – я порезался, когда убивал любовника. Я вижу кровь на своей постели. Все доказательства убийства налицо. Так как же?

На ладони моей лежали таблетки. Их оказалось слишком много. Я смотрел на них и не мог решить, как поступить: ссыпать все разом в рот или разделить на порции? Но я помню, что в конце концов пришел к какому-то решению и выпил. Я выпил! Я ведь не мог отказаться от Елены! Я выпил, честное слово!.. Это был тоже мужской поступок: убить себя во имя любви. Но откуда тогда кровь? Я совершил другой мужской поступок: убил любовника?

Я сижу на кровати, очень давно сижу, я совсем замерз. Сижу, уставившись в пол, боюсь поднять глаза. Потому что там, на стуле, пристроился мой отец, я не могу на него посмотреть, потому что он прав. Он надо мной смеется, но он на этот раз прав. Я и сам бы над собой посмеялся, если бы не был так убит. Все дело в том, что в эту ночь я не совершал никакого мужского поступка. Я не способен совершить никакого мужского поступка. Я тряпка, я трус, я полное ничтожество!

Вот как было дело. На ладони моей лежали таблетки. Их оказалось слишком много. Я смотрел на них и не мог решить, как поступить: выпить разом или разделить на порции. И тут ладонь моя дрогнула, таблетки рассыпались по полу. Не глядя, я поднял несколько штук, не выяснив, сколько их, сунул в рот, быстро запил водой и, решив, что этого вполне достаточно, лег на кровать, отвернувшись к стене.

Я не убил себя, потому что тем количеством, что я принял, отравиться невозможно. Я не убил любовника: все это мне просто приснилось. Я не способен совершить настоящий поступок.

А кровь на постели объясняется просто: это я руку во сне порезал, когда пытался вытащить нож, когда снился себе тем, кем не стану никогда. Зверь, живущий во мне, – трусливая тварь, он не сможет вырваться из клетки.

Так что же мне теперь делать? Скоро придет шантажист, увидит, что я жив-здоров, и передаст записку отца Елене.

Не знаю, что делать. Убить человека я могу только во сне. Убить себя – тоже. Ни на что дельное не способен.

Елена теперь пропала навсегда. Уже сегодня он передаст ей записку. Уже сегодня она узнает… И не только о том, что я отца убил, но и о том, что себя убить струсил. Даже ради нее, ради нашей любви, ради нашего будущего счастья.

Я поднялся, подошел к столу, взял прощальное письмо к ней, разорвал его и выбросил клочки в форточку. Все кончено, счастья не будет.

Собрал разбросанные по полу таблетки – большая часть из них закатилась под кровать, долго там ползал, согнувшись в три погибели, несколько раз больно ударился головой о железную перекладину. Таблетки тоже выбросил в форточку. Оделся, постоял посреди комнаты, не зная, что еще сделать, ничего не придумал, лег на кровать поверх одеяла и стал дожидаться шантажиста.

Лежал я так долго, без сна и без мыслей, но шантажист почему-то не являлся. Мне даже стало обидно: жду, жду его, а он не идет. Уверен, что я все исполнил, и потому не торопится?

В комнате стало темнеть – наступал вечер. Когда я выключил свет: вчера, после того, как выпил таблетки, или сегодня утром? Не помню. Скоро у Елены закончится смена – я не встречу ее. И завтра не встречу, и никогда. Она все узнает, будет меня презирать. Шантажист… Сначала она не поверит, скажет: что вы, он не такой, он не способен убить, и тогда шантажист выбросит свой козырь – записку, неопровержимое доказательство.

И тут вдруг меня осенило – я понял, что нужно делать. Совершенно неожиданно пришла мысль, и показалось странным, как раньше до этого не додумался, ведь все так просто! Надо встретиться с ней и все объяснить. Объяснить, что отец мой всегда меня не любил, а когда заболел, стал прямо-таки ненавидеть. Что отомстил он мне таким образом, оклеветал: не виноват я в его смерти. Он был сильный и всю жизнь этой силой гордился. Он презирал меня за слабость, а тут вдруг я стал сильнее его. Без моей помощи под конец жизни отец не мог обходиться – это его и убило. Но признать свое поражение не хотел, вот и свалил вину на меня.

Надо все это ей объяснить. И успеть до того, как с ней повстречается шантажист.

Я вскочил с кровати. Нужно было торопиться. Включил свет, посмотрел на часы – половина шестого. Не успеть! Почему же мне такая простая мысль не пришла в голову раньше? Хотя бы минут на пятнадцать раньше? А теперь не успеть!

На ходу одеваясь, выбежал из квартиры. Слетел с лестницы. Посмотрел на часы – без двадцати двух. Ни за что не успеть! Вызвать такси? Я похлопал себя по карманам, оказалось, что телефон оставил дома. Теперь точно не успеть!

И все же пошел к остановке, не знаю, на что надеялся, скорее всего, ни на что, просто пошел. Стоял, кажется, целую вечность, дожидаясь троллейбуса, в конце концов своего не дождался, сел на другой – он сворачивает, не доезжая целых пять кварталов. И конечно, опоздал! Но и тут продолжая на что-то надеяться, не ушел, а стал ждать под кленом. Было совершенно темно, седьмой час, разве могла она теперь появиться? Но я стоял, как дурак, в темноте. И простоял до семи. И только тогда сообразил, что совсем не обязательно было подкарауливать ее здесь, я ведь могу пойти к ней домой. И обрадовался, и растерялся: ну как я приду к ней домой? Одно дело – встретиться на улице, совсем другое – заявиться в гости. И разговор начать будет трудней, и вести себя с ней, в ее квартире, я не знаю как, и потом, там может оказаться любовник.

И все-таки другого выхода не было. Я подождал еще немного и поплелся к остановке.

* * *

У подъезда Елены стояло такси. Я сразу почему-то понял, что это «ее» такси, и представил, как Елена с моим врагом выходят под ручку – на ней вечернее платье, на нем дорогой костюм, – и так разозлился, что совершенно забыл, что у него есть машина и, значит, такси вызвали не они. И когда из подъезда вышла действительно Елена – одна, без врага, – растерялся, упустил ее, дал уехать.

И опять я долго стоял в темноте – уже не под кленом, под каким-то другим, голым, черным, мокрым деревом у нее во дворе. Может, это был тополь? Не знаю. Время от времени меня обдавало дождем холодных капель – ветер дул порывами. Но я стоял и не уходил. Все было кончено. Упустил последнюю возможность. Все было кончено. Только что мы расстались с ней навсегда.