Текст книги "Превращение в зверя"

Автор книги: Николай Зорин

Соавторы: Надежда Зорина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Глава 3. История смерти

Похоронный марш все звучал и звучал в моей голове. Звучал, пока я ехала в автобусе. Звучал, когда я пересела в маршрутку. Я не могла больше этого вынести, вышла на две остановки раньше возле большого торгового центра – здесь всегда играла громкая жизнерадостная музыка. Я хотела перебить, заглушить мотив в моей голове и немного побыть с людьми – попрощаться. Внутрь заходить не стала, села на скамейку возле неработающего фонтана. Здесь, в центре города, было почти так же холодно и ветрено, как на кладбище. И так же тоскливо и пусто, несмотря на веселую громкую музыку, несмотря на толпу народа. Глупая была идея выходить на этой остановке, ехала бы сразу домой и поскорей все закончила. Зачем прощаться, зачем заглушать мотив? Разве дороги мне эти посторонние люди? Разве похоронный мотив не подходящий фон для того, что я собираюсь сделать? Готовиться к смерти мне тоже не нужно – я давно готова. И совсем не боюсь, потому что знаю, как умирают, – однажды я уже умерла.

Смерть всегда неэстетична, а самоубийство еще и карикатурно, поэтому я не захотела, чтобы друзья и знакомые видели мое мертвое тело, не захотела торжественных похорон, сочувствен но-лживых восклицаний: такая молодая! – не захотела. Но может, дело было совсем не в этом. Я бежала от этого ужаса – вот и все, в прямом смысле слова бежала. Мост был просто предлогом, омут был просто целью. Я ведь там никогда раньше не была, только слышала и видела это место по телевизору: на этой реке в этом самом месте часто тонут люди, и тела очень немногих удается найти. Образ моста возник сразу, как только я подумала о смерти, мост стоял перед глазами все время, пока я отмывала машину. Возле передней фары образовалась вмятина – красноречивая вмятина. Я подумала, что до моста могу и не доехать, остановят гаишники, но продолжала отмывать, отмывать, макать тряпку в ведро с водой и мыть, мыть, отмывать кровь, не в силах отвести от моста взгляда. О мосте было думать почти приятно, мост отвлекал меня от других, невозможных, мыслей, мост успокаивал.

Мост, когда он возник в голове, и вывел меня из кошмара, в котором я пребывала вторые сутки. Мост подсказал мне выход: все просто, безвыходных положений не бывает, хватит сидеть в углу в позе, естественной только для эмбриона, вставай, разомни ноги и иди, беги, действуй, короткий полет вниз, в омут – и ужас останется позади, ужас больше тебя не будет касаться.

Впрочем, нет, не мост подсказал мне выход, о таком выходе я догадалась раньше, только не могла решиться. У меня было сколько угодно подручных средств, чтобы покончить с кошмаром, но дома я отчего-то на это никак не могла решиться. Мне было страшно. Не умереть – умереть-то я как раз хотела в тот момент больше всего на свете, – а не знаю чего. Я сидела в углу комнаты, обхватив колени руками, и боялась даже вытянуть ноги, хоть они уже до того затекли, что я их не чувствовала. Я боялась пошевелиться, боялась глубоко дышать – меня пугал звук моего дыхания, боялась, что опять, как утром, зазвонит телефон, и тогда сердце не выдержит, разорвется от ужаса. Я представляла, как все-таки преодолеваю страх, поднимаюсь и иду на кухню. Там, в аптечке, есть то самое, что меня избавит, избавит… Я представляла, как иду в ванную, – там тоже есть то, что мне нужно… Но не могла подняться, не могла никуда идти – мне было непереносимо страшно идти. Тогда я думала: идти никуда не обязательно, нужно только подняться и открыть окно – шестой этаж, внизу асфальт… И тут же возникал образ моего обезображенного мертвого тела и кровь, кровь… Со мной случался настоящий припадок, что-то вроде эпилептического. Кровь перенести я не могла, совсем не могла. Мне не было себя жалко, своего окровавленного тела на асфальте, и толпа лживо-сочувствующая: такая молодая – меня не возмущала – это неправда! – но крови перенести я не могла.

А когда возник мост, я успокоилась, встала, пошла, написала записку, оделась, добралась до своего гаража и даже без содрогания, без ужаса смогла отмыть кровь. Кровь ребенка, которого я вчера утром убила.

Не знаю, как он оказался на дороге, один. Я ехала на работу, и тут он возник – маленький мальчик, лет шести. Помню ужас, помню отчаяние, что вот сделать ничего нельзя, слишком мало расстояние, помню страшный толчок, помню крик – мой? ребенка? Помню кровь… Очнулась я в гараже, сидящей в машине. На лбу шишка, рука в кисти болит. Не знаю, как я там очутилась. Не помню, совершенно не помню, что было дальше, после того, как я сбила ребенка. Знаю, что он мертв, но не знаю, почему я так точно это знаю. Я должна была выйти из машины, попытаться ему помочь, вызвать скорую, вызвать ГАИ. Ничего этого я не сделала! Я сбила насмерть ребенка и скрылась с места преступления. Иначе как бы я оказалась здесь, в гараже, сидящей в своей машине? Этого кошмара мне, конечно, не пережить. Такого кошмара никто бы не выдержал. Но мне как-то хватило сил добраться от гаража до угла в комнате. Помню, был вечер, сумерки, когда я вышла из гаража, и совершенно темно, когда я осознала себя в углу. Утром зазвонил телефон, и звук его был таким же кошмаром, как крик на дороге, не помню чей, мой или мальчика. Только здесь я не поступила, как там, не сбежала, не скрылась, не провалилась в беспамятство. Встала, пошла на затекших, чужих ногах, взяла трубку, затекшим, чужим голосом ответила. Звонили с работы, справлялись о моем здоровье – в городе бесчинствует грипп, они решили, что я – всего лишь очередная его жертва. Так просто было объяснено мое отсутствие. И никто, получается, еще ни о чем не знал. Ну да, конечно, никто не знал, иначе мне бы не позволили сидеть в моем углу. Я убила ребенка, а никто ни о чем не знал. Я убила ребенка и даже не вышла из машины, сбежала, скрылась, я превратилась в зверя, а они продолжают думать, что я – это я. Был момент, когда мне захотелось позвонить, рассказать кому-нибудь, кем я стала, и попросить помощи: сообщить в милицию, сообщить еще куда-нибудь – в такую инстанцию, где убивают зверей. Но на меня вдруг напал страх, тот самый страх, с которым я никак не могла справиться. До тех пор не могла, пока не возник спасительный мост. Я сидела в углу, боялась, перебирала всевозможные средства избавления от себя, но ни на что не могла от страха решиться, и тут вдруг увидела: большой мост высоко нависает над водой. Некоторое время я просто бездумно его созерцала, но потом узнала этот мост и поняла, для чего он возник. И сразу почувствовала облегчение, и сразу перестала бояться, и убитый мною ребенок затих, перестал кричать, тоже обретя успокоение.

Я поднялась, отыскала ручку и лист бумаги, написала записку – мне даже задумываться не пришлось, текст сам собой написался, словно под диктовку. Прикрепила магнитиком записку к холодильнику, чтобы долго потом не искали, сразу на нее наткнулись. Оделась, причесалась перед зеркалом, подкрасилась. Дверь не стала запирать на ключ, только прикрыла. Спускаясь по лестнице вниз, представила почему-то, что у подъезда стоит машина скорой помощи, она приехала за мной. Конечно, никакой машины там не оказалось. Был пасмурный ноябрьский день, холодный и ветреный.

Дорога до гаража показалась бесконечной – мне не терпелось поскорее оказаться у цели, но я чувствовала себя больной и разбитой, еле-еле могла передвигать свое тело. А когда наконец добралась до гаража, натолкнулась на новое препятствие: машина моя, вся передняя часть была в крови. Эту кровь требовалось отмыть, но я даже вообразить себе не могла, как стану это делать. Но помог мост. Я набрала в ведро воды, разыскала тряпки.

Я отмывала кровь, а мост стоял перед глазами. Я макала тряпку в ведро и не отрывала взгляда от моста. Возле передней фары справа обнаружилась вмятина, я подумала, что до цели своей могу и не доехать, остановят гаишники, но так ясно увидела себя стоящей на мосту: ветер, я ежусь от холода, внизу темно-серая, как асфальт после дождя, вода, – что не поверила в возможность такой несправедливости. Конечно, никаких гаишников я не встречу, а если и встречу, они все поймут, войдут в мое положение и не станут препятствовать.

Я мыла машину и представляла мост, я отмывала кровь убитого ребенка – мост меня успокаивал. И мне уже казалось, что он все время был со мной, все эти сутки: как только я подумала о смерти, сразу же мост и возник. Я не помнила больше о своих страхах, не знала ничего о том, как сидела в углу комнаты, перебирала всевозможные способы и ни на что не могла решиться. Голова работала четко, но так, будто это была не моя голова. И души своей я больше не чувствовала. Просто мыла машину. Тщательно мыла, как если бы она была испачкана солидолом или другой какой-нибудь трудно отмываемой грязью.

Наконец следы моего преступления были уничтожены. Больше ничто не задерживало. Я вывела машину из гаража, закрыла дверь и поехала.

До моста я доехала, когда стало смеркаться. Сумерки всегда действовали на меня угнетающе, с самого детства. А сейчас, в этом пустынном, холодном, тоскливом месте, произвели просто ужасное впечатление. Я не думала, что еще чего-нибудь смогу испугаться, а вот испугалась. Душа моя вернулась ко мне и невыносимо заболела. Я представилась самой себе шестилетней девочкой, заблудившейся на этой незнакомой реке. Никто не придет забрать меня отсюда, потому что никому не известно, где я. В записке я не написала, каким образом собираюсь покончить с жизнью, а телефон умышленно оставила дома, позвонить теперь не смогу. Да и кому звонить? Маме? Она живет в другом городе, в другой стране. Друзьям? Нет у меня таких друзей, которые могли бы примчаться за мной в такое страшное место.

Я вступила на мост, мне отчетливо были слышны мои шаги, и это пугало, это так пугало, что ноги отказывались идти дальше, ноги боялись издавать шаги. Ветер дул с неистовой силой, но шаги все равно были слышны. Глаза стали слезиться. Или это я заплакала от отчаяния и ужаса? Как могло со мной произойти такое? Жила себе спокойно, не очень счастливо, но, в общем, как все живут. Жила, жила и дожила до такого кошмара. И почти стемнело, и ветер, и вода внизу никакая не серая, а черная. Я не хочу в эту воду! Я не хочу идти дальше по этому страшному мосту, где шаги так отчетливо раздаются. Мне холодно, я не хочу умирать!

Повернуть назад? Записку еще не успели обнаружить. Никто не знает о том, что я убила ребенка. Повернуть назад и вернуться. Там свет, там тепло, там нет этого страшного речного запаха – я там живу. Я. А жизнь, которую я вчера утром убила, – чужая жизнь. Я ничего не знаю об этом мальчике и никогда не узнаю. Можно, значит, просто забыть, не вспоминать, сделать вид, что мне просто все это приснилось. Я не хочу умирать!

Если идти на цыпочках и сосредоточиться на ветре, шаги не слышны. До середины моста осталось совсем немного. Нужно успеть до того, как совсем стемнеет. Беззвучно, но быстро двигаться. Дорогу назад, дорогу домой мне все равно теперь не найти. Нельзя возвращаться. Нельзя жить, зная, что ты – убийца ребенка. Простой способ… Лучший выход… Недаром этот мост возник в голове, как только… Ну вот, и дошла.

Я ни с кем не успела попрощаться. Я не успела написать маме – записка такая безликая, записка ни к кому конкретному не обращена. Я оставила дома телефон. Что ж, все равно. Какие высокие перила, какие они холодные! Перчатки я тоже оставила.

Машина! Она же осталась почти у самого моста! По номерам меня быстро вычислят. Хотела, чтобы тело не нашли, а теперь ничего не получится. Что ж, и это не важно.

Мне нужно попрощаться. Мост подо мной – твердая опора – через минуту ее уже не будет. Воздух холодный, пахнущий рекой – через минуту его не будет. Ветер выстуживает душу – через минуту ни ветра, ни души уже не будет. Прощайте…

Смерть всегда неэстетична, а самоубийство еще и карикатурно. Я, стоящая на мосту, – карикатура на человеческую трагедию. Я, убившая ребенка, не имею права ни на прощание, ни на жалость, даже к самой себе. Я приговариваю себя к смерти.

Холодно.

Скоро все закончится.

Страшно. И ведь закончится все не так скоро. Мне предстоит претерпеть…

Перелезть через перила в теплой толстой одежде совсем не просто. Отцепить руки от перил очень, очень трудно. Невозможно отцепить! В бездну эту нырнуть невозможно! Я не могу…

Сосчитаю до десяти – и разожму. Один, два, три… Я не могу поверить, что умру! Не могу поверить! Четыре… Бессмысленно длить! Разжимаю.

Вода стремительно… изменить невозможно… приближается стремительно… В воздухе нет опоры. Чудовищный удар, чудовищный холод. Душа зашлась ужасом. В черном мраке, без слов, кричала.

Я его видела, но, наверное, сошла с ума, потому что совсем не воспринимала. И ничего не воспринимала, не понимала, что жива. Тело горело, но я не понимала, что оно горит, не пыталась понять, проверить, что там с ним произошло. Человек, которого я видела, давно уже видела, улыбался и произносил, громко, отчетливо – понимая, что я могу не понимать, – в третий раз одну и ту же фразу:

– С возвращением в жизнь!

Тело горело, голова тоже горела. Все это я чувствовала, но не понимала. Гибель клеток мозга в результате асфиксии – вот что, вероятно, произошло. Или психогения в результате шока.

– Вы живы, понимаете?

Нет, этого я не понимала. Вернее, понимала, но понять не могла.

– Да вы хоть рады? Или хотите назад? – Он опять улыбнулся. – Может, я вас напрасно спас?

Нет, не напрасно. Назад, в тот черный холод, я не хочу. Просто пока не могу понять, не могу включить мозг, но это пройдет.

– Не молчите. Я знаю, вы в состоянии говорить – взгляд у вас вполне осмысленный.

– Почему…

Он не прав, говорить я не в состоянии, вот попыталась и не смогла. Попробую еще раз.

– Почему…

– Почему я вас спас? Ну знаете! На моих глазах женщина прыгает с моста, что же я, должен был спокойно пройти мимо?

– Почему… горит… Почему тело…

– А! Это я растер вас спиртом. Вода ледяная, не май на дворе. Чтобы вы не подхватили воспаление легких.

Впрочем, я спросила о теле не потому, что мне действительно было это интересно, а для того, чтобы что-то спросить, – он так хотел услышать от меня хоть какой-нибудь осмысленный звук. Я не была ему благодарна за спасение, пока еще не была, не могла осмыслить эту благодарность, да и само спасение не осмыслила.

– Как вы себя чувствуете? – спросил он с той требовательной озабоченностью, с какой и должен, вероятно, спрашивать спаситель.

– Хорошо, – соврала я из вежливости, но он не поверил – вероятно, из той же вежливости.

– А по вашему виду не скажешь. Знаете, я думаю, что вам неплохо бы выпить чего-нибудь горячительного.

– Не знаю… Я вообще-то не пью.

– Да я тоже не пью, но сейчас нам с вами просто необходимо выпить. Отпраздновать ваше спасение. У меня, правда, только спирт.

– Не весь ушел на мое тело? – попыталась я пошутить, для поддержания легкости общения, которую он мне навязывал, и еще потому, что поняла: могу уже не только говорить связно, но и шутить.

– О, у меня много спирта! Держу для медицинских целей, и вообще: спирт – вещь в хозяйстве полезная.

Он рассмеялся и ушел из поля моего зрения – я все еще лежала неподвижно, на спине, не испытывая ни малейшей потребности выяснить, где нахожусь, на чем лежу, и потому видимая картина была ограниченной. Со слухом тоже было не все в порядке, поэтому не знала, остался он в этой комнате или вышел в другое помещение.

– Вам надо хотя бы сесть, – заговорил он совсем близко, – лежа пить спирт не рекомендуется.

Мне не хотелось шевелиться, не хотелось думать, тем более пить спирт в обществе спасителя, но делать было нечего – обижать его тоже нельзя, пришлось подчиниться. Я приподнялась, осмотрела себя (на мне оказался чужой толстый свитер и спортивные брюки – вероятно, спасителя), затем комнату (бревенчатые стены, голый дощатый пол, печка в углу – вероятно, дача) и села (подо мной обнаружилась узкая койка с панцирной сеткой).

– За ваше здоровье! – Он протянул мне стопку.

Спирт мне еще никогда пить не приходилось. Даже в студенческие времена, даже во время тяжелых ночных дежурств в больнице. Я осторожно пригубила из стопки.

– Нет, так не пойдет, пейте залпом. Вам нужно окончательно согреться и прийти в себя. Давайте еще раз: за ваше здоровье! – Он чокнулся с моей стопкой, и мне пришлось подчиниться: влить в себя эту враждебную моему организму жидкость. Как ни странно, удалось ее проглотить и даже не закашляться.

– Вот так! Молодец! – одобрил спаситель мой героический поступок. – Запейте водой.

Он поднес мне стакан. Я сделала большой глоток, вода оказалась просто обжигающе холодной. Как та, речная вода, только без запаха.

Спирт подействовал сразу. Вернулись чувства, вернулось понимание того, что со мной произошло.

– Напрасно вы меня спасли, – сказала я и ощутила, что плачу. – Теперь мне придется снова пройти через это. А оно так страшно… так ужасно… так трудно решиться… и так не хочется умирать! А жить невозможно!

– Не надо плакать. – Он погладил меня по голове, нежно и бережно, и от этого я разрыдалась.

… Мы пили спирт весь вечер, всю ночь. Я напилась почти до бесчувствия. Я рыдала и билась в его руках – он меня прижимал к себе и пытался утешить. Я рассказывала, рассказывала ему все: всю свою историю, всю свою жизнь, обливаясь спиртом, обливаясь водой, которую он мне заботливо подносил, – он слушал не перебивая, не осуждая. Я думаю, что настало утро, когда я наконец отключилась и уснула – за окном все еще было темно, в ноябре светает поздно.

Несколько дней я прожила у него в этом дачном домике на краю опустевшего по осени поселка. Пару раз он ненадолго уезжал в город – зачем, не говорил, мы с ним вообще почти не говорили. Та пьяная ночь не принесла мне утешения – с каждым днем отчаяние мое становилось все отчаянней. Я понимала, что жить невозможно, и очень хотела жить. Так трудно было решиться предпринять новую попытку… Но выхода не было. Выхода не было, но я просто физически не могла убить себя, еще раз убить. И когда отчаяние мое дошло почти до помешательства, мой спаситель снова меня спас.

Выход, который он мне предложил, показался тогда настоящим избавлением от кошмара. Да, конечно, я согласилась…

– Здравствуйте, Елена Владимировна! – Мужской голос, знакомый голос – голос моего спасителя – прозвучал совсем близко, словно материализовавшись из воспоминаний. Я не поверила в такую фантастическую возможность и все же повернула голову и по инерции улыбнулась. – Я уже давно тут с вами сижу, но вы так глубоко ушли в себя, что ничего вокруг не замечаете.

Это действительно был он, мой спаситель. Почти не изменился, только немного постарел, да ведь и я, наверное, постарела. Я так ему обрадовалась!

– Вы?! Но как…

– Нам необходимо поговорить. – Он улыбнулся и взял меня за руку. – Пойдемте?

– Как вы узнали… как вы догадались, что я… Боже мой! – Я прижалась щекой к его плечу, почувствовав освобождение от боли. Он снова пришел меня спасти, он поможет, избавит, найдет выход…

– Вы позволите мне напроситься на чашку чая?

– Конечно! – Я задохнулась от радости. – У меня есть очень хороший английский чай.

– Вот и прекрасно!

Мы поднялись, прошли к его машине. Он распахнул переднюю дверцу:

– Садитесь.

Я села, вдохнула воздух его машины – пахло какой-то мужской косметикой, немного бензином и еще чем-то… И тут же радость моя испарилась, исчезла, я поняла, что никакого спасителя у меня в принципе быть не может и выход найти невозможно. Моя боль останется внутри меня навечно, пока я жива, есть только один способ от нее избавиться. Напрасно он пришел, напрасно я сидела на этой скамейке у торгового центра, напрасно тянула время. Напрасно вспоминала ту прошлую свою несостоявшуюся смерть – теперь мне опять стало страшно, почти невозможно сделать то, что задумала. А ведь еще вчера, еще сегодня утром я не только совсем не боялась, но и мучилась оттого, что нельзя умереть сейчас же, сию минуту.

Мой спаситель мне ни к чему, он будет только мешать, убивать последние остатки решимости. Помочь мне никто теперь не может, а помешать умереть – значит обречь меня на вечное страдание. Тот незнакомец на кладбище тоже предлагал помощь. Где же я его видела раньше? Знакомое лицо… не знаю. Впрочем, какая разница? Помочь он мне все равно не мог.

Мы ехали молча: я все не знала, как ему сказать, что на этот раз его участие мне не поможет, он, вероятно, не хотел начинать душеспасительный разговор на ходу. У подъезда я вдруг сообразила, что не назвала свой адрес. Получается, ему известно, где я живу? Впрочем, ему, наверное, известно обо мне все, раз явился в тот самый момент, когда… Поскорее бы от него избавиться. Соглашусь со всем, что он предложит, сделаю вид, что верю в спасение. Да! Нужно ведь еще чаем его напоить. Как некстати, как не ко времени он явился! Как мешает, мешает!

Мы поднялись на мой этаж, вошли в квартиру. Я проводила его в комнату, а сама отправилась на кухню заваривать обещанный чай. Долго не закипал чайник. Невыносимо долго настаивалась заварка. Какое варенье подать – вишневое или абрикосовое? Присутствие постороннего в последний час жизни просто убивает. Не сделать ли укол прямо сейчас, не дожидаясь его ухода, пока остатки решимости не иссякли? После его спасительной беседы кто знает, смогу ли я…

Я вдруг поняла, что не хочу умирать, что самоубийство придумала для того, чтобы пережить Женину смерть, для утешения, для облегчения боли. А умирать-то и не хочу.

Наконец чай заварился. Я разлила его по чашкам и понесла в комнату, забыв о варенье. Надо поскорее его выпроводить и, не думая ни о чем, просто вколоть себе укол, написать записку и избавиться от всего навсегда.

– Вот ваш чай, – сказала я нетерпеливо, поставила чашки на столик и села в кресло напротив. – Знаете, вообще-то у меня мало времени. Я хотела бы…

– Вы хотели бы поскорее убить себя? – Он улыбнулся неприятной, все понимающей улыбкой этакого сверхчеловека. – Что ж, вот тут-то как раз торопиться не стоит.

– Собираетесь мне опять помешать? – спросила я почти враждебно.

– Нет, – он опять улыбнулся, – не собираюсь. Ваша смерть как раз и входит в мои планы. Именно об этом я приехал поговорить, обсудить, так сказать, условия, дать вам необходимые инструкции.

– Инструкции? Какие инструкции?

– Где, когда и как вы умрете.

Он не шутил, я поняла это по его тону, он совсем не шутил.

– Но почему?…

Я совсем растерялась, даже вопрос не смогла сформулировать, в голове был полный разброд.

– Потому что вышел ваш срок. Помните, о чем мы договаривались?

– Мы не обговаривали какой-то определенный срок.

– Конечно. Ведь заранее знать, насколько это затянется, мы не могли. Вам повезло – вы прожили целых пять лет. И мне повезло – вы снова готовы добровольно уйти из жизни. Или я ошибаюсь?

– Н-нет, я готова…

Теперь я окончательно поняла, что совсем не готова. Да! Я не готова и никогда не буду готова!

– Вот и прекрасно!

Я не готова! Я не хочу умирать! Но как сказать ему об этом? Стыдно сказать, невозможно сказать! И я не скажу, я сделаю вид…

– Вы собирались покончить жизнь самоубийством сегодня?

– Да. Но вы помешали. Как только вы уйдете, – начала я бесстыдно врать, – сразу и…

– Не стоит торопиться. Вы умрете второго декабря.