Текст книги "Сестра моя – смерть"

Автор книги: Николай Зорин

Соавторы: Надежда Зорина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Он выскочил из квартиры, шибанув напоследок дверью. Я по стенке опустилась на пол – осела – с горящей щекой, с исковерканной душой. Что мне оставалось делать? Только умереть.

На полу в прихожей я просидела долго – не хотелось никуда перемещаться, даже шевелиться не хотелось. А потом замерзла и все же встала. А потом зазвонил телефон. Я поплелась в комнату, смутно надеясь, что отец одумался, снял с меня страшное обвинение и теперь звонит, чтобы попросить прощения. Но это оказался не он, а какая-то незнакомая женщина со скорбным голосом. Она мне не представилась – наверное, от горя забыла о приличиях, – она приглашала меня на похороны. Завтра, в двенадцать часов. Она так ласково со мной разговаривала, все время называла доченькой, что приглашение на похороны не показалось чем-то страшным, наоборот, захотелось туда пойти, чтобы быть рядом с этой доброй женщиной, поддержать ее в горе и, может быть, рассказать о своем. Женщина плакала, душа моя тоже плакала. Мне было неудобно спросить, кто умер, я только адрес узнала и записала в блокнот. Скорее всего, это кто-то из моих давно забытых друзей.

Я положила трубку и разрыдалась – бурно, сладко, с наслаждением. Моей тоске нужен был выход – выход нашелся: похороны. Но опять зазвонил телефон. Отец? Или эта добрая скорбящая женщина? Это оказалась тетя Саша.

– Аленушка, здравствуй, – заговорила она нарочито жизнерадостно. – Как ты там?

– Все хорошо. – Мне неприятна была ее жизнерадостность, ее навязчивая забота. – Вы не беспокойтесь.

– Новых гостей не было?

Вот ведь дура какая!

– Не было.

– Я завтра к тебе заеду.

– Завтра? Во сколько?

– Часиков в одиннадцать-двенадцать.

– В это время меня не будет, я уезжаю, – сказала я сухо.

– Куда это ты собралась? – Тетя Саша наигранно засмеялась, делая вид, что не замечает моего тона.

– По делу. – Про похороны мне не захотелось ей рассказывать.

– Жаль. Мы с Машкой идем в поликлинику, а заодно и тебя думали навестить.

Машка. Это единственный человек, которому я еще могу обрадоваться. Невероятно обаятельный ребенок. Только очень больная. Полгода назад ей сделали тяжелейшую операцию на сердце, теперь ей гораздо лучше, но все равно. Мы с ней иногда перезваниваемся – с Машкой можно разговаривать совершенно как со взрослой, хоть ей только недавно исполнилось двенадцать. Да она гораздо умнее любого взрослого. И интересней. Нет, Машке я была бы очень рада, даже тети-Сашину заботу как-нибудь ради нее перетерпела бы, да только я действительно завтра не могу.

– Мне тоже жаль. Машку давно не видела, соскучилась по ней, вы не представляете!

– Так сама к нам заезжай, как освободишься. Маша тоже по тебе скучает, вы ведь такие подружки!

– Может быть, и заеду. – Я это искренне сказала, честное слово, ужасно захотелось увидеться с Машкой. Да не может быть, точно заеду. Прямо с похорон. И привезу ей какой-нибудь подарок. Компьютерную игру или еще что. Нет, я куплю ей диск с фильмом «Амадей», ей должен понравиться.

– Хорошо, будем ждать. А что у тебя за дело, если не секрет? Ты там самостоятельное следствие, случаем, не затеваешь?

– Не затеваю.

– Что-то мне за тебя тревожно. – Тетя Саша вздохнула. – Может, ты действительно…

– Да нет, это другое. Меня попросили… У нас скоро встреча выпускников, – выкрутилась я. – Идет подготовка.

Мне казалось, что вранье мое звучит вполне правдоподобно, но тетю Сашу оно не убедило. По-моему, она мне совсем не поверила, насторожилась и еще минут десять изводила просьбами ни во что не влезать. Я клятвенно заверила ее, что ни во что влезать не собираюсь, и при этом совсем не покривила душой: с расследованиями действительно было покончено.

* * *

Где находится улица Февральская, куда меня пригласили на похороны, я не знала. Как оказалось, не знал и таксист. Он долго с озадаченным видом рассматривал карту города, качал головой, прищелкивал пальцами и наконец вынес вердикт:

– Такой улицы нет.

– Не может быть. – Я не хотела так быстро сдаваться. – Вы посмотрите получше.

– Да что вы мне голову морочите? – обозлился водитель. – Я не первый год езжу, город знаю, как свою квартиру. Нет у нас никакой Февральской.

Наверное, разумнее всего было поверить таксисту, заплатить ему за беспокойство и несостоявшийся вызов, вернуться домой. Очевидно, меня кто-то разыграл: нет никаких похорон, как нет и улицы Февральской. Да в самом деле, разве существуют улицы с таким названием? Улицы называют в честь кого-то или в честь чего-то, а что такого исторически важного произошло в феврале? Ну конечно, это просто глупый розыгрыш.

– Такая улица должна быть, – из какого-то непонятного мне самой упрямства сказала я. – Вот, у меня записано четко и ясно: Февральская, тридцать семь. – Я протянула водителю блокнот, где вчера записала адрес. – Просто тридцать семь, без квартиры, значит, это частный сектор.

– Тогда ищите сами. – Он перебросил мне карту. – Только поскорее.

Поскорее не получилось: в картах и схемах я разбираюсь плохо, с детства не переносила географию. И все же мне удалось ее отыскать, улицу Февральскую, правда, находилась она в такой дали, что я засомневалась, согласится ли туда поехать водитель.

К счастью, водитель согласился, хоть и без особого энтузиазма, и мы наконец сдвинулись с места. Времени уже полдвенадцатого, на похороны опаздывать неудобно, успеем ли? Надо было выйти из дому пораньше, но кто знал, что с этой Февральской возникнут такие проблемы?

Всю дорогу я пыталась сосредоточиться на предстоящем мероприятии, настроение у меня сегодня было почему-то совсем не похоронное, не то что вчера. Не понимаю, зачем я поехала? Я ведь даже не знаю, кто умер.

Женщина, которая звонила вчера, говорила: «Приходи проститься с моей девочкой». «Моя девочка» меня покоробила, потому что именно так назвал отец убитую Аристову – свою скороспелую до неприличия любовь – буквально за час до этого. Скорее всего, эта «девочка» – моя ровесница, потому что женщина – ее мать – говорила мне «доченька», так трогательно говорила. Меня сто лет не называли доченькой, а отец… Потому-то я и решила поехать.

Но кто это может быть? Моя одноклассница? Однокурсница? Когда-то у меня было много друзей. Но я так давно ни с кем не виделась. В чем-то это хорошо: я отвыкла от них, разлюбила, ничья смерть теперь не вызовет жестокой боли – боли я боюсь, болью я и так наполнена до основания. Я не хочу новой боли!

И все-таки кто же это?

Я стала перебирать всех своих бывших подруг. Вика Сливко? Она вполне могла разбиться на мотоцикле. В детстве мы с ней жили в одном дворе, в том самом, где тир, и активно дружили до восьмого класса, пока у нее не появилась эта дурацкая страсть – мотогонки. Она гоняла по двору на своем мотоцикле, без шлема, и ужасно вдруг загордилась. К десятому классу интересы наши разошлись окончательно. Вику мне было бы жалко меньше всех. Да, лучше бы Вика. Или Олька Самойлова. С ней мы всю школу просидели за одной партой, и все думали, что между нами смерть какая дружба, но только это была одна видимость: друг дружку мы не очень-то жаловали. Олька с год назад вышла замуж, могла умереть во время родов, такое ведь иногда случается. Только бы это не…

Нет, я хоть и давно от всех отошла, но не всех разлюбила. Сима. С ней мы поссорились, разругались в пух и прах, но… Мне всегда ее не хватало, я ужасно скучала по ней, мы ведь дружили лет с трех. Только бы не она! Мне будет больно, очень больно! Только бы не она.

А ведь это вполне вероятно, что именно Сима. У нее что-то было не так с легкими, кажется, даже чуть ли не туберкулез. Я ее столько лет не видела! Боже мой, это точно она!

Нет, нет, это Вика. Симу вылечили – туберкулез не такая болезнь, чтобы в наше время человек в двадцать лет умер. Если есть средства… Средств у Карташовых нет, всегда они жили бедно… Ну вот, они потому и на Февральскую, забытую богом улицу, переехали, чтобы средства добыть: поменяли свою квартиру с доплатой. И вылечили Симу.

Если они переехали на Февральскую… Если я еду на Февральскую к Симе… Боль моя будет страшной – на Февральской ведь похороны.

Это не Сима, не Сима! Это кто-нибудь из моих одногруппников. Или Вика. Не надо себя накручивать раньше времени – может, все еще обойдется.

Я посмотрела в окно – мы въехали уже в частный сектор, – потом на часы – без пяти двенадцать: успеем. Грязные, узкие переулки, какие-то кособокие дома, черные, нищие. А вот и Февральская! Пожалуй, самая худшая улица в этом худшем из районов. Наверное, зимой, в холода, здесь особенно жутко.

Автобус устаревшей конструкции – ПАЗ, траурная ленточка развевается на ветру, грузовик с открытым кузовом – дом тридцать семь. Но я не опоздала, не опоздала – грузовик пустой, и народу не видно. Кто же все-таки умер?

Я расплатилась с водителем и вышла из машины. У деревянного забора на каком-то обрубке вроде пенька сидел мужчина в черном костюме и плакал навзрыд. Лицо он закрыл руками – я не смогла понять, кто он такой. Муж Ольки? Брат Вики? Кто-нибудь из моих одногруппников? Или кто-то совсем незнакомый? У Симы нет брата, а как сложилась ее личная жизнь, я не знаю.

Я не стала к нему подходить, открыла калитку и шагнула через порог.

Двор был большой, но неуютный и мрачный. По правую сторону шли какие-то помещения вроде сараев – оттуда доносились страшные звуки: что-то живое, насильно запертое, билось, вздыхало, пыхтело и постанывало. Возле сараев громоздилась куча потемневших опилок – неопрятная куча. Посередине двора стояла будка, но собаки я не увидела. У крыльца толпился народ – странные люди, из какого-то другого, чужого мне мира: толстые, коротенькие женщины, все, как одна, до уродливости грудастые, неказистые низкорослые мужчины в костюмах и почему-то в резиновых сапогах. Все они были пожилые, ни одного моего ровесника.

Мне стало ясно: попала я сюда по ошибке, никто из моих знакомых ни жить, ни умереть в этом доме не мог. Надо уходить, пока эти люди не обратили на меня внимания.

Я стала медленно отходить к калитке, следя за толпой у крыльца, но налетела на какое-то ведро – раздался жуткий грохот. Толпа всколыхнулась, развернулась и в упор уставилась на меня. Конечно, теперь уйти было невозможно. Я двинулась к дому, независимой походкой вошла на крыльцо, делая вид, что меня нисколько не смущают эти брейгелевские уродцы, открыла дверь и оказалась в темных бревенчатых сенях. Пахло пылью и еще чем-то неприятным. Светлым пятном выделялась прислоненная к стене крышка гроба. Я нащупала ручку двери в жилое помещение, потянула на себя, вошла – назад пути все равно не было.

Большая, залитая светом комната была набита народом. Все они суетливо и как-то неуверенно передвигались, занятые непонятной мне деятельностью. Только группа музыкантов в потрепанных черных костюмах с инструментами на изготовку спокойно стояла у окна в скорбном ожидании. Мимо меня двое мужчин пронесли ковер, свернутый в трубку, я посторонилась, давая им дорогу. Женщина в углу что-то делала с венком, другая женщина, совсем старуха, растягивала в руках белое полотно.

Я не сразу увидела гроб. Он стоял в дальнем конце комнаты на трех деревянных стульях, составленных вместе, – белый гроб, густо закрытый тюлем. В изголовье гроба на табуретке сидела, ссутулившись, женщина. Лицо она закрыла руками и была чем-то неуловимо похожа на того плачущего мужчину, сидящего на деревянном обрубке у ворот. Очевидно, мать умершей, очевидно, та, которая звонила мне вчера. Меня она не видела, а я не могла, сколько ни силилась, рассмотреть лицо лежащей в гробу. Надо подойти поближе.

В комнате возникло какое-то новое шевеление, даже музыканты сдвинулись с места. Женщина у гроба вздрогнула, отняла от лица руки, сонным затуманенным взглядом огляделась вокруг. Взгляд ее остановился на мне и тут же прояснился, словно с него сорвали пелену. Она поднялась, улыбнулась, шагнула ко мне – я тоже сделала шаг ей навстречу.

– Доченька моя пришла! – воскликнула она в каком-то непонятном умилении, зарыдала и бросилась ко мне. Я не знала, что делать. Женщина, которую я видела первый раз в жизни, обнимала меня и крепко-крепко прижимала к груди. Мне было душно и жутко, а главное, я ничего не понимала. – Доченька, доченька, – причитала она сквозь рыдания, а я почувствовала, что сейчас упаду в обморок.

К гробу затеснились люди. Они что-то говорили – я не слышала что, наверное, пора было начинать похороны. Женщина все плакала и обнимала меня, не обращая на них внимания.

– Горе, горе какое! – заголосил кто-то сзади старушечьим голосом. – Девочка наша! Любушка наша! Что ж ты с собой наделала?

Любушка? Господи! Быть не может!

Я вырвалась из объятий женщины, бросилась к гробу, отдернула тюль. Черные жесткие волосы… Это была она! На посиневшее лицо наведен грубый румянец, губы ярко накрашены, глаза сильно подведены черным – в этой страшной размалеванной кукле узнать Любу было трудно, но это была она.

– Не надо, доченька, не тревожь ты ее, закрой. – Любина мать ласково, но настойчиво оттеснила меня от гроба и прикрыла дочь тюлем. – Как уж тебя Любушка любила! Как любила! Вот и не пережила…

Я в ужасе смотрела на нее. Я сошла с ума! Она сошла с ума! Весь мир сошел с ума!

– Да ведь я не виню тебя, что ты! – Женщина ласково погладила меня по руке. – Да ты и вправду не виновата, просто Любушка моя такая впечатлительная была и тебя любила больше жизни. Она столько намечтала себе… Мы обе намечтали. Как будем все друг друга любить, праздники отмечать вместе. Нам ничего и не нужно было, только это. А ты думала, она на твое место метит? Нет, доченька, нет. Все осталось бы по-прежнему, любви мы хотели, а больше ничего. Любушка, видно, не смогла тебе все хорошо объяснить, вот и вышло… Но я… – Женщина притянула меня к себе сильной рукой, зашептала на ухо: – Я милиции сказала, что она это дома. Поверили, так что не бойся, тебя не тронут. Я как пришла тогда, увидела, сразу все поняла: это она как в той статье из газеты сделала, в точности так. Вы, наверное, поссорились? А Любушка вспыльчивая – Любушка у меня больная. Расстроилась и наложила на себя руки.

– А вы разве… Вы приходили тогда? Вы видели?

– Приходила. Меня Люба позвала, по телефону позвонила, сказала: мама, приезжай скорее. Ну, я и поехала. Но разве я тогда знала, что она такое сделает? Я думала, праздник. Мы с ней так решили: ты с отдыха вернешься, и устроим праздник. А вот как все вышло. Любушка, Любушка, грешница моя великая! – Женщина снова заплакала.

– Зоя, родненькая, пора выносить. – Старуха, которая растягивала полотно, подошла к Любиной матери, обняла ее за плечи. – Пойдем, надо, проводим нашу Любушку.

– Да, да, пойдем, доченька. – Она взяла меня под руку и повела, почти волоком, к выходу. У двери я оглянулась: четверо мужчин поднимали гроб.

Мы вышли из комнаты, миновали сени, спустились с крыльца. В сарае завыло плененное животное. Мы дошли до ворот, все так же под руку. Вдруг створки разошлись в стороны, открылась улица. Возле автобуса толпился народ, музыканты подняли инструменты, собираясь заиграть по первому взмаху невидимой палочки невидимого дирижера. Взмахнул, заиграли, протяжно, тоскливо, фальшиво – дьявольский оркестр, собранный из чертей-неудачников, алкоголиков, не ставших виртуозами. Мы шли к машине – грузовику, кузов которого теперь был застелен пестрым старым ковром, обременен многочисленными венками из ядовито-ярких бумажных цветов, увенчан могильным крестом, – шли медленно и торжественно, сбиваясь на марш под музыку.

– Мы с тобой поедем в машине, возле Любушки, доченька.

Мы остановились возле грузовика, дожидаясь, когда внесут гроб. А оркестр все играл. Люди не садились в автобус. На деревянном обрубке у забора больше никто не сидел, не плакал. Он, этот мужчина, наверное, тоже поедет в машине возле Любы, как мы, ее самые близкие родственники.

Вот показались носильщики, гроб поплыл, чуть покачиваясь, в вышине. Зарыдала какая-то женщина – не Любина мать. К ней присоединилась другая, потом третья… Оркестр на секунду сделал паузу и грянул с новой силой, заглушая рыдания.

– Я не хотела заказывать оркестр, – зашептала мне на ухо Любина мать. – Любушка у нас ведь глухая была, музыку не слушала и не любила. Сестра настояла. Говорит, не по-людски без оркестра.

Гроб водрузили в кузов грузовика, помогли подняться нам с Любиной матерью. Мы сели прямо на пол, на ковер. Мужчины, который плакал, нигде не было видно. Машина медленно тронулась и поехала. Прямиком в ад.

– Здесь недалеко, – всхлипнув, сказала Любина мать, – мы живем почти рядом с кладбищем.

* * *

Кладбище было под стать Февральской улице – нищие могилы, большей частью неухоженные, без оград, никаких асфальтированных дорожек, сплошь земля и черная прошлогодняя трава. Оно совершенно не походило на то кладбище, где похоронена моя мама.

Машина доехала только до ворот, дальше гроб понесли на руках. Народ высыпал из автобуса, образовал стройную колонну, и мы двинулись под заунывные звуки оркестра.

А впрочем, я не могу поручиться за реальность того, что сейчас происходит. Возможно, таксист прав: Февральской улицы нет в нашем городе. И это значит… Возможно, права тетя Саша: Люба имела место быть только отчасти. Возможно, права была я: теперь ни за что нельзя поручиться, даже в самых простых вещах – выгляни в окно, и там окажется вовсе не то, чего ожидаешь. Возможно, я так и сделала: выглянула в окно и увидела кладбище, и нашу похоронную процессию, и этот оркестр. Белый гроб плывет над головами – ладья мертвой девственницы. Под ногами жирная черная грязь. Вот почему они все в сапогах. Разъезжаются ноги. Любина мать держит меня под руку крепко и ласкает сочувствием – в горе поддерживает, будто это мое горе, не ее. И плачет, и уговаривает:

– Поплачь, поплачь, доченька. Ей будет приятно, а тебе станет легче.

Я не хочу ее обманывать, а не обманывать не могу, ведь все, что сейчас происходит, – сплошной обман. Слишком черные кресты, слишком проржавевшие памятники, слишком неухоженные могилы, слишком фальшивит оркестр, слишком гротескно уродливы присутствующие – все здесь «слишком» для того, чтобы быть настоящим. И белый гроб. И много цветов, аляповато-искусственных. И эта женщина, Любина мать, утешающая меня, вместо того чтобы проклинать.

– Ты поплачь, ну поплачь, Аленушка, доченька, – снова просит она, уже почти требует. Почему она так настойчиво зовет меня «доченька»? Меня давно никто так не называл. Меня никогда никто так не называл. – Нельзя не плакать. Ты Любушку обидела, а она-то тебя так любила.

Музыка смолкла. Кто-то из толпы зарыдал-запричитал, выкликнул что-то обрядное. Может быть, они наняли плакальщицу? Где тот мужчина, который плакал у забора?

Дошли до разрытой могилы. Гроб поставили прямо на землю – белый гроб повенчанной со смертью невесты – прямо в жирную грязь.

Я чувствую холод, руки замерзли. Это оттого, что слишком долго сижу у раскрытого окна. Я думала, горный ландшафт, а оказались похороны.

Толпа столпилась у гроба, но мы с матерью Любы в первом ряду. Отдернули покрывало – тюлевую накидку, страшная мертвая кукла, раскрашенная, как привокзальная проститутка, издевается надо мной. Сейчас начнут говорить речи – во всяком случае, так полагается: на похоронах у мамы было много речей.

Заплакали, запричитали все разом – речей, очевидно, не будет. Я жестокая, я черствая! Пора закрывать окно.

– Попрощайся, доченька, с Любушкой. Поцелуй ее, нашу бедную девочку.

Я не могу заплакать. Надо сделать хоть что-то, как-то утешить, обласкать ее. И я нагибаюсь, прикасаюсь губами к страшному мертвому лбу – но мне не страшно: я закрою окно, и все кончится. Жесткие на вид волосы оказались на ощупь совсем не жесткими. Холодный лоб согревается от моего дыхания – я не могу оторвать губ, все целую, целую, целую.

– Доченька! Любушка! Аленушка! Доченьки мои милые, девочки любимые! – Ее тяжелое тело накрывает меня сверху, я не удерживаю равновесия и валюсь на мертвую Любу.

– На кого ты нас оставила? Зачем ушла? – причитает старуха сзади. Плакальщица затягивает свою арию. Толпа напирает, напирает, воздуха совсем не остается. Ее лоб пахнет тлением. Пора закрывать окно!

Я вырываюсь, разбрасываю в стороны навалившиеся тела, расталкиваю толпу и бегу прочь, прочь. Там, сзади, что-то происходит, но я не оборачиваюсь, я бегу, бегу. Я не знаю, как выбраться с кладбища, но, наверное, если долго бежать, не оглядываясь, выход найдется сам.

А вот и ворота. Машина, автобус. Там, дальше, дорога. На Февральскую улицу.

Лес и поле. До домов далеко. Это кладбище не принадлежит городу. Это кладбище – видение, фантастическое кладбище. Вырваться из плена видений – и все встанет на свои места. Бежать по дороге к домам.

Бежала я долго. Мимо проносились машины. Мне почему-то не пришло в голову остановить попутку. Наконец добралась до поселка. Но тут началось самое сложное – я запуталась в переулках и окончательно заблудилась. Мне показалось, что начало смеркаться. Но это просто солнце зашло за тучу. Пошел дождь. Я почувствовала, что смертельно устала. Сесть бы где-нибудь, передохнуть. Но в округе не было ни одной скамейки, только черные дома и заборы. Это не наш город. Как же отсюда выбраться?

Переулки, заборы, черные бревенчатые дома внезапно кончились – я вышла на обычную улицу. Невдалеке виднелся навес автобусной остановки. Слава богу, кошмар кончился.

На остановке стояли люди – обычные люди, такие, какие ходят по улицам и ездят в автобусах. Я присоединилась к ним – влилась в толпу живых. Они разговаривали, курили, улыбались, хмурились, шумно вздыхали, сплевывали в сторону. Как спокойно, как хорошо! Подъехал автобус, часть из них зашла, часть осталась. Я тоже осталась, потому что номер оказался совсем не подходящим. И вообще на автобусе мне ехать расхотелось – здесь, в живом мире, наверное, не проблема поймать такси.

У меня в кармане зазвонил телефон. Зазвони он немного раньше, там, в переулках, я, наверное, и отвечать бы не стала, восприняла бы его как нечто несуществующее. А теперь я спокойно извлекла телефон из кармана, нажала на связь.

– Алена?

Вот так так! Валерий! Кажется, жизнь окончательно возвращается в нормальную колею.

– Привет, Валера! Ты уже вернулся из Египта? – Я засмеялась, мне мой вопрос показался остроумным, потому что, конечно, ни в каком Египте он не был.

– Вернулся, – хмуро буркнул Валерий – моей шутки он не оценил. – Тут вот какое дело: нам нужно срочно встретиться. Это касается тебя. Ты можешь сейчас приехать?

– Могу-то могу. А что за срочность? – продолжала я играть в беззаботность.

– Тогда приезжай. Только я не дома. Я в квартире Кручевского.

– Кручевского? Это еще кто такой?

– Ты разве не знаешь? Адвокат, один из самых известных в нашем городе.

– Впервые слышу! И что, мне ехать к этому Кручевскому? Что за дичь?!

– Тебе понадобится адвокат, Алена, – значительно произнес муж, и мне стало отчего-то не по себе. – Мы сейчас как раз разговариваем по твоему делу. Обязательно приезжай.

– Ну… хорошо. Только я не понимаю.

– Записывай адрес.

Он продиктовал мне адрес и повесил трубку, не слушая никаких возражений. Как по заказу, сразу же к остановке подъехало такси.

* * *

Адвокат. Зачем адвокат? Адвокат требуется человеку, который совершил преступление. Но я ничего такого не совершала. Или мое преступление – это Люба? Я не виновата в ее смерти, совсем не виновата. Так и мать ее считает. Люба сама убила себя и тоже меня не винила, раз ушла, убралась восвояси, к себе на улицу Февральскую. Впрочем, с этим много неясностей.

Есть еще некая Аристова, любовница отца, убитая на моих глазах. В милиции отнеслись ко мне с большим подозрением – думаю, они вполне допускают, что я так или иначе участвовала в ее убийстве. А отец так прямо и сказал: ты убила мою девочку, я добьюсь обвинения. Вероятно, уже начал добиваться – тогда, конечно, адвокат мне просто необходим. Только как же об этом узнал Валерий, если был все это время в Египте или где там еще, куда дозвониться совершенно невозможно?

Да еду ли я в такси, или мне только кажется? В такси я сегодня уже ехала. На несуществующую улицу. Я вспомнила, в феврале была какая-то промежуточная революция! Может, тогда улица и существует. Конечно, существует, я ведь на ней была! И похороны…

Похороны – фантомны.

Но на этот раз, кажется, все действительно так и есть: таксист реален, улица реальна – он не стал удивляться, искать по карте, отрицать ее существование; и за окном вполне реальный пейзаж: город – наш город. Только голова у меня очень болит.

Как просто сойти с ума!

Она меня ударила по голове. После этого и начались странности. Нет, они начались до этого: цветы, полотенце с халатом, чашка – я отлично все помню! Но это были не главные странности, пустячные странности, главное стало происходить потом. Как знать, может, я и убила. И Любу убила, и Аристову. А Валерий узнал и бросился искать адвоката. В «Египет» отправился искать адвоката. И сейчас они сидят с ним на улице Зелинского, обсуждают мою проблему и ждут меня, чтобы продолжить обсуждение. Я убийца двух человек…

Вздор и бред! Я никого не убивала!

Мы заехали в удивительно зеленый район. Ну правильно, где же и быть улице Зелинского, как не в таком зеленом районе? Улицы, улицы. Как много новых улиц я сегодня узнала! Приятный двор. В таком дворе жить да радоваться. Этот адвокат, очевидно, рад. Как его там? Кручевский? Никогда о таком не слышала!

Нужная мне квартира отыскалась на пятом, последнем, этаже. Дверь была приоткрыта. Я остановилась, не зная, как это понимать и что в связи с соответствующим пониманием предпринимать. Может быть, необходимо соблюдать конспирацию – нельзя звонить, нельзя стучать, заходить, и все, ведь дверь не закрыта? Они на то и намекают незапертой дверью, Валерий и Кручевский? Но с другой стороны, в чужие дома так не входят. И вообще, неудобно. Но дверь не закрыта…

Я решительно, не позвонив, не постучав, толкнула незапертую дверь. Оказалась в прихожей, такой же темной, как сени на Февральской в доме покойной Любы. И что делать теперь? Позвать Валерия? Позвать Кручевского? Двигаться дальше, в лабиринт неизведанных комнат? Вернуться назад, за дверь, позвонить, дождаться приглашения: проходите, чувствуйте себя как дома, присаживайтесь в это кресло, здесь вам будет удобней, чаю, кофе, есть свежевыжатый апельсиновый сок? Интересно, этот Кручевский здесь живет или это неофициальный офис для конфиденциальных бесед с привилегированными клиентами? Я слышала, с адвокатами иногда расплачиваются квартирами, когда дела слишком плохи, а денег нет.

Так что же мне выбрать?

Прихожая так похожа на сени, что становится жутко. И даже там, в углу, что-то белеет – не крышка ли гроба?

Вздор, бред!

Как тихо, голосов не слышно. А ведь должны быть слышны голоса, если два человека в квартире, если они что-то там обсуждают.

Обсуждают не что-то, обсуждают мои дела. Так сказал мне Валерий. И я ему поверила. Наверное, поверила, раз приехала сюда. Приехала и вошла в квартиру. Ну а раз вошла, значит, надо идти дальше.

Пять дверей – которую из них выбрать? Две эти, слева, можно сразу сбросить со счета – больше всего они похожи на такие, которые ведут в ванную и в туалет. Та, с матовым стеклом, по коридору, очевидно, на кухню. Значит, одна из этих, деревянных.

Я выбрала двустворчатую, толкнула и замерла на пороге, не решаясь войти. Большая комната: кресла, диван, телевизор, столик – на столе телефон. Людей нет – ни Валерия, ни адвоката Кручевского. Скорее всего, их нет и в той, другой, комнате. Наверное, вышли – по моему делу. А дверь оставили приоткрытой, чтобы я смогла подождать: в кресле, а не на лестничной площадке.

Что ж, придется подождать. Преодолев неудобство, я шагнула в комнату. И тут у меня в кармане зазвонил телефон. Адвокат? Валерий? Номер был незнакомый.

– Да, я слушаю.

– Очень хорошо, слушай внимательно: не вздумай звонить в милицию. У нас Маша.

– Маша? У вас? У кого – у вас? И при чем здесь милиция?

– Не строй из себя идиотку! – В трубке грязно выругались. – Нам нужна статуэтка.

– Какая статуэтка? Я ничего не понимаю. Вы, вероятно, ошиблись номером.

– Не ошиблись, не надейся. Возле твоего мужа лежит статуэтка, разуй глаза, дура! Бери ее и тихо выходи из квартиры. Со двора направо, в Березовом переулке, «пежо» темно-серого цвета, там тебя будут ждать. Сделаешь лишнее движение – и Маше конец. Не забывай, что у нее больное сердце, а она и так уже очень напугана, так что поторопись. Времени у тебя пять минут.

Из всего этого разговора я поняла лишь то, что начался новый виток кошмара, абсурдного, несправедливого кошмара. Маше угрожает опасность, Маша, самый дорогой человек из оставшихся в живых, в заложниках у каких-то уродов. Им нужна какая-то статуэтка. Статуэтка, которая лежит возле мужа… Что за бред? Статуэтка лежит возле мужа – значит, и муж лежит? Мой муж лежит. Где-то там лежит.

Он здесь лежит, в этой квартире – они за мной следили, это несомненно. Лежит… Мертвый лежит! Его убили! Они убили его и взяли в заложники Машу. И у меня пять минут…

Он, может быть, только ранен.

– Валера!

Я закричала, заплакала, в этой комнате его не было. Значит, в той, в другой. Он не ранен, он мертвый, они его убили, им нужна статуэтка. У меня пять минут, а Маша…

С проломленной головой, в луже крови, он лежал на полу в соседней комнате, рядом в крови валялась статуэтка – бронзовый человек, наверное, какой-то бог – языческий бог в луже крови. Мертв, мертв, без сомнения мертв – ни дыхания, ни пульса. Я испачкалась кровью. Я давно его разлюбила, а теперь он мертв. Я когда-то его очень сильно любила, а он теперь мертв. Я легла на него, на мертвое бывшее любимое тело, обхватила руками окровавленную мертвую голову и зарыдала. Как рыдала старуха сегодня на кладбище.

Я лежала, рыдала, потом просто лежала, пока снова не зазвонил телефон. Не отвечать, не подниматься.

Подняться и ответить – у этих ублюдков Маша!

– Ты что там задумала? – Голос страшный, голос зверя – Маше не выжить, если я не потороплюсь.

– Я сейчас! Я все поняла! – выкрикнула в отчаянии. – Пожалуйста, ничего не делайте с Машей! Я принесу, я нашла! Я не звонила в милицию, честное слово!

– Ждем. Через минуту не явишься…

– Я уже выхожу!

Прости меня, Валерочка! Мне тоже страшно. Я никогда не оставила бы тебя одного, прости меня, прости.

Я поцеловала Валерия, подняла статуэтку и вышла из квартиры. Нет, не вышла, выбежала. По лестнице спускалась бегом. И из подъезда вылетела пулей – мне нужно было успеть спасти Машу. Выбежала со двора, завернула за угол – вот он, Березовый переулок, на табличке написано. Да можно было и не читать – там, чуть в отдалении, темно-серый «пежо» – значит, Березовый переулок, ни с чем не спутаешь. Они меня должны видеть, и статуэтку в руке тоже – с этого момента Маше не должно больше ничего грозить. Если они сдержат слово. Я надеюсь, что сдержат – надеяться больше не на что. Но почему никто не выходит из машины? Стекла тонированные. Там Маша или они ее держат в другом месте? Зачем им эта чертова статуэтка? Зачем они убили Валеру?