Текст книги "Оборванные струны"

Автор книги: Николай Зорин

Соавторы: Надежда Зорина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Глава 3. Перевоплощение

(Ксения Зимина)

А через неделю я окончательно капитулировала. Эта рыжая ведьма меня заколдовала, иначе объяснить не могу, почему настолько поддалась ее влиянию. Я хотела доказать себе, что я – это вовсе не она, а закончила тем, что превратилась в нее окончательно.

Все началось в прошлый понедельник, 27 мая. Помню, проснулась, приняла душ, позавтракала и разработала план здравых, разумных действий. Прежде всего нужно позвонить мужу – бояться мне нечего: я ведь точно знаю, что не убивала его, что муж мой – не тот человек, с диска. Просто кто-то меня морочит для каких-то – возможно, преступных – целей. Взяла телефон – и тут… Ни одного знакомого имени в записной книжке моего мобильника не оказалось, но я не сдалась. Я отлично помнила номер домашнего телефона мужа. Ответила совершенно незнакомая женщина, объяснила, что она и есть жена, но я и тут не отчаялась: что ж, он вполне мог снова жениться и мне ничего не сказать. Конечно, при таких обстоятельствах звонить туда больше не стоит, но есть и другой вариант – Вика, бывшая моя подружка. Мы знакомы сто лет. Ее домашний номер я тоже помню.

Думала, что помню… Наверное, какую-то цифру все же перепутала. Потому что этот номер принадлежал магазину «Золотой крючок» для любителей охоты и рыбалки. «Ужасная память на цифры», – сказала я себе бодрым тоном и унывать не стала. Еще есть мои родители, ученики: шесть на английском, трое на французском.

До родителей я не дозвонилась, а номера всех моих учеников были занесены только в мобильный. Позвонить по тем, чужим, номерам, которые там появились вместо моих, я не решилась. Потрогала шрам на боку и села смотреть кино.

Тут-то, наверное, я и допустила ошибку. Хотела разоблачить ее, но сама оказалась разоблаченной.

Всю неделю я ее изучала – фильм просмотрела раз сто, не меньше. Анализировала жесты, слова (те, что не заглушал лай собаки). Хотела опровергнуть, пыталась понять… Но вдруг поймала себя на том, что ничего больше не анализирую, а впитываю и прямо-таки упиваюсь этим занятием. Бросила смотреть и обратилась к Интернету. Сначала мне повезло, я ее подловила. О фильмах, которые были указаны на сайте, либо не было вообще никакой информации, либо в них я играть не могла, потому что сняты они были в семидесятых-восьмидесятых, а некоторые к тому же за рубежом (Америка и Франция). Но потом… Все фотографии оказались видеописьмами, обращенными ко мне. А она, эта рыжая ведьма, сумела меня убедить. Она говорила, что многое мне может показаться странным, но так и должно быть, что верить я должна только ей, что меня она понимает. И улыбалась, так грустно, так проникновенно… Она проникла мне в душу, как вор проникает в чужую квартиру – я еще понимала, что она вор, еще понимала… хваталась за это, как падающий пытается удержаться, хватаясь за край обрыва…

А потом нашла краску для волос. Случайно, в ванной, в шкафчике, в самой глубине, за средствами для снятия макияжа. Я редко ими пользуюсь, потому что почти не крашусь. А тут решила поэкспериментировать – просто так, не для того, чтобы на нее походить… у любой женщины время от времени возникает такое желание. Ну вот, я просто решила поэкспериментировать, а когда собралась смыть косметику, натолкнулась на краску для волос. Цвет назывался «Горная вишня». Когда я ее купила? Не помню. Коробочка не выглядела новой, но срок годности еще не истек. Достала инструкцию… Нет, честное слово, краситься я не собиралась. Ведь одно дело – нанести макияж, примерить чужую одежду, совсем другое дело – перекрасить волосы. Это уже почти необратимый процесс. Это уже…

Я никогда не красила волосы, даже не знала, что это можно сделать в домашних условиях, но справилась на удивление легко. В этом же шкафчике обнаружилась специальная щетка, очень удобная, с длинной ручкой и в меру упругими ворсинками.

Еле вытерпела, пока высохнут волосы, – в инструкции было написано, что феном сушить нельзя. Цвет еще не проявился окончательно – нечто мокро-темное, – я не могла дождаться! Чтобы унять нетерпение, пошла на кухню, сварила кофе. Я так волновалась! Руки дрожали, когда наливала в чашку кофе. Когда вытягивала сигарету из пачки – только чтобы успокоиться, – руки уже тряслись. Села, закинула ногу на ногу – потому что это самая удобная поза, – прикурила, сделала глоток из чашки, вдохнула дым – голова чуть-чуть закружилась. Приятное головокружение, и дрожь прошла. Подсыхающая рыжеющая прядь свисала на глаза, но я больше не волновалась. Докурив, потрогала волосы – готово, пора.

Она улыбалась, как на всех почти фотографиях, глядя на меня из зеркала. Тушь потекла (макияж я так и не успела смыть), но, кажется, ее это совсем не беспокоило. Самоуверенная, раскованная и свободная. Я очарована ею, я в нее влюблена. Я больше не боюсь быть этой женщиной. Я буду о ней заботиться, лелеять и холить.

Умылась, нанесла заново макияж, надела бирюзовое платье, подстригла челку – получилось не очень ровно, но ничего, завтра схожу в парикмахерскую.

Я никогда не была ни самоуверенной, ни раскованной, ни свободной. А может, была, но не знала: все эти бесценные качества пребывали взаперти, в темнице моей бледной натуры. Пора их выпустить на волю.

Преображенная, новая, яркая, я отправилась смотреть «Эпилог», учебное пособие, любимый фильм, и убийство меня больше не пугало. Рыжая ведьма, нет, очаровательная рыжеволосая женщина одержала победу. Что ж, я этому рада. Остается «получить ключи» от ее дома и войти в ее жизнь.

Я давно догадалась, где искать «ключи» – внутри фильма. Все эти «лишние», неуместные на пикнике предметы, которые вначале меня пугали: пепельница, конверт, торчащий из журнала, сам журнал – и есть ключи. Нужно было только пристальней к ним присмотреться. Я поняла это еще неделю назад, но ведь тогда я упорно сопротивлялась и потому сделала вид, что не понимаю. А теперь, когда капитулировала окончательно, изучила каждый предмет. На пепельнице обнаружилось слово «Арина», – вероятно, название бара или ресторана, который посещала Ксения-актриса. На конверте – адрес, чей, пока неизвестно. С журналом тоже еще не до конца разобралась, хоть и внимательно, не пропуская ни единого слова, перечитала, изучила каждую фотографию. Ладно, разберусь позже. Мне не терпелось поскорее начать действовать практически: выйти из дому в новом облике, посетить те места, которые посещала она, попробовать «ее» еду, «ее» напитки, ощутить себя ею физи чески.

Во вторник утром, 4 июня, началась моя настоящая новая жизнь. Я вышла на улицу после недельного заточения. Было еще довольно прохладно, и я сразу замерзла в своем бирюзовом платье. Что же делать: взять такси или зайти в бутик и купить какой-нибудь легкий плащ? Я не знаю, что носят с такими платьями. Куртку или кофту ведь не наденешь? Вон как раз магазин «Белая леди». Наверняка в нем есть то, что мне нужно, да только… Как называются все эти вещи, как они выглядят? Я призвала свою память, пытаясь выудить кинематографический образ: во что были одеты все эти дамы? Но ничего не вышло: память подбрасывала не те образы, не в тот сезон, не в том климате или не в ту эпоху. Соответственно и наряды были совсем не те. Как бы поступила она на моем месте?

Она… Она-то знала, как одеваться. Вкус у нее превосходный. А если бы не знала? Ну, тогда… Во всяком случае, не стала бы морочить себе голову подобной чепухой, а просто вошла бы в магазин и выбрала то, что ей нравится. И уж точно бы не ошиблась. Самоуверенная и свободная…

Следуя ее примеру, я решительно толкнула дверь магазина – зазвенели колокольчики где-то надо мной, в глаза ударил ослепительный свет – испугалась, зажмурилась, втянула голову в плечи, малодушно хотела сбежать… Но взяла себя в руки и осталась. Пол ужасно блестел и казался скользким, как только что отполированный каток, если сделаю шаг – сломаю себе шею. Голова закружилась – и зеркала вокруг закружились. Но отступать было стыдно. Тем более что она-то, моя рыжеволосая Ксения, уже болтает с девушкой-продавцом, вон там, справа, в отделе пиджаков – я вижу их в зеркале.

– Вам помочь? – Девушка улыбается, не замечая моего замешательства, не пугаясь моих диких глаз.

Рыжая Ксения примеряет белоснежный пиджак. Да ведь я и сама теперь рыжая. Тряхнула челкой. Приоденусь и пойду в парикмахерскую. Не знаю, как называется ее прическа, но попытаюсь объяснить.

– Нет, спасибо, справлюсь сама. – Улыбаюсь в ответ продавщице и направляюсь к пиджакам.

Пол вовсе не скользкий, зеркала успокоились, яркое электричество не слепит, а выставляет людей и вещи в выгодном свете. Этот пиджак сидит на мне идеально. Прекрасно сочетается с бирюзовым платьем. Из-за плеча моего отражения выглядывает продавец, а я думала, что она осталась где-то там, у входа в магазин. Девушка опять улыбается, чуть не подмигивает, угодливо кивает:

– Вам очень идет.

– Да, вижу. – Я уже совершенно освоилась, легко и свободно могу с ней разговаривать, даже, если нужно, просто поболтать ни о чем. Вообще-то я всегда побаивалась таких магазинов.

– Знаете, у меня есть для вас чудесный шейный платочек. Он просто идеально сочетается с платьем и пиджаком. – Девушка кивнула на небольшую витрину в углу. – Вот взгляните. – Легким движением, словно фокусник, она вытянула за кончик платок: на белом фоне сиреневые и бирюзовые – совершенно того же оттенка, что мое платье, – узоры.

Моей раскованной Ксении платок не понравился. У меня он тоже тут же вызвал протест.

– Нет, нет, – поспешно отказалась я и задумчиво осмотрела свое отражение. – Мне нужны туфли.

– Это в другом зале. Я вас провожу.

Она передала меня с рук на руки другой девушке и только тогда, убедившись, что я не сбегу, вернулась к своим пиджакам.

Я выбрала белые лодочки на высоком тонком каблуке, расплатилась (меня не смутила огромная сумма, наоборот, развеселило, что на эти деньги раньше могла бы прожить целый месяц) и наконец покинула магазин. Старые туфли, заботливо упакованные в коробку и фирменный пакет, выбросила в урну возле ступенек. Мне понравилось быть расточительной.

Мне так нравилось быть расточительной, что я зашла в самую модную парикмахерскую, какую только знала (по слухам, конечно, только по слухам, раньше и на крыльцо подняться бы не посмела). Здесь тоже был сверкающий пол и много зеркал, и колокольчик зазвенел на входе, но, кажется, я окончательно освоилась в новой роли и ничуть не испугалась. Толково объяснила, что мне нужно, вольготно расположилась в кресле. Мои рыжие пряди падали вниз, как листья каштана осенью, и так красиво смотрелись на белом блестящем полу. Мне стало весело, ужасно весело. С каждым часом сегодняшнего, нового, дня мне становилось все веселее. И тут я отмочила такую штуку – заговорила с парикмахером по-французски. Удивительное дело: шутку она поддержала! Улыбнувшись мне в зеркале, нежно провела расческой по волосам и ответила на чистейшем французском. Мы поболтали с ней немного о моде на стрижки, обсудили весь персонал и клиентов, а над дамой справа откровенно посмеялись. Наша хулиганская безнаказанность обеих приводила в восторг. Мы так расшалились, что под конец грубо обругали (по-французски, конечно) директора этого заведения – из чистого хулиганства, потому как претензий ни у нее, ни у меня к нему не было никаких. Стрижкой я осталась очень довольна.

Из парикмахерской я вышла стопроцентной Ксенией Зиминой, той Ксенией Зиминой. И не только из-за прически. Я стала другой внутренне. Раскованная, свободная, уверенная в себе, красивая женщина, не подчиняющаяся никаким житейским законам. Остановила такси и поехала в бар «Арина».

* * *

Дверь бара открылась бесшумно, не возвестив о моем приходе звоном колокольчиков. Вниз вели три деревянные, под дуб (а может, действительно дубовые?) ступеньки. Пол тоже оказался деревянным, и никакого зеркального головокружения. Впрочем, зеркал я и не ожидала. Скорее, представляла некое задымленное, полутемное помещение с грохочущей музыкой. Стыдно признаться, но, дожив до двадцати восьми лет, ни в одном баре я не была. Представления мои о подобных заведениях ограничивались сценами из зарубежных фильмов.

Все оказалось совсем не так, за исключением полумрака. Воздух был удивительно свежим и чистым, мягко звучал голос Адамо. Запах кофе обволакивал, кофе и еще чего-то сладкого, забытого в детстве. Это напоминало кафе «Конек-горбунок» при зоопарке, а я-то приготовилась к чему-то чуть ли не экстремальному. Я и в бар пошла именно для того, чтобы в полной мере выразиться, в полной мере ощутить и прочувствовать ту, которой теперь стала. Неужели я в ней ошиблась? Крупными мягкими хлопьями тихо падали слова из динамика – тоже из детства.

Немного разочарованная, подошла к стойке бара: что ж, закажу мороженое и уберусь восво яси.

– Вы?! – Бармен нервно дернулся, рука его испуганно потянулась ко лбу – перекреститься? прикрыть лицо от удара? Чего он так переполошился? Несколько секунд он в ужасе смотрел на меня, прищурившись, но наконец улыбнулся, вымученно, через силу, рука его вернулась на стойку. – А я слышал… и даже читал… – растерянно забормотал бармен. – Чепуха! – Он тряхнул головой, словно прогоняя наваждение, и улыбнулся уже по-настоящему. – Я очень рад! Вам как обычно?

Я не совсем поняла, о чем он, но подтвердила кивком: да, как обычно. Я никогда не была в баре – ни в этом, ни в каком другом, но моя Ксения, конечно, здесь завсегдатай.

Взбитые сливки с растопленным кофейным мороженым – вот что мне подали. Притворщица, лгунья, она только делала вид, что крутая. Я взяла стакан с детским лакомством и пошла к столику у окна. И обнаружила пепельницу из «Эпилога». Она подмигнула мне блестящим боком: ну, давай хоть закурим, если не получилось похулиганствовать всласть. Уселась, привычно закинув ногу на ногу, юбка короткого узкого платья чуть задралась. Достала пачку, вытащила из нее сигарету, прикурила, потянула коктейль через соломинку.

Минут через десять, явственно начиная хмелеть, я поняла, что взбитые сливки мои не так уж и невинны. Зал поплыл, Адамо совершенно неожиданно сменился вальсом «Оборванные струны», а у стойки появился новый посетитель – до этого в баре я была одна. Этот посетитель смотрел на меня тяжелым, мучительным взглядом. Тяжелым – для меня, мучительным – для него. Мы знакомы? В полумраке бара так трудно разглядеть лицо, но взгляд ощутим физически. Нет, я не помню его, но, может быть, она его знает? Или знала когда-то, давно, а сейчас забыла? Этот вальс, конечно, играет какую-то роль в том, что она забыла, помогает припомнить. И вот уже возникает образ… Женщина, пошатываясь, идет по деревянной мостовой, доски скрипят, как когда танцуешь на старом, рассохшемся паркете, сердце тревожно бьется, и к горлу поднимается холод. Пьяная, страшная, всеми оставленная женщина. Доски скрипят, приближая к развязке последнего такта. Я знаю, что будет, когда оборвется… Мне было шесть лет, я увидела это, когда слушала вальс. Он звучал в другой комнате… Там, за стеной, в другой комнате, плакал отец – и это было так страшно, мир кончился, рухнул. Забыли включить свет. И невозможно было согреться. Я куталась в плед – красно-черные клетки шерсти. Жуткие глухие рыдания оборванными нотами звучали, а она шла, пьяно пошатываясь, к своему концу. Аккорды развязки…

Голова моя дернулась. Что это было? Вальс дозвучал, но я успела услышать, поймать последние звуки – духовой оркестр. Здесь, в баре, он был в обычном духовом исполнении, а у меня в голове, параллельно, в том, единственном симфоническом. Да ведь я никогда в симфоническом «Оборванные струны» не слышала! Да и воспоминания эти – не мои. У меня было вполне счастливое детство. Только плед затесался по ошибке в эти чужие воспоминания.

Во всем виноват коктейль, на вид такой безобидный, оказавшийся коварной смесью. Голова плывет, бар, поскрипывая, как деревянные мостки, покачивается в такт отзвучавшему вальсу. Встряхнуться, взбодриться! Выкурить сигаретным дымом этот тлетворный дух.

Ах да, посетитель у стойки. Он смотрел на меня, когда возник вальс, – на меня или на ту, другую, чьи воспоминания вальсировали в моей голове? Теперь не смотрит, отвернулся, плечи ссутулились, будто это он, а не я, пережил только что горе. Кто он такой? Какое отношение имеет ко мне? Почему отвернулся, не смотрит? Мне стало обидно и горько.

Я крутанула пепельницу, чтобы привлечь его внимание. Поникшие плечи вздрогнули, но он не обернулся. Подойти самой, заговорить, притвориться, что отлично его помню? Раскованно и свободно, как подошла бы она. Сесть рядом у стойки, опустить голову на скрещенные руки, улыбнуться.

–  Привет! Давно не виделись. Как поживаешь?

–  Прекрасно выглядишь. За этот год ничуть не изменилась.

За этот год? Нет, нет, год здесь совершенно ни при чем. Он не посмеет так сказать, он скажет совсем другое. Например:

–  Хотите, я угощу вас коктейлем? Я видел, вы пили «Русский белый»…

«Русский белый»… А ведь в самом деле! «Русский белый» – так называется эта коварная смесь взбитых сливок, кофе и опьяняющих воспоминаний. Откуда я знаю, что он называется именно так? Я никогда не пила этот коктейль, я никогда не была ни в одном баре.

–  Здравствуйте, – скажу я ему. – Вы очень заманчиво вписываетесь в мое неизведанное прошлое. Вот только я желала бы знать, кто мы друг другу? Друзья? Просто приятели? Или, может, между нами более тесная связь? В каких отношениях вы были с тем, кого я убила? Почему-то мне кажется, что вы тоже как-то причастны. Я так скрупулезно собирала детали фильма: рыжие волосы, раскованность в одежде и жестах, сигареты, пепельница… Ну, вы понимаете. Я ведь не просто так оказалась в этом баре, и тем более не просто так мы с вами здесь встретились.

Ответить он не успел. Громко, искаженно пронзительно и очень близко зазвучал, вернулся вальс. Я не сразу поняла, что это звонит мой телефон, а когда поняла, так растерялась, что никак не могла сообразить, что же нужно делать. У меня никогда не было такого звукового сигнала, да я даже не представляла, что можно поставить «Оборванные струны» на телефон. Вальс на несколько секунд смолк и снова вернулся. Осторожно, словно он был очень хрупким живым существом, достала мобильник из сумки. Замолчал. Не успела додумать, хорошо это или плохо, как он снова ожил. Ответить? Ну разумеется! Поспешить, пока он снова не замолчал, спросить… Ведь это, конечно, звонит он, тот мужчина у стойки. Поспешить…

Руки дрожат, как когда пистолет держала, как перед тем… Нет, я спутала, как когда поняла, что это не я, что ведь не могла же я удержать пистолет такими дрожащими руками. Вальс звучит, еще звучит. Я не смогу ответить. Мне нужно ответить. Ну! Да что может быть проще – нажми на кнопку и задай этот вопрос? Она бы смогла.

Я посмотрела на мужчину за стойкой, он сидел все так же ссутулившись, не поворачиваясь ко мне. Всхлипнув, я нажала на отбой, бросила телефон в сумку и выбежала из бара.

Солнце меня ослепило. Мне представлялось, что выбегу в темноту, а оказалось, все еще утро. Ну, может быть, день. Я не ответила, и теперь все кончено. Теперь ничто уже не имеет значения. Я знаю, кто он. Он – человек, которого я люблю. Я больше никогда его не увижу.

Я никогда не смогу ему ответить, да он, конечно, больше и не позвонит. Потому что лучше меня знает… лучше меня помнит… потому что причастен. К смерти, к убийству. Он знает, какие слова заглушил лай собаки – возможно, мы их вместе придумали.

Я его никогда не увижу, не позвоню, не отвечу. Что же мне остается? Вернуться к той, в теле которой жить безопасно, которую не мучают воспоминания, которая не осквернена преступлением. Вернуться в ее заурядную, скучную жизнь, постараться снова выйти замуж, родить ребенка, обзавестись подругами и умереть в конце пути от старости.

Придя домой, первым делом сбросила с себя платье царевны, облеклась в лягушачью шкуру, смыла с лица косметику. Пожалела, что не купила платок: с этим огненным безобразием сделать ничего невозможно, разве что обриться наголо. Ну и ладно, пусть пока остается, суть не в том. Со временем краска потускнеет, волосы отрастут . Волосы состарятся и поседеют от горя. Сварила кофе, но не смогла выпить ни глотка: он пах коктейлем, он слишком напоминал…

Черно-белые мутные кадры, как в старом, плохо сохранившемся фильме – пленка местами склеена и недостает некоторых сцен. Но покончено со свистом и топотом – кино продолжается . Он подсаживается за мой столик с кривоватой улыбкой. Запах одиночества и невостребованной любви. Запах кофе… нет, запах коктейля: попробуйте, вам понравится. Он меня поразил полной непохожестью на всех, кого я знала. Его какая-то сиротская неухоженность так трогала, что хотелось срочно, немедленно приласкать, умыть, обиходить, пригладить его взъерошенные волосы. Ему совершенно не шел этот коктейль, и этот строгий, офисный костюм не шел, и высокосветский разговор, который он пытался со мной завести, не шел, совсем не шел. Взяться за руки и убежать, от всего и от всех. Взяться за руки и… Пепельница закрутилась волчком, разбрызгивая блики. Рука его оказалась теплой и наивно, по-детски дружеской.

Черно-белые, мутные… снова разрыв. Склеили, но опять утрачен значительный кусок. И совсем затемнена пленка, разглядеть почти невозможно, догадываешься о том, что происходит, по движению теней и плывущим искаженным звукам. Обнявшись, крепко-крепко прижавшись друг к другу, мы слушаем вальс – мою исповедь.

Лицу горячо и мокро. Старая, рассохшаяся кушетка поскрипывает подо мной (а может, кушетка – лишь домысел?), стоит только изменить положение. Я пьяна, ужасно пьяна, как та, всеми оставленная женщина. Лицу горячо, а телу холодно. Его рядом нет. Вышел на минутку и сейчас вернется? Или ушел навсегда? Бреду, пошатываясь, по деревянным мосткам. Серое небо… Укрыться от холода, завернуться бы в плед.

Вернулся. Стоит надо мной с виноватой улыбкой, с волос каплет вода, лицо мокро от дождя, будто от слез, и не решается сесть. «Прости, я не должен был…» Рука, теплая, дружеская, невероятная рука, наконец осмеливается погладить. Я не могу вынести ее прикосновения, не могу, не могу! Целую, целую, исступленно, страстно, как целуют губы…

В какой момент мы решили убить? Когда мы сговорились об убийстве?

Сигарета обжигает мне пальцы. Пленка рвется окончательно. Запах остывшего кофе и сигарета… Когда я закурила? Не помню.

Яростно, с ненавистью затушила сигарету, выплеснула в раковину кофе, тщательно вымыла чашку. Хватит! Туда я не вернусь. И никогда, никогда…

Звуками вальса зазвонил телефон в прихожей. Я захлопнула дверь, зажала уши, упала на стул и разрыдалась.

«Забыть Палермо». Скучная, неинтересная книга. Я никогда не могла ее до конца дочитать, хоть и пыталась раз пять. Когда и зачем она оказалась у меня в руках? Не помню. Опустилась на диван, пролистала серые страницы – отвратительная бумага! – и отшвырнула в сторону. Невозможная муть! Когда и зачем взяла ее с полки?

Низачем, просто так, неосознанно. Когда в растерянности в очередной раз остановилась возле книжного шкафа и заскользила взглядом по полкам. Есть у меня такая привычка – не знаю, дурная или хорошая, но мне она всегда помогала справиться с растерянностью. Скользила взглядом по полкам, могла взять в руки какую-нибудь книгу, пролистать ее, прочитать абзац из середины – и успокаивалась.

Вот и теперь, вероятно, по привычке. Да, по привычке, по своей привычке. Бродить по квартире, останавливаться у шкафа, скользить взглядом по полкам, брать неосознанно какую-нибудь книгу – это моя привычка. Моя, я отлично это помню. Я всегда жила книгами и была совершенно равнодушна к кино. Я так много читала, что постоянно возникал дефицит и приходила очередь «Забыть Палермо» или чего-нибудь подобного. Кинематограф был чужд мне, за исключением нескольких фильмов – их можно пересчитать по пальцам, – до прошлого года. Он не только был чужд – я его почти ненавидела, а уж сниматься в кино мне бы и в голову не пришло. Тем более бросать университет, для того чтобы стать актрисой.

Нет, нет, я не актриса, я никогда не снималась в кино. И значит, этот мужчина в баре не имеет ко мне никакого отношения. И вальс не имеет. Вытереть слезы и успокоиться. Я не актриса, мы не сговаривались с ним убить человека, вставшего на пути нашей любви. Да и никакой такой любви никогда не было в моей жизни. Такой кинематографической любви, из-за которой идут на убийство, в моей жизни просто быть не могло. Я всегда была рассудительна и разумна, и бывший муж мой тоже был рассудителен и разумен. Мы поженились в конце пятого курса, хотя познакомились на первом. Закончили университет, поступили в аспирантуру. До прошлого года все наши интересы были общими.

Я прекрасно помню всю свою жизнь, хоть сейчас могу на чистовик, без помарок и исправлений написать автобиографию. Или без запинок наговорить на магнитофон. Может, так и сделать? Записать и слушать и не поддаваться никаким провокациям чужих воспоминаний? Почему я так легко ей поверила? Почему испугалась чужого греха? Почему она так быстро смогла получить надо мной власть? Да, я была больна, всю жизнь больна, но провалами памяти никогда не страдала. Я точно помню, что не снималась в кино и никого не убивала.

«Забыть Палермо»… Я подняла книгу с дивана, прошлась по комнате, теребя переплет. Поставить на полку и взять что-нибудь получше?

Что же меня подвело, почему я так легко поддалась влиянию этой женщины? Почему вдруг разучилась логически мыслить? Ведь невозможно случайно купить такой фильм в магазине. Почему я об этом-то не подумала?

Подумала, но сделала совсем не те выводы. Выводы мои были больные, безумные, под стать ситуации: магазина не существует, фильм – совсем не тот, каким видится. Но теперь… Теперь я окончательно встряхнулась, теперь я снова могу разумно мыслить. Как всегда, как раньше. Меня хотят убедить, что я – другой человек. Зачем? Это же очевидно: чтобы заставить взять на себя преступление. Чисто кинематографический ход. А продавщица подкуплена. И тот парень из перехода, который просил автограф, – подставная фигура. И мужчина в баре… Да, да, да – все они нанятые актеры.

Мне нужно еще раз внимательно посмотреть фильм, я уверена, что смогу и здесь распознать подделку. Собрать воедино детали и уличить…

Я задернула шторы (потому что солнце било в окна) и поставила диск.

Пикник… Я никогда не была ни на одном пикнике – значит, это не я. Поработали в фотошопе (или еще в чем, не очень разбираюсь в таких вещах) и чужую женщину превратили в меня. Пепельница… Для того чтобы заманить в бар и столкнуть с новым действующим лицом, оставшимся за кадром. Собака… Нет и не было у меня никакой собаки. Журнал… Да, журнал мой. Вернее, у меня есть точно такой же. Но это ничего не значит.

Значит. Что-то да значит. Журнал – единственная моя вещь, используемая в этом фильме. Я нажала на «стоп». Журнал… Собственно, с него-то и началось мое увлечение кино. Он появился в больнице, вскоре после операции. Почти год назад, прошлым летом.

Журнал… Я выключила плеер, раздвинула шторы, настроение совершенно испортилось. Мне снова стало ужасно тоскливо и одиноко: журнал опрокидывал такую логичную цепь построений. Если бы он появился сейчас – в почтовом ящике, под дверью квартиры, ну хорошо, в шкафу, – можно было думать, что все это из одной постановки, но год назад… Если преступление произошло прошлым летом, никто не стал бы ждать целый год, для того чтобы меня подставить. А если оно произошло недавно, то год назад мне не подкинули бы журнал. Значит, он действительно мой? Но тогда… Тогда и все остальное…

Я достала журнал с антресолей. Потрепанный, с загнувшимися страницами, читаный-перечитаный. «Кинотрек», пятый номер. В середине он все еще слегка пах больницей. Не знаю, что хотела в нем найти, что надеялась обнаружить нового в этом сто раз пролистанном старом журнале, но я принялась изучать буквально каждый сантиметр каждой страницы. Дошла до рекламных объявлений – единственное, что я всегда пропускала, – стала читать и их – и тут…

Меня поразило не столько само объявление (абсолютно неуместное в таком специализированном издании): преподаватель высшей категории дает уроки английского и французского (текст довольно обычный, и то, что он полностью совпадал с тем, который давала я сама, могло ничего и не значить), – не столько номер лицензии (мой, насколько я помню, но поручиться до конца не могу – память на числа у меня плохая), сколько номер телефона – это был номер домашнего телефона моего бывшего мужа. Он никогда не занимался репетиторством. А год назад, когда вышел этот журнал, не занималась еще и я сама. Я преподавала в университете, читала курс лекций…

…курс лекций в Институте кинематографии меня все же уговорили прочесть. Полгода я выдерживала натиск, отговариваясь страшной занятостью: репетиции, съемки сжирали все время. А тут согласилась. Жалкая попытка к бегству, с самого начала обреченная на провал. Ничего хорошего из этого не вышло. Он меня поддержал, сказал, что это здорово, что это черт знает как престижно, но мы оба понимали, что просто обманываем себя. Теперь я была занята не только днем и вечером, но и утром, я выматывалась так, что, кажется, ни на что уже была не способна – ни чувств, ни мыслей не осталось. Он тоже нашел какую-то дополнительную подработку. В эти два месяца мы почти не виделись. Мы не хотели его убивать, мы не хотели. Работа не помогла – никакого исцеления не вышло. Курс лекций так и остался недочитанным. Бедные будущие звезды кинематографа, несчастные обманутые студенты…

Ах нет! Думаю, мои студенты только выиграли. Из-за болезни мне приходилось часто пропускать занятия, а руководству срочно искать замену. Нет, нет, от моего ухода все выиграли. А больше всех я: никогда не любила преподавательскую работу, и потом, у меня теперь появилось множество свободного времени для моего увлечения. Не реже двух раз в неделю я заходила в магазин DVD за новым диском… А когда наступили каникулы…

Лай собаки заглушает мои слова… Заботливые объятия обморока . Мы не хотели его убивать!Продавщица подкуплена, и тот парень в переходе подкуплен, и мой возлюбленный в баре – обыкновенный актер. Чужие воспоминания – ошибка сознания. Но журнал… Но это объявление все опрокидывает.

Встать под холодные струи воды, выпить горячего крепкого чая, встряхнуться, перестать впадать в панику и позвонить. Я ошиблась, конечно ошиблась, у меня отвратительная память на цифры. Это не его номер. Просто еще один репетитор английского и французского год назад подал объявление в этом журнале…