Текст книги "Дорога в Лефер (СИ)"

Автор книги: Николай Андреев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

Но когда Агмар начал напевать древнюю песню призыва, ударяя по барабану в такт, Шаглок успокоился. Звуки голоса отца успокаивали, убаюкивая, и казалось, что ничего плохого не может произойти…

Слова Агмара вырвали Шаглока из забытья:

– Приветствуй его! Тебе оказана честь, сам Три Белки пришел к тебе, хранитель наших лесов! – голос великого шамана был торжественным и торжествующим. – Приветствуй! Поклонись ему!

Шаглок непонимающе принялся озираться по сторонам. Вокруг было так же пусто, как и прежде: только он, костер и Агмар.

– Но…кого, отец? – с надеждой на понимание обратился к Аглоку его сын, надежда и опора.

– Как? Не шути со мной, Шаглок, – багряные в отблесках пламени брови шамана поползли вверх. – Вот он, Три Белки, стоит пред тобой во всей силе!

– Я…никого…не вижу, отец… – слова эти выходили из горла Шаглока с великим трудом, со свистом, со всхлипываньем.

Он почувствовал, что подвел отца.

– Ты…не видишь… Не видишь…Ты …не шаман… – с неизбывной горечью в голосе произнес Агмар. – Не видящий духов…Мой сын…не видящий духов…

Великий шаман обратился к пустоте.

– Прости, что потревожил тебя, Три Белки… – и через мгновенье добавил: – Нет-нет, все в порядке…Такое бывает…Да…Бывает…Бывает…Бывают не видящие духов…бывают…

С той самой ночи Агмар замкнулся в себе. Он почти утратил интерес к жизни. В племени поговаривали, что он теперь постоянно общается с духами, обсуждая судьбу их народа. А еще – жалуется на своего сына Шаглока.

Гнаар же похихикивал себе в кулачок и приговаривал: «У Агмара сын Рагмар, у Агмара сын Рагмар…У Видящего духов сын, духов не видящий…».

Шли зимы. Людей становилось все больше, а зверя – все меньше. Духи разозлились на племя, и многие подозревали, кто стал тому причиной. Шаглок никогда, ни разу не почувствовал, что Агмар укоряет его. Нет, отец стал с той ночи еще заботливее. Он возился с ним, как с тяжело больным, но любимым родичем. По старым законам такого следовало бы оставить в густой чаще с каменным топором. И, наверное, многие согласились бы в этот раз исполнить закон, но кто посмел бы? Агмар, несмотря ни на что, пользовался уважением племени и всех соседей на многие переходы по всем окрестным ветвям Великого древа. Духи все так же послушно являлись на его зов, словно бы чувствуя пламя в шамановой душе. Он все чаще стал пропадать в лесу, взывая к старинным друзьям. Говорят, что из самого сердца леса раздавались слова на чужих языках, что раздавался на верхних или нижних ветвях Древа. И произносил их не только Агмар…

Но вот люди вконец обнаглели. Они принялись устраивать набеги на стоянки племени. Наглы, глупые людишки! Так кричали орки, в ярости бросаясь на захватчиков и разрывая им глотки топорами. Стрелы заслоняли солнце, кора деревьев окрашивалась алым, а все зверье на тьмы шагов окрест разбегалось. Даже онтоксы, владыки чащоб, прятались на самом дне своих нор, дрожа всем телом. Луна светом своим озаряла покрывшиеся трупами поляны. Люди отступали. Сперва орки праздновали каждую победу. Прошел полный оборот светила вокруг Древа – и победу встречали молчанием. Десятки, сотни трупов чужестранцев оставалось в чащобах – но меньше становилось и орков. Умирали самые храбрые, сильные. Тех же, кого не оставишь за спиной в охоте на онтокса, – оставалось все больше. Племя слабело.

Агмар почти не покидал заповедных полян. Днями напролет он беседовал с обитателями иных ветвей Великого древа, а порой пропадал на половину, потом – на целый оборот Луны. Поговаривали, что он летает на своем нетопыре к иным ветвям, ищет пути к великим безмолвным предкам. Они жили высоко-высоко и все-все видели. Миновали тьмы оборотов вокруг Древа, и Великие предки разучились рыдать, – сколько много горя они видели на своем веку…Они отвернулись от всех племен, и редко-редко, в годину самых страшных испытаний, приходили на помощь. Старики хранили легенды о том, как тьму тьмущую солнц и лун назад Великие предки пришли на помощь племенам. Великое древо затрясло, ветви его запылали, оно затряслось от боли, и земля разверзлась. Зверь пропал, а падавшая с неба грязь закрыла его толстой черной коркой. Духи сошли с ума, никто – а тогда все орки способны были взывать к иным ветвям – не мог с ними заговорить. Но прошло время, и немногие счастливчики научились общаться с обитателями Древа. Говорят, что в тот день Великие предки оплакивали судьбу зеленокожего народа, пролив океаны слез на искалеченную землю. Черный панцирь разбился, и вода проложила себе новые тропы. Но сердца Великих предков были разбиты, и они больше никогда не общались с правнуками.

И лишь единицы из зеленокожих хранили преданье, что Великие предки вновь придут на помощь к своему народу. Стоило только найти ветвь, на которую они взобрались, дабы не видеть опаленных страданьем земель. Тот, кто умеет говорить с духами, однажды найдет заветную ветвь, сокрытую высоко-высоко, и Великие предки, вняв его мольбам, ответят на зов.

Агмар верил в эту легенду. Да и как не верить? Духи с высоких ветвей, бывало забредавшие в эти края, говорили о чем-то…О чем-то особом. Далеко-далеко, высоко-высоко, был кое-кто. Или были кое-кто: Агмар не взялся бы сказать наверняка, что понимает такие нюансы духовой речи. Так вот, этот кто-то мог обладал поистине великой силой. Духи – духи! – страшились говорить о подобном.

И разве большого труда стоило бы Великому духу подарить волшебное зрение одному-единственному орку?.. Разве это было так много?..

А потому Агмар искал. Он искал везде-везде, подымаясь все выше и выше. Но подъем давался нелегко. С каждым разом силы его таяли. Сперва впали щеки. После – исчез блеск из глаз. Вскоре Агмар перестал ходить без посоха да руки поддержки Гнаара. Ученик, казалось, проникся невероятной заботой к стареющему на глазах учителю. Он сопровождал его везде и всюду. Все привыкли к тому, что по правую руку от Агмара, восседает ли тот на совете племени или вгрызается в вареную оленину, непременно стоит Гнаар.

Привыкли все – но не Шаглок. Это Гнаар был виной прицепившейся к сыну Агмара кличке. В племени почти никто не звал его за глаза Шаглоком. Да и не верил сын шамана, что шамана ученик обладал чистой душой. В глубине бегающих глаз Гнаара застыла тьма, которой ничего не стоило вырваться наружу. Глазки-то и бегали потому, что Гнаар желал сокрыть эту тьму. Но она нет-нет, да проявлялась. А если пожирает глаза – значит, душа уже обглодана или не составит труда ее обглодать. Сын шамана всеми силами боролся с «тенью» своего отца, но оказался бессилен.

Нет, отец ничего не говорил. Но просто… Просто шаману в делах нужен тот, кто умеет говорить с духами. Гнаар – мог. Шаглок – нет.

Едва желтизна покрыла листья, а луна пошла на новый оборот, как люди обложили лес со всех сторон. Племя долго отступало, пряталось в чащобах, но не проходило и дня, когда вражьи отряды больно кусали зеленокожих. Как-то утром, на рассвете, несколько сотен белокожих прорвалось между двумя стойбищами. Соседей разделили, ослабив их вдвое. Орки ударили, Шаглок шел в первых рядах.

В это время отец общался с духами. Он провел всю ночь и все утро, блуждая меж ветвями Великого древа, в поисках. Бой шел у самой кромки поляны, на которой в полузабытьи сидел Агмар. Крики сражавшихся и звон мечей не могли вернуть шамана на эту ветвь.

Бой приблизился к самой поляне. Шаглок не знал, что отец сейчас там…

А когда увидел, как над седой травой занесли серп, он рванул вперед…

Шаглок отбросил одного белокожего, буквально нанизав его на острый сук. Второй повалился на пожухлую траву: воздуху не уже никогда не было суждено пробиться к его горлу. Третий просто прыгнул в сторону, спасая собственную шкуру.

А четвертый…

Шаглок оказался за его спиной.

Отец поднял усталые глаза, на глади которых серели ветви Великого древа. Он смотрел не на белокожего – только на сына. В глазах его была печаль. Агмар знал, что не успеет найти предков, а значит, сыну никогда не увидеть…Никогда…Не увидеть…

Гладь его глаз покрылась рябью слез. Рябью – но не слезами.

Серп срезал седую копну.

Белокожий успел раньше зеленокожего. И с того дня Шаглок навсегда, за глаза и в глаза, стал Рагмаром, – ведь ему больше никогда не суждено было увидеть духов. Отец погиб, и другого учителя ему не надо…

Отец ушел…Ушел?.. Нет, он уходил, – каждую ночь, каждый день, каждое мгновение, оборот за оборотом, – уходил всегда и везде…

***

… с такими же глазами, как у Молчальника. А потому Рагмар понял все, или почти все. Сейчас это было не так уж и важно.

– Не просите больше, чем может дать человек, – устало произнес орк. – Ему проще душу отдать, чем вернуться в те края…Не просите…Он просто не сможет дать больше. Не сможет…

И столько проникновенной понимающей печали заключалось в словах Рагмара, что никто не посмел задержать отшельника. Тот скрылся в зарослях, – но на прощание поклонился зеленокожему. Признал равного в темноте, меж людей. Орк кивнул.

Молчальник пропал, и вскоре даже ветви перестали шуршать, скрывая путь отшельника.

Его проводили молчанием. Никому не хотелось говорить, да и не требовались слова. Может, потому этого человека так и прозвали? Кто знает…

Все то же молчание сопровождало отряд в их нелегком пути. Вперед шел Рагмар, как единственный, кто видел в темноте. Нет, конечно, луна и звезды дали свет, но…Вы пробовали идти через какой-никакой, а лес, в ночи? И не просто идти, да тянуть за собой повозку с тяжелым грузом? Рагмар, наверное, отдал бы все, что имел (кроме жизни и оружия), тому, кто справился бы лучше него. Поминутно кто-то из отряда злобно ругался (когда вполголоса, а когда и во всю мощь легких) на ударившую по его лицу ветку. Боевой задор быстро улетучивался, и вновь молчание напрашивалось к отряду в попутчики.

Орк представил, какой шум они создают в ночи: громыхающая по камням повозка, топающие, то и дело восклицающие бледнокожие. Окрестные духи слетелись сюда давным-давно, Рагмар готов был бы поклясться в этом. Сейчас они, верно, сидят на ветвях деревьев, плывут по лунным дорожках или шагают по следам живых. Но что делать?.. Движенье лучше ожиданья. И пусть они немного устали…

Орк в очередной раз нагнулся, чтобы вынуть камушек из сапога…Спина ныла донельзя мерзко и больно…

И пусть они до смерти устали, останавливаться здесь, посередине неизвестных земель, значило бы гневить духов предков. А это куда опаснее всех смертных врагов, вместе взятых!

Кусок черноты закрыл собою звезды и луну. Рагмар поднял глаза. Так и есть: замок. Замок рос прямо на глазах. Силуэт его возвышался над долиной, пугая и зачаровывая одновременно. Духи протянули лунную дорожку от шпиля на донжоне до наглухо запертых ворот. Казалось, это не замок даже, а его призрак, порожденный играми здешних хранителей, заманивающих отряд в ловушку.

Рагмар поежился. Впервые за многие годы ему стало по-настоящему страшно. Неужто здешние духи брели рядом, нагоняя страх на его душу, высасывая храбрость и оставляя пустую, трусливую оболочку вместо сердца?..

Глава 10

На меня он смотрел снизу вверх; будучи еще частным человеком, был предан мне, как раб, и воспользовался

от меня кое-какой помощью, а взойдя на престол,

этого не забыл, так чтил и любил меня,

что даже вставал при моем приближении и отличал

меня больше всех из своих близких.

Но это просто пришлось к слову.

Михаил Пселл

Куда добирались даже двое сыновей Государства – там уже простиралось Государство. Здесь же, на изломанном циклопической бурей берегу, окапывался целый легион. Пусть неполный, пусть потрепанный, пусть уставший, – но легион. На холме, что возвышался посреди окрестных земель, вырастала целая крепость. Сновали легионеры, неся на собственном горбу колья, – их потому и прозвали онаграми-ослами. От усталости многие из них уже готовы были выть по-ослиному, но – Нарсес.

Он был везде и всюду. Помогал выкапывать ров, устанавливать частокол, ходил с веточками лозы в поисках воды, высыпал песок, перемешанный с галькой, на складской пол, перебирал чечевицу. Иные дивились, как только он не пал мертвым от усталости. А Нарсес улыбался, назло всем невзгодам. Даже Лида он удостоил улыбки: поймав полный страданий взгляд Аркадия, он воскликнул:

– Эй, иллюстрий Аркадий! Радуйся! Живы!

Нарсес ударил себя по ляжкам, заливаясь от смеха, и тут же поспешил дальше, подхватив кожаное ведро с песком. Пусть твердыня станет крепче, больше, сильней!

Лид возвел очи Повелителю ванактов.

– Хранитель Государства, ну за что мне это все? За что?!

Сердце и душу виночерпия жгла горечь утраты: в ночь Великого шторма (легионеры успели так прозвать то невообразимое светопреставление) неведомо куда делось ложе Аркадия. О, сколько мягки были его подушки! Как прекрасны сны, навеваемые шелковыми простынями! Как прелестно было вдыхать аромат роз и фиалок, дремля на благословленном ложе! Но – оно пропало! Исчезло! Оно пропало невесть куда! Запрятанное в самую надежную каюту катерги, оно не могло вывалиться за борт или провалиться сквозь иллюминатор: для того ложу пришлось бы сжаться вдесятеро. Лид мог с уверенностью указать на виновника пропажи. Проклятый вор улыбался, бегая от легионера к легионеру. Кулаки Лида сжались.

– Проклятый вор, – прошипел он себе под нос.

– Многоуважаемый Лид! – донесся оклик даймонова вора.

– Да, иллюстрий Нарсес! – раздался наполненный радостью ответ ванактова виночерпия. Черной радостью. – Я к твоим услугам!

Нарсес как раз возвращался со стройки, взвалив на себя пустые бурдюки.

– Мне нужны твои знания, – смотря вперед, не поворачивая лицо к Аркадию, сосредоточенно говорил стратиг. – Найди место, где должна быть вода. А если наткнешься на ручей – я до самой смерти буду слагать энкомии в твою честь! Во дворце ходили легенды о твоей учености. Она пригодится н…

Впервые за все утро Нарсес осекся, но тут же продолжил, как ни в чем не бывало:

– Нашему Государству. Не помирать же нам от жажды, в самом деле? – донеслось издалека.

Стратиг скрылся меж легионерами, сновавшими туда-сюда.

Аркадий услужливо поклонился и побрел прочь от лагеря. Отойдя на почтительное расстояние, в локоть или два, он начала бубнить себе под нос, то и дело озираясь: не следует ли по пятам за ним проклятый вор?

– Энкомий он сочинит…Да он речи в честь Государства не сумеет сложить! Ха! Даже первый месяц обучения в риторской школе пройти не сможет! Энкомии, значит, до конца жизнь будет складывать! Энкомии-то! Этот пик, – Аркадий воздел палец к небу и тут же опустил его вниз, изобразив в воздухе вершину треугольника, – человеческой мысли!

Лид обожал повторять-дожимать удачные фразы. Так на состязаниях борцы выжимают воду из губки, обращая ее в бесформенную, обезвоженную кучку. Из живой губки.

Аркадий не заметил, как ровная долина сменилась холмами. Покрытые буйным кустарником, они уходили далеко-далеко, насколько хватало глаз. Повсюду виднелись поваленные Великим штормом деревья. Выдернутые с корнем, разорванные свихнувшимися стихиями на части, – они тянулись, насколько хватало глаз. Лид замер, взирая на это зрелище. В груди сами собой рождались стихи, посвященные увиденному. Грандиозная картина поруганной природы.

Аркадий взмахнул рукой:

– Энкомий желал бы я сложить..!

И слово замерло на его устах, так и не родившись. Его ладонь покрыло серебристое пламя, становившееся все ярче и ярче.

– Ы-ы-ы! – только и смог выдавить из себя Лид.

Он пал на землю, со всей дури шлепая ладонью по земле, надеясь затушить пламя. Но оно разгоралось тем ярче, чем громче были его крики. Виночерпий уже взвыл от ужаса и…боли??? Боли не было! Только саднили пальцы от ударов о землю. Лид это прекрасно почувствовал. Когда-то в детстве он обжегся, играясь с пламенем факела, и с тех пор ужасно боялся огня. Аркадий помнил ту боль, троекратно увеличивавшуюся в последующие дни. Ожог ныл, вся рука пылала от малейшего прикосновения, будто бы в ней просыпался даймон огня, переселившийся из факела.

Осознание холодным потоком прожгло всю душу Лида. На руке – на его руке – пылало то самое призрачное пламя! То, что ожило в ночь Великого шторма! Но как?

Огоньки затухали и гасли один за другим. Вот над средним пальцем показался едкий дымок, над большим, над безымянным…Рука стала чистой…Ну, то есть как – чистой? Ванны не помешало бы, конечно. С лепестками роз, с благовониям… Но пробудившееся любопытство заставило позабыть Лида даже о самом насущном.

Аркадий долго, невероятно долго разглядывал ладонь, поворачивая то так, то эдак. В воздухе еще витал даймон серебристого пламени, распространяя странный запах. Пахло горелой пылью и немного – можжевельником, уж виночерпий-то знал. Во дворце благословенного ванакта он слыл первым знатоком ароматов, за что его в свое время и произвели в виночерпии. Да! Владыка весьма ценил его замечательный дар, и Лид до невозможности гордился этой благосклонностью. Придворные дамы, бывало, обступали мастера, давая ему на пробу то эти духи, то другие, а подчас…

Лид отмахнулся от картин памяти, любованию которыми он в иное время предался бы на много часов. Не сейчас. Новое знание манило его, заставляя позабыть – пусть на время – все на свете.

Аркадий снова повернул руку. На большой палец село какое-то насекомое. Большое, больше пчелы, с полосатым, желто-черным, брюшком, оно деловито прохаживалось взад-вперед. Лид попытался смахнуть надоедливое существо, и тут же мизинец ожгла невероятная боль. Полосатая пчела ужалила виночерпия и полетела прочь. Виночерпий разозлился, принявшись поминать трижды проклятые земли…И пламя снова возгорелось над его ладонью. Лид замер – несмотря на боль (о, сколько труда, сколько невероятного труда это ему стоило!) – и улыбнулся. Легонечко так, одними краешками губ. Похоже, он начал понимать…

И пламя загорелось в глазах Лида, да такое, что пылавшее на его руке было лишь тенью, жалкой предположенной тенью…

Только к закату виночерпий вернулся в лагерь. Он выглядел сосредоточенным, чего никто из выживших припомнить не мог. Даже Нарсес, нередко встречавший виночерпия при дворе, удивился такому преображению собрата по несчастью. Удивился – и тут же забыл об этом:

– Ты нашел ручей? – былому выспреннему обращению и след простыл. Здесь, на другом конце мира, так и не ставшего бесспорной собственностью Государства, было не до придворного церемониала. – Нашел?

– А, что?

Аркадий словно бы ударился в невидимую преграду и широко раскрыл глаза, пытаясь ее разглядеть. Наконец, увидев Нарсеса, он кивнул:

– Да, нашел…Много ручьев течет через холмы, там, – Лид качнул головой. – Хорошее место.

– Покажешь? – Нарсес придавал большое значение воде, а потому еще стоял на месте. Дивное дело! – Другие разведчики пока не вернулись, вдруг так и не найдут воду?

– Да, конечно, славный Нарсес, – лицо Аркадия приобретало прежнее выражение.

Даже опытный придворный не сумел бы поспеть за метаморфозой. Вся фигура виночерпия приняла самый подобострастный вид, чело склонилось в поклоне верности, а руки сложились на груди, в складках одежд, отчего кончики пальцев нельзя было разглядеть.

Ткань хорошо скрывала едва теплившийся серебристый огонь.

Нарсес удовлетворенно кивнул и, подхватив огромный булыжник, пошел дальше:

– Возможно, завтра мы перенесем лагерь поближе к воде. Даже здесь, в десяти локтях от берега, мне не по себе…– без тени смущения произнес стратиг. – Только бы шторм не повторился…

Эти слова донеслись из-за спин легионеров. Вскоре и сам Нарсес затерялся где-то вдалеке. Мгновение спустя перед Лидом выстроилась дека легионеров. Легконогие жители славных равнин Каподистрии, они веками верно служили Государству. На их быстроту и выносливость можно было смело положиться.

– Иллюстрий Лид, стратиг просил указать нам путь, – обратился к Аркадию смуглый децемвир каподистрийцев.

Виночерпий присмотрелся к облачению децемвира. На его голове, как влитой, словно бы по нему сделанный, сидел шлем с тремя алыми рожками. На потрепанном оранжевом плаще с синим подбоем красовались "тысяча" – точно такие же алые рога. Точнее не рога, а цифры. Цифры великого Государства. Это же милленарий!

Командир разведчиков понял немой вопрос виночерпия, прочтя по удивленному взгляду.

– Да, иллюстрий, ванакт одарил меня званием милленария, властного над тысячей воинов. Я до сих пор властен над тысячей – тысячей душ. Тела же их где-то глубоко-глубоко на дне океана на окраине чужого мира…– страх зародился в глубине зрачков милленария, и он тут же закивал головой. – То есть части великого Государства, которое мы вот-вот завоюем.

Лид прекрасно помнил, какое столетие подряд повторяется это "вот-вот", а потому он не наказал милленария. Тем более он мог послужить его плану, плану…Аркадий нахмурился: так бывало, когда голова его на пределе возможного. В ней с трудом, подгоняемый всеми силами Лида, зарождался план. Очень сложный, но жизненно важный план.

– Не бойся, милленарий, со мной ты можешь быть совершенно откровенен. Я прекрасно понимаю, каково это – жить вдалеке от родных равнин и домов-гор.

Каподистрия, расположенная на равнине, граничила с плоскогорьем. И вот на этой-то границе каподистрийцы в незапамятные времена прорубили дома-лабиринты, дома-пещеры, по мнению одних, и дома-дворцы – по мнению других. Круг последних (удивительно, не правда ли?) ограничивался самими каподистрийцами, и то не всеми.

Милленарий одобрительно кивнул. Кто прозывал так обители его родного народа, сам мог к нему принадлежать. Остальные разведчики позволили себе только улыбки: субординация, знаете ли.

Аркадий махнул рукой:

– Следуйте за мной, давайте отыщем воду для нашего славного стратига Нарсеса, – Лид постарался, чтоб эти слова звучали как можно более добродушно. Пусть в лагере думают, что Аркадий всецело поддерживает вездесущего везунчика. Пусть. Все течет, все меняется. И только Государство с четырежды благословенным ванактом стоит нерушимо.

По пути к заветному ручейку виночерпий властителя тысячелетнего Государства болтал без умолку с каподистрийцами. Когда требовалось, он мог балагурить, шутить, казаться своим человеком. Именно казаться, а не быть, – своими Аркадий не считал никого. Каждый, кто попадал в орбиту его зрения – ступенька. Чем выше по рангу человек – тем выше ступенька. Мир людей, если так взглянуть, взглянуть из глаз Лида, – донельзя простой. То тут ступенька, то там. Имей только силу, сноровку да храбрость взобраться повыше – и взберешься, ничего сложного.

Только вот храбрость – она ведь разного рода бывает. Есть храбрость воина, храбрость художника, храбрость поэта, даже храбрость висельника, а есть храбрость совсем другого сорта. Второго.

Серебристое пламя пылало в глубине глаз Лида, и никто, никто его не видел.

Когда он и каподистрийцы достигли ручья, Аркадий успел стать другом и даже наставником разведчиков.

Лид взобрался на ступеньку.

Утро нового дня легионеры так и не встретили – потому что самого утра не было. Небо заволокли гигантские черные тучи. От них, а точнее, от тех воспоминаний, которые они пробуждали, людям становилось не по себе. Нарсес, первым заметивший даймоновы облака, почувствовав их еще во сне, приказал сниматься с лагеря и переходить на те холмы с поваленными деревьями. Удаленные от берега на добрых двадцать ванактовых стадий, достаточно высокие и пологие, они прекрасно подходили для новой стоянки. Люди надеялись, что недолгой. Скоро новые катерги прибудут, скоро государство откликнется, скоро все закончится, – даже проклятый сезон циклопических штормов. Нарсес был един в этой мечте, но, кажется, одинок в понимании всей ее призрачности. А потому вдесятеро стремительней ходил меж легионерами, выворачивал колья, тушил костры, укладывал паруса катерг, разбирал самострелы, молился добрым даймонам о даровании доброго пути…

Он был везде и всюду, каждому он подавал руку, для каждого находил слово поддержки. Лид ненавидел этого паяца все сильней и сильней. Выскочка! Из-за этого проклятого выскочки он оказался за милленнии ванактовых стадий от ставшего родным дворца. Аркадий от всего сердца (быть может, впервые в жизни) молил Повелителя ванактов избавить бедного, несчастного Лида от четырежды проклятого Нарсеса. С каждым словом безмолвной мольбы становилось все труднее удерживать на ладонях серебристое пламя. Оно должно было дождаться своего часа.

Едва из земли был выдернут последний кол, налетел пронизывающий до костей ветер. Он обжигал воздушными плетьми, подстегивал бегущих во всю прыть – несмотря на тяжесть поклажи – сынов Государства. Порывы, несшие на себе соленые брызги, жалили бедных людей. Небо стало еще темней, и чернота проникла в души каждого из легионеров. И только вокруг Нарсеса, казалось, еще теплились лучики света. Он старался, как мог, распространить их среди спешивших изо всех сил людей, но…Нарсес не был ни Повелителем ванактов, ни самим ванактом. Он был простым стратигом. А потому не успевал, просто не успевал.

Лид бежал, как никогда в жизни, подгоняемый ветром. Уста его, прежде источавшие рассказы и преданья о былых временах, осыпавшие придворных дам комплиментами, теперь превратились в глотку. Из нее вырывались только сипение и свист: легкие, казалось, свернулись в одну сплошную трубочку, из которой вырывался плаксивый звук. От этого Аркадию становилось еще страшнее.

Черное покрывало, затмившее небо, прорвало молния. Они шла сверху вниз, падая ровно, как кадуцей Повелителя ванактов. Ее свет высветил животный ужас на лицах легионеров. Порыв ветра подхватил одну из катерг – шар на ней не был даже наполнен горячим воздухом! – и поднес в высь. Небо само забрало жертву. Никто в те минуты не жалел о потерянной поклаже или погибшей боевой мощи, – бес слез оплакивали собственные жизни.

Оглушающий треск – верно, мир разрывался на части – оглушил людей. А потому они с опозданием почувствовали хлынувший из туч прямо над их головами ливень. Первые же его потоки промочили людей вплоть до сосудов. Потом – до самых сердец. Третья атака ливня наполнила хладной водой самые души. Нигде, нигде, нигде не было спасенья от лившихся с небес потоков.

Шквалистый порыв ударил и в спины, повалив Лида наземь. Все! Он больше никуда не хотел бежать! Силы его были истощены, а сердце, пробивавшее тропу крови сквозь океаны воды, бешено стучало: «Все! Все! Все! Больше не могу!». Ливень, увлекаемые необоримым ветром, ударил по затылку. Капли стучали уже внутри головы так, что Аркадию не было слышно собственных мыслей.

Там-там-там. Тук-тук-тук. Тук!!! Тук!!! Тук!!! Тук-тук-тук!!! Это сводило с ума! Он больше не мог! Не надо! Дайти тишину! Тишину!!!

Он схватился руками за кусты, силясь остаться на месте, не поддаться порывам ветра, – и взгляд его замер. Кусты! Кусты! Они у холмов! Они добрались! Добрались! Успели! Холмы! Они спасут! Спасут! Должны спасти!

То говорил не разум, – его не было слышно, то стучало сердце. Его биение наконец-то пробилось сквозь панцирь ветра и ливня. Спасены!

По ушам резануло. Даймонов грохот прорвался сквозь шум ливня, лишь чтобы накрыть покрывалом безмолвия холмы. Оно, растянувшись, треснуло, разорвавшись на тысячи лоскутов под ударами циклопического прибоя. Люди не видели, – они ощущали, угадывали за потоками дождя гигантскую волну прибоя, ударившуюся в материк. Земля задрожала от налившейся воды. Волна покатилась на холмы.

Смерть надвигалась неумолимо, невероятно медленно. Позабыв о спасении, люди просто смотрели на поток воды. Даже Нарсес, – и тот застыл в безмолвии. Он не мог противостоять Повелителю ванактов, обратившему все хляби небесные против внуков своих, сыновей ванактовых. Верное, только Лид радовался надвигавшейся волне, – в ней он чувствовал успокоение. Все, никаких больше пробежек! Никаких страданий! Вечный покой! Наконец-то!

Вода, сметая все на своем пути, кинжалом резанула землю, – и докатилась до самых холмов. Лид почувствовал – даже сквозь промокшие насквозь штаны – пенные брызги. Море, чернотой спорившее с небом, подобралось к самым пятками Лида. Вобрав в себя деции и кентурии людей, оно придвинулось уже и к коленкам Аркадия. Тот лишь с надеждой – надеждой на успокоение – взирал на ниспосланную Повелителем ванактов казнь…

Вода добралась до горла Аркадия, нежно обняв…

На самом краешке сознания теплилась не мысль даже, – образ серебристых искорок, вспыхнувших где-то в глубине поглотивших самый свет вод. Мысль теплилась, да продрогла, замерзла, – и пропала.

Заходила ходуном сама земля. Верно, в последний раз вдохнули холмы, прощаясь с Повелителем ванактов. Дышали, погибая, надсадно, точь-в-точь как Аркадий Лид, виночерпий, заброшенный и умирающий в невообразимой дали от родного дворца. Они – и холмы, и Лид – принимали смерть как освобождение, как мир, дарованный Повелителем ванактов…

И тут, влекомые необоримым ветром, над потоками пронеслись те самые серебристые искорки ночи Великого шторма. Нездешние, они были прекрасны. Светившиеся собственным светом (ведь вокруг была чернота темнейшей из ночей!), они водили хороводы над водами. А потом! Потом они начали возноситься в небо, мягче и плавней белых голубей, что издавна приносили мир на земли всех миров во все времена.

И волна отхлынула. На последнем своем издохе безумное море ударило брызгами, – и покатилось обратно. Отступало оно тихо, безмолвно. Молнии забили с неба, атакуя хлябь земную. Фыркая, море лениво отступало, оставляя после себя всю грязь, что копилась в далеких безднах многие тысячи лет.

Серебристые искры поднялись к самому небу, ведь это было совсем несложно. Нависавшее, наверное, над самыми головами сынов Государства, свинцовое, оно озарилось ярчайшей вспышкой – и начало подниматься вверх. Небо так и не упало на их головы. Ванактовы слуги провожали взглядом на миг проявившиеся природные стихии, бесчеловечные, но усмиренные неведомым серебряным светом. Они снова спаслись – пускай не все – но выдержат ли следующий удар? Или два удара? Сколько битв ждало их впереди?

Лид безмолвно – и безмысленно – наблюдал за Нарсесом, бывшим везде и всюду. Он призывал к единству и силе, к верности Государству, которое сделает легионы непобедимыми. Люди, усталые, опустошенные вторым Великим штормом (или это было лишь продолженье, второй акт трагедии?), подымались над цепью холмов. Не из последних сил – просто без них – они брались за возведенье лагеря, стены которого должны были защитить их. Или похоронить под собой, когда небо вернется.

Отозвавшись на самые темные мысли людские, небо развезлось еще более грозным ливнем. Лид так и остался лежать в грязи, ухватившись за ветви кустарника. Он подставил лицо каплям, потеплевшим, то ли от молний, то ли от серебристых искорок. Искорок того пламени, что возгоралось в его душе…