Текст книги "Гром победы раздавайся!"

Автор книги: Николай Андреев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

А Кирилл, когда Бьюкенен только-только сел за его составление, уже начал обсуждение с министрами ситуации в стране и предложил, а точнее, потребовал исполнения своего плана по решению хотя бы части проблем в экономике…

ГЛАВА 5

Вдалеке чернели форты Кронштадта. Русская крепость, заложенная Петром, прикрывавшая Северную столицу целых три века, теперь стала оплотом мятежников. В Петроград восставшие матросы прорваться не смогли, как и воспользоваться захваченными кораблями: Гельсингфорсская эскадра блокировала «Ключгород». А прежде куски льда, которым полнились воды залива, мешали нормальному судоходству.

Щастный с болью в сердце отстранился от бинокля.

– Начать обстрел.

Мятежные матросы сдаваться не собирались, понимали, что многих и многих ждет заслуженная кара за бунт и за бесчинства на «святой матросской земле».

Мичману Владимиру Успенскому выпало отстоять «собаку», как звали вахту с полуночи до четырех часов утра на Балтийском флоте. Молодой офицер коротал время за разговорами с вахтенным унтерам.

Тишина, разве что кое-где звенят склянки. Все затихло, как море перед бурей.

И вдруг, часа через два, начали слышаться крики. Приглушенное пение. Пистолетные и ружейные выстрелы. Матросы обходили корабли, которые носом были повернуты к молу. Крики. Выстрелы. Снова и снова.

Два тела сбросили с кормы на лед, начавший багроветь.

Минута-другая – и толпа ворвалась на «Терек», где и был Успенский. Ухмылки, брань, запах перегара – и револьвер мичмана, который уперся ему в лоб. Руки связаны за спиной. Мгновения растягивались в вечность, чтобы потом взорваться сверхновой.

– Эт не «дракон», эт с Черного, учится, от самого Колчака! – за Успенского вступился тот самый вахтенный. Дуло револьвера его рука отвела ото лба Владимира.

– Ааа… – протянул один из матросов. – Ну, нехай живет. Пока.

И щербатая ухмылка во весь рот. Звук отпирающегося светового люка – и удар о стол, стоявший в офицерской кают-компании. Успенский добрался до каюты, где к тому времени начали собираться пока что пощаженные офицеры-балтийцы. Мичман спрятал деньги в ботинки – а через несколько минут пришла все та же бравая команда. С ленточками «Полуэкипажа» на фуражках – и с полными карманами. Всех выживших офицеров обирали: говоря, что ищут оружие, забирали бумажники, часы, обручальные кольца…

Еще пять таких обысков, и новые матросы, которым не оставалось чем поживиться, злились, ругались, били револьверами, кто под руку попадался.

Утром снова – пришли, те же, из полуэкипажа. Срывали погоны, нередко с кусками рукавов, собрали офицеров и кондукторов. Повели через Якорную площадь. Навечно застывший Макаров смотрел на труп адмирала Вирена, неделю назад катавшегося на коньках, а теперь развалившегося на снегу. Стало дурно при виде рва, заполненного скрюченными телами офицеров.

– Куда нас ведут? – наконец-то спросил Успенский.

– Не хотим пачкать собачьей кровью кронштадтскую землю, будем на льду расстреливать офицерье! – злобно ответил матрос.

Залив. Успенский вспомнил волны Черного моря. Адмирала… Ну что же, раз, два, три, пли…

Щелкнули затворы. А Успенский все стоял и стоял. По льду забегали солнечные зайчики. А сзади несся хохот матросов. Мучения только начинались…

Тюрьма. Сам начальник тюрьмы, избитый прикладами, присоединился к офицерам. Сперва – одиночная камера.

Сосед повесился через два дня. Молодой поручик по адмиралтейству. Матросы, придя через некоторое время за трупом, лишь жаловались, что теперь труп тащить – мучиться, надрываться… Постоянно неслись полусумасшедшие крики…

Какие-то люди постоянно заглядывали внутрь. Потом – общая камера. Шесть десятков человек, спавших на полу (нары забрали), страдавших от холода и волнения, непонимания, что же происходит… На завтрак – кипяток, на обед – барский стол – похлебка из нечищеного картофеля и ржавых голов селедки.

А потом – снова залив, расчищавшийся ото льда. Черные силуэты на самом горизонте, в которых едва-едва, только чутьем можно было угадать корабли Гельсингфорсской эскадры. Волны играли с льдинками, игравшими всеми цветами радуги на солнце. Успенский не услышал щелчка затвора. Только ноги почему-то разом подкосились. Молодой мичман умер наполовину седым…

Дыбенко, ставший вождем мятежного Кронштадта, отказался проводить переговоры. После этого предложения на берегу остались лежать десятки убитых офицеров. Самые буйные кронштадтцы просто подмяли под себя всех остальных, и ни на какие уступки идти бы просто не дали. Расстрелом офицерства «буйные» пытались отрезать путь обратно, шанс на переговоры. Да и с каждым убитым или умершим офицером надежд на помилование поубавилось. С топливом стало плохо, с едой – еще хуже. Некоторым недоставало и еще кое-чего – марафета…

Но Дыбенко все-таки держал в кулаке Кронштадт, наверное, еще бы немного, и его бы подняли на штык, или выстрелили в затылок, но не случилось: Щастный собрал возле Кронштадта практически всю крупную «артиллерию» Балтийского флота. Кирилл Владимирович попросил не церемониться. Сизов с недоброй усмешкой подумал, что потихоньку начинает походить на большевиков. Не хватает только идущих на штурм Кронштадта депутатов Съезда и сообщений в газетах о раскрытии контрреволюционного заговора…

Бух. В крышу одного из фортов попал первый снаряд. В разные стороны разнесло опилки, в которые превратились доски, и кирпичную крошку. Кронштадтские орудия молчали. В горячке мятежа перебили всех, кто смог бы грамотно ими управлять, корректировать огонь…

Бух. Снова – крыша форта. Кронштадт лежал как на ладони. Тут, даже особо пристреливаться не надо было…

Бух. Снесло крыло здания минных классов.

Бух. Снаряд прорыл воронку возле самого памятника Макарову, но тот устоял…

– Прекратить огонь! – Щастный первым не выдержал вида расстреливаемого из русских пушек русского же Кронштадта. Вгляделся в бинокль. Он надеялся разглядеть через стекло белое полотнище… Пусть они сдадутся! Не превращать же детище Петра в искореженные развалины!

Нет, флаг не поднимался над Кронштадтом…

Бух. Бух. Бух. Теперь вся эскадра обстреливала этот ключ к Петрограду…

Разлетающиеся в стороны кирпичи и камни, доски, обращавшиеся в труху…

Бух. Бух. Бух. Бух. Бух. Снаряды теперь буравили не только форты, но и жилые помещения, разворотили здание тюрьмы…

Наконец-то ответили орудия Кронштадта. Недолет, причем преступно сильный: выстрел дал ужасный промах…

Бух. Бух. Бух. Бух. Бух. Орудия кораблей подавили даже не начавшие оживать пушки фортов. Кронштадту было просто нечем ответить…

В какой-то момент Щастный снова приник к биноклю: кажется, солнечный блик скользнул… Нет, невозможно… Да, да, да!

– Прекратить огонь! Они выбросили белый флаг!

Команды Рижской эскадры похолодели, едва ступили на землю острова…

На берегу валялись никем не убранные трупы. Земля была усеяна обломками зданий, пострадавших от обстрела, изрыта еще теплящимися воронками…

А навстречу напряженным морякам выходили кронштадтцы, подняв руки кверху. Впереди шагал, подгоняемый пинками, измордованный, затравленный Дыбенко. Его сподручники просто решили откупиться, выторговать себе хоть какое-то снисхождение, «явив пред очи» одного из заводил мятежа. Шагах в десяти от несостоявшегося владыки Кронштадта еле плелись немногочисленные выжившие офицеры и кондукторы. Синяки, ссадины, кровоподтеки, переломанные пальцы, прижатые к груди, перебитые руки. Одного мичмана несли на руках: тому сломали ноги во время допроса. Несколько матросов полуэкипажа, мучившиеся от ломки, с чего-то решили, что у этого мичмана есть или марафет, или нечто похожее. И, конечно, не захотели поверить заверениям офицера в обратном. Прикладами били очень долго и с каким-то особым, извращенным наслаждением…

Суд над кронштадтцами устроили тут же несколько дней спустя, а до того всех матросов загнали в уцелевшие здания, приставив охрану. Щастный лично обещал смилостивиться над теми матросами, кто укажет на зачинщиков и особо рьяных делателей свободы на флоте, палачей офицеров и пристрастившихся к марафету. Сперва молчали. До утра. Ночью многим стало ясно, что дело плохо: в Кронштадт прибывал один корабль за другим. Сизов по прямому проводу попросил Кутепова обеспечить в «Ключгород» прибытие газетчиков, депутатов распущенной Думы, боевых офицеров, иностранных представителей – всех, кого только можно было. А потом…

Потом надо было успевать только слушать и записывать то, что заключенные рассказывали. Соседей по камере и вообще всех, кто когда-либо не приглянулся, обвиняли во всех смертных грехах, надеясь на лучшую участь для себя, наговаривали. Но были среди этих рассказов и правдивые, нужно было только понять, кто на самом деле зверствовал во время мятежа, а на кого просто навели поклеп. Жаль только, что это подчас оказывалось слишком трудным занятием…

Щастный настоял на том, чтобы заседание суда провели прямо на кронштадтской земле, у памятника Макарову. Расставили стулья, установили импровизированную кафедру для обвинителей и присяжных поверенных. Обвиняемых, зачинщиков мятежа и наиболее зверствовавших матросов окружило несколько цепочек караульных. Но кронштадтцы и думать не могли о том, чтобы попытаться сбежать: с острова пути не было. Разве что под огнем Балтийского флота…

Флаг-капитану второй приказ дался очень тяжело, но пришлось запретить хоронить тела погибших во время мятежа офицеров. Приглашенные из Петрограда разевали рты, глядя на разрушения и десятки трупов в сколоченных наспех гробах, которые матросы и кирилловцы проносили мимо собравшихся. Защелкали фотоаппараты, хроникер задвигал ручки кинокамеры…

Дыбенко стоял, не шелохнувшись, изредка зыркая на судей, обвинителя и собравшихся, шикая на «собратьев» по несчастью. Присутствие духа не отказало ему и в этот раз. Только вот удача явно отвернулась от красного балтийца…

Обвинитель зачитывал одно за другим преступления, в совершении которых был повинен Дыбенко. А гробы все несли и несли, исковерканные, синюшные лица, к которым прикоснулся тлен, вывернутые в невероятных положениях руки, ноги, скрюченные пальцы, у кого-то невероятно спокойное, у кого-то перепуганное выражение на челе…

Макаров недобро поглядывал на собравшихся на судилище, указывая пальцем на море, на корабли эскадры – и на Дыбенко, задравшего высоко вверх голову. А еще – на Морской собор, оставшийся нетронутым во время бомбежки. Кресты стояли не покосившись, и лишь стекла оказались выбиты после выстрелов. Громада этого святого здания давила, обволакивала, нависала над публикой и участниками процесса.

Дыбенко предоставили последнее слово. Вот-вот должна была решиться его участь. Он злобно поглядел на выживших после мятежа, офицеров, дававших показания по ходу процесса, а затем коротко произнес свою последнюю речь:

– Я признаюсь, что бил «драконов» и зверей. Я признаюсь, что хотел сбросить ярмо буржуев и дворяшек, царя-кровопийцы и убийцы, начавшего эту дрянную войну, в которой нас используют лягушатники и лимонники. Я признаюсь, что дрался за свободу матросов и мир. Но я не боюсь вашего наказания! Мы еще посмотрим, чья возьмет! – закончил Дыбенко, вскинув голову и посмотрев прямо в глаза бронзовому Макарову. Адмирал молчал…

А вот многие соратники матроса-анархиста оказались не так крепки душой.

– Эт все он, он, искусил, Сатана! А я – че? Я – ниче не делал, невиноватый я! Невиноватый!

Присяжные поверенные, защищавшие Дыбенко и прочую братию, старались изо всех сил, но даже они нет-нет да поглядывали на руины зданий Кронштадта и ров, который до того был завален трупами матросов…

Иные же просто молчали или плевали в землю в ответ на предложение последнего слова на этом процессе. Щастный просил, чтобы приговор был вынесен как можно скорее: и так все ясно было…

И снова – работающие кино– и фотоаппараты. Журналисты что-то помечали в своих блокнотах, немногочисленные дамы хватались за сердце, офицеры Петроградского гарнизона вспоминали события недавнего мятежа, а моряки недобро, ой как недобро смотрели на подсудимых. Даже во взглядах, падавших на Дыбенко, мешались ненависть, отвращение, желание отомстить и уважение к выдержке анархиста…

Всех приговорили к расстрелу, с исполнением сразу же после зачитывания приговора, на том же самом берегу, который обагрила кровь офицеров. Судьба будто бы хотела уравнять и тех, и других. Но смерть это сделала лучше, чем всякие реформы и революции…

Густав Маннергейм целыми днями не мог выделить нескольких минуток, чтобы отдохнуть. Сперва нужно было перевести на финский обращение великого князя Кирилла Владимировича, затем продолжить телеграфное сообщение с Петроградом: из столицы прибыли неожиданные вести о назначении на должность главы Петроградского военного округа Кутепова, знакомого по времени службы в столичной гвардии. На него можно было положиться, тем более Маннергейм узнал, что Александр Павлович был одним из тех, кто удержал Петроград от захвата мятежниками. Правда, стоило это немалой крови…

Но тут – новая напасть. Финны просили вернуть конституцию, продолжить ее действие. Для достижения этой цели сейм и гражданские власти угрожали «ухудшением отношения к центральной власти и русскому гарнизону». Похоже, особо горячие головы решили, что если уж в «метрополии» политический кризис, малолетний император у власти и до сей поры почти никому не известный чем-либо выдающимся Кирилл Владимирович, то можно и выторговать себе что-нибудь.

– Не имею ни малейшего желания исполнять эти требования, – заявил Маннергейм на очередном собрании сейма, обращаясь к депутатам на их родном языке. – Прислушайтесь.

Депутаты заволновались, начали посматривать по сторонам, боясь, что еще секунда-другая – и в зал заседания ввалится толпа русских солдат усмирять зарвавшихся финнов.

Прошла секунда. Затем – минута. Еще одна. Еще. Все молчали. Ничего не случалось.

– Что же вы имели в виду? Чего вы ждете? Ведь ничего не происходит! – наконец-то вопросил один из сидевших поближе к трибуне депутатов.

– Вот именно: ничего! Тишина, господа, тишина! А в эти мгновения в Ставке уже собираются новые командующие войсками, Балтийский флот готовит решительный удар по Кронштадту. Неужели вы думаете, что регент просто так сейчас, в этот момент, позволит вернуть Финляндии конституцию? Это просто невозможно! Ни на одну подобную уступку великий князь не пойдет. До этого он проявлял только силу в своих действиях, силу, решительность, настойчивость, непредсказуемость. Петроград был успокоен едва ли десятком тысяч настоящих солдат, а в нем живет не намного меньше, нежели во всей Финляндии, не говоря о Хельсинки, – Густав, чтобы хоть как-то склонить на свою сторону депутатов, использовал финский вариант названия города. – Но Финляндия выиграет больше, если подчинится, пойдет вместе со всей страной в войну.

– Бездельникам ничего не дадут, но тем, кто хоть что-то сделает для дела общей победы, или хотя бы будет иметь повод о таком заявить, многое позволено.

Маннергейм улыбнулся. Что ж, за время службы в гвардии он тоже поднаторел в красноречии. А может, просто положение обязывало…

– Стоит просто организовать несколько отрядов, которые затем регент использует для мирных дел, охраны железных дорог и далеких от фронта мест вроде Самары, Царицына, Ростова. Пару тысяч добровольцев, горячих голов, желающих несколько раз стрельнуть из ружья хоть по кому-нибудь – а взамен множество уступок со стороны власти. Думаю, вы уже ознакомились с проектом новой конституции. Великий князь многое обещает, но вряд ли что-либо даст, если великая Финляндия окажется безучастна в это время. Подумайте, просто согласие на организацию добровольческих отрядов в крупнейших городах нашей родины – в обмен на множество уступок, а главное, вполне закономерных и законных.

Густав ждал реакции депутатов. Он очень не любил болтовню, погубившую не одну войну, но что оставалось делать? Финляндия была этакой колонией, доминионом России, а не одной из многочисленных губерний. Столыпин даже поставил условие, что заказы у финских предприятий будут на тех же условиях заключаться, что и заказы у зарубежных. Да и велика губерния, с которой у остальной страны нормальная связь только по одной железной дороге и Балтике…

Лавр Георгиевич Корнилов очень своеобразно выглядел на смотре войск Северного фронта. Совсем невысокий, заложивший руки за спину, в маленькой фуражке, «застегнутый на все пуговицы», он все-таки производил грозное впечатление на солдат и офицеров. А уж когда начинал речь, о патриотизме и скорой победе, о вере в русского воина, которому вот-вот суждено вернуться к сохе или за станок…

К сожалению, эти речи едва ли могли найти отклик в душах солдат. Уставшие, сидевшие неделями и месяцами то в грязных и сырых, то в промерзших, заледеневших окопах и траншеях, не получавшие новой формы, надевавшие износившиеся сапоги, получавшие скудную пищу… А некоторые – так и вовсе не получавшие: ни валенок, ни сапог не было, и зимой нельзя было выйти к полевой кухне, за едой, чтобы не отморозить себе ноги или не подхватить воспаление легких или что-то не менее опасное. Давным-давно не видевшие нормальной бани и брадобрея, завшивевшие, смутно понимавшие, зачем нужна эта длящаяся уже третий год война.

Сложно было. Очень и очень сложно…

Но делать было нечего: нужно было продолжать бороться. Иначе к чему тогда были миллионные людские потери, сотни тысяч калек, миллиардные затраты, километровые линии окопов и воронки от артиллерийских снарядов по обе стороны фронта, разносившийся над полями сражений иприт, тиф, косивший армии не хуже вражьих пуль и пушек…

Новый главнокомандующий Северным фронтом окинул взглядом солдатские ряды. Это были образцовые солдаты: шинели латанные не более трех-четырех раз, более или менее сносно отдававшие честь и стоявшие во фрунт, с винтовками у каждого, а не по одной трехлинейке на двоих…

Сердце обливалось кровью при виде таких образцов: ведь какими же тогда были «ненадежные» части?

– На долю каждого из вас выпали испытания. Знаю. Я был в плену. Пулям не кланялся, германца не боялся, руки мои не дрожали, когда австрийские патрули были вокруг. Ходил в атаки. Врага в лицо знаю, знаю, что у него там внутри. У них обычная кровь, не отличается от той, что по вашим жилам течет. И били мы их, били везде. И будем бить! А то ишь, зарвались! Да сколько можно терпеть, здесь сидеть? А знаете, почему вы здесь месяцами сидите? Я вам отвечу, – боитесь. Боитесь германца, мира хотите, под бок к женке?! А что немцы уже поделили загодя землицу до самого Урала, между своими колонистами да магнатами. Круппу на откуп – Малороссию. Он будет кормить тех рабочих, которые пушки для армии делают, хлебом, испеченным из вашего же зерна, поить водицей из ваших же колодцев, женить на ваших же женах и дочерях. А те отплатят новыми снарядами и пушками, и ляжете вы в сырую землю. Но только если испугаетесь, сложите руки да крикнете на весь честной мир: «Струсили, братцы, вяжите голыми руками, сердце в пятки ушло!» Что, думаете, не скажете? А сейчас о чем думаете? А вы должны думать о победе, о том, как пройдетесь по родным местам, глядя всем прямо в глаза, и ни одна сволочь не посмеет сказать, что вы плохие сыны своим отцам! Мужайся, народ русский, мы победим! Мы еще покажем Европе, как надо воевать и как надо гулять! Мы еще пройдемся по Берлину и Вене, смеясь над струсившими германцами и австрияками! Мы победим!

Слова, конечно, солдат уже мало вдохновляли: люди просто устали. От всего… Но… что было делать? Хоронить мечты на победу, забыть о трех годах нескончаемой череды сражений и смертей?

Но слова всегда останутся только словами: поэтому Корнилов вечером того же дня уже распространил по всему Северному фронту приказ о расстреле всякого дезертира, агитатора, призывающего к миру. На очереди был тыл. И даже у Лавра Георгиевича с Куропаткиным вставали волосы дыбом, когда они пытались разобраться в этом хитросплетении. Целые части уводились с фронта, чтобы разгружать составы с оружием и продовольствием, подвод не хватало, на железных дорогах творилось нечто между хаосом и партизанской войной – против действующей армии. Во всяком случае, так начало казаться. Еще три года назад начали твердить, что без чьей-то руки такого не могло начаться. Но… Россия… Надо было разбираться, иначе – поражение, подобное смерти…

ГЛАВА 6

–  Господин Сгибнев? – Возле самого дома путь заядлому яхтсмену, электротехнику Сгибневу преградили двое человек. Обычные френчи, потертые краги, кепки, как у героя рассказов одного англичанина. Яхтсмен забыл его фамилию…

– Да, – яхтсмен смутился. – С кем имею честь…

– Боюсь, чести у вас давно нет. Отдельный… – тот, что повыше, на мгновенье замялся. – Служба безопасности империи. Просим пройти вместе с нами.

Сгибнев побледнел, его руки задрожали. «Предали… кто же предал? Меня сдали жандармам!»

Электротехник рванулся было, но его повалили на землю и завернули руки за спину. На умения контрразведки переименование службы и объединение с жандармами никак не повлияло. Разве только сотрудники СИБ еще не привыкли к новому названию, часто называя себя по-старому…

На Севастопольской верфи случился переполох. Утром на работу не вышло несколько инженеров и рабочих. Посылали домой вестовых: семьи, домохозяева или дворники, смущаясь, говорили, что пропавшие либо вышли из дома с утра, и никто их не видел после, либо разводили руками…

В Николаеве в дверь городского головы раздался требовательный стук. Прислуга Матвеева пошла открывать. Скрипнула дверь. Гости перекинулись несколькими тихими фразами и прошли наверх, в комнату городского головы.

– Что вы здесь делаете? – Хозяин дома как раз изволил откушать в своем кабинете. Рюмочка «беленькой» застыла в зажатой руке у самого рта. – Чего вам здесь надо, по какому праву, я вас спрашиваю, вы отвлекли меня от важных дел?

– По этому праву. – Гость ткнул в лицо Матвееву листок гербовой бумаги.

Городской голова шумно втянул воздух носом, опрокинул в рот рюмку водки, вздохнул и поднялся из-за стола.

– Все-таки нашли. Эх, франт-собака, пропади все пропадом, – Матвеев махнул рукой. – Ну, пошли, что ли, служивые? Эх, не пожил, франт-собака, не пожил, как следует!

Похоже, «беленькая» подействовала…

–  Господин Феоктистов, прошу вас, не нервничайте. – Инженер Николаевской верфи заперся в комнате, обещая живым не даться. К сожалению для Феоктистова, его «крепость» была глухой, без окон, с одной дверью. Деваться было некуда. Выстрел. Еще один – и замок отлетел в сторону.

Револьвер нацелился прямо в лоб инженеру, несколько лет назад завербованному германским резидентом Верманом. Феоктистов был намного храбрее, соглашаясь устроить диверсию на «Императрице Марии» в обмен на восемьдесят тысяч рублей золотом после победоносного окончания Германией войны…

– Именем Его Императорского Величества, вы, господин Феоктистов, обвиняетесь в шпионаже в пользу Германии, саботаже и измене Родине. И в ваших же интересах вести себя как можно спокойней и разговорчивей.

– Гады, – сплюнул Феоктистов, поднимая кверху руки. Бежать было некуда, да и незачем…

Весь день только что образованная Служба имперской безопасности, созданная по указу Кирилла Владимировича и объединившая Военную разведку и Отдельный корпус жандармов, устраивала облавы на севастопольских и николаевских агентов Германии. Регент, снова поразив подчиненных своей информированностью, указал на почти три десятка человек, занимавших разные посты. Но все должно было проходить как можно тише, чтобы затем появился шанс использовать агентуру. Получалось не везде, но все-таки…

– Александр Васильевич, да что же это такое творится? Меня, честного офицера, кровь проливавшего за царя, обвиняют в шпионаже в пользу Германии! Немыслимо, уму непостижимо! Александр Васильевич, скажите же им!

– Думаю, жандармы разберутся. Если вы не виновны, то зачем вам волноваться? Просто так жандармы никого хватать не будут. Я надеюсь, что все разрешится. Вы же невиновны, я надеюсь?

– Александр Васильевич…

Забрали…

Несколько человек попали под руку Службы и в самом штабе Черноморского флота, и в гарнизоне…

Частый гребень контрразведки собирал по побережью богатый урожай подозреваемых в службе на германскую разведку. Золото, привилегии – для русских, шанс послужить за фатерлянд – для осевших здесь немцев. Вторых можно еще было понять, историческая родина – это все-таки родина, да и не так уж много таких набиралось по сравнению с теми, чьей Родиной была Россия: таких Кирилл Владимирович попросил не сильно щадить. А заодно приказал использовать всех выявленных шпионов для двойной службы, завербовать на русскую службу. С немцами пора было начинать «радиоигру». Пусть узнают, что такое настоящая дезинформация…

Заодно во время облав на юге России Служба имперской безопасности должна была получить необходимый опыт. Кирилл Владимирович, к счастью, подготовил инструкции еще в первые недели февраля. Они закладывали новую основу работы разведки и контрразведки. Только нужна была практика, практика и еще раз практика. Благо люди в Службе подобрались невероятно способные, жандармы, в чьей преданности и знаниях Кирилл ни на секунду не сомневался. Именно потому их и пытались уничтожить во время революции, которую Сизов смог остановить.

Арестованные потихоньку начинали давать показания. Тысяча девятьсот седьмой год. Столыпин третьего июня затянул на шее революции свой известный галстук. А в далеком от столицы городе Николаеве на судостроительный завод под видом инженеров прибыла группа немецких агентов. Пока кайзер «Вилли» убеждал «Никки» в своей преданности дружбе двух императоров и желании мира во всем мире, глава германской резидентуры Верман потихоньку создавал целую агентурную сеть. Закончивший учебу в Германии электротехник Сгибнев, городской голова Николаева Матвеев, инженеры корабельной верфи Линке, Шеффер, Феоктистов. Последнему вместе со Сгибневым посулили огромные суммы после войны.

Виктор Эдуардович Верман, много лет учившийся в рейхе и Швейцарии, родившийся в Херсоне, инженер завода «Руссуд», работал на заводе «Наваль», надзирая за строительством броненосца «Златоуст», служивший под началом вице-консула Винштайна, который вовремя, за несколько дней до начала войны, успел скрыться в Германию. Этот гауптман германской армии возложил роль главы агентурной сети именно на Вермана. Одесса, Херсон, Севастополь, Николаев… Десятки имен, сотни тайн и секретов. Одна измена, одно дело на всех.

Охочий до денег Сгибнев, хозяин мастерской, добывал для Вермана сведения об электросхемах артиллерийских башен строившейся «Императрицы Марии».

А потом – взрыв на броненосце.

Смирнову четырнадцатого октября легла на стол записка от жандармского управления Севастополя:

«Матросы говорят о том, что рабочие по проводке электричества, бывшие на корабле накануне взрыва до 10 часов вечера, могли что-нибудь учинить и со злым умыслом, так как рабочие при входе на корабль совершенно не осматривались и работали также без досмотра. Особенно высказывается подозрение в этом отношении на инженера той фирмы, что на Нахимовском проспекте, в д. 355, якобы накануне взрыва уехавшего из Севастополя…

…Взрыв мог произойти от неправильного соединения электрических проводов, так как перед пожаром на корабле погасло электричество…»

Вернера депортировали. Но взрыв все-таки произошел…

А теперь Кирилл решил, что ждать больше некогда, надо брать всех сразу, чтобы пикнуть не успели, нельзя никого упускать…

Но работали сибовцы все-таки громко, у противника появились первые сомнения…

Кирилл в инструкциях указал, что должно быть создано «прикрытие»: обеспечить вызов в какой-либо другой город якобы по рабочим делам. Кому-нибудь – «устроить больного родственника», родившегося крестника – хоть что-нибудь. Должны быть сомнения у противника, а не уверенность… Нужно выиграть время, хоть немного…

Кутепов также не сидел, сложа руки в Петрограде. Он помог устроить «облаву» на всех, кто подозревался в работе на немецкую резидентуру…

– А ты как к революцьи-то относишься, браток? – К молодому матросу минной дивизии Грудачеву подошли трое уже немолодых, матерых балтийцев.

Ну а как к ней может относиться человек, которому уже опостылело то, что было прежде? Балтийцы чего-то подобного и ожидали…

– Так вот, братушка, тебе революция первое задание дает! Сволочь и кровопийца Непенин приговаривается революцией к смерти! И приговор ее должен быть сегодня приведен в исполнение!

В ответ – согласие…

«Я вглядывался в адмирала, когда он медленно спускался по трапу. Невысокого роста, широкий в плечах, с рыжей бородкой, вислыми усами и бровями, он был похож на моржа… Спустя несколько минут приговор революции был приведен в исполнение. Ни у кого из четверых не дрогнула рука, ничей револьвер не дал осечки», – так вспоминал Грудачев о свершившемся.

Контрразведка смогла найти Грудачева, но оказалась бессильна в поисках трех остальных балтийцев. Фон Коттен, на чьи плечи было возложено руководство Службой имперской безопасности, чувствовал себя китом, бившимся о рифы, которые не давали ему плыть дальше: двигаться было бесполезно, отступить мешали волны, но не пробраться вперед нельзя…

Через тех троих фон Коттен хотел выйти на организаторов тех расстрельных команд, что ходили по кораблям со списками «опасных офицеров» и убирали одного за другим… Бах-бах – и на следующий корабль. Снова «бах-бах» – и снова другой корабль…

Кирилл очень хотел оказаться на месте тех людей, что сейчас брали агентов и работающих на них людей на юге, в Петрограде, вот-вот должны были добраться и до финских и прифронтовых…

Уже второй час шло заседание правительства. Все сидели будто прибитые. Спеси у Гучкова как не бывало, он все время думал о том, что за стенами дома – сотни кирилловцев, Ставка потихоньку уплыла из-под его влияния, а самому Александру Ивановичу приходится сидеть с этим чудовищем великим князем. Разыграв комедию перед союзниками, пригрозив своим министрам, раздав полным-полно обещаний народу насчет реформ, разослав в разные части страны наивные манифесты с предупреждениями против погромов помещичьих усадеб и латифундий, Кирилл Владимирович явно что-то замышлял. И, черт побери, было совсем неясно, что именно…

Георгий Евгеньевич уже сорвал голос. Пытался объяснить регенту, что его обещание земли (к счастью, оно было дано в очень туманных формулировках в манифесте, который разошелся по городам и весям империи) – путь в пропасть, это нечто похлеще «Утопии» Томаса Мора. Львов надеялся доказать всю глупость идей Кирилла, которыми поделился великий князь с Думой и правительством.