Текст книги "Рубиновая звезда"

Автор книги: Николай Шагурин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 7 страниц)

Глава XIII
НА ЗАПОВЕДНОЙ ЗЕМЛЕ (Окончание)

Соболь выпрыгнул из грузовика первым, когда шофер начал притормаживать. Майор проделал весь путь из заповедника до ялтинского шоссе буквально на запятках беглеца: он вскочил на машину, как только она тронулась, и довольно удобно устроился в кузове, позади кареты, так что его не могли видеть ни Безымянный, ни водитель.

Солнце уже склонялось к западу. Внизу, всего в двух километрах, виднелись белые фасады ялтинских здравниц. Безымянный, пройдя сотню шагов, остановился у ворот, украшенных лепными кистями винограда. На стеклянной доске значилось: «Управление винкомбината „Массандра“». Он вошел в ворота и направился к двухэтажному серому зданию.

– Вам кого? – встретила его вопросом пожилая женщина в синем халате, со щеткой и ведром в руках. – Занятия уже кончились.

– Да? И директор ушел?

– Ушел.

– Ах, какая досада! Тогда разрешите, я позвоню по телефону…

– А идите вот сюда, – сказала уборщица, указывая на приоткрытую дверь одного из кабинетов. – Просите прямо: квартиру директора. У нас свой коммутатор.

Безымянный подождал, пока шаги женщины затихли в конце коридора, прикрыл дверь и взял трубку.

– Коммутатор комбината? Дайте Ялту…

Полминутой раньше мимо этой двери прошел Соболь и поднялся на второй этаж, в коммутаторную. Показав девушке удостоверение, он знаком попросил дать ему наушники. Девушка соединила абонента с Ялтой, и Соболь услышал следующий диалог:

Безымянный: Наберите 35-72. Это что?.. Ага! Мне Алексея Алексеевича. Это вы? Говорит Прокофьев. Да, да.

Ялта: Я думал, что вы болеете. Как ваше самочувствие?

Безымянный: Я очень нездоров. Несмотря на это, хотел бы видеть вас. Сегодня. Ялта. Хорошо. Вечером. В конторе.

Безымянный: Время?

Ялта: 10.30. Захватите лекарство для Маши.

Безымянный: Какое?

Ялта: Глюкозу.

Безымянный: Запомню.

Спустившись в Ялту и выйдя на набережную, Безымянный взглянул на часы. Было еще только 8. Он зашел в парикмахерскую и сел в кресло. Соболь поджидал его на скамеечке поодаль, под мохнатой пальмой.

Набережную заполняли гуляющие. Кузнец с московского автозавода в добротном костюме серого коверкота и желтых туфлях направлялся сыграть партию в бильярд и встречался со знаменитым полярником, который в пижаме, с перекинутым через плечо мохнатым полотенцем, возвращался с пляжа в свой санаторий. Студентки в широчайших, восточной расцветки, шароварах и дымчатых очках спешили сменить этот экзотический костюм на вечернее платье. Граждане всех возрастов и положений облепляли киоски с газированной водой… Словом, на ялтинской набережной было очень оживленно, как и положено в отличный августовский вечер. На скамьях парапета не было ни одного свободного места – столько оказалось желающих полюбоваться морем, удивительно тихим, палево-голубым в этот час.

В саду ресторана «Аврора» играл симфонический оркестр. Под пестрыми зонтами курортники пили душистое крымское вино и лимонад. За одним из столиков старшина второй статьи Василий Колодочка и Маруся Кулешова ели мороженое. Колодочка заканчивал отпуск и накануне воскресного дня решил свезти свою подругу в Ялту.

На танцевальной площадке известный киноактер выписывал ногами затейливые вензеля. Маруся с любопытством следила за его хореографическими упражнениями.

– Он это нарочно, Вася? – спросила она Колодочку.

– Кто?

Маруся фыркнула. Но затем взгляд ее упал на один из столиков напротив, улыбка погасла, лицо побелело, серые глаза странно округлились.

– Он! – с трудом произнесла подруга Колодочки.

– Да кто? – спросил старшина.

– Тот… на берегу…

Колодочка посмотрел в том же направлении и увидел склоненный над тарелкой свеже-прилизанный пробор. Гражданин, на которого указала Маруся, со свирепым петитом поглощал отбивную котлету. Так лицо Колодочки тоже стало серьезным:

– Ты не ошибаешься?

– Ой, нет! – шепотом сказала Маруся. – Глаза, Вася…

Колодочка встал и решительно направился к столику напротив. Он не совсем ясно представлял себе, что скажет, что сделает, но знал одно – этому человеку сейчас будет худо. Он хорошо помнил слова Соболя: «Если вы встретите этого субъекта и сумеете его узнать – держите покрепче».

Но на полпути ему преградил дорогу сам Соболь в штатском костюме.

– Добрый вечер, старшина, – сказал он. – Веселитесь? Добро! – и, не давая Колодочке ответить, взял его под локоть и увлек к своему столику. Он сидел далеко позади Безымянного.

– Садитесь, старшина. Вы угадали – это он, (Соболь заметил, что пальцы Колодочки складываются в кулаки). Но не торопитесь. Возьмите себя в руки и пока ничего не предпринимайте. Не подавайте вида, что он сколько-нибудь вас интересует. Есть?

– Есть, товарищ… – Колодочка хотел добавить «майор», но спохватился. – Может быть, моя помощь потребуется?

Соболь, прищурясь, поглядел на моряка, что-то соображая.

– Пожалуй, – согласился он после короткого раздумья. – Но дело, учтите, небезопасное…

– Хоть в огонь…

– Ладно. Идите к своей приятельнице и попросите ее подождать. Вы сумеете оставить ее на полчаса?

– Конечно. Она на набережной посидит.

– Когда я надену шляпу, вставайте и идите за мной.

…Человек, на котором теперь были сосредоточены мысли Соболя, Колодочки и Маруси Кулешовой, подозвал официанта, рассчитался, поглядел на часы и, не спеша, пошел к выходу.

Минуты через три вышли Соболь и Колодочка. Темнело. Безымянного не было видно, но Соболь по номеру телефона уже установил, о какой именно конторе шла речь. Майор и старшина прошли всю набережную, свернули в переулок и оказались во дворе двухэтажного особняка. Таблички на фасаде говорили о том, что дом этот сплошь занят учреждениями. Здание было погружено в темноту. Обойдя дом, Соболь и Колодочка увидели тонкую полоску света, пробивавшегося из-под шторы в одном из окон второго этажа.

– Становитесь сюда, в нишу, и следите за этим окном, – приказал Соболь. – С двумя оправитесь?

– Есть, с двумя справиться! – отвечал Колодочка, расправляя плечи.

– Добро. Ждите. Да учтите, что они, вероятно, вооружены.

– Есть.

Соболь снова обогнул дом и вошел в подъезд. На втором этаже он остановился перед входом в контору одной из организаций. Дверь была не заперта. Стараясь ступать как можно тише, майор приблизился ко второй двери с табличкой «Торговый отдел» и покрутил ручку. Эта дверь не поддавалась, но люди там были: слышался приглушенный разговор.

Соболь достал пистолет, спустил предохранитель и постучал по филенке костяшкой согнутого пальца. Голоса смолкли. Он постучал снова.

– Кто? – спросил хриплый голос.

– К Алексею Алексеевичу.

– Зачем? – после короткой паузы спросил голос. – Его здесь нет.

– Лекарство для Маши.

– Какое лекарство?

– Глюкоза…

Соболь услышал, как приходит в движение механизм английского замка. Дверь приоткрылась, и он увидел худую, с запавшими щеками, горбоносую физиономию. Открывший, при виде незнакомого лица, мгновенно сообразил, что попался на удочку. Дверь захлопнулась с такой силой, что чуть не перебила Соболю пальцы. Замок щелкнул, как выстрелил… Донеслись торопливые шаги, скрип открываемого окна.

Соболь налег плечом на дверь.

Безымянный выпрыгнул первым и… забился в могучих объятиях Колодочки. Попытка пустить в ход один из хулиганских приемов завершилась плачевно. Безымянный имел дело не с дедом Савчуком, который из всех ухищрений нападения и самозащиты знал только освященную веками «подножку», а с флотским спортсменом наделенным к тому же из ряду вон выходящей физической силой. Рассерженный Колодочка «слегка», как уверял потом, стукнул противника в подбородок. Но от этого «слегка» у Безымянного в глазах завертелись фейерверочные колеса. Колодочка бережно положил его на землю и почти на лету принял второго противника.

В окне появилась голова Соболя.

– Есть?

– Есть, товарищ майор.

– Оба?

– Так точно.

Соболь, взявшись за подоконник, легко и ловко, как кошка, выпрыгнул, присел на корточки.

– Да вы, невзначай, его не до смерти пришибли? – осведомился он, указывая на Безымянного.

– Что вы, товарищ майор! Можно сказать, как в колыбель принял.

– Что ж он лежит? Да и не дышит, кажется?

– Он брыкаться стал, товарищ майор. Ну, я его чуть-чуть и нокаутировал.

– Да пустите же, – прохрипел горбоносый, тщетно пытаясь освободиться. Он задыхался в руках старшины. Пистолет в его кисти, тесно прижатой к телу, упирался стволом в подбородок. Нажав спуск, горбоносый раздробил бы собственную челюсть.

Соболь высвободил оружие из его пальцев, ощупал карманы задержанного.

– Теперь пустите, – сказал майор Колодочке. – И держите пистолет, он может пригодиться.

– Есть, товарищ майор! – отвечал Колодочка, принимая из рук Соболя «Вальтер» и не без юмора посматривая на противников, имевших в эту минуту довольно-таки помятый вид.

– Этого я поручаю вам, – продолжал Соболь, кивая на Безымянного, который, кряхтя, поднимался на четвереньки. – А этого… Стоп! – вдруг резко и повелительно крикнул он, заметив быстрое движение, которое сделал горбоносый. – Стоп, говорю я вам!

Горбоносый, нырнув двумя пальцами в жилетный карман, поднес что-то ко рту, но Соболь успел перехватить его руку. Нажатием на нервный узел у кисти майор парализовал пальцы врага. Горбоносый не успел раздавить зубами крохотную стеклянную ампулу, она упала на асфальт и разбилась вдребезги.

– Не-е-ет! – протянул Соболь сквозь зубы. – Так просто вы не отделаетесь, мистер… Елагин. Для такой козырной фигуры, как вы, это, конечно, был бы самый легкий выход из игры. Но ответ держать все-таки придется… Прошу вперед! Пошли!

За воротами Соболь посигналил карманным фонариком. Тотчас к ним беззвучно подкатила большая закрытая машина. И два иноземца, сопровождаемые Соболем и Колодочкой, державшими пистолеты наготове, направились к ней, тяжело и понуро ступая по заповедной земле, которая жгла им подошвы.

ЭПИЛОГ
«СМЕРТИ НЕ ПОДВЛАСТНО!»

В начале сентября пресса обоих полушарий сообщила о кончине крупнейшего финансового магната современности Хайрама Кэртиса Дюрана. «Царь Мидас» сам ускорил свой конец. Не дожидаясь возвращения Безымянного, он потребовал, чтобы ему сделали вторичную операцию омоложения. С медицинской точки зрения эта операция, заключавшаяся в пересадке некоторых желез, в его возрасте была равносильна самоубийству. Но окружавшим Дюрана врачам была важна не жизнь миллиардера, а весьма значительный гонорар. И операция состоялась. К Дюрану как будто вернулся пыл молодости. Но хирурги, пересадив железы, не могли, конечно, дать ему молодое сердце, заменить кровеносные сосуды, пораженные старческим склерозом. Нагрузка оказалась непосильной: на третий день Дюран умер от кровоизлияния в мозг.

Крупнейшие заокеанские газеты посвятили покойному пространные некрологи. Его величали «великим бизнесменом» и другими пышными титулами. Прогрессивная печать также поместила несколько статей. Самую точную и выразительную характеристику Дюрана дала «Дейли Уоркер»: «Этот человек был олицетворением капитализма во всей его отвратительной наготе».

О Безымянном с этих пор не было ни слуху, ни духу. Фрэнк, сопоставляя некоторые данные, пришел к выводу, что его агент не только провалился сам, но и провалил целую группу ему подобных во главе с работником, которого Фрэнк чрезвычайно ценил. «Б-317» был навсегда вычеркнут из списков разведывательного управления.

В это же, примерно, время на Сиваше произошло исключительное событие, сообщение о котором облетело всю советскую печать. Строгановские колхозники, добывая на Сиваше соль, нашли в иле тело красноармейца – Прохора Иванова, как значилось в его документах. Тридцать пять лет пролежал здесь он, один из орлов Фрунзе. И Соль сохранила тело от разрушающей руки времени. Колхозники вынесли тело бойца на берег и бережно положили на траву. Безмолвно стояли они вокруг. Уже кто-то сплел из поздних цветов венок и положил его на грудь воина. И кто-то молвил, высказывая созревшую у всех мысль:

– Деда Савчука покликать надо…

Но дед шел уже сюда сам, морщинистый, крепкий, прямой.

Никто, собственно, не мог сказать: зачем нужно было позвать деда. Мало вероятно, чтобы дед Савчук мог опознать погибшего, в полках Фрунзе было более 20 тысяч человек. Но так или иначе, все чувствовали, что дед Савчук сейчас должен быть здесь, что это очень важно.

И вот дед, сняв шапку, стоял над телом бойца. Прохор Иванов лежал на песке, лицом кверху. Голова его покоилась среди пахучих стеблей душана, синих шариков «миколайчиков» и еще каких-то незатейливых лиловых цветочков. Нетронутым осталось его могучее тело, пробитое вражеским осколком прямо против сердца.

Дед Савчук, обычно такой словоохотливый на воспоминания о всем, что касалось тех дней, сейчас молчал.

Молчали и все окружающие.

Вскоре подошли Алмазов, Любушко, Кристев и Костров, как люди науки чрезвычайно заинтересованные необыкновенной находкой.

Дед Савчук пошел к ним навстречу и отвел Алмазова в сторону.

– Савва Никитич, у меня до вас просьба! Крепко, крепко вас попрошу: оживите того бойца…

Алмазов, потрясенный этой просьбой, глядел в глава старика, в уголках которых поблескивала влага.

– Вы ведь все можете… – умоляюще повторил дед Савчук.

Такая вера в могущество науки, создавшей «Рубиновую звезду» и вернувшей Кристева из небытия, звучала в голосе деда, что никому в голову не пришло улыбнуться наивности его слов.

– Это невозможно! – очень серьезно ответил Алмазов.

– Ни як?

– Нет.

Старик печально поник головой. Алмазов понял, что творилось в его душе.

– Послушайте меня, Иван Иванович! Если я говорю вам «нет», не чувствуйте себя обманутым, – сказал он. – Недалек час, когда для передовой науки не будет ничего невозможного. Уже сейчас она может творить чудеса. Она уже поднимает сады в бесплодных от века пустынях. А завтра она заставит служить делу жизни и эти мертвые воды, – Алмазов обвел рукой Сиваш. – Взнуздав энергию солнца, мы используем ее для блага народа. Наша наука скоро сделает возможными пересадки сердца и, нужно надеяться, научится восстанавливать ткани мозга. Я не хочу сказать, что человек тогда будет жить вечно. Нет, жизнь и смерть есть закон природы. Но наука поможет людям жить сто двадцать – сто пятьдесят лет, сохраняя до конца дней способность к творческому труду, запас сил и бодрости.

…Пусть не поколеблется ваша вера в науку, Иван Иванович. Верьте в нее. Эта наука, действительно, постигла секрет человеческого счастья. Она победит внезапную, насильственную смерть, подобную той, которая настигла этого бойца, и заставит далеко отступить ту, что подкрадывается постепенно. Она победит все болезни…

– Кроме одной – той, которой болен капитализм, – сказал Любушко. – Эта – неизлечима. Да и не медикам врачевать ее.

– Целиком разделяю твое мнение, – ответил Алмазов. – Но будем говорить о жизни. Что может быть почетнее и радостнее борьбы за жизнь человека? Как светло итти путем, который проложили Мечников, Павлов, Мичурин – гении мировой науки и великие жизнелюбы! А – впереди?! Мы овладеваем тайной белка и в скором будущем сможем сами создавать новые живые формы. Осуществить переход от неживого вещества к живому, от химии к биологии – какая ослепительная, сверкающая цель! Какой это будет переворот в науке!

– Я понимаю вас, дорогой друг, – горячо подхватил Кристев. – Создать ткань – трепетную, полную движения, заронить в нее искру прометеева огня и сознавать, что ты ее творец, – нет и не может быть на свете радости выше этой!..

– Да! – продолжал Алмазов. – Тогда откроются необозримые возможности для обновления тканей и органов человека, и задача долголетия будет решена окончательно. Это будет, Иван Иванович! Если нам с вами не придется воспользоваться плодами этой величайшей победы науки, то этого добьется наша смена. Правда, Олег Константинович? – и Алмазов дружески положил руку на плечо Кострова.

Принесли носилки и, опустив на них тело Прохора Иванова, унесли в сельсовет. Люди стали медленно сходиться.

– Пойдемте и мы, – позвал Любушко.

Они повернулись и пошли к станции.

– Я хочу досказать свою мысль, с которой начал, помните, в тот вечер, – молвил Любушко, беря деда под руку. – Все, что делается у нас, – все, все! – делается для того, чтобы человек жил не только счастливо – мы уже живем так! – но и неслыханно долго. Для врагов мира и человечества каждый минувший час, каждый сделанный шаг – шаг к неизбежной гибели. Для нас это – еще шаг к коммунизму, когда будут созданы все условия для долголетия. Мы все участвуем в борьбе за это. И новая эра вернет каждому из нас, за каждый год, вложенный в строительство коммунизма, лишние три-пять лет жизни.

А Прохор Иванов и его соратники вечно будут живы в памяти народной. Ибо дело, за которое они отдали самое дорогое, что имели, несказанно прекрасно и не подвластно смерти!..

Беседуя, они вошли в ворота сада и направились к лужайке, где освещенный закатными лучами солнца, придавшими мрамору, теплые, телесные краски, казалось, в глубоком раздумье сидел, как живой, Мичурин с яблоком в руке.