Текст книги "Русско-Японская Война (Воспоминания)"

Автор книги: Николай Воронович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Воронович Николай
Русско-Японская Война (Воспоминания)

Н. Воронович

Русско-Японская Война

(Воспоминания)

Воронович Николай Владимирович (?-1967) – участник русско-японской и первой мировой войн, в гражданскую командир (начальник штаба) "зеленых", в 1920 эмигрировал в Чехословакию, затем во Францию, в конце 40-х в США, сотрудничал в "Новом русском слове".

Воронович Николай Владимирович, камер-паж при Марии Федоровне, вдове

Александра III, при ВП командующий гарнизоном г. Луга, в гражданскую войну сотрудничал с бандитами.( Источник О. Платонов – ldn-knigi)

Воронович Н.Н. (другое отчество? – ldn-knigi) "Зеленые повстанцы на Черноморском побережье" "Революция и гражданская война в описаниях белогвардейцев". – М.: Отечество, 1991.)

СОДЕРЖАНИЕ.

ОТ АВТОРА 3.

ГЛАВА 1-я: Поступление канониром в 16-ю арт. бригаду. Сборный состав мобилизованных корпусов. Командир, офицеры и солдаты 5-й батареи. Отправление на войну 6.

ГЛАВА 2-я: Прапорщик патриот и доктор пораженец. "Курлябчики" и кадровые солдаты. Медленная перевозка войск. Телеграммы, помогавшие японской разведке 12.

ГЛАВА 3-я: Начало мукденского сражения. Известие о поражении. Рассказы раненых. Прибытие в Харбин 16.

ГЛАВА 4-я: По южной ветке Китайской ж. д. Любопытство китайцев. Гунжулин, Подробности мукденского поражения. Впечатления участников боя 22.

ГЛАВА 5-я: Поход в Годзядань. Фуражировки в окрестностях бивака. Настоящие и мнимые хозяева. Объезд корпуса главнокомандующим генералом Линевичем 28.

ГЛАВА 6-я: Дальняя фуражировка. Племянник дзянь дзюня. Китайский помещик. Предводитель хунхузов Чансодин 32.

ГЛАВА 7-я: Маршрутная съемка, Деревня "Путунда" (не понимаю.). Город Маймакай, Участник осады Трои 37.

ГЛАВА 8-я: Цусимская катастрофа. Всеобщее уныние. Назначение в передовой отряд. На волосок от плена 42.

ГЛАВА 9-я: Мой начальник Н. М. Иолшин. Свита, денщик и ослы начальника отряда. Ослиная забастовка. Удачный поиск и пленение японской заставы 47

ГЛАВА 10-я: Междоусобная война двух начальников. Нападение японцев на Талимпао. Смелая атака. Удачное отражение неприятельского наступления 52.

ГЛАВА 11-я: Признаки предстоящего перемирия. Беспокойство "фазанов". Усиленная разведка по фронту 2-й армии. Мы захватываем собственные пулеметы 57.

ГЛАВА 12-я: Заключение перемирия. Армия разваливается. В ставке генерала Линевича. Командировка в Петербург 62.

ГЛАВА 13-я: Возвращение в Россию. Демонстрация запасных в Гунжулине. Всеобщая забастовка. Этап на станции Манджурия. Эшелон каторжников 67.

ГЛАВА 14-я: Наша "артель" и "кусочки". Беспорядки на Сибирской магистрали. Бесчинствующие "землячки" и дисциплинированные каторжники. Заключение 72.

Русские вооруженные силы в Манджурии после мукденского отступления 75.

{3}

ОТ АВТОРА

Через 2 года исполнится 50 лет со времени объявления русско-японской воины, явившейся одним из величайших поражений русского оружия.

Впервые за все время существования русской регулярной армии она испытала такое полное поражение, наглядно показавшее все несовершенство русских мобилизационных планов, методов развертывания запасных частей и неподготовленность высшего командного состава.

Причины наших неудач в Манджурии были поняты не только военными специалистами, но и широкой солдатской массой. Вслед за военным разгромом начались никогда до этого не наблюдавшиеся в России солдатские беспорядки и восстания целых воинских частей в армии и во флоте.

Но в 1905-м году, кроме 800.000 мобилизованных запасных, в распоряжении правительства было более миллиона кадрового войска. Особенно крепкой и надежной силой являлись вся оставшаяся на месте гвардия и регулярная кавалерия. Опираясь на эту силу, правительство сохранило власть и подавило революцию 1905 года.

Манджурский разгром и революция 1905 года явились теми истоками, из которых вылились революция и развал 10-ти миллионной русской армии в 1917-м году.

В истории – все повторяется. Поэтому революция 1917 года не может быть названа неожиданной. Точно также можно было предвидеть и предотвратить разложение русской армии, {4} которое было вызвано совсем не "демократическими мероприятиями" временного правительства. Ведь в 1905-м году не было ни демократического правительства, ни штатских военных министров, однако отсутствие этих факторов не помешало разложению манджурской армии.

Ошибки русского военного министерства в 1914 – 16 г.г. явились повторением ошибок 1904 – 05 г.г. и естественно привели к тем же результатам. Мобилизовав во время первой мировой войны 16 миллионов людей, наша военная бюрократия противупоставила современной технике лишь "пушечное мясо", стараясь восполнить пробелы в снарядах, орудиях и аэропланах возможно большим числом мобилизованных. В результате – уже на второй год войны 80 процентов кадровых офицеров и солдат навсегда выбыли из строя, и армия превратилась в недисциплинированную вооруженную толпу.

Но, в отличие от 1905 года, ни у царского, ни у временного правительств не оказалось под рукой верных и послужных воинских частей, т.е. той единственной силы, без которой немыслимо было остановить начавшийся на фронте и в тылу развал.

Хотя печальный опыт злополучного 1905-го года и не был учтен русской военной бюрократией, тем не менее, уроки русско-японской войны послужили на пользу русской армии и, в особенности, флоту. Благодаря вынесенному младшим и средним командным составом из этой войны боевому опыту, наши вооруженные силы могли выдержать в

1914 – 17 г.г. борьбу с Германией и не только выдержать эту борьбу, но в целой ряде боевых операций одержать решительные успехи над противником.

Более грандиозная война и революция затмили собой события 1904 – 05 г.г.

Широкие круги читающей публики совершенно с ними не знакомы, а более старшее {5} поколение основательно их позабыло.

Поэтому автор, бывший свидетелем деморализации манджурской армии, явившейся результатом мукденского поражения, и переживший в рядах этой армии дни охватившего ее уныния после нового, еще более тяжелого, поражения в Цусимском проливе, решается теперь опубликовать свои воспоминания об этом черном для русского оружия годе, записанные 47 лет тому назад.

Н. Воронович. Нью Йорк.

{6}

ГЛАВА ПЕРВАЯ.

Еще в начале 1904-го года, тотчас после объявления русско-японской войны, я решил, во что бы то ни стало принять участие в этой войне. Но так как все мои попытки поступить в одну из частей действующей армии кончились неудачей, то в декабре месяце, воспользовавшись рождественскими каникулами, я "самовольно отлучился" из Пажеского корпуса и, имея на руках заблаговременно припасенное свидетельство об успешном окончании шести средних классов, которое давало права вольноопределяющегося 1-го разряда, определился канониром (рядовым) в предназначенную к отправлению в действующую армию 16-ю артиллерийскую бригаду.

Корпусное начальство узнало об этом слишком поздно: я принял присягу, числился в списках мобилизованной части и вернуть меня на школьную скамью, без нарушения военных законов, было уже невозможно.

За этот "проступок" я был исключен из списков "пажей высочайшего двора", а через год, когда по приказу Государя я был снова принят в Пажеский корпус, то, несмотря на полученные мной за боевые отличия нашивки старшего фейерверкера (взводного унтер офицера) и представление к Георгиевскому кресту, попал в карцер, в котором обиженное моим побегом начальство продержало меня 30 суток.

16-я артиллерийская бригада квартировала в городе Волковыске, Гродненской губернии, и входила в состав 6-го армейского корпуса, Будучи в 1904-м году перевооружена новыми скорострельными пушками, она была {7} переведена в мобилизованный 4-й корпус и придана к 40-й пехотной дивизии.

К концу 1904 года, после ряда военных неудач, наше военное министерство поняло, наконец, что война с японцами дело не шуточное, что противник наш не только хорошо вооружен, но и достаточно многочислен и что для одержания над ним победы необходимо подкрепить манджурскую армию первоочередными частями. Поэтому в виленском, киевском, московском и одесском военных округах были мобилизованы 4-й, 9-й, 13-й и 2-й сводно-стрелковый корпуса. С этими корпусами состав манджурских армий доводился до 32-х пехотных дивизий, т.е. до 500 тысяч штыков, что признавалось тогда нашими военными авторитетами совершенно достаточным для одержания решительных успехов над японцами.

Но русское военное министерство не могло отрешиться от своего излюбленного метода всяких импровизаций и несоблюдения основных начал военной организации. И, если в первую половину японской войны на театр военных действий посылались наспех сколоченные, состоявшие исключительно из запасных старших возрастов, второочередные части, то во вторую половину кампании, при мобилизации первоочередных корпусов, как будто умышленно старались перетасовать части этих корпусов. Так в состав 4-го корпуса была переведена из 6-го корпуса наша 16-я артиллерийская бригада, в 16-й армейский корпус переведена из 20-го корпуса 26-я артиллерийская бригада, а саперный баталион и парковая бригада 4-го корпуса были взяты из корпусов соседнего – Варшавского округа.

Поэтому все наше высшее начальство – командир корпуса, начальник артиллерии и начальник дивизии – оказались совершенно незнакомыми офицерам и солдатам нашей бригады и, в свою очередь, также не знали своих новых {8} подчиненных. Им приходилось наскоро знакомиться с состоянием и обучением личного состава бригады. Знакомство это происходило на ускоренных смотрах, весьма поверхностно.

В конце декабря я приехал в Волковыск и, явившись временно командующему бригадой был назначен в 5-ю батарею.

Весь старший командный состав бригады – командир, оба дивизионера и две трети батарейных командиров – также были вновь назначены и переведены из других бригад. Мой батарейный командир, подполковник Деггелер, только что прибыл из 40-й бригады и принимал батарею. Из офицеров батареи только один прослужил в ней несколько лет, второй был прикомандирован из академии Генерального штаба, третий и четвертый – только что произведены из юнкеров дополнительного курса артиллерийского училища, а пятый – призван из запаса. Получалось, что не только высшее начальство, но также средний и младший командный состав являлись в батарее людьми новыми и солдаты, идущие в бой, поступали под начальство совершенно незнакомых им офицеров.

Три четверти нижних чинов были запасные и притом самых старших сроков службы, по десяти и более лет не призывавшиеся на повторительные сборы, позабывшие все, чему их учили на действительной службе и совершенно не знавшие материальной части новых скорострельных пушек, которыми была вооружена бригада.

Таким образом, несмотря на печальные уроки первой половины войны, военное министерство с каким-то непонятным упрямством продолжало политику роковых ошибок. Вновь отправляемые на театр военных действий первоочередные части почти ничем не отличались по своей спаянности и боеспособности от отправленных в начале 1901 года в Манджурию второочередных корпусов. И в тех и в других начальники были {9} новые, а большинство солдат – запасные старших сроков службы, плохо или совершенно необученные. Единственным преимуществом нашей "кадровой" батареи перед второочередными являлось наличие 13-ти кадровых фейерверкеров (унтер офицеров) и 90 кадровых канониров (рядовых). А в батарее по спискам числилось 28 фейерверкеров и 248 канониров, т.е. кадровые составляли всего 33 процента.

Командиры батарей (личный состав других батарей ничем не отличался от нашей) сознавали эти дефекты и видели, что, не говоря уже о нижних чинах, даже офицерский состав не был достаточно подготовлен для войны. Но при суматохе мобилизации, когда все время батарейных командиров было поглощено вопросами хозяйственными, им некогда было заниматься обучением своих подчиненных.

Офицеры батареи приняли меня, единственного в бригаде вольноопределяющегося, очень радушно и по их инициативе командир предоставил мне место в офицерском вагоне, так что я совершил длинное путешествие с большим, по сравнению с солдатами, комфортом.

Наш командир, подполковник Деггелер, был пожилой, совершенно седой человек, более 25 лет прослуживший в захолустном гарнизоне западного края. Тяжелые условия службы отразились на его характере: он был угрюм, неразговорчив, а подчас – резок и груб.

Кроме того, он питал большое пристрастие к спиртным напиткам и почти всю дальнюю дорогу находился под винными парами.

Старший офицер батареи, штабс-капитан Падейский, по собственному желанию откомандировался из академии Генерального штаба, чтобы принять участие в войне. Это был светский, начитанный, остроумный и веселый человек, общество которого доставляло всем большое удовольствие. Номинально он числился заведывающим {10} хозяйством, но, так как Деггелер хотел сосредоточить в своих руках и строевую и хозяйственную часть, то Падейский охотно передал командиру фактическое ведение хозяйства, подписывая лишь для проформы разные ведомости и требования.

Поручик Митрофанов, добродушный толстяк, был единственным офицером, прослужившим три года в батарее, которого хорошо знали и любили солдаты.

Два подпоручика – Беляев и Пашков – не успели еще освоиться с новизной своего офицерского положения, любовались звездочками на своих погонах и прислушивались к "малиновому" звону савельевских шпор.

Из двух прапорщиков запаса на лицо был лишь один – 40 летний московский купчик Сахаров, принявший заведывание артельным довольствием (продовольствием солдат). Должность эта привлекала прапорщика по двум причинам: во-первых, избавляла его от опасностей строевой службы, во-вторых, давала возможность скопить во время похода изрядную "экономию".

Сахаров оказался большим трусом и нытиком. При всяком удобном и неудобном случае он уверял собеседников, что непременно погибнет в Манджурии, если не от японской шимозы, то, во всяком случае – от сердечной болезни. Весельчак Митрофанов предсказывал ему более прозаический конец на рогах "порционного" быка. Прапорщик отвечал на шутки Митрофанова сердитыми взглядами и продолжал охать, заранее оплакивая горькую участь своих детей, которым суждено остаться сиротами.

Но предстоящие опасности не помешали Сахарову быстро сойтись с угрюмым командиром, с которым он вместе выпивал и сообща заведывал хозяйством батареи, деля с Деггелером "экономические остатки".

Еще задолго до погрузки батареи, {11} Деггелер и Сахаров, запершись в канцелярии, высчитывали возможности наиболее выгодных закупок фуража и продуктов. Они достали "справочные цены" из лежавших по нашему маршруту городов. Цены эти оказались на много выше существовавших в Волковыске и закупка овса, сена и мяса на месте могла принести большую "экономию". Поэтому в батарее началось лихорадочное заготовление фуража. Количество вагонов и платформ, предназначенных для перевозки батареи, было точно определено и рассчитано на самый минимальный запас фуража и продуктов. Деггелеру предстояла трудная задача: либо выхлопотать для заготовленных им громадных запасов добавочные вагоны, либо умудриться втиснуть их в теплушки, конские вагоны и на орудийные платформы. Но Деггелеру удались обе комбинации. Начальник станции прицепил к эшелону лишний вагон под канцелярию, а фельдфебель, каптенармусы и взводные не только потеснили, в угоду командиру, людей в теплушках, но даже оставили в Волковыске часть так называемого "неприкосновенного артиллерийского запаса".

День отправки батареи был известен за две недели. Подвижной состав был подан за два дня и оба эти дня батарея свозила на вокзал и грузила обоз, фураж и продукты.

Погрузка орудий и лошадей происходила поздно вечером, перед самым отправлением эшелона. Наконец, к 10 часам вечера погрузка была закончена.

На платформе собрались провожающие семьи и знакомые офицеров, представители города и гарнизона. Было подано шампанское, произнесены подобающие случаю речи, а солдатам розданы кисеты с подарками – папиросами, махоркой и мылом. Раздалась команда "по вагонам", прозвенел третий звонок, паровоз протяжно свистнул и эшелон, поскрипывая обмерзшими буферами, тронулся в далекий путь.

{12}

ГЛАВА ВТОРАЯ

Кроме офицеров нашей батареи, с эшелоном ехал младший врач бригады, призванный из запаса доктор Гогин.

Доктор оказался очень симпатичным, но проповедывал довольно либеральные для нашего общества идеи, чем сразу вооружил против себя Сахарова.

Прапорщик наш любил похвастать своим патриотизмом, подчеркивая при каждом удобном случае, что, хотя он и мог "при своем капитале" отделаться от мобилизации, но, как добрый патриот, принес себя в жертву отечеству.

Офицеры наши были самых правых убеждений, но, ненавидя Сахарова за вечное нытье и, в особенности, за подозрительные "гешефты" с солдатским продовольствием, все они при столкновениях прапорщика с доктором принимали сторону последнего. Сахаров страшно этим возмущался и шел искать защиты у командира. Но Деггелер, озабоченный хозяйственными расчетами не обращал внимания на жалобы прапорщика и, желая перевести разговор на другие, более приятные, темы, приглашал Сахарова в свое купе "пропустить по маленькой". За этим любезным занятием прапорщик вскоре забывал свои обиды и, успокоившись, строил новые планы увеличения секретных экономических сумм.

Обычно столкновения доктора с Сахаровым начинались рассуждениями о наших военных неудачах. Гогин, перечисляя ошибки высшего командования, предсказывал ожидающий нас в Манджурии полный разгром. Сахаров, горячась и размахивая руками, возражал и доказывал, что наши солдаты горят желанием отомстить врагу, {13} поэтому не может быть и речи об окончательном поражении. Наши неудачи он объяснял исключительно неравенством сил и выражал уверенность в разгроме японцев, как только на театр военных действий прибудут вновь мобилизованные корпуса.

– Полно вам, прапорщик, поражать перстом супостатов, – говорил доктор: дело совсем не в том, что у японцев на две – три дивизии больше, чем у нас, а в том, что, во-первых, каждый японец знает, за что он воюет, во-вторых, с радостью идет в бой и, в-третьих, верит в своих начальников. А полюбуйтесь-ка на наших "курлябчиков" (так называл фельдфебель Оцепа призванных из запаса польских крестьян), которые, по-вашему, горят желанием сразиться с супостатом. Да ведь они волками воют в теплушках и проклинают совсем не японского Микадо, а скорее нас с вами.

– Что с вами спорить, перебивал его Сахаров: вы – нигилист и радуетесь каждому поражению России. Я и говорить с вами больше не хочу.

Но доктор был прав. Отбывая дневальства в теплушках моего взвода, я наблюдал за настроением наших солдат и видел, как они "рвались в бой". Три четверти из них были крестьянами Седдецкой, Ломжинской и Люблинской губерний и плохо говорили по-русски. Будучи отцами семейств (некоторые имели даже женатых сыновей), они тосковали по оставленным хозяйствам и целыми днями мрачно молчали, покуривая трубки и греясь у печки. Ни смеха, ни песен никогда не доносилось из их теплушек. Но "курлябчики" оказались, однако, более дисциплинированными, чем наши кадровые солдаты.

Последние, люди молодые и в большинстве неженатые, ехали на войну с легким сердцем, все время горланили песни, играли на гармониях, шутили и смеялись, но одновременно – жестоко {14} пьянствовали и почти на каждой большой станции устраивали дебоши. Ежедневно на тех разъездах, на которых наш эшелон простаивал по несколько часов, пропуская вперед пассажирские поезда, фельдфебель Иван Иванович Оцепа выстраивал перед окнами офицерского вагона шеренгу протрезвившихся буянов, осужденных простоять положенное число часов "под шашкой".

Право наложения такого наказания принадлежало по уставу лишь командиру и старшему офицеру, но в нашей батарее большинство поставленных под шашку было наказано прапорщиком Сахаровым, который сам постоянно находился в полупьяном состоянии.

Гогин открыто возмущался этим, но Сахаров отвечал доктору, что он по долгу службы обязан наказывать солдат и что такими наказаниями он "подымает дух батареи".

По расписанию мы должны были прибыть в Мукден на 40-й день, но уже вскоре после Вязьмы начали сильно опаздывать, а в Челябинск прибыли с опозданием на 48 часов.

Перевозка войск на театр военных действий происходила удивительно медленно и небрежно. Казалось, что мы хотели показать Европе, что события на Дальнем Востоке нас совершенно не беспокоят. Следуя по одноколейному пути, эшелоны простаивали часами на каждом разъезде, не только ожидая встречные, но и пропуская вперед все пассажирские и даже товаропассажирские поезда. Такой порядок можно было еще как-нибудь оправдать в Европейской России, где и движение было более интенсивным и где задержка пассажирских поездов отражалась на согласовании их в узловых пунктах. Но на Самаро-Златоустовской и Сибирской дорогах, на которых в то время не было ни одного узлового пункта, это ничем не оправдывалось.

К концу 1904 года Сибирская, Забайкальская и Вост. Китайская дороги, несмотря на одну {15} колею, могли пропускать до 16 пар поездов в сутки, следовательно перевозить ежедневно целую дивизию. А на самом деле в Харбин прибывало всего 4 эшелона в сутки, т. е. не более одного полка. В результате – перевозка 4-х корпусов, начавшаяся в декабре 1904 года, закончилась лишь в июне 1905 года и к началу мукденского боя ни один из мобилизованных осенью 1904 года корпусов не прибыл в действующую армию. А кто знает – не сыграли бы эти корпуса решающей роли под Мукденом?

Перевалив через Урал, наш эшелон послал в "Новое Время" традиционную телеграмму, в которой были указаны номер эшелона, батареи и бригады. Тогда никому и в голову не приходило, что по таким телеграммам японский генеральный штаб определял с точностью какие новые части вливаются в нашу Манджурскую армию.

Как, вероятно, смеялись японцы, читая в наших газетах громовые статьи о необходимости борьбы с японским шпионажем!

{16}

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.

Эшелон наш продвигался с большим опозданием, простаивая на некоторых станциях и разъездах по 5 – 6 часов. Стояли сильные морозы. Как в офицерском вагоне, так и в солдатских теплушках было холодно и ощущался недостаток в дровах. Мы проезжали по безлесной Барабинской степи и, хотя на всех разъездах имелись большие запасы дров, но эшелон не имел права пользоваться ими. В расписании были точно указаны станции, где эшелоны могли снабжаться дровами, получать хлеб и горячую пищу, А отступлений от расписания (за исключением самого главного – расписания движения) не полагалось.

К счастью у нас была своя походная кухня, почему мы, независимо от расписания, могли аккуратно два раза в день получать горячие обед и ужин.

Но с дровами дело обстояло плохо. Солдаты были вынуждены либо красть железнодорожные дрова, либо жечь деревянные приспособления теплушек.

Подъезжая к Иркутску, мы узнали из московских газет (скорый поезд доставлял их на шестой день) о начавшемся под Мукденом большом сражении.

Первые донесения главнокомандующего дышали бодростью и наш "непобедимый" прапорщик с торжеством потрясал газетами перед доктором. Но Гогин не сдавался и советовал Сахарову не праздновать заранее победы.

– Так, по-вашему, мы и этот бой проиграем? – спрашивал Сахаров.

{17} – Обязательно проиграем, если еще не проиграли.

– Да как же мы можем его проиграть, если после Шахэ в армию прибыли три свежих корпуса и начинает прибывать еще наш, четвертый?

– Видите ли, отвечал доктор: если наша армия усилилась на три корпуса, то за это время японский главнокомандующий получил целую армию Ноги, освободившуюся после сдачи Порт-Артура. Это, во-первых. А, во-вторых, вы сами видите, как нас везут на фронт. Бой начался, судя по телеграммам, 8 дней тому назад, а мы еще и до Иркутска не доехали. В лучшем случае мы доползем до Мукдена через две недели, но я готов держать пари, что мы до Мукдена вообще не доедем, так как к этому времени он будет уже в японских руках.

Доктор и на этот раз оказался прав, однако не только Сахаров, но и другие попутчики не хотели верить его предсказаниям.

Медленность нашего продвижения нервировала молодежь (меня и двух подпоручиков). Мы боялись, что опоздаем к развязке и не примем участия в происходящем решительном сражении.

На каждой большой станции мы бросались к книжному киоску и покупали свежие газеты, впиваясь глазами в телеграммы главнокомандующего. Но из этих телеграмм трудно было выяснить действительное положение на фронте. В них говорилось об отдельных маловажных эпизодах: о геройском подвиге какой-либо охотничьей команды, о лихом отражении японской атаки на какую-то сопку, или о пленении одного японского офицера.

Под впечатлением известий о завязавшемся сражении, Деггелер счел нужным начать занятия с батареей. Во время движения поезда он собирал в своем купе офицеров и {18} фейерверкеров, а на остановках вызывал из теплушек солдат, которых заставлял упражняться в сигнализации.

Мукденский бой отразился также и на движении нашего эшелона. Очевидно было дано распоряжение ускорить движение воинских поездов. Поэтому от станции "Зима" мы помчались вперед со скоростью курьерского поезда, не пропуская больше пассажирских поездов и не останавливаясь на разъездах.

Простояв под Иркутском, на станции Иннокентьевской три часа, чтобы дать возможность нашим солдатам попариться в прекрасно оборудованной этапной бане (а это было далеко не лишним после 30-ти дневной дороги), мы поздно вечером двинулись к Байкалу и на рассвете прибыли на станцию Лиственничную, на берег озера.

Никогда не забуду того впечатления, которое произвел на меня Байкал. Поезд наш тихо шел по самому берегу скованного льдом "священного моря", противулежащий берег которого, окаймленный высокими горами, казался таким близким, а на самом деле находился от нас в 80-90 верстах. Жуткая, дикая красота, мертвое и в то же время прекрасное царство. И среди этой, скованной льдом пустыни, – извивающаяся по крутому обрыву бесконечная пара рельс скрывающаяся на каждой версте в прорезанных сквозь грандиозные скалы туннелях.

К вечеру мы прибыли на восточный берег Байкала, на станцию Мысовую, откуда начинается Забайкальская дорога.

Через день мы поднялись по красивой петле на перевал Яблонового хребта и поезд наш вошел в длинный туннель, на западном портале которого было написано "к Великому океану", а на восточном – "к Атлантическому океану". Спустившись с Яблонового хребта мы стали приближаться к границам Китая.

В Чите мы узнали из газет об {19} оставлении Мукдена.

Известие это сильно нас удручило.

Наше маленькое общество собралось в купе, отведенное под столовую. Обыкновенно наши обеды протекали шумно и весело. Штабс-капитан Падейский развлекал нас интересной беседой, весельчак Митрофанов острил, Сахаров спорил с доктором, а подпоручики подзадаривали спорящих. На этот раз в столовой царило угрюмое молчание. Даже никогда неунывающий Митрофанов и тот сидел молча, нахохлившись в своем углу. Штабс-капитан нервно курил, а командир с Сахаровым молча чокались и хлопали рюмку за рюмкой.

Доктор не напоминал прапорщику о своем предсказании. Он был также расстроен и, видимо не ожидал, что его пророчество так быстро исполнится.

Только в конце обеда, Сахаров, нагрузившийся по случаю поражения более обыкновенного, не выдержал и, злобно взглянув на Гогина, процедил сквозь зубы;

– Ну что, накаркали? Довольны?

Доктор отмахнулся от него и ничего не ответил. Наш "нигилист" не менее нас чувствовал горечь поражения...

На станции Манджурия нам встретились санитарные поезда, перевозившие раненых из-под Мукдена. Легко раненые выходили на площадки вагонов, их тотчас окружали наши солдаты, расспрашивая о подробностях боя.

Большинство этих раненых были совершенно деморализованы и утверждали, что армия погибла, вся артиллерия оставлена японцам, Куропаткин застрелился, а остатки разбитых полков бегут к Харбину.

Один из раненых офицеров рассказал нам кошмарные подробности отступления от Мукдена. Паника, по его словам, охватила всех, начиная с корпусных командиров и кончая кашеварами. Пехота пробивалась штыками через {20} отступавшие обозы, артиллеристы, спасаясь, рубили постромки, бросая орудия и зарядные ящики, а кавалерия опережала в бегстве пехоту.

Но на вопрос, сохранилась ли хоть часть армии и где она теперь находится, офицер с уверенностью ответил, что наименее деморализованная армия Линевича стягивается к Телину, под которым отступление будет вероятно приостановлено.

Через три дня мы прибыли в Харбин. Здесь царил полный хаос. Все пути на станции были забиты составами с санитарными и интендантскими эшелонами. На одном из тупиков стоял длинный ряд платформ с тяжелыми орудиями, при виде которых мы облегченно вздохнули, полагая, что эти орудия были благополучно вывезены после боя. Но оказалось, что их погрузили и вывезли еще в начале сражения, участия в котором они не приняли.

Вокзал был битком набит "эвакуировавшимися" с фронта офицерами и чиновниками. Было невозможно пробиться к буфету и газетному киоску. Настроение прибывших с фронта было подавленное, они считали войну безнадежно проигранной. Но многочисленные офицеры расположенных в Харбине тыловых учреждений были напротив бодры и уверяли, что никакого разгрома не произошло, а было – заранее предусмотренное отступление. Конечно, каждое отступление сопровождается неизбежными потерями складов и материальной части, но панику разводят лишь бежавшие с фронта трусы.

Потолкавшись на вокзале и поговорив с тыловыми героями, прапорщик наш воспрянул духом и с новой энергией набросился на доктора, который недоумевал, почему нас везут дальше, когда война кончена?

Эшелон наш простоял в Харбине целый день, не получая дальнейшего маршрута.

Только поздно вечером в наш вагон {21} явился комендант станции и передал новое назначение: вместо Мукдена – Гунжулин.

Из железнодорожного указателя (карт у нас не было) мы узнали, что наш конечный пункт находится в 100 верстах к северу от Телина.

Комендант сообщил нам также, что в Гунжулине находится штаб вновь назначенного главнокомандующего генерала Линевича и что части отступивших армий расположены между Телином и Маймакаем.

{22}

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.

От Харбина поезд наш снова пополз черепашьим шагом. На каждой станции нас встречали толпы китайцев. В теплых синих кофтах, с неизменными трубками в зубах, они с любопытством посматривали на наши пушки, переговаривались между собой, качали головами и любезно улыбались, когда кто-нибудь из офицеров подходил к ним.

Чумазые китайчата с корзинками, наполненными яйцами и издававшими противный запах бобового масла лепешками шмыгали вокруг вагонов, предлагая свой товар: