Текст книги "В созвездии трапеции"

Автор книги: Николай Томан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

– Ты об этом не беспокойся, папа. На них предохранительные лонжи, а внизу – сетка и униформисты.

Митрофан Холопов выбрал не очень подходящее время для разговора со своим шефом – режиссером экспериментальной киностудии Аркадием Марковичем Лаврецким. Режиссер сегодня явно не в духе, У него не ладится что-то со съемкой сатирического фильма об абстракционистах. Он показывал вчера отснятые куски кинокритику, с мнением которого очень считается художественный совет, и тот не порадовал его похвалой.

– В общем ничего, вполне приемлемо, – снисходительно заявил критик. – Но если судить вас по большому счету, а вас именно так и следует судить, ибо вы мастер и от вас ждут не просто хорошей, а принципиально новой ленты, то это… Как бы вам сказать? Ну, в общем не совсем то. Не очень оригинально.

Кинокритик говорил все это, улыбаясь и ни на чем не акцентируя, но Лаврецкому было ясно, что показанные куски фильма не понравились ему, и это надолго испортило Аркадию Марковичу настроение.

А тут еще этот Холопов стоит над душой и клянчит что-то. Лаврецкий почти не слушает Митрофана, у него полно своих забот, однако присутствие Холопова невольно заставляет его вспомнить единственную искреннюю похвалу кинокритика:

– А вот рисуночки абстракционистов получились у вас подлинными. И это вы правильно сделали. Это создало убедительность, достоверность высмеиваемой вами живописи.

"А что, – думает теперь Лаврецкий, – если я и абстракциониста покажу настоящего, живого, в натуральном виде, так сказать?.."

– Слушай-ка, старик, – обращается он к Холопову, – ты играл когда-нибудь на сцене?

Холопов мнется.

– Видите ли…

– Вот и хорошо! Значит, не испорчен и будешь непосредствен. Завтра же пересниму все эпизоды, в которых снимался бездарный Парашкин. Его роль, роль художника-абстракциониста, сыграешь ты!

– Но как же так, Аркадий Маркович?..

– А вот так! Да тебе и играть ничего не надо – будешь самим собой. И как я раньше этого не сообразил?

– Ну, если вы так считаете…

– Я в этом убежден. И все об этом!

– А как же с циркачами?..

– С какими циркачами?..

– Я же вам уже полчаса о них…

– А, не морочь ты мне голову, старик! За каким мне чертом твои циркачи?

– А принятый вами сценарий о цирке?

– Это еще когда будет.

– Но ведь великолепный сценарий. Потрясающий фильм может получиться. И об этом уже надо думать.

Лаврецкий досадливо машет рукой:

– Успеется.

– А вы все-таки прочли бы этот сценарий еще раз. По нему грандиозную ленту можно отгрохать! Настоящий большой цирк на широком экране! Такой, какого нигде еще нет и не может быть, потому что в цирках занимаются этим люди без фантазии, без размаха. В кино тоже ничего монументального еще не создано. А ведь средствами современной кибернетики и оптики такое можно сотворить!..

– Хорошо говоришь, – с любопытством взирает на Холопова Лаврецкий. – Не ожидал от тебя такого вдохновения. Ты ведь, кажется, еще и физик?

– Бывший студент физико-математического, Я и к цирку имею отношение. А главное – хорошо знаю тех, кто нам нужен для такого фильма. Есть, например, такой художник – Елецкий, никому пока не известный, но талантище! Нет, нет, не абстракционист, а самый настоящий реалист. И пишет только цирк. И мыслит, и видит все только его образами. Чертовски самобытен!

– Да ты что о нем так?.. Приятель он твой, что ли?

– Напротив – почти враг.

– Ну и ну!.. – удивленно покачивает лысеющей головой Лаврецкий. – Вот уж не ожидал от тебя такого великодушия.

– Плохо вы еще меня знаете, Аркадий Маркович. Для пользы дела я готов на все. А нам не только Елецкий пригодится. В цирке выступают сейчас потрясающие воздушные гимнасты – Зарницыны. Форменные птицы! Особенно Маша. Сегодня же организую билеты – посмотрите сами.

– Ты меня заинтересовал, старик, – произносит Лаврецкий, задумчиво поглаживая свою лысину. – Очень заманчиво все это… Нужно будет перечитать сценарий еще раз. Как-нибудь и в цирк сходим. Прежде, однако, нужно разделаться с абстракционистами. Черт меня дернул взяться за этот фильм!

– А с Елецким можно мне начать переговоры? – робко спрашивает Холопов. – Есть еще приятель у него – Мушкин, искусствовед и потрясающий эрудит! Один из лучших знатоков цирка. Вы только разрешите, я вам таких людей привлеку, с помощью которых отгрохаем мы феноменальяейший суперфильм о большом советском цирке. Американцам даже и присниться такой не сможет.

– Ну ладно, хватит тебе хвастаться! Приведи лучше кого-нибудь из них, а сам готовься к съемкам.

Лева Энглин и минуты не может посидеть спокойно. Даже читая, он непрерывно ходит по комнате. Зато Илья Нестеров способен часами сидеть на одном и том же месте и непременно что-нибудь делать. А когда читает, все время шевелит пальцами, комкает бумагу или теребит кончик своего галстука. Лева искренне завидует его работящим, ловким, искусным рукам прирожденного экспериментатора.

Он никогда не забудет, как Илья паял однажды квадратную рамку из четырех тончайших оловянных проволочек-паутинок. Леве было известно, что операция эта лишь внешне казалась нехитрой. Проволочки ведь спаивались только при строго определенной температуре. Малейшее повышение ее расплавляло их почти целиком, понижение вообще не плавило. Нельзя было добиться успеха и в том случае, если дрожали руки, а ведь они дрожат постоянно. Ну и конечно же нельзя было при этом разговаривать, кашлять, вздыхать, менять позу. Сказывалась на этой почти хирургической операции даже частота биения собственного сердца.

Мало того – испортить все дело могло самое незначительное изменение напряжения электрической сети, нагревающей паяльник.

Две недели ушло у Ильи на эту операцию. В те дни он приходил в лабораторию рано утром, брал в руки паяльник и несколько минут ерзал на своем сиденье, отыскивая самую удобную позу. А на поиски наиболее оптимального режима пайки ему пришлось затратить еще несколько дней. И всякий раз, уходя домой, клал он на свой стол лист картона с изображением черепа со скрещенными костями. Это означало, что касаться его стола строжайше запрещено.

На все это время он исключил из своего рациона не только спиртные напитки, но и кофе. А чего стоило ему, лучшему игроку институтской волейбольной команды, отказаться от посещения спортивной площадки не только во время обеденных перерывов, но и по вечерам?

Восхищала Энглина и изобретательность Ильи во время эксперимента. Как бы не был обеспечен любой физический опыт воем необходимым, всегда ведь оказывается, что экспериментатору чего-то не хватает. Наблюдая за тем, как остроумно выходил Илья из самых затруднительных положений, Лева почти всегда вспоминал слова одного из героев романа о физиках Митчела Уилсона:

"Если экспериментатор не может поставить любой опыт с помощью обрывка веревки, нескольких палочек, резиновой полоски и собственной слюны, он не стоит даже бумаги, на которой пишет".

Но и Илья Нестеров также остро завидует Леве Энглину. Его поразительной памяти, начитанности, знанию в подлинниках почти всех основных произведений Эйнштейна, Бора, Борна, Планка, Гейзенберга, де Бройля и Дирака. При надобности он может вспомнить буквально слово в слово высказывание любого из них по любому конкретному поводу. О советских ученых и говорить не приходится. Он не пропустил не только ни одной книги, но и ни одной статьи Ландау, Тамма, Берга, Фока, Колмогорова, Соболева, Амбарцумяна.

Сегодня у них заходит вдруг спор о физиках – экспериментаторах и теоретиках, и Лева не упускает случая продемонстрировать свою эрудицию.

– Ты послушай лучше, – убеждает он Илью, цепко хватая его за пуговицу пиджака, – что в свое время говорил об этом Макс Борн: "Естественно, – заявил он, – что человек должен рассматривать работу своих рук или своего мозга как полезную и важную. Поэтому никто не будет возражать ревностному экспериментатору, хвастающемуся своими инструментами и до некоторой степени смотрящему свысока на «бумажно-чернильную» физику, своего друга-теоретика, который в свою очередь гордится своими возвышенными идеями и презирает грязные пальцы друга".

– А ты, теоретик, презираешь разве мои грязные пальцы? очень серьезно спрашивает Леву Илья.

– Я завидую твоим пальцам, – искренне признается Лева. А Макс Борн сказал это иронически…

– Спасибо, что объяснил! – шутливо восклицает Илья. – А то я подумал, что он это всерьез. Давай тогда протянем друг другу руки: я – выпачканную копотью и машинным маслом, ты забрызганную чернилами.

Весело посмеиваясь, они долго трясут друг другу руки.

– В моем союзе с тобой ты можешь не сомневаться, – замечает при этом Лева Энглин. – Я не только теоретик, но с твоей помощью немного и экспериментатор. Во всяком случае, пока мы оба главным образом экспериментируем и очень еще далеки даже от намека на какую-либо теорию, объясняющую достигнутый тобой эффект.

– И ты представить себе не можешь, Лева, как это меня удручает, – вздыхает Илья.

– А ты не робей! – ободряюще похлопывает его по плечу Лева. – Мы ведь идем с тобой не по гладкой дорожке, а по целине. И это путь всех тех, кто думает открыть что-либо новое. Луи де Бройль сказал как-то, что только люди, не занимающиеся наукой, полагают, будто ученые делают все свои выводы на основе неоспоримых фактов и безупречных рассуждений и, следовательно, уверенно шагают вперед. Однако состояние современной науки, так же как и история наук в прошлом, доказывает, что дело обстоит совершенно не так. Положение, в котором находимся мы с тобой, Илюша, лишний раз подтверждает справедливость его слов. И, знаешь, я люблю это хождение по целине в трудных поисках верного пути.

Говоря это, Лева, по неизменной своей привычке неутомимо шагает по своей длинной комнате, уставленной множеством книжных полок. И хотя это иногда действует Илье на нервы, сегодня он почти не замечает Левиной непоседливости. Он и сам встает несколько раз и подходит то к окну, то к одной из полок, завидуя обилию собранных Левой книг по физике, математике, астрофизике и другим наукам.

А Лева продолжает приподнято:

– Ты прости меня, старик, за пристрастие к цитированию уважаемых мною ученых, но именно сейчас я никак не могу отказать себе в удовольствии привести слова того же де Бройля: "Научное исследование, – заявил он в своей статье о роли любопытства и интуиции в научном исследовании, – хотя оно почти всегда направляется разумом, тем не менее представляет собой увлекательное приключение". Ну, скажи, разве же это не так?

– Этот де Бройль, хоть он и потомок французских королей Людовиков, просто молодчина! – восторженно восклицает Илья.

– Еще бы! – смеется Лева Энглин. – Ведь он, черт побери, не только изрек эти романтические слова, но еще и выдвинул гипотезу о волновых свойствах вещества, составившую основу современной квантовой механики. Самое же удивительное, друг мой Илюша, это то, что в последние дни я думаю не только о теоретическом обосновании твоего эффекта, но и о той прелестной циркачке, которая была у вас на встрече Нового года.

– Так ты, значит, разглядел ее все-таки?! – всплескивает руками Илья. – А я-то думал…

– Таких не разглядывают, такие сами бросаются в глаза, перебивает его Лева.

– Значит, физика физикой… – усмехается Илья. Но Лева снова перебивает его:

– И даже математика математикой, а люди остаются. людьми, и ничто человеческое им не чуждо. А у тебя с нею?.. Ах, да! Прости, пожалуйста, совсем забыл о твоей Гале. Где она, кстати?

– Ты же знаешь – она геофизик и сейчас в экспедиции.

– Зимой?

– У них какие-то специальные исследования в зимних условиях.

– Ну, а как ты думаешь, если я попробую? – робко спрашивает Лева.

– Что попробуешь? – удивленно поднимает брови Илья, хотя он сразу же догадывается, что Лева имеет в виду.

– Поухаживать за циркачкой?

– Не советую, – сухо замечает Илья. – Во-первых, она не циркачка или, вернее, не то, что имеется в виду под этим несколько пренебрежительным словом. Ты же знаешь мою маму, она ведь тоже циркачка…

– Прости, пожалуйста, – испуганно восклицает Лева, – я совсем не хотел оскорбить твою маму.

– Ну так не надо оскорблять и Машу. Эта девушка заслуживает всяческого уважения. Говорю тебе это к тому, что легкой победы тут быть не может. А во-вторых, в нее влюблен еще один человек, для которого и его жизнь, и его работа – все в этой Маше. Да ты его видел, он был у нас на встрече Нового года. Это Юра Елецкий. Он художник и рисует только Машу, и, какую бы другую женщину ни изображал, все равно она будет похожа на Машу. Но он настоящий художник, о котором скоро заговорят знатоки живописи. Понял ты теперь, в какую ситуацию собираешься вторгаться? Да и зачем тебе это, когда ты весь в физике да математике! И потом, – добавляет Илья уже со смехом, – кто же будет осмысливать мой эффект с теоретических позиций, если ты увлечешься этой девушкой?

– Да, черт побери! – сокрушенно вздыхает Лева. – И на то, и на это меня явно не хватит.

Репетиции в цирке идут теперь без особых осложнений. Как только увеличиваются дистанции между ловиторкой и трапециями, сразу же вырабатывается темп, необходимый для прихода гимнастов в руки друг другу. Теперь вольтижеры выполняют все свои трюки, не нуждаясь в слишком большом наборе высоты. Они вполне успевают совершить их за время плавного и гораздо более продолжительного полета через воздушное пространство над манежем. Больше времени получается теперь и у ловитора. Пока к нему летят его партнеры, он успевает обдумать и рассчитать, в какой момент и в каком темпе идти ему на сближение с ними.

– А не пора ли нам распрощаться с сеткой и лонжами? предлагает Алеша Зарницын на десятый день репетиции.

– Еще через четыре дня, – обещает Ирина Михайловна. – Как раз две недели будет.

– Ну, если уж для ровного счета только! – смеются Зарницыны.

Через две недели сетку и лонжи действительно снимают. С непривычки работать над «голым» манежем не очень приятно, хотя вероятность падения почти исключена. Движения гимнастов теперь очень плавные, а «трасса» полетов значительно длиннее. Это дает вольтижерам вполне достаточное время для того, чтобы ориентироваться в воздухе с безукоризненной точностью.

– У меня такое ощущение, Ирина Михайловна, – говорит своему режиссеру Маша Зарницына, – будто не мы стали легче, а воздух сделался плотнее. Стал держать нас, почти как вода. А без сетки, к которой мы за многие годы чисто психологически привыкли, лишь первое время было немножко страшновато. Но теперь я лично чувствую себя в гораздо большей безопасности, чем с сеткой и лонжами.

Это Маша говорит утром, до начала репетиции. А спустя полчаса, после того, как взбирается на отходной мостик и с безукоризненной точностью проделывает все фигуры своего трюка, она приходит в точку встречи с Сергеем на несколько мгновений раньше его и, не поймав руки брата, летит в зрительный зал… Полет ее хотя и плавный, но совершается с такой высоты, что тяжелый ушиб о кресла кажется неизбежным.

Ирина Михайловна и униформисты бросаются к ней навстречу, но и им и Маше ясно, что не успеть. И здруг из полутьмы зрительного зала, опрокидывая и сокрушая все на своем пути, устремляется ей навстречу неизвестно откуда появившийся Юрий Елецкий. Он подхватывает ее своими сильными руками, но, не удержав равновесия, падает вместе с нею в проходе между креслами.

Теперь возле них уже и Ирина Михайловна, и униформисты. Успевают стремительно соскользнуть по канату на манеж и Машины братья.

– Господи, как же это вы так? – испуганно восклицает Ирина Михайловна, склоняясь над Машей. – Что же это такое случилось с вами?.. Не разбились?..

Но всем и без этого ясно, что Маша не разбилась. Она снова уже на ногах. Улыбаясь, благодарно жмет руку Юрию:

– Если бы не он, непременно сломала бы себе что-нибудь…

– И откуда вы взялись, Юра? – удивляется Ирина Михайловна. – Просто чудеса какие-то творятся сегодня.

– Раз Маше грозила беда, – убежденно говорит за Елецкого Мушкин, – Юра не мог не «взяться»…

– Ну ладно, хватит вам разводить мистику, – сердится Ирина Михайловна. – Как оказались вы тут на самом-то деле?

– Да ведь очень просто, Ирина Михайловна. Мы как раз в этот самый момент вошли с Антоном в зрительный зал, – объясняет Юрий. – Ну и увидели, что Маша падает…

– Увидели! – перебивает его Мушкин. – Я лично ничего не увидел. Я только услышал, как затрещала какая-то лестница, которую Юра опрокинул, устремляясь к Маше.

Долго еще не утихает шум удивленных, восторженных и благодарных голосов, а Ирина Михайловна, уже успокоившаяся за Машу, тревожится теперь о другом. Как же работать Зарницыным дальше?

– Но ведь это же явная случайность! – уверяет ее Маша.

– Правильно, случайность, – соглашается Ирина Михайловна. – А где гарантия, что она не повторится?

– Опять, значит, сеточку расстелем? – морщится, как от реальной физической боли, Алеша.

– А что было бы с Машей, если бы Юра не подоспел? А разве вы, Алеша, не можете сорваться? Я тоже не за сетку, это вам известно, но тогда нужно придумать что-то другое…

– И чего вы голову ломаете над этим? – удивленно пожимает плечами Маша. – Проще простого решается вопрос. Юра показал нам его решение. Нужно поставить пассировщиков с четырех сторон манежа. Мы ведь срываемся с большой высоты, и падение наше происходит довольно плавно. За это время можно подоспеть в любую точку манежа.

– А если мимо? В зрительный зал, как Маша только что?

– Ну, это я сама виновата, – смущенно улыбается Маша. Нужно было затормозить полет задним сальто. Да и вряд ли вообще случится такое еще раз. Просто нужно быть немножко повнимательнее.

– Ну что ж, – соглашается наконец Ирина Михайловна после некоторого раздумья. – Давайте ограничимся пока лишь этой мерой предосторожности – поставим у барьера манежа униформистов.

Кроме своей лаборатории в научно-исследовательском институте, Лева Энглин и Илья Нестеров встречаются почти ежедневно на квартире Левы. И разговор у них теперь об одном и том же – в чем суть достигнутого Ильей эффекта? У Левы множество гипотез, но все они таковы, что Илья почти умоляет его никому о них больше не рассказывать, на что неунывающий Лева отвечает словами Циолковского:

– "Если мы не будем свободно высказывать новые мысли, то и наука не будет идти вперед".

А сегодня они собрались у Ильи. Поужинали в компании с Михаилом Богдановичем, сидят теперь в кабинете Андрея Петровича, не торопясь высказывают друг другу свои мысли.

– Ты знаешь, что говорят о нас в институте? – спрашивает Леву Илья.

– Догадываюсь, – усмехается Лева. – С точки зрения тех скудных познаний, которыми располагает современная наука о гравитации, наше предположение, что в твоем эффекте действуют гравитационные или антигравитационные силы, конечно, кажется им невероятным. Но ведь еще совсем недавно невероятным казалась и идея гиперболоида инженера Гарина из фантастического романа Алексея Толстого. Опровергал ее даже такой крупный авторитет в области оптики, как профессор Слюсарев. А у нас теперь квантовые генераторы света – лазеры. Устройство их, конечно, иное, но в принципе самого явления много общего с гиперболоидом инженера Гарина.

Замолчав, Лева пристально всматривается в хмурое лицо своего друга.

– Не нравишься ты мне в последнее время, Илья, – недовольно произносит он. – Похоже, что стал сдавать…

– И ничего похожего! – злится Илья. – Просто устал немного. Я ведь целыми днями в сплошных контратаках. И с отцом, и со всеми нашими… Ты же знаешь. Но могу я позволить себе высказать хоть тебе-то свои сомнения?

– А сомнения, значит, уже завелись?

– Они, по-моему, просто необходимы. Это только самовлюбленные дураки ни в чем не сомневаются.

– Ах, это, стало быть, творческие сомнения! Ну, таких-то и у меня хоть отбавляй. Такие побуждают к поискам, не дают успокаиваться.

Лева берет с полки какую-то книгу и, машинально перелистывая ее, продолжает:

– В последнее время я много думаю о гравитационных волнах. То, что они являются физической реальностью, следует из общей теории относительности Эйнштейна. А раз это так, то любое тело, излучающее гравитационные волны, должно терять часть своей энергии, а следовательно, и массы.

– Гравитация носит, значит, энтропийный характер! – сразу вдруг оживляется Илья. – Есть тут, стало быть; что-то общее с энтропией термодинамических явлений. Ты знаешь что-нибудь о работах Константина Эдуардовича Циолковского в области, общей термодинамики? Или тебя, специалиста по ядерной физике, вопросы термодинамики не волнуют?

– Почему же? – обижается Лева. – Мне хорошо известны его высказывания против энтропийных постулатов Томсона – Клаузиуса, утверждавших непрерывное обесценивание энергии в природе и неизбежность "тепловой смерти" Вселенной. Циолковский же считал, что все явления в природе обратимы и что с той же закономерностью, с которой тепло переходит от более горячих к менее горячим телам, оно должно течь и в обратном направлении.

Илья, прищурившись, смотрит на Энглина. Понял ли Лева, к чему завел он разговор об этой гипотезе Циолковского?

– И я догадываюсь, почему ты вспомнил об этой убежденности Константина Эдуардовича в обратимости всех явлений в природе, – угадав его мысли, продолжает Лева. – Это ты для подтверждения своей идеи о возможности концентрации гравитационных волн, рассеянных во Вселенной подобно теплу? Прямой аналогии тут, конечно, быть не может, но если удастся с помощью какого-нибудь генератора «принудить» тепло течь от менее нагретых к более нагретым телам, то не исключена вероятность концентрации и гравитационной энергии. Весьма возможно даже, что именно этот процесс осуществляется в твоей установке. Я, однако, должен напомнить тебе, что Циолковскому не удалось поставить ни одного эксперимента, в котором тепло текло бы от менее нагретых к более нагретым телам.

– Дело ведь не только в эксперименте. Для нас с тобой важнее сейчас теоретическое обоснование возможности такого эксперимента. А это у Циолковского есть. Читал ты его "Второе начало термодинамики", изданное еще в тысяча девятьсот четырнадцатом году в Калуге? Не читал. А жаль. Непременно прочти. Я с величайшим трудом раздобыл один экземпляр этой книги.

Покопавшись в книжном шкафу, Илья достает небольшой томик в выцветшем от времени переплете и торопливо перелистывает, его в местах многочисленных закладок.

– Вот послушай-ка, что пишет Циолковский по поводу оговорок, имеющихся в постулате Клаузиуса. "Слова постулата "сама собой", – замечает Константин Эдуардович, имея в виду теплоту, которая, по утверждению Клаузиуса, не может сама собой перейти от холодных тел к теплым, – делают его не совсем ясным. Что значит "сама собой"? Может быть, теплота от холодного тела к нагретому может переходить особенным, неизвестным действием природы? Человеческой силой, умом, искусством? Не чудом же? Выходит, что сама собой теплота не переходит, но не сама собой переходит. Стало быть, и Клаузиус признает какие-то условия, при которых совершается этот обратный переход.

Томсон тоже думает, что вообще теплота не переходит от менее нагретого тела к более нагретому, но… этот переход может (хоть иногда) совершаться…

Итак, сами ученые не устанавливают новый закон, потому что в противном случае они бы сказали: теплота никогда не может переходить от более холодного тела к более теплому. А раз теплота то переходит, то не переходит, то и закона никакого нет, а есть наблюдение, часто повторяющееся, но как будто нарушаемое, по словам самих же ученых.

Не виноваты ли их последователи, принимая постулаты за законы и начала?"

Илья закрывает книгу и вопросительно смотрит на Леву:

– Не худо ведь сказано?

– Вопросы круговорота энергии во Вселенной всегда волновали умы не только ученых, но и философов, – глубокомысленно замечает Лева. – Еще Энгельс говорил…

– А ты знаешь, – перебивает его Илья, – что Циолковский познакомился с основными трудами Энгельса лишь в конце своей жизни? И он совершенно самостоятельно пришел к тем же самым выводам, что и Энгельс. "Излученная в мировое пространство теплота должна иметь возможность каким-то путем снова сосредоточиться и начать активно функционировать…" – писал Энгельс в "Диалектике природы", опубликованной у нас лишь в тысяча девятьсот двадцать пятом году. А в "Кинетической теории света" Циолковского, напечатанной в тысяча девятьсот девятнадцатом году в Калуге, мы читаем почти то же: "Получается вечный круговорот материи, вечно возникающая юность Вселенной".

Илья торопливо цитирует все это по своей записной книжке, исписанной множеством цифр и формул.

– Э, да я вижу, ты тоже становишься теоретиком! – восклицает Лева Энглин, заглядывая в его записи.

– Что поделаешь, – вздыхает Илья. – В споре с такими догматиками, как Серегин, приходится вооружаться и цифрами и цитатами. Ожесточенная схватка была у меня с ним вчера.

– Ну, а что ты хотел от Серегина? – смеется Лева. – Он хоть и доктор наук и даже один из заместителей твоего отца, но гибкостью ума не блещет. Таких людей ничему не учит история физики. А ее уроки свидетельствуют, что самые большие ошибки естествоиспытателей происходили от попыток раз и навсегда установить абсолютные границы познания.

– А как, кстати, обстоят дела с твоей докторской диссертацией, Лева?

– Не до этого теперь! – досадливо машет рукой Энглин. Пока не изложим твой эффект языком безукоризненных математических формул, ни о какой диссертации не может быть и речи.

– Смотри только, чтобы я не оказался потом…

– Не бойся, не окажешься, – усмехаясь, перебивает его Лева. – Я ведь не сомневаюсь в нашей победе. А теоретическое обоснование твоего эффекта, может быть, и будет тогда отличной темой для моей диссертации.

Уж за полночь, а у Машиных братьев все еще виден свет под дверью, хотя и не слышно их голосов. Но они не спят, конечно…

Поняли ли они, в чем было дело? Догадались ли, почему сорвалась Маша? Сергей, пожалуй, должен был догадаться… А может быть, все-таки не догадался? Может быть, это вообще такая исключительная случайность, которая и не повторится больше никогда? Тогда незачем их тревожить, раз они не знают ничего…

Но почему они не спят? О чем шепчутся?

Затаив дыхание, Маша прислушивается. Да, конечно, они шепчутся. Она не разбирает слов, но слышит их приглушенные голоса. Секреты это у них или они не хотят разбудитьее, полагая, что она спит?

И потом, зачем им свет? Значит, они что-то делают там при свете. Может быть, чертят что-то. Но что? Схему нового трюка? Но почему без нее? Они никогда ведь не делали этого втайне от нее…

Маша уже не может лежать спокойно. Она встает и идет к их комнате. У самой двери останавливается на мгновение и совершенно отчетливо слышит слово «опасность». Не раздумывая более, она решительно распахивает дверь.

Ну да, они действительно сидят за столом и так сосредоточенно чертят что-то, что даже не слышат, как она входит.

– Что это за совещание у вас, мальчики? – негромко говорит Маша, и они испуганно оборачиваются в ее сторону. Опять какие-то тайны от меня?

– Ну что ты, Маша! – обиженно восклицает Алеша. – Какие могут быть тайны от тебя?

– А хотите, я скажу вам какие?

– Да нет у нас никаких тайн, – поддерживает брата Сергей. – Просто мелькнул замысел нового трюка, вот и набрасываем его схему.

– А почему со мной не захотели посоветоваться?

– Думали, что спишь…

– Нет, мальчики, меня вы не проведете. И я вам скажу, о чем вы тут шептались. О причине моего падения, правда? Не случайно ведь это…

Братья молчат, но по их лицам Маша уже безошибочно знает, что угадала, и продолжает:

– Да, мое падение не было случайным. Оно произошло потому, что я вдруг потяжелела. Вернее, ко мне вернулся на какое-то мгновение прежний вес, и я полетела к Сереже с большей скоростью, чем прежде. А это значит… это значит, что гравитационное поле над манежем не постоянно.

– Да, Маша, именно это нас и встревожило, – с невольным вздохом признается Алеша. – Со мной тоже ведь случилось такое… Когда я возвращался на мостик, то чуть не перемахнул через него.

– Ну и что же нам делать теперь? – растерянно спрашивает Маша. – Если сказать об этом Илье Андреевичу, они сразу же начнут поиски неисправности и надолго выключат всю аппаратуру…

– Да и не в аппарате, наверно, тут дело, – перебивает ее Сергей. – В нем, может быть, и нет никаких неисправностей. Главное, по-моему, в том, что ученые просто сами еще не знают природы того явления, которое называют антигравитационным эффектом. А нестабильность этого эффекта их непременно насторожит. И конечно же они немедленно запретят нам репетиции, пока не разберутся, в чем дело.

– Но что же делать, мальчики? – снова вопрошает Маша.

– Не сообщать им ничего!.. – резко поворачивается к сестре Алеша. – Никому! Ни Илье Андреевичу, ни Ирине Михайловне. Об этом должны знать только мы. Ты понимаешь меня?..

Нет, Маша его не понимает, хотя и догадывается, что братья ее уже придумали что-то.

– Погоди, Алеша, – отстраняет брата Сергей. – Дай я ей объясню. Ты ведь знаешь, Маша, что мы смыслим немного в физике? Вот и подсчитали, что может произойти в результате временного восстановления нормальной гравитации. Для этого не требуется знаний теории относительности и квантовой механики, достаточно и обычной механики в пределах курса средней школы. Видишь, сколько мы бумаги перемарали? Это все наброски твоих и Алешиных положений в воздухе, при которых особенно опасно неожиданное повышение гравитации.

Маша внимательно всматривается в рисунки, недоумевая, почему такими опасными положениями считают они моменты отрыва от трапеции и от рук ловитора.

– Неужели не понятно? – удивляется Алеша. – Ведь именно в эти моменты мы с тобой делаем рывки, от которых зависит инерция наших полетов. И очень важно при этом, какой вес имеют наши тела. Об этом все время нужно теперь помнить и быть начеку. Особенно Сереже, чтобы при любых обстоятельствах вовремя прийти в точку встречи.

– В Сереже-то я нисколько не сомневаюсь, – обнимает брата Маша. – Он никогда не потеряет головы. Всегда сумеет каким-то шестым чувством обнаружить неточность нашего полета и молниеносно сообразить, как прийти к нам на помощь. Ну, а как быть в том случае, когда летишь с большей инерцией, чем необходимо, не к Сереже, а на отходный мостик?

– Поверь нам, Маша, – прижимает руку к сердцу Алеша, – мы продумали все случайности и учли все опасные моменты, и если ты не побоишься…

– Я не побоюсь!.. – нетерпеливо перебивает его Маша.

– Мы и не сомневались в тебе, – счастливо улыбается Алеша. – А беспокоила нас все это время вовсе не опасность падения. Напротив, отсутствие опасности…

Маша поднимает на него удивленные глаза. Опять какая-то загадка?

– Известны ли тебе, Маша, слова Луначарского о цирковых артистах! – вступает в разговор Сергей. – Их привел нам как-то Михаил Богданович. "Специалистами отваги" назвал нас Луначарский, а цирк – "школой смелости". И нам с Алешей казалось все время, что этой-то отваги и смелости как раз не хватает в нашем новом номере. Малейший элемент риска был вроде исключен…