Текст книги "Партия свободных ребят"
Автор книги: Николай Богданов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)
Люди, говорившие те слова, были подозрительные, его даже жуть взяла при виде таких. Один кривой, другой огромный, сутулый, третий черный, как опаленный. И все нездешние.
Вот как это было...
ОПАСНЫЕ ГОСТИ
Ночью привалила к кулакам подмога. От далеких синих лесов по бурному разливу приплыла небольшая рыбацкая лодка, и, таясь от людей, из нее высадились три человека. Один кривой в ватнике, другой сутулый в брезентовом плаще, третий в ободранной кожаной куртке и охотничьих сапогах.
Пристав напротив бани Алдохиных, они по земляным ступенькам прокрались в баню. Отсюда сутулый, в брезенте, оставив товарищей, пошел в дом Алдохиных, не боясь злых кулацких собак. Ни одна не брехнула на него.
В рукаве он скрывал длинный нож (такими охотники резали медведей, мужики кололи свиней). А на плече нес мешок, но не простой, а из сыромятной кожи.
Он заглянул в окна, тихо, без звука прошел по сеням и без стука открыл дверь в горницу. Силан Алдохин, стоя перед образами в одной рубахе, босиком, молился Николаю-угоднику о ниспослании ему теплой весны, а Ивану Кочеткову гололеду под трактор.
– Здорово, хозяин, – проговорил ночной гость, откидывая капюшон плаща.
Силан удивился, словно увидел ожившего Николаяугодника.
– С нами крестная сила, никак, покойный Родион?
– Он самый, – усмехнулся гость и поправил редкую бороду, словно приклеенную к худым, темным щекам.
– А кто же в твоей могиле лежит, если ты бродишь по свету, Родион?
– А разве меня хоронили?
– По всей форме, с попами, с кадилами... Правда, в закрытом гробу, ввиду смерти твоей от заразного тифа или там оспы... теперь уж не помню.
– Так, – процедил сквозь зубы Родион. – Уж ке знаю, зачем меня господа Крутолобовы похоронили, своего любимого егеря. Только, значит, поэтому меня и пуля не брала. Сколько в меня красные и белые ни стреляли, ну хоть бы одна коснулась. А я бил-колол без промаха... и кадетов и товарищей комиссаров.
– За кого же ты воевал, Родион?
– Сам за себя! С тех пор как во время революции купил у меня молодой барин Крутолобое мое имя-звание вместе с паспортом, а мне отвалил кучу золотых монет, понесло меня туда, где деньгам цену знают. В белогвардейское царство. Был я в Крыму у белых, потом у зеленых, последний мой пир был у Антонова. Хотел за границу убежать, да места на пароходе не хватило. Не взяли меня с собой господа офицеры...
– А зачем же ты ко мне-то пришел? – покосился Силан на кожаный мешок в руках бывшего егеря.
– За продовольствием, по старой памяти. Охотились когда-то вместе, помогал тебе браконьерить в барских угодьях. Не так ли?
– Было дело, – пробормотал Силан.
– Я не один, с двумя товарищами. Скрывались мы в темниковских лесах, а теперь с разливом решили вниз, на Волгу, уплыть. Без харчей и без гроша в кармане нам пропадать... Выручай, Силантий... Не то сожжем!
– Что ты, – перекрестился Силан, – больно скорый сразу грозиться!..
– А нам это недолго.
– Любите вы жечь да палить, знаю антоновцев...
И тут Силан запнулся, его озарила лукавая мысль.
– Слушай, Родион, уж если вам желательно чего-либо сжечь, сожгите вы у нас в Метелкине один немудрящий сарай. И получите вы за это на дорожку и хлеб, и сало, и денег жменю.
– Ну что ж, сожжем сарай, – охотно отозвался Родион.
– Вот хорошо. Вот и слава богу. Вот и договорились, спасибо Николаю-угоднику, – торопливо закрестился Силан и стал одеваться.
– Пойдем к твоим товарищам. Я вам расскажу, чего от вас требуется. Какой нам сарай надо поджечь, какого нам медведя надо убить...
– Медведя? Про то уговора не было!
– Будет, будет, и на медведя будет уговор, – ласково лепетал Силан. Ты же известный был медвежатник. Вон я вижу, у тебя и кожаный мешок-накидыш сохранился, в который ты живьем медвежат-пестунов ловил, волчат сажал. Ох, славилась когда-то твоя хватка!
– Я и взрослого медведя однажды им накрыл, – усмехнулся Родион.
– А на войне-то аль человеков в него ловил?
– Бывало, – нехотя сказал Родион, – накидывал на часовых... Подкрадываться-то я могу без звука... Голос в мешке глушится... А когда нюхательного табаку на дно сыпанешь да нахлобучишь на человека, тут любой богатырь дохнет разок и повалится...
– Гм, да, мешочек, – опасливо покосился кулак, открывая дверь бывшему охотнику, которого похоронили как егеря, а он воскрес как бандит.
В бане Алдохиных долго сговаривались бандиты с кулаками, а редкие ночные прохожие думали, глядя на огонек, что Силаыова старуха, мастерица по этой части, гонит самогон к празднику.
Перед рассветом, когда ночная тьма напоследок изо всех сил сгущается и наступают примерки, двое бандитов тихо, бесшумно прокрались к своей лодке и затопили ее, завалив камнями. Чтобы никто не полюбопытствовал, чья она, откуда взялась.
Никто их не видел, кроме Гараськи. Он как раз водил к берегу коней попоить. Забавно ему показалось, зачем это какие-то дядьки топят лодку, словно рассохшуюся бочку.
В темноте не угадал, кто такие. Подумал – не почтари ли? Да зачем бы им лодку топить? Послушал, о чем переговариваются. И расслышал, как один сказал:
– Тарарахнем!
А другой потихоньку засмеялся.
Встретив Макарку, который тоже перед рассветом вывел коней поить, Гарась сказал ему:
– Видать, к вам какие-то пьянчуги за самогоном приехали, а он не готов?
– Давно готов, – ответил Макарка.
– А чего же они лодку-то схоронили? Наверно, мало им, новой заварки будут дожидаться.
– А может быть, – ответил Макарка, лениво зевая.
Вот и все. Тогда Гарась не придал этому значения. Но теперь, услышав смешное слово из уст Никифора, вспомнил, что кулаки-то звали трактор тарарахтором!
ЛЕТИ, СПЕШИ, КРАСНАЯ ЭСТАФЕТА!
Шумит, гремит весенний базар в Сасове. Хоть и развезло пути-дороги, хоть и непролазная черная грязь на немощеных улицах уездного городка, все же набрался, понаехал народ со всех сторон. Кто по речке, по разливу, кто поездом, а кто и на телегах, запряженных парой коней, – на одном из грязи не вылезешь.
И все базарники собрались на главной улице, где поверх грязи постелены сосновые доски. На этой дощатой мостовой идет праздничное гулянье. По обеим сторонам "дощечек" выстроены деревянные балаганчики, и в них, как в скворечниках, сидят продавцы игрушек, свистулек, пряников, орехов, изюма, урюка и всякой всячины.
Мимо них тесной толпой прохаживаются городские и деревенские покупатели.
Деревенские все больше к балаганчикам льнут, а городские – к возам. Деревенским интересно послушать, как играют в балаганчиках граммофоны, а городских больше прельщает поросячий визг, доносящийся из корзинок, накрытых рядном.
Торговля у метелкинских богатеев шла бойко. Капусту, огурцы закупали местные торговки бочками. Свиные окорока и сало тоже норовили перекупить для продажи вразнос. Крик, шум. Торгуются, перебивают, чуть не в драку.
Мед, воск, свежие яйца – все в хорошей цене. Покупателей явно больше, чем продавцов. Со многих станций железной дороги рабочий люд понаехал.
Всё берут. И овес и пшеница ходом идут.
Радуются Алдохины, радуются Салины, не радуется только Гараська. Тоска-змея под сердцем сосет. Как домой весточку дать, как предупредить ребят о возможной беде?
Телеграмму отстукать – в половодье почта совсем не работает, река все телеграфные столбы валит. Да и нельзя никак отлучиться. Заставляет его хозяин караулить мешки, бочонки, весь товар. Эко всего сколько. Нанимали подводы, местных грузчиков, чтобы весь товар с лодок к базару подвезти.
Прикован он к кулацкому добру, словно цепью.
Вот к полудню наполовину распродали свой товар богатеи, а остальное придержали: цена растет, выгодней подольше поторговать. Весенний базар почти ярмарка, растягивается дня на два, а то и на три.
Свернули торговлю метелкинские кулаки и пошли сами добра накупать. И чего только не покупали! И конфет, и пряников, и шалей, и полушалков, а рябая Дарья Алдохина даже граммофон с розовой трубой. Как завела его, поставив поверх мешков и бочек, так в живном ряду петухи запели, а поросята примолкли.
Смешно даже. Но не смеется Гараська, весь он в тоске, в тревоге.
Оглядывается по сторонам: найти бы хоть какого начальника, комиссара в кожаной куртке, коммуниста, кому можно тревогу доверить.
И вдруг – вот счастье! – заметил среди мальчишек, снующих на базаре, паренька в красном галстуке. Не раздумывая, не спрашиваясь, сорвался – и к нему. Вскинул руку: дело есть, будь готов!
– Всегда готов! – ответил паренек немного удивленно. Увлек его Гараська за балаганы, отвернул пиджачишко, стеганку на пакле, и показал свой красный галстук.
– Я тоже пионер. Из села Метелкина.
– Из Метелкина? – обрадовался мальчишка. – Как же, знаю, про вас весь город говорил, в газетах писали, как вы ценности-то, бриллианты...
– Да, да, это дело прошлое. Ты слушай, чего я скажу про беду нынешнюю!
– А мы к вам в поход собираемся, вот как только окончатся занятия в нашей железнодорожной школе...
– Тогда будет поздно, надо сейчас! – воскликнул Гараська.
– А что случилось?
Они затаились за деревянным балаганчиком, в котором продавались свистульки, пищалки, и под шум этого веселого товара Гараська поведал городскому пионеру свою тревогу. Когда мальчишка узнал, что кулаки возненавидели стального коня и, наверное, хотят его истребить руками таинственных разбойников, тайно приплывших неизвестно откуда, весь он затрепетал.
– Ох, хитры, все на базар уехали, чтобы на них не подумали, а сами покушение подстроили! Чего же нам делать-то? Из-за разлива ни пройти, ни проехать... Телеграф? Телефон?
– В разлив не работают. Туда бегом бежать надо, по высокому берегу... Я бы побежал, прямо разувшись.
Снял бы сапоги и дал ходу, – размечтался Гараська.
– Столько километров разве пробежишь...
– Хотя бы до первого села, а там попросишь других мальчишек, конечно из бедноты.
– Правильная идея! – воскликнул мальчишка в красном галстуке. – Надо доставить эстафету.
– А это что такое?
– Срочное донесение.
– Ага, ну давай, доставляй. И знаешь как: в моем галстуке. Его наши сразу признают и поверят. Таких, как у нас, больше ни у кого нет.
– Вот здорово! Давай пиши.
– Карандаш есть, бумаги нет...
– Вот на щепке!
Ребята, присев на корточки, быстро написали на щепке донесение и завернули его в Гараськнн галстук.
– А ты не подведешь? – спросил Гараська.
– Не веришь? – огорчился пионер. – Ну хочешь залог, на, возьми мой складной ножик. Четыре лезвия, шило, ножницы, штопор Гляди! – И, вынув из кармана, развернул на своей ладони чудесный ножик.
– Вот, если не доставлю эстафету, возьмешь себе.
Доставлю – отдашь Это в залог!
– Ну, будь готов! – сказал Гараська, забирая ножик.
– Всегда готов! – поднял руку пионер и исчез в толпе.
Гараська бросился к своему базарному месту и наткнулся на Никифора.
– Ты где это был? – грозно вопросил его хозяин, схватив по старой привычке за вихры.
– До ветру бегал, – пролепетал Гараська, засовывая поглубже в карман перочинный ножик.
Кулак рассмеялся и сунул ему горсть пряников. Он был доволен торговлей, слегка пьян и потому добр.
ЕЩЕ ОДНА ТАЙНА
Ночевали метелкинские базарники у знакомых сасовских торговок. После базара долго распивали чаи, закусывали. Женщины пили наливки и настойки, мужчины – самогон. Шумно судачили про базар, про торговлю, про городские новости и про политику.
У Гараськи заболела голова, знобило. Никифор велел залезть на печку и спать. Так он и сделал. Угрелся на теплой русской печке и заснул. Но среди ночи проснулся, словно кто-то толкнул его в бок. Это был ножик, неудобно повернувшийся в кармане. Он больно вонзился в тело.
Уложив его поаккуратней, Гараська хотел было снова на боковую, но его внимание привлекли свет в горнице и приглушенные голоса.
Он слегка приподнялся на локтях и заглянул. И что же он увидел?! За самоваром сидели его хозяин Никифор Салин, Силан Алдохин и неизвестный человек в городском пиджаке. Неизвестный был гладко брит, стрижен ежиком, скуласт, кожа на его щеках свешивалась складками.
И вот что услышал Гараська.
– Так... Значит, и склеп разграблен, где наши предки были похоронены. И имение растащено. И цела только могила любимого друга детства моего егеря Родиона, – сказал бритый.
– Могилка цела. И плита медная с надписью вашей в стихах цела... А вот то, что в синем клубочке матушка ваша берегла... – проговорил Салин, испытующе глядя на бывшего барина.
– Знаю, в газетах читал, голодное мужичье съело наши фамильные драгоценности!
– Да, так-то вот, барин, пошли в Помгол.
– Значит, судьба им такая, – донесся до Гараськи отрывок разговора.
И он, забыв про сон, подтянулся к краю печки.
Этот незнакомец не иначе, как бывший барин Крутолобов.
– Значит, не прокутили товарищи комиссары ваши бриллиантики, а мужикам хлеб закупили? – усмехнулся Силан Алдохин. Он ведь сам немало награбил из крутолобовского имения и не очень жалел помещичье добро.
– Закупили хлеб в Америке... И я сам этому помогал, черт меня дери!
– Это как же так, барин? – с притворным сокрушением воскликнул Никифор Салин.
– А вот так. Я теперь работник советского торгпредства... Я ведь знаю несколько иностранных языков не хуже русского... Ну и оказался теперь нужен как специалист.
– Спец, как теперь говорят.
– Да, советский спец, Аполлинарий Андреевич, товарищ Крутолобое, прошу любить и жаловать! – барин насмешливо раскланялся.
Кулаки расхохотались. Одежда на барине висела, как на вешалке. Силантий проговорил:
– Как же вы похудели, Аполлинарий Андреевич! Я помню, были вы поперек себя шире. Бывало, как вам в коляску садиться, так ее с другой стороны трое работников осаживали... Чтобы не перевернулась, когда вы на подножку своей барской ногой ступите...
– Да, а я помню, – сказал Никифор, – вы все, бывало, по заграницам ездили от толщины лечиться, водичку там какую-то пили... Смотри-ка, видать, вас революция от толщины враз вылечила. И бесплатно!
Кулаки снова расхохотались.
– Не бесплатно, – буркнул барин, – ценой последнего имения и прочего...
– Ну, зато вы теперь на государственной службе.
– По заграницам не на свои деньги ездите, а на советские!
– Не вы ли тракторы там закупаете и прочие машины?
– Я! Я! Я! – повторял с досадой барин, ударяя себя кулаком по лбу.
– А для нас вы там не закупите по одному хотя бы?
– Да, видите ли, – сказал Крутолобов, – есть такая возможность. Некоторые работники Наркомзема отстояли существование так называемых культурных хозяйств. Вы это знаете?
– Знаем, читали.
– Так вот, главное – попасть в число культурных хозяев. Получить такие справки от местных властей. Ну и тогда я смогу вам посодействовать в приобретении для ваших хозяйств некоторых импортных машин.
– Это вы всурьез, барин? – сразу перестали смеяться кулаки.
– Крутолобовы слов на ветер не бросают.
– Так, так... И что же с нас за это?
– А ничего... Ничего, кроме небольшого содействия.
– Какого же?
Наступила тишина. Барин молчал, обдумывая. Кулаки настороженно посапывали.
– Содействие самое пустяковое. Я прибуду к вам с одним местным товарищем из земельного отдела для определения: являются ли ваши хозяйства культурными. Для нарезки таким хозяйствам, как полагается, до двадцати пяти гектаров... Ну, а вы поможете мне выкопать из могилы гроб любимого егеря моего Родиона и доставить его в лодку.
– Да зачем он вам, барин? – притворно-испуганно сказал Никифор.
– Что, трусите? – усмехнулся Крутолобов.
– Помнится мне, помер ваш забулдыга охотник от заразы какой-то, когда его хоронили, гроб был закрыт... опасно его коснуться. А так, нам что ж, выкопаем, ежели такая ваша барская фантазия, – пожал широкими круглыми плечами Силан.
– Родион умер от пьянства, – сказал Крутолобов, – и любоваться я на его череп и кости не собираюсь. Он похоронен вместе со своей собакой, как древний князь с конем.
– В одной могиле с собакой? Ох, грех, прости господи! – перекрестился Никифор.
– Да, такова была его последняя воля, чтобы над ним шумел лес, в котором он всю жизнь охотился, и с ним в ногах его лежала собака единственное любимое существо...
– Так, так, – забарабанил Силан пальцами по самовару, любуясь своим отражением, – а не положено ли в этот гроб и что-либо поценней собачки? Серебряная посуда, разные золотые вещи и прочие громоздкие ценности, которые вы не смогли унести с собой?
Барин насторожился.
– При разгроме вашего имения ни одной серебряной тарелки, ни одной позолоченной чарки мы не нашли...
А ведь запомнились они мне. Бывало, выносили ваши лакеи золотую чарочку на серебряном блюдечке, когда являлись мы поздравлять господ с праздниками... И вот не пришло мне в голову, дураку, что все это вы так хитро угробили!
– Не угробил, а сохранил! – сердито сказал барин.
– Ловко, – усмехнулся Силан Алдохин, – золото в гроб схоронили, а покойничка на волю пустили! И вы не боитесь теперь доверить нам такую тайну?
– Нет, не боюсь. Я сейчас для вас ценней, чем эта куча серебряного и позолоченного старья... Вам выгодней мое содействие.
– Это верно, – сказал Никифор. – Забирайте свой гроб с серебряной посудой, мы из простых чашек поедим!
– Правильно, – подтвердил Алдохин, – нам главное – по двадцать пять десятин землицы, да пожирней, почерней, уж мы на ней разведем культурные хозяйства!
– По рукам? – сказал барин.
И в это время неловко повернувшийся Гараська задел кадушку с блинами, поставленную хозяйкой на печке.
С нее слетел половник и, загрохотав по ступенькам, скатился на пол.
– Кто там?! – крикнул Крутолобое.
Все трое вскочили.
Никифор быстро направился к печке. Подняв половник, заглянул. Гараська притворился спящим.
– Батрачонок мой чего-то расхворался, заснул и во сне мечется, – сказал он и отодвинул дежку с блинами подальше.
И больше Гараська ничего не слыхал. Все трое вышли на крыльцо, будто покурить. Наверное, сговаривались там, как выкопать гроб с серебряной посудой и золотыми чарками.
"Что делать? Что делать? – до головокружения думал Гараська. – Летит ли моя весточка ребятам, не подвел ли меня городской в красном галстуке?"
ПЕШКОМ, ВЕРХОМ, НА ВЕЛОСИПЕДЕ
Нет, городской мальчишка не подвел. Это был Петя Цыганов, сын машиниста, который недавно погиб во время крушения поезда, подстроенного кулацкими бандами разбойника Антонова. Петя ненавидел кулаков. Он только что вступил в пионеры и изо всех сил хотел совершить какой-нибудь подвиг. Эстафета Гараськи попала ему в руки, как перо жар-птицы.
Никому ничего не говоря, боясь, как бы другие не перехватили, Петя заскочил только домой, схватил кусок хлеба, посолил, сунул в карман и, сказав сестренке: "Пусть мама не беспокоится, вернусь поздно", – бросился бежать к темгеневской дороге.
С собой захватил он еще дружка своего Володю Банщикова, которого не приняли в пионеры, как самого отчаянного озорника и драчуна изо всех ребят железнодорожного поселка. Петя решил дать ему возможность отличиться. Он был товарищеский парень. И вдвоем будет бежать веселей. Вперегонки всегда лучше бегается.
Так они вдвоем и помчались.
Вначале очень резво. Петя даже забыл, что ботинки его немного тесноваты. Потом слегка сбавили ход. Потом Петя натер ногу, и ему пришлось разуться. Земля была еще холодная, и вскоре ноги у него задеревенели. Поменялись обувью с Володей. Вскоре оба натерли мозоли до крови.
Побежали босиком.
Словом, когда завидели темгеневскую церковь, они уже шли шагом, и вид у Пети был такой несчастный, что Володя, который был покрепче, предложил ему:
– Садись на закорки, давай понесу.
– Ничего, я сам, только бы до Темгенева, там мы сразу к Павлику! Мы ведь с ним на одной парте сидим.
Павлик Генерозов, уехавший домой на весенние каникулы, был сыном темгеневского попа. Поэтому его не принимали в пионеры, как он ни напрашивался. И у Пети возникла мысль, что лучше его никто не постарается доставить пионерскую эстафету, чтобы доказать свою преданность.
– А все-таки он попович, – усомнился Володя, – как в его руки такое доверять, риск!
– Пожалуй, какого-нибудь надежного бедняка надо послать с ним в паре.
– Да, одного нельзя.
Так, рассуждая, добрались они кое-как до Темгеиева и, ковыляя, побрели к поповскому дому, стоявшему рядом с церковным кладбищем. Здесь было тихо, мирно. Поповский конь ощипывал травку с могил. Попадья сушила белье, протянув веревки между крестами. Завидев знакомого мальчишку, с которым учился и дружил ее сын, она так и всплеснула руками.
– Что такое, Петя, на тебе лица нет? Что у вас там, пожар, вражье нашествие? Отчего вы бежали?
– Мы так... мы по Павлику соскучились, – попытался соврать Петя.
Но тут появился испуганный Павлик, и они, забежав в дальний край кладбища, где в часовне хранились гробы для покойников, быстро обговорили все.
Пухлые щеки Павлика запламенели.
– Ты не бойся, я не изменник, я живо эстафету домчу...
Вскочу на коня и пошел!
– Нет, одному не доверим, не то у тебя происхождение, – упирался Володька.
– А мы вдвоем усядемся! – охотно предложил Павлик.
И не успела попадья оглянуться, как Петя с ее Павликом, забравшись на неоседланного коня, уже мчались по большаку от Темгенева на Глядково.
В залог ей остался долговязый Володька, на которого она обрушила и все свои ахи-охи, и все свое лекарское искусство. Володька взвыл, дуя на ссадины, смазанные йодом.
Павлик отлично ездил без седла и погонял коня резво и весело. Но Петьке быстрая верховая езда показалась еще хуже бега в тесных ботинках. Его так и мотало из стороны в сторону, так и тянуло свалиться.
Обеими руками схватился Петя за гриву коня, зажав эстафету в зубах. Но грива не спасла его, когда конь на спуске с горы поскользнулся. Оба всадника кубарем скатились в овраг.
Пока они опомнились, пока поднялись на ноги, конь не стал ждать. Повернулся, радостно заржал и махнул обратно, отделавшись от седоков.
Что делать? У коня четыре ноги, разве его догонишь!
Павлик вытер нос, разбитый при падении, махнул рукой и сказал:
– Бог не выдаст, свинья не съест, пойдем коней воровать.
– А где они?
– Вот здесь, в каменоломне, есть пара кляч... Сегодня праздник, каменоломщики в Темгеневе гуляют. Я знаю, они прямо из церкви к самогонщице направились, а коней в сарае оставили...
– Попадет нам!
– Ничего, я на себя беру... Они верующие, а я сын попа, глядишь, бить не станут.
Друзья прокрались к каменоломне и вывели из сарая каких-то невзрачных кляч с боками, вымазанными в известняковой пыли.
Взнуздали их веревочными уздечками и поехали. Клячи, привычные возить камень, шли не спеша. И сколько ребята ни били их пятками по бокам, сколько ни понукали, ничего не помогало. Лошади, помаргивая белесыми ресницами, только иной раз оглядывались на своих седоков удивленно и не прибавляли шага.
– Да вы понимаете, из-за вас мы опоздаем? Беда может произойти! возмущался Петя на ухо коню.
Павлик юлой вертелся на спине клячи и утешал его:
– Нам только бы до Глядкова добраться. Там в третьем доме с краю живет комсомолец Митя Рябов. Знаменитый человек, потому что у него есть велосипед. И он ездит на нем в Устье к тамошней учительнице на свидания. Всех собак с ума сводит... Как засверкает спицами!
Теперь вся надежда была на знаменитый велосипед комсомольца Рябова. А вдруг его нет дома?
Когда клячи добрели, наконец, до третьего с краю дома, всадники чуть не свалились с них.
– Мити нет дома, он в Сасове, – сказала его мать.
Она сидела на крылечке и грызла семечки, давно наблюдая приближение двух всадников.
Петя онемел. Но хитрый попович не растерялся. Позади хозяйки, в открытой двери сеней виднелся знаменитый велосипед. И у Павлика мелькнула дерзкая мысль:
– Так ведь я же сказал: мы от Мити! Это вам послышалось, будто мы спрашиваем, где Митя? Я говорю, где велосипед Митин?..
– А что? Зачем вам? – переспросила мать Мити.
– Он послал нас к учительнице. До вас на конях, а дальше на велосипеде.
– Это еще почему?
Тут опомнился Петя и, поняв, о чем идет речь, поднял руку с красным свертком и закричал:
– Подарок шлет невесте! Срочный!
На лице женщины отразилась какая-то догадка.
– А я вас знаю, вы сынок батюшки темгеневского? – улыбнулась она Павлику.
– Ну да, – вдохновился вдруг Павлик. – Отец их повенчает тайно. Чтобы комсомольцы не узнали. Мы везем ей обручальное кольцо!
Павлик слышал, что Митина мать настаивает на церковной свадьбе, а он желает сыграть красную, по-комсомольски. И ловко сыграл на этом, сочинив тут же басню про обручальное кольцо.
– Обручальное кольцо? – глуховатая Митина мамаша так и подскочила. Она с необыкновенной расторопностью свела с крыльца велосипед и, торопливо крестясь, сказала:
– Слава богу, слава богу, послушался, наконец, родную мать, женится по христианскому обычаю! Ну, поспешайте, хлопчики, поспешайте! Передайте Клавочке мое родительское благословение...
Ребята схватили велосипед и, боясь оглядываться, побежали рядом с ним прочь от Митиного дома, бросив у забора лошадей из каменоломни.
А ТЕМ ВРЕМЕНЕМ В МЕТЕЛКИНЕ...
А тем временем в Метелкине все было безмятежно спокойно. Село словно заснуло под звон жаворонков, окруживших его со всех сторон. Кузница в праздники не работала. Парни с девушками на улицах не шумели. На гулянье выходят вечером. На завалинках мирно сидели старики и старухи, греясь в лучах весеннего солнца. Только иногда этот покой нарушали какие-то тревожные резкие звуки.
Это Степан обучал Сережку, бывшего Урвана, играть на коровьем рожке сигналы тревоги.
– Ну, какой же из тебя дежурный, если ты не можешь тревоги проиграть! сердился Степан. Сережке как раз сегодня выпало дежурить у пожарного сарая, оберегать трактор.
Зажав крепкими губами рожок и надув щеки, Степан показывал, как издавать резкие, призывные звуки.
Сережка пытался подражать ему, но, кроме писка, у него ничего не выходило.
Ребята, толпившиеся тут же за околицей, так и падали на землю от смеха.
– Если ты не научишься, я тебя отставлю от дежурства, – грозился Степан, – другого пошлю!
– Да нынче ничего не случится, все кулачье на базаре, – говорил Сережка, – вот когда они вернутся – другое дело.
Так же думал в эти дни и Иван Кочетков. Вместе с учительницей они вышли к мельнице полюбоваться разливом.
Анна Ивановна была почему-то задумчива, а он весел.
– Посмотрите, какая красота у нас, какой простор!
И дышится как легко. Может быть, потому, что кулачье, словно воронье, на базар отлетело и воздух стал чище? – И он засмеялся.
Анна Ивановна промолчала.
– А когда станем здесь полными хозяевами, красиво заживем – вот увидите! Вот только не уезжайте, не покидайте нас.
Она молчала.
– Конечно, вас ничем и не удержишь, вы перелетная птица, мысли ваши где-то от нас далеко. Я знаю. Где-нибудь за Днестром-сердце оставили... А к нам так залетели, на время.
– Оставьте, Иван Петрович, у меня за Днестром родина пока еще под тяжелой неволей. Вам это известно. Снова идти на подпольную работу – это ведь не на веселье...
– Значит, отогрелись у нас немного, набрались сил, перелетная птица, и снова в южные края? Конечно, если позовут... это ваш долг... Но зачем же самой так рваться, как же ребята наши без вас? Разобьете вы многие сердца!
– Сердца эти принадлежат не только мне, но и вам.
Она замолчала и прислушалась, как играет тревогу неугомонный Степан.
...Наступил вечер. Девушки и парни вышли на берег.
Заиграла гармонь, послышались песни, припевки. Маша покормила своего Ивана ужином, и он задумчиво спросил ее:
– Может, поночую нынче дома, вроде спокойно, можно поспать?
– Как знаешь, Ваня, – сказала Маша, – только ведь немного осталось до пахоты, земля на ветру да на солнце сохнет, как на сковороде. Я бы уж на твоем месте эти дни особо трактор поберегла. Уж очень на него кулаки ненавиствуют... Словно горло каждому из них твой трактор грозится перепахать.
– Хорошо, будь по-твоему, подежурю и нынче. Трактор для нас дороже всего... В нем вся наша будущая жизнь, все надежды.
И, набросив на плечи полушубок, он ушел к пожарному сараю.
Проходя мимо Алдохиных, Иван заметил мать Силана, нырнувшую в баню с ведром.
"Что это они, в праздник баню, что ли, задумали топить? Или самогон гнать? Нет, самогон они до праздника гнали, с собой на базар готовили... И зачем это лазит не вовремя по баням старуха?" – так подумал Иван и прошел своим путем.
Дежурили в эту ночь надежные мужики. Дед Кирьян, исконный бедняк, и кузнец Агей. В праздник он не работал в кузнице и решил в эту ночь исполнить свою очередь.
"Кремни, этих железом не возьмешь! – подумал Кочетков. – От таких дежурных можно и отлучиться".
Ему очень хотелось еще поговорить по душам с учительницей. Неужели она задумала после окончания школьных занятий покинуть Метелкино? По-видимому, так.
Что-то стала очень задумчива. Не заскучала ли в деревенской глуши? Не собралась ли в дальние края, как залетная ласточка? Как было бы хорошо уговорить ее остаться.
Но хорошо ли в темную ночь идти под ее окно?
А ночь становилась все темней. И все теплей. С юга незаметно привалили сырые, густые облака. Слились с темной, оттаявшей землей. Закрыли звезды. Окутали село чернотой. Лишь кое-где в овражках чуть белели остатки снежных сугробов.
Заметил Иван мальчишку, притаившегося в телеге под мордами лошадей, жующих овсяную солому. И на сердце стало теплей: тоже караулит – жизни за трактор не пожалеет. Ну и правильно – здесь их будущее. Кто же это?
А не все ли равно? У нас таких мальчишек много!
Походил Иван, побродил, совсем было собрался пойти к учительнице, да вдруг огонек в ее окне погас. Кочетков вздохнул, зашел в сарай и, улегшись на деревянный ларь, в котором хранилось разное пожарное имущество, накрылся с головой полушубком.
Наган, как всегда, положил в головах по старой военной привычке. Он не знал, и никто не знал, кроме старухи Алдохиной, что в этот час три неизвестные личности уговаривались, как отправить на тот свет его душу.
Кривой человек в полушубке, усатый в драной кожаной куртке и егерь Родион, которого давно считали покойником, сидели наготове в бане, ступеньки от которой вели к реке.
Старуха с ведром, таясь в темноте, потихоньку откачала воду из затопленной лодки, в которой они приплыли откуда-то из лесных дебрей. Теперь им нужно было сделать свое дело и уплыть на ней по темной реке в черную ночь.
При свете коптилки они проверили оружие. У одного был наган, у другого – кавалерийский карабин с обрезанным стволом, у Родиона – кожаный мешок и нож, каким колют свиней.
– Керосин-то не забудь, принеси. Да в чем-нибудь, чтобы не звенел, потребовал Родион у Алдохиной.
Старуха пошла в конюшню и взяла бадейку, в которой батрак обычно размешивал мучное пойло для лошадей.
Макарка не обратил бы внимания – возьми она бадейку открыто, но старуха действовала воровато, с оглядкой. И это его заинтересовало, Макарка затаился за дверью, ожидая, что будет дальше?
Старуха прошмыгнула мимо него к баньке. "Ага, – подумал Макарка, самогон потихоньку от всех каким-то дальним людям продает. Вот хитрюга". Но вдруг до него донесся едкий запах керосина. "Керосин тащит? Что это она, сдурела? Бадейку изгадит, а мне попадет!"
