Текст книги "Итальянский фашизм"

Автор книги: Николай Устрялов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

8. Национальная реакция. Первые фашисты.

«С начала 19 года началось какое-то светопреставление… Все говорило о революции, и на самом деле революции было обеспечено большинство; сами противники были готовы примириться с ней… Но революция не побеждала, не осуществлялась… Итальянский пролетариат, казалось, ожидал повторения чудес Иерихона, – а именно гибели буржуазной Бастилии, т.е. капиталистического государства, лишь от действия распеваемых революционных гимнов и развевающихся красных знамен».

Так отзывается об этой эпохе в своей книге «Превентивная революция» анархист Фабри[27]27
  Цит. по Сандомирскому, цит. соч. с. 64-65.


[Закрыть]. В известной степени он прав: внутри самих социалистов большевистский метод прямого действия не получил признания. На решающем конгрессе в Ливорно большинство партии во главе с лучшими ее силами оказалось против коммунистов. Реформисты победили, коммунисты очутились за бортом партии, Турати торжествовал.

Но торжествовал не только Турати. Можно сказать, что к этому времени относится начало общего революционного отлива, падения революционной температуры. Соглашение 19 сентября – ловкий маневр Джиолитти – нанесло непоправимый удар делу революции. И правительство, и буржуазия, и антибольшевистские круги интеллигенции получили благотворную передышку. Им представлялась возможность ее использовать для усвоения преподанных уроков и собирания сил.

Реакция наблюдалась и в деревне, среди наиболее хозяйственных элементов крестьянства, и среди различных слоев городского населения. Лидеры правых социалистов приняли меры для широкого развенчания русского мифа. Д'Арагона опубликовал подробные отчеты двух делегатов организации металлистов, ездивших в Россию. Отчеты отражали документально грустную русскую жизнь и страшные разрушения, учиненные в России социальной революцией: ведь это шел холодный, голодный и кровавый 20-й год! Печальная повесть свидетелей о бедствиях русского народа производила сильное впечатление на рабочие массы. Экстремисты посильно возражали, но не могли все же рассеять наступающего разочарования: страна советов мало походила на обетованную страну.

Муниципальные выборы в октябре-ноябре 1920 г. принесли уже в ряде мест успехи правым группировкам. Учитывая обстановку, предприниматели стали исподволь нарушать условия 19 сентября. Революционное наводнение неудержимо шло на убыль. Усиливались националистские, патриотические настроения. Разгоралась звезда Муссолини. Внутренние неурядицы не могли не отражаться и на международном положении Италии. Ее удельный вес падал: казалось, она обречена на роль третьеразрядной державы. Вдобавок, Версаль изолировал ее в среде самой союзной коалиции. Авантюра Д'Аннунцио раздражала против нее великие державы и распаляла вражду Югославии. Внутренние трудности отнимали у римского правительства какую бы то ни было возможность активной внешней политики. В Средиземном море устанавливалась гегемония Франции. В Адриатике спешила занять позиции Югославия. На востоке чувствовалась крепкая английская рука. Греция была охвачена противоитальянскими настроениями и мечтала о скором возврате Додеканеза.

Все это опять-таки не могло не пробуждать в итальянцах чувства оскорбленного патриотизма. Интервенционисты 1915 года – а их было немало и люди это были сильные! – горели огнем обиды и стыда. Они ненавидели правительство «отреченцев» всею ненавистью, на какую были способны. Они шли на Фиуме с Д'Аннунцио и в то же время бредили Россией Ленина, дерзко покинувшей коварных союзников! Будь социалисты более гибкими, более дальновидными, – быть может, они сумели бы использовать эти любопытные порывы. Но вместо того, чтобы привлечь к себе «окопную аристократию», они ее оттолкнули: здесь они действовали по русскому шаблону, забывая, что революция грянула в России не после победного конца войны, а в ее разгаре, после военных поражений…

Патриотическая реакция требовала выхода и оформления, дышала местью и жаждою действий – вот источник фашизма. «Фашизм – правильно отмечает Дино Гранди – является не чем иным, как продолжением интервенционализма 1914-1915 годов… Против нас и против нашей несокрушимой веры восстал тогда многообразный блок, состоявший из нейтралистов, дезертиров, демократов-пацифистов, болтающих о всемирной филантропии, флибустьеров-финансистов и социалистов-зюдекумианцев[28]28
  Зюдекум – немецкий социалист, приезжавший в Италию в месяцы ее нейтралитета агитировать в пользу Германии.


[Закрыть], – Священный Союз своего рода, над которым, к счастью, одержала легко победу наша порывистая молодежь. По окончании войны наши бойцы вернулись домой, вернулись усталые, физически истощенные невероятными трудностями свершенных подвигов, но еще овеянные героическим духом военной эпопеи. Им пришлось очутиться лицом к лицу с грубой и циничной послевоенной действительностью»[29]29
  Сандомирский, цит. соч., с. 23.


[Закрыть]. «Фашизм, – пишет Горголини, – это армия нового поколения, выигравшего войну»[30]30
  Pietro Gorgolini, «La revolution fasciste», Paris, 1924, p.1.


[Закрыть].

23 марта 1919 года в бурлящем Милане, в маленьком зале торговой школы на площади San Sepolkro, собралось несколько десятков человек: ардити, легионеры, экс-комбатанты. Их воодушевляли чувства патриотического гнева, ненависти к союзникам, презрения к собственному правительству, воли к национально-народной революции; большинство их пришло слева – от социалистов и синдикалистов. Это были первые фашисты. Их возглавлял Муссолини. «Первых фашистов была горсточка» – вспоминал он об этом собрании через пять лет.

Они организовали «союз участников войны» для новой борьбы – Fascio di combatimento. Перед ними жив был недавний пример – Fascio di difensa nazionale, созданный депутатами жюскобутистами после Капоретто для борьбы с нейтрализмом и пацифистскими настроениями. Но еще теснее и непосредственнее их организация чувствовала себя связанной с предвоенной пропагандою Муссолини. Тот же боевой патриотизм, та же волевая устремленность, то же чутье массовой психики, уменье воодушевлять, увлекать массы. Однако теперь широким массам было не до них: гремели иные кумиры.

Фашизм 19 года выступает сразу с кричащими национально-революционными лозунгами. Муссолини старается подчеркнуть, что по-прежнему он, подобно Гарибальди, совмещает в себе националиста и революционера-республиканца. Он выражает волю и чувства фронтовиков: «необходимо, – твердит он, – сообщить войне социальное содержание, и массы, защищавшие отечество, не только вознаградить, но и, для будущего, спаять их с нацией и ее развитием». Программа рядового фронтовика ясна: спасение нации, укрепление ее достоинства, обеспечение ее счастья и – «обеспечение героям окопов, – людям труда, – возможности воспользоваться революционными плодами революционной войны».

С этим вполне согласуются симпатии и национального пролетариата. Вот почему когда в мае 1919 под Миланом вспыхнула бурная рабочая забастовка и рабочие, захватив фабрику, подняли над нею не красный, а национальный флаг, – Popolo d'Italia демонстративно становится на сторону рабочих. Однако подзаголовок «ежедневная социалистическая газета» все же исчезает с первой страницы фашистского официоза и заменяется другим: Giornale dei combattenti e dei produttori, газета бойцов и трудящихся. Главная задача в поднятии производства – проповедует фашистский орган. Если рабочие союза смогут поднять производство, пусть занимают они место предпринимателей!

Первый съезд фашистов в Милане проходил в атмосфере вопросов внешней политики по преимуществу. Говорятся горькие слова по адресу союзников. Развертывается программа-максимум итальянского «демократического империализма». Съезд провозглашает, что национальная безопасность Италии может быть достигнута лишь путем удовлетворения ее притязаний в Альпийской области и на Адриатическом море, т.е. присоединения к ней Фиуме и Далмации. Муссолини в своей речи не жалеет красок и меньше всего хочет быть умеренным. Широкими мазками рисует он программу Великой Италии: «По нашему убеждению, – провозглашает он, – северная граница Италии должна доходить до Бреннера… Мы настаиваем на том, чтобы ее восточная граница достигала Невозо, ибо это есть естественная граница нашей родины. Мы не можем оставаться глухими к борьбе за Фиуме, мы глубоко чувствуем жизненность уз, связующих нас не только с итальянцами Зары, Рагузы, Катарро, но и с итальянцами Тессино, даже с теми итальянцами, которые не желают быть ими – с итальянцами Корсики, с итальянцами, живущими по ту сторону океана, с этой огромной семьей, которую мы хотим объединить под эгидой общей расовой гордости».

В 1919 фашистскому вождю нетрудно было проявлять заносчивость по адресу соседних держав и «настаивать» на пересмотре итальянских границ: конечно, все это говорилось прежде всего для внутреннего употребления, а не для Вильсона и Ллойд-Джорджа. Ответственны и скупы те слова, которые звучат «с властью», или, по крайней мере, с «влиянием». Муссолини же тогда только добивался влияния и только мечтал о власти. Было нечто от политического футуризма в его выступлениях, рассчитанных на привлечение внимания, на добычу сочувствия: недаром одним из ближайших его соратников состоял в те дни Маринетти, душа итальянского футуризма, поэт задора, борьбы, динамики, отваги и силы.

На парламентских выборах осенью 1919 Муссолини и Маринетти собрали в Милане всего-навсего 4,700 голосов. Конечно, это означало полный провал. «Нужно иметь мужество признать, – говорил впоследствии Муссолини, – что в течение всего 1919 года число итальянских фашистов не достигало и десяти тысяч». Груша еще не созрела. История Италии толкалась еще в социалистические ворота.

Но и сами фашисты еще не вполне нашли себя. Их предвыборная программа 1919 года содержала в себе более или менее обычные демократические требования, радикализм которых выглядывал достаточно банально. Пропорциональные выборы, женский вотум, понижение возрастного ценза, упразднение Сената, созыв Учредительного Собрания для решения вопроса о форме государственного строя, восьмичасовой рабочий день, социальное страхование, рабочий контроль, замена постоянной армии национальной милицией, конфискация военной сверхприбыли, усиленное обложение капитала, прогрессивный налог на наследства, экспроприация церковных имуществ – вот с каким багажом ехали к урнам первые фашисты[31]31
  «Газета, которая бы усвоила теперь в Италии фашистскую программу 1919 года, – саркастически замечает Нитти, – была бы немедленно задавлена цензурой фашистского правительства, а на руководителей ее были бы воздвигнуты гонения, как на врагов отечества» (Fr. Nitti, «Bolschevismus, Fachismus und Democratie», Munchen, 1926, s. 38).


[Закрыть]. Правда, на место Сената они предлагали создать Технический Национальный Совет труда, индустрии, торговли и т.д., но и это предложение не казалось особым новшеством: представительство интересов фигурировало, как мы знаем, и в программе пополяров. Специфически характерен для фашизма был только мажорный националистический тон, всегда ему присущий. В области экономических взаимоотношений выдвигался принцип: «сотрудничество в производстве, борьба классов в распределении». В сфере внешней политики программа требовала непременной ревизии трактатов и осуществления национальных чаяний Италии. Что касается наличной государственной власти, то она объявлялась подлежащей смещению: «режим созрел для смены, – заявил Муссолини уже на первом собрании фронтовиков, – и это мы имеем право быть его наследниками, – мы, вызвавшие страну к войне и приведшие ее к победе».

Возможно, что в 1919 Муссолини и не мог выступить иначе, как в более или менее банальной демократической тоге: «история – объяснял он сам свое поведение, – вступает в период политики масс, гипертрофии демократии; мы не можем идти наперекор этому движению». Но побить радикализмом большевиков, хотя бы и итальянских, не представлялось возможным. И Муссолини предпочитает до времени оставлять в тени вопросы внутренней политики, чтобы зато крепче налечь на мотивы патриотизма, на пафос «национального величия Италии». Здесь и только здесь, на этой возвышеннейшей позиции поля битвы людских сердец, стремился он отнять массы у социалистов. Радикализму социальному он страстно противополагал радикализм национальный, но, в отличие от националистов, на ярко прогрессивной, ультра-демократической подкладке. Он выбирал линию наименьшего сопротивления, ни на минуту не упуская из виду своей основной цели. Антидемократическая заостренность фашизма создается позже, в период его прямой, безоглядной, не на жизнь, а на смерть, борьбы с красной революцией.

Осенью 1919 Муссолини солидаризируется с Д'Аннуцио. «Фиуме, – пишет он, не жалея громких слов, – есть восстание великой пролетарки (т.е. Италии) против нового священного союза мировой плутократии. Пролетарий! Социалисты продают себя Нитти и большим банкам!». Одновременно «Пополо» выбрасывает лозунг в духе старого Гарибальди: «Фиуме или смерть». Ардити во имя Италии братаются с фашистами. Но через год, после раппальского соглашения с Югославией, когда фашизм стал уже приближаться к политической авансцене, Муссолини покидает своего беснующегося попутчика и призывает когорты свои к лояльности. «Фашизм – заявляет он – не может быть непримиримым в вопросах внешней политики. Соглашение о Фиуме и восточной границе приемлемо». Старый лозунг забыт в новой обстановке: ни Фиуме, ни смерти. Д'Аннуцио долго не мог простить фашистам этого «предательства»: поэтический максимализм презирает реальные расчеты…

В области внутренней политики Муссолини держится пассивно до конца 1920 года. Мир как будто кренился влево и был насущен русским духом, революция заливала Италию. Фашизм не имел успеха, и его вождь, для успеха созданный, временами переживал припадки уныния, даже отчаяния… «Долой государство во всех его воплощениях! – писал он в один из таких припадков, весною 20 года. – Государство вчерашнего дня, сегодняшнего, завтрашнего. Государство буржуазное, государство социалистическое. Нам, верным умирающему индивидуализму, остается для печального настоящего и темного будущего лишь абсурдная, быть может, но зато утешительная религия Анархии».

Трудно себе представить нечто более чуждое и противоположное фашистской идеологии, нежели эти строки! Трудно даже поверить, что они принадлежат перу того Муссолини, который, придя к власти, не устает повторять боевой клич этатизма: «все для государства, ничего против государства, ничего вне государства!»…

В месяцы захвата фабрик фашизм нейтрален: он не решается вступиться за буржуазию. «Пополо» приветствует рабочий контроль, утверждая, что он – продолжение «революции, начавшейся в 1915». Красные штурмуют муниципалитеты; – фашизм опять безмолвствует. Бурлит взбудораженная деревня, – фашизм выжидает.

Что делал Муссолини? – Он ничего не делал, ни к чему не призывал. «Я даже готов спросить себя – пишет Камбо, – уж не взирал ли сочувственно на коммунистический задор его революционный и подвижный ум, полный воли к действию и жажды власти, и уж не казалось ли ему, что голова его могла весьма подойти этому движению, столь страдавшему от отсутствия головы?»…[32]32
  Камбо, цит. соч. с. 21-22. Нитти идет еще дальше: «Я не исключаю возможности, – пишет он о Муссолини в 1926, – что внутренно в нем еще живет приверженность к старым идеалам и отвращение к прежним его товарищам, которых он клеймит паршивыми овцами за то, что они не захотели следовать за ним… Его преклонение перед русским большевизмом… – искренно» (цит. соч., с. 39).


[Закрыть] Не будем углублять рискованного предположения почтенного испанского автора. Но во всяком случае остается бесспорной политическая пассивность фашизма в период подъема итальянской революции.

И только тогда, когда, после сентябрьского соглашения Джиолитти, в стране начинается антисоциалистическая реакция, – фашизм быстро усиливается, расширяет круг приверженцев, обретает благоприятную среду, становится активным центром борьбы с красным движением. Убийство левыми революционными элементами популярного адвоката Джиордани в Болоньи 21 ноября 1920, всемерно использованное в агитационных целях, явилось ярким внешним толчком повсеместного оживления фашизма. «Кровь Джиордани – патетически восклицает Горголини – была божественным ферментом спасения Италии. Это убийство было каплей, переполнившей чашу. Оно обозначало собою начало великой эры фашизма». Повсюду, как грибы после дождя, вырастают отряды черных рубашек. Фашизм из маленького явления становится общеитальянским, национальным: «он растет, как снежный ком» – торжествующе пишет 25 ноября в своей газете Муссолини. О нем все говорят, он расправляет крылья. Груша созревает…

9. Муссолини.

Фашизм исторически неразрывен с Муссолини. Будучи в достаточной мере сложной социально-политической силой, он, разумеется, не есть произвольное «изобретение» одного лица. Но редко где историческая сила находила столь яркое и полное персональное выражение, как в данном случае. Вот почему изучать фашизм нельзя, не встречаясь на каждом шагу с личностью и словами его бессменного, его единого и единственного вождя.

«Бессмысленно говорить о фашизме, не говоря о Муссолини – пишет один из внимательных исследователей вопроса. – Быть может, фашизм никогда бы не родился, никогда не достиг бы масштабов, давших ему победу, если бы не было Муссолини. Они относятся друг к другу, как художник и творение его рук»[33]33
  Domenico Russo, «Mussolini et le Fascisme», Paris, 1923, p. 48.


[Закрыть].

Правда, последняя фраза грешит известной неточностью. «Художник» обычно предполагается «свободным» в замысле, в трактовке темы и воплощении идеи. Но какая же «свобода» была дана творцу фашизма? Разве его не донимали своими условиями могущественные интересы, с которыми он связывал свои планы? И разве эти интересы не превращались в первостепенные факторы политической жизни? Разве ему не приходилось поэтому приспосабливаться, лукавить, наконец, эволюционировать? Он творил фашизм, – однако, бывало, что и фашизм давил на него, толкал в определенном направлении. Но при всем том верно, что всегда они были вместе, никогда не разлучались, верно, что путь фашизма есть путь Муссолини. «Муссолини был – судьбой» – говорит о нем Клара Цеткин[34]34
  Клара Цеткин, «Наступление фашизма и задачи пролетариата» (доклад на расширенном пленуме Исполкома Коминтерна), Москва, 1923, с. 11.


[Закрыть].

Фашистское движение, опирающееся на пестрые силы, вбирающее в себя разнообразные тенденции, вдохновляющееся больше чувством, нежели четкой идеей, вряд ли могло победить, не будь у него способного вождя. «Годы созревания фашизма – читаем у Преццолини – напоминают собою первые шаги колоссальной машины, еще не научившейся двигаться и передвигающейся, покачиваясь, опасным образом накреняясь, постоянно теряя равновесие; но внутри этой машины сидит редкостный механик, всегда готовый в нужную минуту повернуть руль, выехать на новую дорогу, направление которой неясно ни тем, кто снаружи, ни тем, кто внутри, и тем не менее ведущую к цели»[35]35
  Prezzolini, o. c., p. 78.


[Закрыть].

Чутье масс, политическая интуиция, жажда действия и воля к власти, ловкость арривиста, организационная сноровка, живой практический ум, темперамент подлинного итальянца, сильное перо, яркая речь – этими качествами, неоценимыми в эпоху революционного кризиса, щедро наделен Муссолини. Они-то и вели его к успеху в сумрачные дни, больше всего тосковавшие по деятеле именно такого типа: «люди пасмурные, как Нитти, академичные, как Саландра, чиновные, как Джиолитти, – никогда не смогли бы осуществить эту духовную гармонию с толпой, необходимую для власти над нею и превращения ее в политическое орудие для достижения своих целей: в политике, как и на войне, все оценивается с точки зрения победы»[36]36
  ibid., p. 103.


[Закрыть]. Не нашлось такого человека и среди левых социалистов: вероятно, не случайно…

Идеология Муссолини? – У него была хорошая политическая школа, но никогда не был он, в противоположность Ленину, живым знаменем одной определенной доктрины. Практик в нем всегда перевешивал теоретика. Если уж сравнивать его с деятелями русской революции, то скорее напоминает он Троцкого, чем Ленина. Он пережил значительную духовную революцию, психологически объяснимую, но, естественно, отнявшую у него цельность программно-политического, миросозерцательного облика. Его нельзя оценивать по его теоретическим высказываниям в данный момент: у него их было всяких немало и, вероятно, будет еще достаточно.

По справедливому замечанию Камбо, «Ленин – максимум сосредоточения в единой личности всех элементов и всех этапов революционного движения: мыслитель, формулирующий идеал, апостол, его проповедующий, вождь, доставляющий ему триумф, и правитель, воплощающий его в конкретную власть»[37]37
  Камбо, цит. соч., с. 93.


[Закрыть].

Муссолини – не мыслитель, не теоретик. не идеолог, вопреки мнению многих его поклонников. Он прежде всего – «великий артист действия», подстрекаемый личным честолюбием, одаренный неутомимою волей и необычайной умственной возбудимостью. «Mussolini ist eine Urkraft» – отзывается о нем один немецкий автор[38]38
  Fritz Schotthofer, «Mussolini», «Die Neue Rundschau», Mai, 1924.


[Закрыть]. «Между Лениным и Муссолини – развивает Камбо свою аналогию – бездна, отделяющая мир славянский от латинского, восток от запада, замкнутого мечтателя, съедаемого своим внутренним огнем, от латинянина, насыщенного воздухом и солнцем Средиземноморья, чувственного и экспансивного, живущего больше вовне, чем внутри себя… В первом господствует гордость, во втором – тщеславие. Первый будет жить неистовой жизнью, посвященной идеалу, даже и в том случае, если никто не захочет его слушать. Второй не начнет говорить, если отсутствует аудитория, не будет писать, если его не читают, не станет делать политики, не имея убеждения в близком успехе»[39]39
  Камбо, с. 156. Русский автор П.М. Бицилли метко констатирует «вдохновенный и искренний (курсив автора) шарлатанизм» Муссолини и поясняет: «чисто итальянское и во всяком случае только в итальянце не отталкивающее сочетание» (статья «Фашизм и душа Италии» в журнале «Современные записки», кн. 33, Париж, 1927, с. 318)


[Закрыть].

Нас, русских, невольно коробят многие черты, свойственные Муссолини, «человеку Средиземноморья», одному из тех, которым хорошо сказано:

– Mediterranees, l'esthetique vous etouffe!

Большие люди нашей истории всегда бывали существенно иными. Всегда вспоминается в таких случаях противопоставление Наполеона и Кутузова у Толстого в «Войне и мире»: Толстой тут проникновенно выразил русский взгляд на исторических людей. В самом деле, нельзя себе представить Кутузова или, скажем, Ленина, принимающими Мэри Пикфорд и произносящими ей заранее сочиненные эффектные фразы – специально для биографии и истории. Никогда Сперанский или Столыпин не стали бы сниматься для публики в клетке «своей любимой львицы». Никогда Петр Великий, или тот же Ленин, не написал бы такого предисловия к своей восторженной апологетической биографии, какое не задумался написать Муссолини к известной книжке Сарфатти, нарядно изданной на всевозможных языках: «я презираю всех, кто избирает меня предметом своих книг или речей – начинается это предисловие… – я часто задумывался о странной и возвышенной судьбе общественного человека… человек общества рожден для общества… с рождения он запечатлен стигмой, он морально отмечен… его трагедия звучит бесконечною гаммой… сознание, что я не принадлежу больше себе, что я – общая собственность, всеми любимый, всеми ненавидимый – это сознание приносит мне своего рода божественное опьянение, напоминающее нирвану…»,[40]40
  Sarfatti, s. IX.


[Закрыть] и т.д., и т.д. Да, для подобных строк о самом себе, видно, и впрямь нужны «воздух и солнце Средиземноморья». Нашей северной природе присущ иной стиль: «прекрасное должно быть величаво»…

Прочтите любую речь Муссолини: чаще всего в ней встретится вам местоимение я. Оратор словно гипнотизирует этим коротким словом и сам заворожен им. Опять-таки и здесь – какая глубокая противоположность русскому характеру! Наши «люди общества» никогда не любили и не дерзали выступать в истории «помазанниками собственной силы»: во имя Божие, отечественное или народное, во имя чего-то великого и сверх-личного смиренно и просто несли они свой подвиг. И не было им ничего более органически, кровно чуждого, чем дух рекламы, эгоцентрической позы, пряного самолюбования и кокетства. И все, кто у нас был хоть немного тронут этим духом, сгасали постыдно, убиваемые мудрым народным смешком и сопровождаемые скорым общим забвением: вспомним хотя бы Керенского…

Но не будем строги к чужому стилю; Толстой, несомненно, был неправ, отказывая Наполеону в гении и даже чуть ли не в уме. Итальянский диктатор наших дней – вполне во вкусе романских традиций, правда, пожалуй, больше плебейского, чем аристократического оттенка, что, впрочем, и полагается для человека революции, да еще в наше ультра-демократическое время. Часто и доказательно утверждают, что он – «классический тип итальянца». И если злые языки торопятся окрестить его «Наполеоном в карманном формате», – то объективно еще не настала пора судить о подлинных пропорциях его фигуры. Что же касается внешнего облика (le style c'est l'homme), итальянская масса не находит ничего фальшивого в его жестах, манерах, повадках, в кунсткамере поз его, где встречаешь многое – вплоть до «скучающего Бога» и «разгневанного льва». Да и впрямь в этих позах нет ничего нарочито фальшивого. У каждого народа – свой культурный фасон.

Муссолини родился в 1883 году в одной из деревень Романьи, «где плодоносная земля и необузданные люди», где все полно доморощенной политикой, социалистами, республиканцами, анархистами. Он происходил из простой семьи, о чем сам не без гордости вспоминает в речи миланским рабочим 6 декабря 1922 года: «Мои предки не знатные аристократы. Они были крестьяне и работали в поле. Отец мой был кузнец, ковавший красное железо. Случалось, мальчиком я помогал отцу в его работе. Теперь мне предстоит более трудная работа. Я должен выковывать и закалять человеческие души…»

Прежде, однако, чем приступить к этому ответственному делу, ему пришлось пережить ряд предварительных жизненных этапов. Скромный труд учителя начальной школы. Потом – эмиграция в Швейцарию, бедственные будни, работа каменщика вперемежку с вовсе «воздушным состоянием». Знакомство с революционерами, в частности, с русскими эмигрантами и особенно курсистками, дружественно относившимися к «Бенитушке». Самообразование, из коего он постиг «все величие гражданских войн и всю сложность социальных проблем». Размышления, приводившие его к уразумению гераклитовской истины: «война – отец и царь всех вещей». Журнальная работа. Высылка из Швейцарии, переезд в австрийский Тироль. Журналистика в социалистической прессе. Высылка в наручниках на границу, возвращение на родину в 1910. Пятимесячная тюрьма за агитацию против африканского похода и подстрекательство к уличным выступлениям, забастовке и саботажу. Начало известности. Участие в итальянском социалистическом движении на левом фланге. Неоднократная тюрьма. Постоянные обличения партийной бюрократии и партийного оппортунизма, профессионалов социалистической болтовни, превращаемой в спекуляцию, «революционеров, не верящих в революцию, половинчатой посредственности с половинчатой совестью и полуобразованием». Выступление против министериабельных реформистов на партийном конгрессе в июле 1912: «пусть Биссолати и его спутники отправляются в Квиринал, пусть даже в Ватикан, – социалистическая партия не пойдет за ними никогда»! Редакторство «Аванти», ц. о. партии: «это был не редактор журнала, а диктатор социалистической партии» – свидетельствуют его почитатели, склонные, по-видимому, к некоторому преувеличению его роли в то время.

Круг его чтения? Определяющие влияния? – «Когда мне было 20 лет, меня приводил в восхищение Ницше, и он-то укрепил антидемократические элементы моей натуры. Прагматизм Уильяма Джемса также очень много помог мне в моей политической карьере. Он дал мне понять, что тот или другой человеческий поступок должен оцениваться скорее по своим результатам, чем на основании доктринальной базы. У Джемса я научился той вере в действие, той пылкой воле к жизни и борьбе, которой фашизм обязан значительной долей своих успехов… Но более всего я обязан Жоржу Сорелю: этот учитель синдикализма своими жесткими теориями о революционной тактике способствовал самым решительным образом выработке дисциплины, энергии и мощи фашистских когорт»[41]41
  Из беседы Муссолини с Андрэ Ревэсом, сотрудником мадридской газеты. Цитирую по Русанову, «Из дневника социалиста» в «Рев. России», 1927, № 55-56.


[Закрыть]. Конечно, в этих его воспоминаниях о пережитом духовном опыте уже чувствуется позднейшая фашистская ретушировка; но в основном они, по-видимому, верно передают атмосферу его интеллектуального развития. Для теоретика она, быть может, немного эклектична; но для практика теоретик – всегда немного педант. Идейная непоседливость – красная нить в биографии Муссолини. Он – постоянно в процессе, im Werden: «я вечный путник и никогда не признаю достигнутый этап последним»…

Да и вообще нет последнего этапа, неподвижного совершенства. «Если бы мир был блаженной Аркадией, было бы, конечно, отрадно отдыхать среди пастухов и нимф. Но я не вижу этой Аркадии. Даже тогда, когда водружаются великие знамена и великие принципы, – я вижу позади них интересы, ревнивые и завистливые» (речь в палате 10 февр. 1923). Отсюда – холодок скептицизма в лучах горячей романтики, трезвая практичность в опьяняющих словах и опьяняющих призывах, учет интересов в упоенных гимнах идеям…

Война. Разрыв с партией Popolo d'Italia… Весна 1915. Военная служба, фронт, ранение при случайном взрыве бомбомета 23 февраля 1917. Возвращение в Милан, в газету. Борьба с пораженчеством, пацифизмом, социалистами с «правительством национального бессилия». Мир. Первые послевоенные годы: с этими периодами мы уже знакомы.

Необходимо подчеркнуть основное и своеобразное в Муссолини: он – человек революции, человек новейшей эпохи, а не реакционер или консерватор старого банального типа. Придя слева, он сохранил методы и самый «дух» своего прошлого в своем настоящем: это не индивидуальное отступничество, а социально-историческое знамение. Клара Цеткин очень права, в одной из своих речей предостерегая от смешения фашизма с венгерской, например, реакцией. «Венгерский террор – говорила она – был местью за революцию, и основой его явилась незначительная каста феодального офицерства». Другое дело – фашизм. «Носителем фашизма является не маленькая каста, а широкие социальные слои, широкие массы, вплоть даже до самого пролетариата… С объективно-исторической точки зрения фашизм послан в наказание пролетариату за то, что он не развернул шире начатой в России революции… Тысячные массы устремились в сторону фашизма. Он стал прибежищем для всех политических бесприютных, потерявших почву под ногами, не видящих завтрашнего дня и разочарованных. То, чего тщетно ждали они от революционного класса, – пролетариата и социалистов, – стало грезиться им, как дело доблестных, сильных, решительных и мужественных элементов, вербуемых из всех классов общества… Теперь уже до самоочевидности ясно, что по своему социальному составу фашизм охватывает и такие элементы, которые могут оказаться чрезвычайно неудобными, даже опасными буржуазному обществу»[42]42
  Клара Цеткин, цит. соч., с. 4 и 11. Кстати, Сарфатти рассказывает, будто Ленин, принимая в 1919 или 1920 итальянскую социалистическую делегацию, первым делом вспомнил о Муссолини: «Ну, а Муссолини? Почему вы его упустили? Жаль, очень жаль! Это смелый человек, он бы привел вас к победе!» В том же духе высказался, якобы, и Троцкий (Сарфатти, ст. 250).


[Закрыть].

Выступая на борьбу с революционно-социалистическим движением, Муссолини чувствовал себя в своей стихии. Он умел взять у этого движения то, что у него было наиболее привлекательно в глазах масс, и дополнить тем, чего ему не доставало: боевым патриотизмом. Оно переживало глубокую внутреннюю болезнь. Нужно было не дать ему оправиться, добить его и полностью пожать плоды победы.

Для удачного решения этой задачи, разумеется, не годились приемы узкой и тупой реакции. Патриотизм следовало согласовать с передовыми социальными идеями века, с курсом на широкие массы. Нужно было «подать» его умеючи. Это и понял фашизм. В своих речах и до, и после переворота Муссолини постоянно подчеркивает полную совместимость любви к родине с уважением к труду и признанием завоеваний социального прогресса. «Прежде всего вы итальянцы – повторяет он своим соотечественникам. – Говорю вам: прежде, чем любить французов, англичан и готтентотов, я люблю итальянцев, людей одной крови со мною, одних привычек, говорящих на моем языке, принадлежащих к одной истории. И затем, ненавидя паразитов всех стран и всех мастей, я люблю рабочих… Совсем не нужно, стремясь улучшить жизнь, предаваться интернационалистской химере. Совсем не необходимо отрицать родину нацию, ибо абсурдно еще прежде, чем преступно, отвергать собственную мать…»[43]43
  Из речи «золотым медалям» 8 января 1923.


[Закрыть].