Текст книги "Итальянский фашизм"

Автор книги: Николай Устрялов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)

Николай Устрялов
Итальянский фашизм

Краткое предисловие к книге Н.В. Устрялова
«Итальянский фашизм» (1928, 1999)

Имя профессора Николая Васильевича Устрялова (1890–1937) прочно связано с идеологией, которую он сам называл национал-большевизмом (сменовехизмом или сменовеховством). Возникнув еще во время гражданской войны как реакция на потерю страной патриотического императива, оформившись одновременно с выходом в 1921 году в Праге сборника «Смена вех», эта идеология стремительно завоевывала тысячи русских интеллигентов как в России, так и в эмиграции, привлекая симпатии даже в руководстве ВКП(б) (известна поддержка нововеховцев Лениным, еще более – Троцким, Луначарским, Фрунзе и, конечно, Сталиным). Примерно в то же время возникают журналы «Смена вех» (Париж), «Новая Россия» (Петроград), газета «Накануне» (Берлин) и многие другие органы печати, пропагандирующие сменовеховство. Сборник «Смена вех» переиздается Госиздатом многотысячным тиражом в Твери и Смоленске и благополучно расходится. Основные постулаты новой идеологии – безоговорочное признание революции 1917 года и активное «возвращенчество».

Однако, несмотря на обилие человеческих судеб, так или иначе вовлеченных в сменовеховское движение, круг его идеологов, как теперь видится, пересекающийся с официальными идеологами большевизма, был достаточно узок и закрыт. Лидирующую роль среди авторов сменовеховских изданий играла ограниченная группа общественно-политических деятелей: С.А. Андрианов, А.В. Бобрищев-Пушкин, Н.А. Гредескул, Г.Л. Кирдецов, Ю.В. Ключников, И.Г. Лежнев, С.С. Лукьянов, Ю.Н. Потехин, В.Г. Тан-Богораз, С.С. Чахотин. Особняком среди всех, причисляющих себя к сменовеховцам, стоял бывший член партии Народной свободы, экс-министр колчаковского правительства Н.В. Устрялов.

Уроженец Санкт-Петербурга, калужский дворянин Николай Устрялов, в 1913 году с дипломом I степени окончил Московский университет «и был при нем оставлен для приготовления к профессорскому званию по кафедре энциклопедии и истории философии права». В 1916 году в «Русской мысли» выходит первая работа молодого ученого «Национальная проблема у первых славянофилов», с докладом по которой он выступил (тоже впервые) в марте 1916 года в Московском религиозно-философском обществе. В этой работе, написанной под сильным влиянием Данилевского и Леонтьева, было рассмотрено учение о нации у Киреевского и Хомякова. Именно здесь Устрялов невольно формулирует идейные предпосылки своего будущего национал-большевизма: «Жизненные испытания не подрывают веры в мировое признание родины, но изменяют взгляд на формы его конкретного воплощения».

Летом 1917 года, уже будучи приват-доцентом и сложившимся кадетом, Устрялов ездит по городам России с курсом лекций по государственному праву, заезжает и на фронт. В конце 1917 года он избирается председателем Калужского губернского комитета партии конституционных демократов. В начале 1918 года Устрялов вместе с другими молодыми кадетами Ключниковым и Потехиным начинает издавать еженедельник «Накануне», в котором печатаются Бердяев, Кизеветтер, Струве, Белоруссов. Параллельно трибуной для них служит и газета Рябушинского «Утро России».

Именно в это время и начинает закладываться действительная основа будущей идеологии, позднее получившей наименование национал-большевизма. Позиция устряловцев, направленная против односторонней ориентации на Антанту, на политику «открытых рук» и на мир с Германией привела к изоляции Устрялова на съезде кадетской партии в мае 1918 года, а в дальнейшем (и это крайне важно) – к отходу от принципиальной для либералов ориентации на правовое государство, к противопоставлению правовой и государственной идеологий, что послужило почвой для «смычки» с большевизмом, сопровождавшейся неизбежной апологетикой конкретных большевистских правителей.

Летом 1918 года Устрялов читает курс популярных лекций в Тамбове, в конце того же года он покидает Москву и уезжает в Пермь (в январе 1919 года его избирают профессором Пермского университета), а оттуда, в начале 1919 года, в «белый» Омск, где встречается со своим другом и соратником по партии Юрием Ключниковым. Осенью 1919 года он избирается председателем Восточного кадетского бюро, активно и успешно агитирует за введение Колчаком «чистой диктатуры».

После поражения Колчака в январе 1920 года Устрялов эмигрирует из России и поселяется в русском Харбине, долгие годы читая лекции на Харбинском юридическом факультете, одновременно сотрудничая в газетах «Новости жизни», «Герольд Харбина», «День юриста», «Утро». С начала 1925 года он также работает в Учебном Отделе КВЖД, дослужившись к 1928 году до директора Центральной библиотеки.

В 1920 году уже в Харбине Устрялов издает сборник статей «В борьбе за Россию», являющийся идейной основой «Смены вех», в 1925 году выходит второй эпохальный сборник его статей «Под знаком революции» (переиздан в 1927 году), вызвавший шумные дискуссии в советской среде. Летом 1925 года «харбинский одиночка» совершает поездку в Москву (см. книгу «Россия (у окна вагона)», 1926), после которой принимает решение до времени не возвращаться в СССР. Кроме перечисленных к харбинскому периоду жизни Устрялова относится также ряд таких программных его работ, как: «На новом этапе» (1930), «От НЭПА к советскому социализму» (1934), «Наше время» (1934). Особый интерес вызывают глубокие исследования Устряловым разновидностей бурно развивающегося фашизма («Итальянский фашизм», 1928; «Немецкий национал-социализм», 1933).

В результате разгрома в СССР сменовеховского движения, закрытия ряда эмигрантских нововеховских изданий Устрялов снова оказывается в одиночестве, и постепенно на рубеже 30-х годов мысль его эволюционирует сперва к сомнению относительно правильности позиции «Смены вех», а затем и к отказу от идеологии национал-большевизма в пользу большевизма (по его словам, «Сталин – типичный национал-большевик.»). Завершением этой эволюции стало возвращение Устрялова в СССР в мае 1935 года, вскоре после продажи КВЖД Японии.

Некоторое время до своего ареста Устрялов работал профессором экономической географии Московского института инженеров транспорта, сотрудничал в центральной печати. На принятие «сталинской» конституции последовательный отрицатель правового государства откликается статьей «Рефлекс права». Вскоре по неподтвержденному обвинению в том, что он «с 1928г. являлся агентом японской разведки», а в «1935г. установил контрреволюционную связь с Тухачевским», Устрялов был арестован, затем осужден и в тот же день расстрелян, была также репрессирована его жена. Волна реабилитации 50-х годов не коснулась Устрялова, решение о начале его посмертного восстановления в правах было принято относительно недавно.

* * *

Несмотря на соблазнительное мнение некоторых исследователей (напр., М.Агурского), национал-большевизм Устрялова никак нельзя связать с каким-либо порождением славянофильства, так как первый никогда не признавал приоритет основоположников последнего (Хомяков) – сперва Церковь, а уж затем государство. Скорее речь может идти о своего рода нравственной мутации: Устрялову явно не импонирует Константин Аксаков с его утверждением, что русский народ – народ отнюдь не государственный; не захватывает его и аксаковский пафос: «пусть лучше разрушится жизнь, в которой нет доброго, чем стоять с помощью зла».

Для Устрялова Государство всегда было с большой буквы. Его притягивает государственное величие, воплощенное в Петре Великом («Политическая доктрина славянофильства», 1925), не вызывает раздражения и «петербургский период» русской истории («Судьба Петербурга», 1918), истово ненавидимые всем цветом раннего славянофильства. Ему не приемлемо кошелевское: «Без православия наша народность – дрянь». С этим вполне коррелирует и критика Устряловым федоровского «Общего Дела» («Проблема прогресса», 1931), «натуралистический оптимизм» которого ассоциируется у него не иначе как с непониманием трагичности, катастрофичности всей человеческой истории.

В то же время Устрялов – честный и скрупулезный диалектик. Немного найдется исследователей, не побоявшихся открыто и серьезно рассуждать о «стихии государства». Лишь гениальные единицы в состоянии «подняться» до мифологизации русского народа как народа истово государственного, мистифизировать идею Государства, поставив последнее не в пример «выше общества». Непротивление Государству насилием – постоянный лейтмотив политической мысли национал-большевизма. При этом поражает устряловский титанизм всегда принимать власть такой какова она есть, во всей ее фактической неприглядности. Диалектика Гегеля применительно к новейшей русской истории постепенно превращается для Устрялова в политический фатализм, и в этом смысле харбинский мыслитель поистине является духовным наследником бесконечного русского иосифлянства.

О.А. Воробьёв

26 июля 1998г.

1. Предисловие

В ряду глубоких изменений внесенных в мир мировою войной, особое внимание привлекает к себе своеобразный кризис государственных форм, связанных с характерными новыми явлениями в области политической жизни. Конечно, не война породила эти явления, – напротив, она сама явилась результатом и признаком их созревающей реальности. Она лишь их обнаружила, подчеркнула, заострила. Они зрели в недрах XIX века и, как видно, представляют собою нечто естественное и закономерное.

Нередко приходится слышать, что наиболее поучительными и показательными участками современного мира цивилизованных народов должны быть признаны две страны: Россия и Италия. Указывают, что послевоенные революции в этих странах, при всей их внешней полярности, отмечены одинаково печатью яркой исторической оригинальности, некоей знаменательной новизны. Если грандиозность размаха и масштабов русской революции ныне уже вряд ли в ком вызывает сомнения, если в облик преображенной великою революцией русской государственности всматриваются отовсюду пытливые и пристальные взоры, – то нельзя отрицать, что и итальянские события последнего десятилетия привлекают к себе достаточно зоркое внимание, весьма напряженный интерес.

Все чаще и чаще встречаешь в государственно-правовой литературе признания, что именно Россия и Италия становятся ныне волею судьбы в центре и фокусе общего внимания[1]1
  Известная муссолинистка Сарфатти, сопоставляя и противопоставляя «Кремль и Капитолий», персонифицирует большевизм и фашизм «в азиатском полубоге Владимире Ленине» с одной стороны и «римлянине Бенито Муссолини» – с другой. См. M. G. Sarfatti «Mussolini», Lebensgeschichte, Leipzig, 1926, s. 2; ср. также F. Cambo, «Autour du fascisme italien», Paris, 1925, p. 10-11.


[Закрыть]. Падение Габсбургов, Гогенцоллернов и султанов не слишком потрясло мир и не заставило ученых обратиться к пересмотру некоторых, уже поседевших за столетнюю свою жизнь, государственно-правовых представлений: словно лопнул Морган или Ротшильд, не более! Но события в России и Италии ставят в порядок дня вопрос о существенной переоценке целой цепи начал, на которых покоилось конституционное и демократическое государство. Новые формулы выдвигаются жизнью. Новые притязания заявляют о себе. Свежие силы пробивают себе дорогу. Осуществляются поучительнейшие опыты, словно мерцает какая-то новая эпоха: так в 1789 году провозглашала неслыханные тогда на европейском континенте лозунги великая французская революция…

Настоящий очерк посвящен фашизму. В русской литературе до сего времени это явление недостаточно освещено. Вокруг него больше плачут и смеются, кипят и бушуют страсти, и мало кому досуг пристальнее в него всмотреться. Одни проклинают его, как опасного классового врага, другие, напротив, благословляют, как якорь спасения… Россия. Но прежде всего надлежит основательнее с ним познакомиться, познать его существо.

Именно эту задачу и ставит себе в первую очередь настоящий очерк. Он больше рассказывает, излагает, нежели оценивает и размышляет. Рассказывает историю фашистского движения и пытается вскрыть ее предпосылки, рисует идейный и социально-политический облик фашизма, поскольку он выступает из собственных слов самих фашистских деятелей, а также из реальных дел фашистской партии и власти. Конечно, безусловный «объективизм» невозможен уже при самом восприятии социальных явлений и самой постановке социальных проблем, но меньше всего данная работа задается какими-либо посторонними беспристрастному исследованию и имманентному предметному анализу задачами[2]2
  К сожалению, возможности использования надлежащей литературы были ограничены харбинскими условиями. Источники, на основании которых писалась статья, приводятся в подстрочных примечаниях. Кроме них, удалось иметь под руками комплекты некоторых повременных изданий: газет и журналов. Цитаты статей и речей Муссолини черпались из того же круга источников; эта общая оговорка заменяет специальные подстрочные выноски в каждом отдельном случае: они чересчур загрузили бы читателя.


[Закрыть].

Разумеется, фашизм есть принадлежность современной итальянской жизни по преимуществу. Понять его можно лишь на родной его почве. Это не значит, что отдельные его элементы не могут проявляться, в аналогичной обстановке, и в других странах. Но, как данный исторический факт в его конкретности и целостности, он всецело – продукт специфических итальянских условий. История не любит работать по «стандарту», ее пути индивидуальны и неповторимы. Если большевизм есть типично русское порождение и, как таковой, немыслим вне русской истории и русской психологии, – то тщетно было бы изучать и фашизм в отрыве от его индивидуально-исторических истоков. Так называемая «заразительность» обоих этих исторических сил имеет, несомненно, свои пределы и свои законы: si duo faciunt idem, non est idem. «Принципы 89 года» заразили мало-по-малу европейский континент: но становится ли тем самым великая французская революция менее французской, менее национальной, и поймем ли мы ее вне знакомства с оригинальной, индивидуальной обстановкой ее возникновения и развития? И кроме того, – разве каждый зараженный названными принципами народ не переживал и не переживает их по своему?.

2. Италия перед войной. Население. Власть

Современная Италия – сравнительно «молодая» страна, с недостаточно установившейся социальной структурой. И социальный, и политический факторы дробятся в ней множеством «районных» отображений («реджионализм»). Длинный, узкий полуостров, она делится на три полосы с тремя различными климатами, от центрально-европейского до северо-африканского: если долина По – Европа, то Сицилия – уже почти Африка. В течение семи веков Италия жила не единой, а разорванной жизнью, жизнями отдельных своих районов. В течение семи веков была она для политиков, согласно известной фразе Меттерниха, «не более, чем географическим термином». Она знала до дюжины столиц и всевозможные формы правления. Ломбардия, Тоскана, Венеция, южные области – имели каждая свою обособленную историю; нередко это оказывалась скорее история Франции, Германии, особенно Австрии, нежели самой Италии. Отдельные районы обзавелись своими специфическими наречиями; бывает, что северянин с трудом понимает южанина. Естественно, что и после объединения 1848-1870 гг. новой власти приходилось непрерывно преодолевать многообразные затруднения, колебания, брожения. И объединенная, до XX века сохраняла Италия в себе какую-то внутреннюю нестройность – наследие старой разорванности. Ни в одном своем социальном слое не могла она найти прочной опоры своей слагающейся государственности и нередко местные интересы в сознании ее населения соперничали с общенациональными.

Ее интеллигенция никогда не играла той руководящей, организующей, деловой роли, которая выпадает на долю образованного слоя в Англии, Франции, Германии. Впрочем, итальянская интеллигенция была, по-видимому, и неспособна к такой роли: импульсивная и неуравновешенная, она металась из одного строя мысли в другой, она бывала «по очереди маццинистской, республиканской, гарибальдийской, монархической, демократической, либеральной, консервативной»[3]3
  Ivanoe Bonomi, «Du socialisme au fascisme», Paris, 1928, p. 63.


[Закрыть]. Ее постоянная материальная необеспеченность могла отчасти служить объяснением ее идеологической неустойчивости, ее «бесхребетности».

Итальянская буржуазия, с своей стороны, проявляла и социальную, и моральную неподготовленность стать действительным ферментом государственного порядка. Итальянский капитализм – явление новое. Ни специфической банковской атмосферы, ни урбанизированного рабочего класса, ни резкого разделения населения на обособленные социальные группы не наблюдалось в Италии до начала нынешнего века. В таких условиях буржуазия не могла пройти надлежащей исторической школы. Не было у ней социального опыта и дальновидного классового сознания, не хватало культурных ресурсов стать подлинной «либерально-консервативной» силой. И качественно, и количественно она для этого не годилась.

Бедное и многочисленное чиновничество. Вечно нуждающееся, недостаточно образованное и не слишком сознательное офицерство. Аристократия, оскудевшая в качестве государственной силы, политически сошедшая на нет. Церковь, традиционно обиженная на государство и потому не склонная ни в чем ему помогать. Такова картина «командующих классов» в Италии XIX века.

Италия – страна, главным образом, аграрная: земледельческого населения в ней вдвое больше, чем связанного с промышленностью (10 и 5 миллионов). Но земельный вопрос в Италии всегда был сложен, как нигде: недаром говорят, что там не один, а 8 или 10 аграрных вопросов! Крестьянство расслаивалось социально и географически: мелкие собственники (около 2 миллионов), фермеры и арендаторы-исполовники (mezzadri, около 3 миллионов), наемные батраки и поденщики (braccianti – свыше 4 миллионов) – вот, согласно данным 1911 года, разнохарактерные и часто взаимно враждебные прослойки внутри единой, казалось бы, социальной формации. Соотношение этих прослоек различно в различных провинциях. В Тоскане и Средней Италии половники, живущие культурою фрукт и огородничеством, чувствуют себя гораздо лучше, чем на юге, где сеется одна лишь пшеница и где условия аренды значительно более сложны и менее справедливы (система посредников – gabelotti). На севере – родине политического движения Италии – постоянно заявлял о себе сельский пролетариат, «фабрикующий землю», превративший скудные земли низкой долины По длительной разработкой в прекрасную, плодородную местность, дающую квалифицированные культуры. В этом районе наблюдается крайнее дробление земельных владений на мелкие, карликовые участки: фермеры, арендующие землю, а также зажиточные крестьяне собственники. На юге и отчасти в центре сохранились помещики с их знаменитыми «латифундиями», раз уже – по свидетельству Плиния старшего – «погубившими Италию». Правда, этим южным помещикам феодального типа так и не удалось в современной Италии сплотиться политически в партию «магнатов» или «юнкеров», способную стать опорою реакции на манер прежней прусской или венгерской: для активной политической роли они оказались слишком ленивы и недостаточно культурны. Но все же в их руках было достаточно земель, возделываемых и запущенных в зависимости от почвы и доброй воли владельца. В начале 1900 годов (особенно в 907 и 908) по стране прокатилась волна аграрных волнений, причем уже тогда экономическая борьба явственно переходила на своем левом фланге непосредственно в политическую: против собственности! Свыше четырех миллионов сельских батраков, полунищих и эксплоатируемых, представляли собою прекрасную среду для культуры беспокойных и радикальных лозунгов. Пусть даже заветная мечта каждого из них – стать фермером, но покуда мечта не воплощена, умело подогреваемая социальная зависть способна выковать из этих людей отменный революционный материал. Их требования, все более настойчивые, принуждали капитал стараться обойтись, по возможности, без них, что было достижимо лишь усовершенствованием техники. Государство шло навстречу крупному капиталу, отпускало субсидии для устройства каналов, дорог, земляных улучшений. В свою очередь, социалисты стремились успешнее сплотить и подчинить своему влиянию батрацкие элементы деревни путем организации «красных лиг», «палат труда» и проч. Подчас положение становилось достаточно острым. Земельным собственникам кое-где приходилось в качестве мер сопротивления и воздействия прибегать к сильно действующим средствам: к отказу от производства и локаутам. В Сицилии дело доходило до эпидемических разгромов помещичьих усадеб; львиная доля вины за них падала на близорукую и жадную несговорчивость помещиков. Нужда, голод, отчаяние толкали на эксцессы бедноту отсталых южных провинций. Она не была приучена ожидать защиты и помощи от законной власти. Отсюда и знаменитая «мафия», самоорганизация инициативных, но в то же время и бесшабашных элементов, которым «закон не писан», своего рода «благородных разбойников», порою, впрочем, забывавших о своем «благородстве».

Наименее надежным с точки зрения наличного государства социальным слоем являлся, конечно, городской промышленный пролетариат северных районов. В 1898 году интенсивное рабочее движение было подавлено грубыми и неуклюжими мерами тогдашнего консервативного министерства Пеллу. Но с 1903 года римское правительство меняет курс в области рабочей политики и усваивает позицию своеобразного «нейтралитета» в борьбе между предпринимателями и рабочими. Итальянский рабочий класс начинал все более чутко и сочувственно прислушиваться к социалистической пропаганде и подпадать под влияние социалистической партии. Последняя в Италии, густо прослоенная выходцами из мечтательной буржуазной молодежи (так наз. «социализм совести»), была богата левыми настроениями, и наряду с реформистами включала в свой состав сильное экстремистское крыло. В частности, прочное гнездо свил себе в ней революционный синдикализм[4]4
  Обстоятельный очерк итальянского социалистического движения см. в книге Петра Рысса «Италия», Москва, 1916, с. 11-72.


[Закрыть]. Особенно ярко победа в ней левых, непримиримых течений сказывается в 1912, в период перехода страны к всеобщим выбором. Известно, что из всех европейских социалистических партий итальянская одна не была захвачена военно-патриотическим порывом 914-15 годов. Она упорно чуждалась войны и не хотела иметь ничего общего с буржуазным правительством. До поражения итальянской армии под Капоретто 22 октября 1917 года социалистическая оппозиция войне выливалась даже в бурные, страстные формы: социалисты в парламенте часто недвусмысленно грозили власти забастовкой окопов. Правда, после Капоретто они принуждены были изменить тактику, – но в стране сохранилось впечатление, что в течение войны социалисты вели себя непатриотично. Впоследствии фашизм широко использовал это впечатление.

Итальянское государство, созданное в атмосфере лозунгов, одновременно национальных и народных, оформило себя парламентарной демократией. Эта форма государственного строя, английская по своим историческим корням и своему идейному существу, становилась, как известно, общеевропейской после 48 года. «Внутренняя Англия» крепла и развивалась во всех государственных организмах Западной Европы. Привила ее себе и молодая Италия.

Политическая демократия, лишенная глубоких традиций на Апеннинском полуострове, не без труда справлялась с экономическими нестроениями и социальными противоречиями, характерными для Италии. Тяжелые налоги, соединенные с несвоевременной налоговой системой, погружали население в неизбывное море «фискальных мучений». Социальные и финансовые трудности постоянно грозили превратиться в политические потрясения. Массы вовлекались в политику, оставаясь чуждыми политическому опыту и общественной подготовке. Политических партий в англо-саксонском смысле этого понятия в Италии не было до образования социалистической (1893) и католической народной (1919) партий. Но даже и эти обе, сложившиеся под некоторым влиянием немецких социал-демократов и «центра», не могли не подвергнуться воздействию итальянской обстановки. Партийные массы не научились проявлять демократическую самодеятельность, а вожаки, монополизирующие на парламентской трибуне партийные стяги, обычно пользовались ими не столько для осуществления начертанных на них программ, сколько для одержания побед в бескровной борьбе за власть. Под фирмой демократической государственности процветали личные режимы: Депретис, Криспи, Соннино, Джиолитти… Нигде, пожалуй, не чувствовались шипы парламентаризма так остро, как в Риме и нигде так мало не укоренились положительные стороны этой системы правления. Нигде закулисные парламентские комбинации не казались более мелкотравчатыми, изгибы правительственных маневров более жалкими, политические компромиссы менее достойными, чем именно на этих великих исторических холмах, запечатлевших на себе дыхание мировой истории. Естественно, что новые поколения оказывались сплошь одержимы скептицизмом по адресу демократических учреждений, «и когда фашисты появились у демократического фасада итальянского государства, они не нашли у ворот ни стражи, ни часового»[5]5
  Guizeppe Prezzolini «Le fascisme», Paris, 1925, p. 76. «Несомненно, – утверждал Муссолини в 1912 г. на социалистическом конгрессе в Болоньи, – Италия представляет собою страну, где парламентский кретинизм вылился в формы, наиболее опасные, наиболее убийственные. Вот почему я абсолютно отрицательно отношусь к идее всеобщего избирательного права».


[Закрыть].

Итальянский парламентаризм последнего периода не выдвинул крупных государственных фигур, за исключением, быть может, Джиованни Джиолитти, необычайно чуткого политика, мастера министерских лавирований и парламентской стратегии. Это был «циник, никогда не говорящий о цинизме; сановник, всегда умеющий привлекать к себе людей, награждать их, отличать, осыпать почестями, глубоко их презирая»[6]6
  ibid., p. 43-45. Пристрастно отрицательную характеристику Джиолитти см. у Русанова («Русское Богатство», апрель 1914): – «в нем итальянский макиавеллизм дополняется ловкостью политической игры и живостью и добродушием обращения»; для него характерен «цинизм внезапных превращений»; демократические жесты вуалируют в нем «деспотическую натуру бюрократа»; ему свойственна чрезмерная «практичность, отважно и грациозно ходящая на острой, как бритва, линии, разделяющей дозволенные в буржуазном обществе действия от караемых по закону» (с. 312-314).


[Закрыть]. Социально-политически он начал свою карьеру выразителем интересов той «новой северной буржуазии», которая заметно кристаллизуется и созревает к XX веку в результате промышленного и торгового развития страны. Но в то же время он умел отчетливо учитывать преобладающую роль сельского хозяйства в экономическом организме Италии. Именно с ним, организатором нового прогрессивного блока в парламенте, связывается историческая перемена правительственного курса в сторону начал социального прогресса и последовательной демократии: крестьянство и промышленная буржуазия против землевладельцев! Соответственно с этою переменою на переломе века, министерская декларация 12 июня 1906 года объявляла задачей правительства «объединение большой либеральной партии около программы, внушенной широким духом свободы и самым искренним расположением к рабочему классу».

Однако пестрота и неустойчивость социальных и политических отношений в Италии ставили серьезные препятствия осуществлению выдвинутых правительственных задах. Надлежащей опоры, надежной среды не было у Джиолитти. Отсюда его политика – политика «лисьего хвоста», непрерывное маневрирование между мелкой буржуазией, интеллигенцией, рабочим классом, социалистической партией. Этот политический стиль характерен для обстановки. Недостаточно сильная, сплоченная и сознательная для более определенной государственной политики, переживающая в себе сложную внутреннюю рознь между элементами индустриальными и аграрными, новая итальянская буржуазия ведет своеобразную линию всесторонних заигрываний: но больше всего, кажется, она любила играть в оппозицию собственному правительству и быть «суфлером собственного упразднения», заигрывая с революцией и социалистами. Бономи в своей книжке прямо говорит о «социалистической буржуазии» в Италии, шедшей рука об руку с буржуазией демократической[7]7
  Bonomi, o. c., p. 3-12. Общий популярный очерк развития Италии за последние десятилетия см. у Н.И. Кареева, «История Западной Европы в начале XX века», Москва, 1920, с. 233-249, 373-381, 453-455, 483-487. Ср. также акад. Е.В. Тарле «Европа в эпоху империализма», Гиз, 1927, с. 182-186.


[Закрыть].

И все же страна в отношении хозяйственном развивалась успешно, быстрым темпом, как бы органически наливаясь соками. Создавалась промышленность, росла производительность сельского хозяйства. Подобно Франции в эпоху Гизов, новая Италия страдала лишь отсутствием здоровой гармонии между экономикой и политикой: несмотря на экономический рост, обозначался все бесспорнее и все тревожнее отрыв масс от руководящих политических сил. В 1913 году Джиолитти провел всеобщее избирательное право, дабы облегчить внутреннее положение в связи с триполитанской войной. Но – любопытный парадокс формальной демократии, не переваренной нацией! – самодеятельность масс шла по иным желобам, через синдикаты, лиги, народные банки, сельские кассы, ассоциации разного рода, кооперативы, католические и социалистические союзы. «Пока неспособные и недобросовестные политики препирались между собой и запутывали финансовой положение страны, рабочие, фермеры, фабриканты и торговцы – крупные и мелкие – работали для спасения себя и своего отечества» – пишет внимательный наблюдатель итальянской общественной жизни[8]8
  Z.Villari, «Италия», перевод с английского, Москва, 1916, с. 61. Нужно отметить, что эта книжка, вообще, представляет собою очень удачный популярный очерк довоенной Италии.


[Закрыть]. Так приближалась Италия к роковому году мировой войны.