Текст книги "В ледяных просторах"

Автор книги: Николай Пинегин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)

Манеры этого взрослого господина те же, что у наших питомцев. Полынья после езды на нарте хватает снег для утоления жажды таким же движением и сквозь поставленные тонкой трубочкой губы вырывается тот же звук – у этого на две октавы пониже.

Собаки не давали медведю отдыха. Едва присядет, какая-нибудь проберется в тыл и куснет, как может. Укусы малочувствительны – но надоедливы. Один лишь Волк своими ужасными зубами заставлял медведя каждый раз яростно закидывать голову, чтобы схватить обидчика. Собаки в таких обстоятельствах стали нахальны до пределов возможности. Они лают в упор морды медведя. Понятна его ярость. Был случай: Арестант попался в лапы, медведь смял его, схватил зубами. Арестантов конец был близок, если б не другие собаки – они всегда дружно кидаются на выручку. Так и в этот раз медведь был вынужден выпустить добычу. Так что же, пострадавший убежал, или начал лизать раны? – Ничуть не бывало: он встал на задние лапы и стал хватать медведя за морду, точь-в-точь как собаки в драке между собой. За Арестантом вышла из строя Белька: ее медведь поймал зубами за плечо и, мотнув длинной шеей, швырнул по воздуху на десяток метров. Потом как бритвой располосовал ногу Гусара.

Мы стали думать, не обойдется ли кинематографическая лента слишком дорого? Собаки утомились и стали менее внимательными, а у медведя прием верный – хватать зазевавшуюся. Он нарочно прикинется утомленным, подберет настороженную шею. Раз! – и шея вытягивается. Или выстрелит лапой – иначе как выстрелом трудно назвать молниеносное движение толстого, на вид неуклюжего бревна. Рана мешала медведю делать большие прыжки, снять их не удалось в этот раз, но много интересных моментов на ленту попало. Иногда я с большой поспешностью хватал тяжелый аппарат и менял место. Винтовка Седова в это время поднималась на прицел.

Во время съемки собаки загнали медведя в тюленью лунку – мы боялись: не вздумал бы медведь нырять. Тогда Пус-тошный и Инютин накинули на голову ему петлю и с помощью остальных зрителей охоты потащили медведя из воды. Взбешенный медведь кинулся сначала на тянущих, потом на собак и оборвал веревку. Я этой игре мог уделить только несколько метров пленки: сто метров в кассете подходили к концу. Наконец, Седов застрелил одним выстрелом медведя.

Довольные удачной съемкой и охотой, мы весело направлялись захватить тюленя, брошенного медведем. Вдруг заметили еще одного. – Вместо заслуженного отдыха – опять бежать. Через полчаса догнали. Подбежали вплотную. Медведь, плавая в окошечке проеденного льда, еле вмещавшем огромную тушу, свирепо огрызался на собак. Мы постояли в нерешительности: как быть? Если застрелить его тут же – может потонуть, а у нас с собой – ни веревки, ни гарпуна. Посоветовавшись, решили попробовать выгнать мишку.

Я пустил пулю под самую кожу на лопатках. Несчастный взревел и поспешно вылез из полыньи. За пятнадцать шагов не трудно попасть под лопатку; однако пуля на задела сердца. Рассвирепевший до пределов зверь направился прямо на нас. В моем мозгу промелькнула быстрая мысль, – дальнейшая забота о красивом виде будущего медвежьего ковра может принести кое-какие неприятности мне и Седову, стоящему рядом с ружьем, но без патронов. Я поспешно выстрелил в голову, но промахнулся: пуля, скользнув по височной кости, впилась в шею, медведь продолжал двигаться на нас, оставалось пять шагов. Только после третьего выстрела в ухо он свалился буквально к ногам, обдав водой с ног до головы нас и только что подбежавшего Пустошного со своим оружием – веревкой.

Третий медведь подошел к мысу Обсерватория в то время, как все отдыхали после беготни за медведями. Этого собаки загнали в продушину, оттуда Пустотный выгнал его покалыванием гарпуна. Мы быстро застрелили и этого.

12 августа. Судно наше живописно. На солнце светится свежая: краска. Палуба залита тюленьей кровью, тут же в ожидании съемки шкур лежат и туши; собаки лижут их.

На вантах освежеванные медведи и шкуры. Неободран-ный медведь лежит у борта. Наши медвежата с любопытством обнюхивают его. У Торосика проснулся инстинкт: он старательно роется носом в шерсти на груди и, не находя ничего, сердито ревет.

В награду за понятливость и за усердную работу в упряжи медвежатам дали под вечер наесться вволю тюленя, обгрызенного медведем. Еще раньше замечено, что наши лакомки предпочитают мясу сало, если есть возможность выбирать. В этот раз они наелись до того, что не могли ходить. Животы их в буквальном смысле волочились. Полынья еще кое-как передвигала ноги, но Торос после двух-трех шагов зацеплялся брюхом и падал, блаженно вытянув морду. Не надо думать, что наевшись, они на некоторое время отказывались от пищи. Нет, нет! Первая цель их первого движения – как-нибудь добраться до недоеденного мяса! А там – ели, пока окончательно не утрачивали способности не только двигаться, но даже поместить в горло хоть бы один кусочек.

15 августа. Седов предложил мне вчера пойти прогуляться, взглянуть с Панкратьева острова на состояние льдов. По дороге мы обращали внимание на каждую дырку и трещину во льду.

– Смотрите, весь лед разъеден. Стоит подуть крепкому встоку – вынесет в море одним духом!

Такими фразами утешали мы друг друга, но чем дальше подвигались, тем мрачней становились мысли. Лед разъеден, но не поломан. Пловучий лед начинался в том же месте, где и зимой была полынья. Но и там лед сплочен, пробиваться кораблем очень трудно.

Едва вернулись на «Фоку», заметили возвращающихся штурмана и Визе. Свежие новости. Партия капитана вышла, наконец, 7 августа – об том гласил плакат в норвежской избушке [78]78
  Капитан Захаров прибыл не в Крестовую губу, как предполагалось, а в Маточкин Шар; Захаров не опознал Крестовой губы и проплыл мимо. После недолгого ожидания капитан на втором, последнем пароходе был доставлен в Архангельск. Ввиду позднего приезда Захарова, главная цель его путешествия – сообщение сведения о месте стоянки «Фоки» для своевременной присылки угля, не осуществилась. Самым важным последствием вести об экспедиции была посылка морским министерством трех кораблей для помощи нам и на розыски ушедших одновременно экспедиций Русанова и Брусилова. Во время плавания Захарова на юг из-за чрезмерной экономии провианта, имевшегося в избытке, и нежелания Захарова заняться добычей свежего мяса, Катарин, Томиссар и Зандер заболели цингой, от последствий которой М. Зандер и Катарин умерли


[Закрыть].

15 августа. Годовщина отправления, вернее, прощания с близкими. По этому случаю праздничный пирог с медвежатиной, медвежьи почки и прочие изысканные блюда.

Седов в большой речи благодарил всех, указывая, что и незаметная работа каждого в своем деле становится видной в общем результате. А результат работы этого года таков: по пути к далекой еще цели мы за один год сделали работу, достойную специальной большой экспедиции. Именно: исследовали северный остров Новой Земли, уничтожив почти все белые места ее карты, и разрешили загадку внутренней части земли.

Достал новую тетрадь для дневника. Предыдущую я начинал словами: это тетрадь солнца, – следовало бы в начале этой поставить «вторая – тьма». Да, солнце уходит: эти строки пишутся уже при свете свечи. Как торопится прийти сюда ночь! Ночи настоящей еще нет, но предчувствие ее ощущается. С каждым днем гаснут краски, что ни сутки – раньше замечаешь сгущение сумерек. Через два месяца, торжествующая – вступит в свои чертоги. Будет рисовать узоры сугробов, петь бесконечные песни.

Неужели вторая ночь застанет нас на том же месте?

Все приготовлено к плаванию. Эти недели решат нашу судьбу. Жизнь в ожидании. Мы работаем, наблюдаем, думаем, сражаемся с медведями – вот внешние формы жизни. У каждого есть своя мечта. Мы пытаемся делать все для нее. А природа смеется над нашими стремлениями.

И общая мечта всех плыть дальше на север зависит ныне от ветра: если будет «веток» в течение ближайшей недели, мы поплывем. Нет – останемся еще на год здесь.

Глава двенадцатая

Далеко за морями скрыта от людей

Белая земля…

В двадцатых числах августа сумрак полночей еще не густ. Шумят еще ручьи, еще не отцвели совсем жалкие растеньица, и горы только на ночь кутаются в серую сетку тонкого инея. Тепло еще… Но чувствуется уже о эту пору веянье близкой зимы. Холодком тянет утренний воздух, на ночь совсем замерзают ручьи, а пресноводные озерки по бухте покрываются звонкой корочкой – совсем такой, как поздней русской осенью на заводях и прудах. Еще неделя, две – выпадет снег, лед окрепнет, и будет здесь зима.

Беда мореплавателю, задержавшемуся до этого времени в глубоком вырезе берега. Известно, что Ледовитый океан в иных частях свободен – иногда даже после прихода зимней тьмы, тогда как тесные проливы и бухты уже давно стоят. Выдаются годы – отдельные куски моря не вскрываются совсем. Таких случаев мы знали множество. Не обольщаясь, определяли положение ясно: если в течение ближайшей недели залив не вскроется, ему не вскрыться совсем.

Так думалось всем. Но радость всегда приходит нечаянно. Двадцатого августа ледяные цепи разорвались совсем неожиданно. Еще накануне мы заметили слабое движение в чашке пресной воды около корабля. Льдинки, плававшие там, заколыхались, как будто бы отдаленное волнение, чуть коснувшись нас, слабо колыхнуло эту чашку. Нечто подобное наблюдалось и ранее, никто не придал явлению особенного значения. И я, в тот день дежуривший, добросовестно отметив в журнале волнение льда, подумал тоскливо: «Где-то, не так далеко, вздымается зыбь широкого моря, режут ее свободные корабли – их капитаны вольны избирать свой путь!..»

Вахтенный Шестаков вошел в мою каюту задолго до срока наблюдений. Он разбудил меня и, стараясь сохранить солидный вид старого помора, которого ничем не удивишь, доложил:

– Лед в бухте ломаться зачал.

А улыбка сорвалась. Пред тем насупленные брови заползли на половину лба, и раскололась безусая физиономия, – вместо баса юношеским тенорком вылетело:

– Ну и занятно!

Не было еще четырех утра. В безветрии, просекая жидкий туман, моросил дождь. Из-за мыса мягким ворчанием несся ровный гул, – не то совсем далекий гром, не то грохот прибоя, – за мглою тумана что-то происходило. Гул усиливался, близясь, окружал корабль и нарастал. Со всех сторон, разрезая туман серыми и изумрудными штрихами, черкали трещины. Одна – выстрелом порвала лед под самым форштевнем [79]79
  Переднее крепление корабля.


[Закрыть] и, сразу же превратившись в канал шире метра, дальним концом скрылась в мути тумана. Весь лед грузно колыхался – тихий воздух все полней насыщался хряском и шуршаньем льдин, трущихся своими краями. Две собаки, отрезанные от корабля, с испуганным лаем и повизгом метались из стороны в сторону, отпрыгивая от расщелин, разверзавшихся всюду.

Пока я производил метеорологические наблюдения, картина зимовки резко изменилась. Трещины расширились, их пересекли новые. Некоторые льдины, развернувшись, поплыли, другие повернулись, и равнина вокруг «Фоки», так изученная за год во всех мелочах – с тропинками, с остатками построек – разъехалась, приняв подобие составной картинки, тронутой шаловливой ручкой ребенка.

Наши молодцы спали крепко: гул вскрывавшегося залива поднял одного только Лебедева. Записав отсчеты инструментов, я разбудил Седова и штурмана. Что за веселая суматоха поднялась на «Фоке»! Один за другим выскакивали люди в одном белье или в куртках и фуфайках, натянутых наскоро. – Где вспоминать про штаны при таком важном событии! Была бы шапка на голове!

Шире раздвигался лед. Туман поредел – определилось ясно: все проливы и бухты поломаны, от мыса Обсерватории – широкий канал.

Будь все в сборе, а котлы под паром, «Фока» одним духом прошел бы по этому каналу до Крестовых островов; за островами виднелось море. Недосчитывались Павлова: он с вечера ушел обследовать отдаленнейшую часть полуострова. За бродягой геологом отрядили Визе; тем временем Седов отдал приказание поднять пары.

Сладок земледельцу дух унавоженной нивы на первой борозде, художнику – аромат готового холста. Спросите еще моряка, что чувствует он, заслышав после долгой зимы запах пара и гретого машинного масла?

К полудню «Фока» уже вздрагивал; котлы кипели. Все на борту: собаки, медведи, приборы и шлюпки. На знаке зимовки у Михайловой Горки оставили записку. К вечеру вернулись Павлов и Визе. Все готово – можно в путь. В восемь часов заработала якорная ледебка.

– Цепь чиста-а-а! – донесся голос бакового. – Якорь готов!

Динь, динь, зазвенел в машине телеграф; ответили, – готово! Вода пенным потоком хлынула на лед за кормой…

Нелегко освободиться от льдин, сжавших борта, – за год их толщина достигла почти четырех метров. «Фока» не меньше получаса рвался из тесных объятий; наконец, одна из «брюнеток», густо заваленная грязным винегретом из всяческого мусора, подалась в сторону. Корабль протиснулся в узкий канальчик, дальше пошел ходом, расталкивая обломки свежеомытых льдин.

В этот вечер «Фока» прошел не больше мили: повстречались крупные ледяные поля, спустился туман, пришлось остановиться. Весь следующий день мы дрейфовали со льдом недалеко от зимовки и едва не попали на камни у мыса Обсерватория. Только 24 августа подул желанный «веток». «Фока» поплыл вместе с потоком льда от матерого берега. Пред закатом солнца «веток» засвежел; полосы льда одна за другой уходили в море. К темноте и нас подхватили паруса, вынесли на свободную воду. Мы плыли по морю совершенно свободному недолго. Пред рассветом натолкнулись на густые льды, граница их почти на таком же расстоянии от берега, как в предыдущий год. Седов повернул на юг, – он решил на этот раз вступить во льды только на меридиане мыса Флоры. Путь по нему считается самым надежным для достижения Земли Франца-Иосифа. Мы зашли еще на остров Заячий, чтоб устроить в норвежской избушке склад провианта [80]80
  В норвежской избушке на острове Заячьем нами оставлено: сухарей – 4 ящика, масла 6 кг, сахару 8 кг., чаю 2,5 кг., кофе 1 кг., 2 винтовки и к ним 300 патронов.


[Закрыть], затем поплыли к югу, чтоб обогнуть льды, тянувшиеся до полуострова Адмиралтейства [81]81
  Как и в 1912 году, около Горбовых островов и дальше на север лед держался на некотором расстоянии от берега, образуя вдоль него канал, немного суживающийся к северу и югу. На широте острова Вильяма ширина канала была 20 миль, а вблизи полуострова Адмиралтейства лед примыкал к самому берегу.


[Закрыть].

Из дневника 27 августа. Опять в плавучих льдах. Вступив в лед около 75°20′ с. ш., шли до позднего вечера почти без задержек. Теперь ночуем в полынье. Ясная, освещенная кровавой северной зарею ночь. Полный штиль. Встают у борта иголочки и укрывают воду тончайшей прозрачной сеткой, – ее даже не видно. Нужно, чтоб лед чуть-чуть передвинулся – тогда в местах разрыва проползает по полынье белая ниточка. Выстанет тюлень – останется белое кольчико.

28 августа. С утра пробивались довольно успешно, – лед не очень сплочен. Но ясно: дальше на север – все плотней и толще пластины, выше – торосы. Легкий морозец; иногда приходится идти каналами, покрытыми плотной коркой молодого льда. В таких местах «Фока» ползет подобно мухе, попавшей в соус. На палубе тогда угрюмое молчанье, его прерывают только сердитые выкрики команд да непрерывные звонки в машину: «назад – вперед – назад».

В самом деле веселиться не от чего: ледяной пояс только начинается, а топливо уже приходит к концу. Если изрезать на дрова баню, то ее вместе с плавником хватит на трое суток. Мы же, пробыв во льду чуть не двое суток, не достигли еще и прошлогодней широты. Но, как и в прошлом году, отдельные пластины смерзаются в поля, оставляя все меньше каналов. Мы ждем перемены, через подзорную трубу высматриваем с бочки, нет ли лучшего пути, но не видим ничего утешительного. Куда ни взгляни – одна картина. По горизонту – марево белой безбрежной пустыни, в сеть редких каналов вкраплены лужицы и полыньи. Вблизи – горы изумрудно-белых чудовищ-льдин. Они не знакомы ни с жизнью, ни с теплой водой, капризно вылепленная поверхность чиста: ни следов зверей, ни кусочка грязи. Только после прохода «Фоки» остаются черные следы борта и измочаленные щепы. И в дополнение к картине – «Фока». Он бьется из последних паров, коптя последним мелким углем, вырывается из одного канала, чтобы застрять в конце другого. На мостике несколько черных, ничтожных в великой пустыне фигурок. Они напряженно следят, насколько их путь отклоняется от показываемого стрелкой, и сколько пройдено за час.

29 августа. Полуденные наблюдения 77°1′ с. ш. Ясный день. Морозит. С утра встретились мощные льды. Все каналы под толстой коркой. Наше положение таково: до мыса Флоры 157 миль, до южной границы льдов 75 миль. Топлива осталось на двое суток [82]82
  При выходе из бухты св. Фоки на корабле имелось каменного угля немногим менее 20 тонн.


[Закрыть]. Если впереди лед такого же характера, – все наши стремления к северу обречены рассеяться с дымом последнего полена под котлом. Двигаясь прежним ходом, мы остановимся немногим далее половины пути, и, если не придумаем особо-чрезвычайных мер, вмерзнем в плавучий лед. Истине нужно смотреть в глаза.

Вел разговор с Седовым о нашем положении. Меня, как дежурного по кораблю и человека Седову наиболее близкого, остальные члены экспедиции просили передать ему их мнение, что борьба со смерзающимся льдом может окончиться дрейфом во льду, – к нему «Фока» совсем не приспособлен.

Разговор произошел в то время, как «Фока» начал резать лед, образовавшийся за ночь. Кругом простиралась пустыня – жуткая бесконечностью и мертвой, грозящей тишиной. Георгий Яковлевич сказал мне:

– Нам нужна Земля Франца-Иосифа. На мысе Флоры Макаровым сложен уголь; если топлива не хватит – будем жечь судно: что же делать? Идти же назад, пройдя труднейшую половину, преступление. Да и назад путь не легче, чем вперед. Проклятые льды!

30 августа. Со вчерашнего вечера – более проходимый фарватер. Подул ветер, слегка расширил каналы, слабеющей машине помогли паруса. Скажу правду: утром настроение на корабле – царство угнетенности. Чудовища, именуемые топками, сожрали, наконец, и баню. Теперь в ход пошли разные доски и иной горючий хлам; пробуют ворвань тюленей. И ворвань превращается в пар! Если ее смешать с только что выгребенной золой, горит чудесно, – механик не нахвалится. Матросы тащат последние поленья, доски и всякий мусор. Трудно удержаться от мысли о будущем. Наверное с меньшей жалостью провожает разорившийся богач красивую мебель, любимые вещи, чем мы остатки топлива. – Вот на этом бревне можно растопить льду для питья на два добрых дня, а обрубки канатов, смоченных в машинном масле, должны прекрасно накаливать печки.

Да, настроение подавленное. На мостике, по временам, мне кажется, я как глазами вижу, что в груди Седова кипит и пенится… Держит упорно по компасу прямо на норд, не сворачивая ни на полградуса. Часто по пути небольшие льдинки – он режет их с наслаждением. «Э-э-э-х! Если суждено пройти, то пройдем!» Я любуюсь им, как образцом воли, да и вообще человека. Есть нечто в человеке, заставляющее всех зверей отворачиваться от его пристального взгляда. Это нечто в Седове выражено резко, подчеркнуто. Такая подчеркнутость – самое характерное в нем.

Под вечер ветер стал крепчать. Полыньи, очистившись от сала, стали проходимей. Физиономии повеселели. Вплоть до темноты мы шли отлично под парусами. В последний час лот показал семь узлов, – если так будет продолжаться, мы достигнем земли.

31 августа. Проснулся от возбужденных разговоров в кают-компании. О чем может быть такой горячий разговор; уж не землю ли увидели, не идем ли открытым морем? Едва я спустил ноги с койки, – сильным толчком меня повалило обратно, посыпались книги, зазвенело рядом в буфете, а в коридоре кто-то раздраженно заворчал: «Вот бьют! Так без головы останешься!» – Нет, об открытой воде говорить не приходится, колотим лед по-старому.

Увидели – не больше, не меньше – Землю Франца-Иосифа, тотчас же после восхода солнца. До земли не ближе семидесяти миль. Не верилось. Бывшие на мостике горячо доказывали, что прозрачностью воздуха и рефракцией [83]83
  Преломление световых лучей в нижних слоях воздуха.


[Закрыть] объясняется столь редкая видимость еще отдаленной земли. Мне-то до сих пор сомнительна эта прозрачность. Но в это утро нельзя было оставаться неверным Фомой.

Однако, нет сомнения, сегодня мы увидим Белую Землю. Главная преграда – позади. Во всех направлениях широкие каналы, все больше редеют льды. Попадаются айсберги – предвестники земли.

Вечером. И вот мы уже на Земле Франца-Иосифа. Невольно вспоминаются слова Нансена: «Так вот какая она! Сколько раз представлялась она мне в мечтаниях, и все-таки, когда ее увидел, она оказалась совсем иной». И я ждал увидеть нечто похожее на Новую Землю, но земля явилась не похожей ни на что виденное раньше. Она открылась в тумане-дымке. Мы долго не могли определить: облако ли застыло или высокие пологие горы поднялись за горизонтом над свободной водой. Наконец выделилось нечто, похожее на белый перевернутый таз, а сзади его – белые же горы с темными полосками у вершин. Так вот она, пятьдесят лет назад еще неведомая страна. Мы более года плывем к ней!

Позднее к вечеру мы опознали очертания берегов по карте.

Мне чудились давно какие-то тяжкие вздохи и всплески под бортом. Мы все наше внимание отдали показавшейся земле – звуки не доходили до сознания. Но, наконец, сильный всплеск под бортом и какое-то хрюканье заставили посмотреть туда. – Из чернильно-зеленого моря высовывались безобразные головы, вооруженные клыками. Большое стадо моржей, окружив корабль, долго сопровождало нас. По временам пасти чудовищ открывались, тогда с брызгами воды и пара вылетало мычание и хрип, похожий на хрюкание. Казалось, моржи, принимая корабль за особо-крупное животное, негодовали на появление дерзкого пришельца в заповедных местах.

– Еще две охапки рубленых канатов под котлы, еще полбочки ворвани!

– Верти, верти, Иван Андреич, догребай до Флоры, – кричит в машинный кап штурман. – Близко, близко!

Спускалась темнота. Бросили два якоря. С горы крепкий ветер: на берег ехать нельзя.

«Было или нет русское судно?»

Ночной шторм к утру улегся; первого сентября пасмурный, немного мглистый день. За исключением штурмана и очередной вахты мы съехали на берег все.

Никто еще не приставал к этим далеким берегам в такое позднее время: в начале сентября на этих островах уже зима. Еще плещется по припаю дымное море, – там можно увидать одиночек кайр и стайки запоздавших чаек, – но отойти от берега на сотню шагов – там зима настоящая. Коркой затянуты камни, снег затвердел, и появились застрюги.

Чувство, близкое к благоговению, охватывает, когда вступаешь в первый раз на этот замечательный кусочек земли. Скольким отважным людям мыс Флора казался первой ступенью к осуществлению мечты о полюсе! Сколько неожиданных препятствий, бед и разочарований в извечно-фатальной борьбе человека за знание и жизнь!

История мыса Флоры интернациональна – это история стремлений человечества к полюсу за конец прошедшего века и нынешний. Тут работали представители разных наций. Англичане Лей-Смит и Джексон [84]84
  Фредерик Джексон отправился в 1894 году из Англии, на средства Хармеворта, для достижения северного полюса. План достижения полюса, основанный на доверии Джексона ошибочному предположению Пайера о далеком протяжении этой земли на север, не был приведен в исполнение. Джексон предполагал достичь своей цели путем последовательного устройства складов провианта для людей и низкорослых манчжурских лошадок, хорошо переносящих холод. Джексону удалось устроить несколько складов по пути к северу, однако, скоро выяснилось, что Земля Франца-Иосифа не что иное, как архипелаг островов, не простирающихся дальше 82 градуса с. ш. Научные заслуги Джексона – в подробном исследовании южной и западной части островов Земли Франца-Иосифа. Джексон прожил на мысе Флоры три года, поддерживая связь с Англией при посредстве парохода «Уинд-ворт». В 1896 году «Уиндворт» отвез в Норвегию Фритьофа Нансена, нашедшего приют и пищу на мысе Флоры после сказочного путешествия по плавучим льдам к полюсу и бедствий, перенесенных во время зимовки в землянке на о. Джексона.


[Закрыть], американцы Уэльман [85]85
  Американская экспедиция Уэлмана зимовала на Земле Франца-Иосифа в 1898 году. Уэлман исследовал ее восточные острова.


[Закрыть], Балдвин и Фиала [86]86
  Американская экспедиция Циглер – Фиала, имевшая целью достижение полюса, – одно из самых крупных и богатых предприятий этого рода. Экспедиция отправилась из Архангельска в 1903 году. В том же году зимовавшее у северного острова Земли Франца-Иосифа, судно экспедиции «Америка» было унесено ураганом в море. Перезимовав на берегу, большая часть участников экспедиции ранней весной отправилась к мысу Флоры. Там провели лето и следующую зиму в бедственном положении. В июле следующего 1905 года посланное Циглером судно «Терра Нова» подобрало на мысах Флоры и Диллон всех участников экспедиции и доставило в Америку.


[Закрыть]. Тут развалины жалкой избушки Лей-Смита и место замечательной встречи Нансена с Джексоном. Здесь был Макаров с его «Ермаком» [87]87
  Адмирал Макаров посетил Землю Франца-Иосифа во время пробного рейса ледокола «Ермак».


[Закрыть].

По берегу, заваленному базальтовыми обломками, мы поднялись на плоскую равнину, где расположены близ озерка все постройки, возведенные Джексоном в 1894 г. Главный домик смотрит маленькими окнами в холодную даль океана. Когда-то тут был самый крайний утолок цивилизованной жизни, – то было 20 лет назад. Теперь – хаос и разрушение. Мы вошли в первую постройку – жилая изба Джексона. Она сохранилась лучше других, ибо построена из бревен по типу русских изб. Двери ее были открыты, окна повыломаны медведями, внутри – оледенение. Мы изрядно потрудились, протискиваясь в узкий проход оледенелых сеней, и осматривали хижину с высоты слоя льда, лежавшего на полу толщиной около метра.

На фотографиях Джексона и по описаниям Нансена внутренность дома так уютна! Чиста комната, обитая сукном, по стенам эстампы и фотографии, на полках книги и разнообразные предметы из обихода европейца-исследователя. Если Джексон был бы с нами и увидал свой домик!..

За дверным косяком, зелено-бархатным от плесени, прилеплено гнездышко. Торчит изо льда прогоревшая печка, – труба ее рассыпалась при первом же прикосновении кого-то из наших. Вдоль стен в два яруса нары. На них и к стенам примерзли спальные мешки, посуда, медикаменты и провизия. Мы заключили, что большинство вещей принадлежало экспедиции Фиала, бедствовавшей тут.

И по равнине перед домиком разбросаны и вмерзли в снег самые разнообразные предметы снаряжения: ящики с консервами, обломки мебели, куски одежды и мехов. Недалеко от Джексоновских построек мы заметили возвышение: оно оказалось могилой Мюатта, одного из матросов «Уиндворта». Мы поправили как могли крест, сломанный и поваленный бурями. На восток от становища поставлен обелиск, высеченный из крупнозернистого мрамора. На памятнике надпись: («Requiem: F. Querini, H. Stokken, P. Oilier. – «Stella Polare». 1900»), указывающая, что обелиск поставлен герцогом Абруццким [88]88
  Итальянская экспедиция герцога Абруццкого вышла в 1899 году из Архангельска. Судно Абруццкого «Стелла Поляре» зимовало в Теплиц-Бай на Земле Рудольфа – самом северном острове Земли Франца-Иосифа. Весной 1900 года вместо отморозившего руку Абруццкого попытку дойти до северного полюса сделал лейтенант Каньи и достиг 86°34′ с. ш.


[Закрыть] в память трех участников его экспедиции, пропавших без вести во время путешествия к полюсу. Вблизи хижинки, построенной из судовой рубки и двух рядов бамбуковых палок со слоем оленьего мха между ними стоит знак Макарова. На знаке выжжена надпись: «Ermak passed here 1901»…

Осмотрели подробно весь берег. Ни у хижин, ни в другом месте мы не нашли ни склада угля, ни следов вспомогательной экспедиции. Наоборот, чувствовалось, что давно не вступала на пустынную землю человеческая нога. Царила торжественная тишина, такая же, как пятьдесят лет назад до первого человека, побывавшего здесь.

Итак, все – сожжено. Макаровский уголь весь использован экспедицией Фиала. Плавника здесь нет, – впереди зимовка без топлива. Мы забыты и предоставлены собственной судьбе. Ну что же, знать это лучше, чем лелеять пустые надежды. Трудней борьба, но больше радости в победе, достигнутой своими силами. Беды еще нет. В стране, где два крепких человека сумели только с ружьем и патронами прожить в землянке без топлива и хлеба – целый год, нам, – с исправным кораблем и снаряжением говорить о беде еще не приходится.

Под вечер первого дня Седов, я и штурман пробовали охотиться на моржей. Охота на моржей, плавающих стадами, считается опасной. Если исключить из рассказов о приключениях норвежских промышленников все преувеличения, одна опасность остается несомненной – это постоянная угроза внезапно очутиться в холодной воде среди компании моржей. Удача охоты всецело зависит от искусства гарпунера. Он, бросая гарпун, следит за рулем; когда шлюпка на буксире, прыгая по волнам, несется за раненым моржом, гарпунер смотрит в оба, чтоб охотники сами не запутались в гарпунном лине, командует гребцам – то работать во всю мочь, чтоб ослабить натянутый струною линь, то тормозить движения слабеющего зверя. Мы-то – гарпунеры доморощенные. Правда, у нас не было даже настоящего моржового гарпуна; отправляясь на охоту, мы взяли тюлений, много раз испытанный гарпун.

Первое стадо встретилось недалеко от корабля. Направили шлюпку в самую гущу голов. Вся орда, разбрасывая пену, плавала от мыса к мысу, ныряла под нашу небольшую лодочку и с шумом дышала; крошечные глазки блестели зло и недружелюбно. Если шлюпку не слишком швыряют волны, убить одного из стада нетрудно, значительно трудней вонзить в добычу гарпун. Я выстрелил в ближайшего моржа почти в упор, – он потонул настолько быстро, что не успели даже замахнуться гарпуном. Со вторым сблизились на два метра; почти в один момент я выпустил заряд, а Седов бросил гарпун. Очевидно на этих толстокожих обыкновенный железный гарпун совсем не годен, – он, не пробив полудюймовой кожи, погнулся и выпал. Седов три раза бросал свое оружие, оно сгибалось сильней и сильней. Что-то дико-жалобное слышалось в крике моржа, когда гарпун вонзался вторично, – то был крик чудовища, бесконечно уверенного в своей страшной силе, вдруг столкнувшегося с новой и ужасной силой неведомых. После третьего удара морж, казалось, с отчаянием обернулся к шлюпке и, широко раскрыв безобразную пасть, взревел во всю силу легких. Каскад кровавой пены и брызг хлынул в лицо Седову, как проклятие зверя. В то время как раненый морж рычал и метался по волнам, к нему стали собираться остальные. Животные, окружив шлюпку тесным кольцом, смотрели бессмысленно на раненого и на нас, не обнаруживая впрочем никакого желания вступиться за товарища. Стадо сопровождало нас до борта корабля скорей из любопытства. Мы легко отгоняли чрезмерно назойливых ударами весла.

Утром второго сентября матросы съехали на берег собрать жалкие остатки угля, некогда выгруженного здесь адмиралом Макаровым; с той же шлюпкой уехал и Седов. Он скоро вернулся: за мысом увидел стада моржей и двух медведей на плавучем айсберге.

Спустили большой баркас; я захватил кинематограф. Конечно, медведи не стали дожидаться конца наших приготовлений к охоте и уплыли. Но моржей мы увидели множество. На припае и ближних льдинах я насчитал более сотни; вдали же повсюду виднелись стада и отдельные туши с подобранными под брюхо ластами. Шагах в тридцати – сорока от одного из стад в 20–25 голов мы пристали к льдине.

– У-у-х! – прошептал наш кормилец Иван, – да ведь в нем в каждом, чать, по тысяче бифштексов будет!

Пока я выгружал кинематограф и пристраивался снимать, моржи лежали не шевелясь, как груда сосисок на блюде. Пропустив несколько метров пленки, я попросил Седова выстрелить, чтоб испугать стадо. Один из моржей был убит. К нашему удивлению, смерть товарища не произвела на животных никакого впечатления. Единственно – когда раненый взметнулся предсмертной судорогой и, приподнявшись на ластах, внезапно рухнул, – лежавшие рядом недовольно заворочались и захрюкали, а один – по-сварливей – наградил беспокойного хорошим ударом клыков, – а тот уже и голову склонил. Стадо успокоилось быстро. Прилетела чайка, уселась на убитого: картина становилась интересной в своей естественности. К досаде моей в этот момент Кушаков, не совладав с своим охотничьим пылом, выпалил в стадо и угодил пулей так удачно, что клык самого большого самца со звоном разлетелся вдребезги. Осколки задели рядом лежащих – поднялась суматоха. Два-три шлепнулись в воду, остальные собирались последовать за ними. Мы стали бояться, что моржи уйдут, – тогда для пополнения запасов мяса нам придется искать другое стадо, от «Фоки» более отдаленное. Открыли стрельбу. Первые выстрелы уложили ближайших к воде, остальные – заключенные в кольце убитых – не могли броситься в море иным путем, как только через трупы товарищей, а тут их и настигали пули.

По правде сказать, подобное побоище отвратительно и жестоко; ему никак нельзя присвоить название охоты. Не нужно быть особенно чувствительным, чтоб сразу же потерять всякое желание убивать безобразных, но совсем беззащитных и мирных животных. Охота – опасность, выносливость, настойчивость, охота – добыча, даже просто спорт – имеют свое оправдание. Но такая охота – обыкновенная бойня и, как всякая бойня, противна нормальному, вконец не извращенному человеку.

Мы знали, что обыкновеная свинцовая пуля не пробивает голову моржа, – так толст его череп. Выяснилось, что и ник-келевые разрывные пули не всегда пробивают. Иногда через минуту после выстрела оглушенные животные оживали и с ужасным воем, истекая кровью, пытались неверными движениями перелезть трупы убитых. Некоторым удавалось столкнуть трупы в воду – эти упали в море. Обильно окрашивая кровавым следом свой путь, несчастные метались в полубеспамятстве. Скоро побоище закончилось. Мы высадились на льдину, где лежали убитые; еще несколько выстрелов, чтоб прекратить мучения раненых.

Невдалеке лежало другое стадо. Седов полагал, что следует убить еще нескольких животных; мы можем без потери времени погрузить на «Фоку» до 25 моржей. Неизвестно, найдем ли мы столь же удобный случай добыть жир для топок и сделать годовой запас пищи для наших собак.