Текст книги "Сорочинская ярмарка (Совр. орф.)"
Автор книги: Николай Гоголь
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)
VI
От бiда! Роман иде! От-тепер
як раз надсадить менi бебехiв, да
й вам, пане Хомо, не без лиха буде.
Из малоросс. комедии.
юда, Афанасий Иванович! Вот тут плетень, поднимайте ногу, да не бойтесь: дурень мой отправился на всю ночь с кумом под возы, чтоб москали на случай не подцепили чего.
Так грозная сожительница Черевика ласково ободряла трусливо лепившегося около забора поповича, который поднялся скоро на плетень и долго стоял на нем в недоумении, будто длинное, страшное привидение, измеривая оком, куда бы лучше спрыгнуть и, наконец, с шумом обрушился в бурьян.
– Вот беда! Не ушиблись ли вы, не сломили ли еще, Боже оборони, шеи? – лепетала заботливая Хивря.
– Тс! Ничего, ничего, любезнейшая Хавронья Никифоровна! – болезненно и шепотно произнес попович, подымаясь на ноги, – выключая только уязвления со стороны кропивы, сего змиеподобного злака, по выражению покойного отца-протопопа.
– Пойдемте же теперь в хату; там никого нет. А я думала было уже, Афанасий Иванович, что к вам болячка или соняшница пристала: нет, да и нет. Каково же вы поживаете? Я слышала, что пан отцу перепало теперь не мало всякой всячины!
– Сущая безделица, Хавронья Никифоровна! Батюшка всего получил за весь пост мешков пятнадцать ярового, проса мешка четыре, книшей с сотню; а кур, если сосчитать, то не будет и пятидесяти штук; яйца же большею частью протухлые. Но воистину сладостные приношения, сказать примерно, единственно от вас предстоит получить, Хавронья Никифоровна! – продолжал попович, умильно поглядывая на нее и подсовываясь поближе.
– Вот вам и приношение, Афанасий Иванович! – проговорила она, ставя на стол миски и жеманно застегивая свою, будто не нарочно расстегнувшуюся, кофту, – вареники, галушечки пшеничные, пампушечки, товченички!
– Бьюсь об заклад, если это сделано не хитрейшими руками из всего Евина рода! – сказал попович, принимаясь за товченички и подвигая другою рукою варенички. – Однако ж, Хавронья Никифоровна, сердце мое жаждет от вас кушанья послаще всех пампушечек и галушечек.
– Вот я уже и не знаю, какого вам еще кушанья хочется, Афанасий Иванович! – отвечала дородная красавица, притворяясь непонимающею.
– Разумеется, любви вашей, несравненная Хавронья Никифоровна! – шепотом произнес попович, держа в одной руке вареник, а другою обнимая широкий стан ее.
– Бог знает, что вы выдумаете, Афанасий Иванович! – сказала Хивря, стыдливо потупив глаза свои. – Чего доброго, вы, пожалуй, затеете еще целоваться!
– Насчет этого я вам скажу хоть бы и про себя, – продолжал попович, – в бытность мою, примерно сказать, еще в бурсе, вот, как теперь помню…
Тут послышался на дворе лай и стук в ворота. Хивря поспешно выбежала и возвратилась, вся побледневшая.
– Ну, Афанасий Иванович, мы попались с вами: народу стучится куча, и мне почудился кумов голос…
Вареник остановился в горле поповича… Глаза его выпялились, как будто какой-нибудь выходец с того света только что сделал ему перед сим визит свой.
– Полезайте сюда! – кричала испуганная Хивря, указывая на положенные под самым потолком, на двух перекладинах, доски, на которых была навалена разная домашняя рухлядь.
Опасность придала духу нашему герою. Опамятовавшись немного, вскочил он на лежанку и полез оттуда осторожно на доски; а Хивря побежала без памяти к воротам, потому что стук повторялся в них с большею силою и нетерпением.
VII
Да тут чудасiя, мосьпане!
Из малоросс. комедии.
а ярмарке случилось странное происшествие: все наполнилось слухом, что где-то, между товаром показалась красная свитка. Старухе, продававшей бублики, почудился сатана, в образине свиньи, который беспрестанно наклонялся над возами, как будто искал чего. Это быстро разнеслось по всем углам уже утихнувшего табора и все считали преступлением не верить, несмотря на то, что продавица бубликов, которой подвижная лавка была рядом с яткою шинкаря, раскланивалась весь день без надобности и писала ногами совершенное подобие лакомого товара. К этому присоединились еще увеличенные вести о чуде, виденном волостным писарем в развалившемся сарае, так что к ночи все теснее жались друг к другу; спокойствие разрушилось, и страх мешал всякому сомкнуть глаза свои; а те, которые были не совсем храброго десятка и запаслись ночлегами в избах, убрались домой. К числу последних принадлежал и Черевик с кумом и дочкою, которые, вместе с напросившимися к ним в хату гостями, произвели сильный стук, так перепугавший нашу Хиврю. Кума уже немного поразобрало. Это можно было видеть из того, что он два раза проехал с своим возом по двору, покамест нашел хату. Гости тоже были в веселом расположении и, без церемонии, вошли прежде самого хозяина. Супруга нашего Черевика сидела, как на иголках, когда принялись шарить по всем углам хаты.
– Что, кума! – вскричал вошедший кум, – тебя все еще трясет лихорадка?
– Да, нездоровится, – отвечала Хивря, беспокойно поглядывая на доски, накладенные под потолком.
– А ну, жена, достань-ка там в возу баклажку! – говорил кум приехавшей с ним жене, – мы черпнем ее с добрыми людьми, а то проклятые бабы напугали нас так, что и сказать стыдно. Ведь мы, ей-Богу, братцы, по пустякам приехали сюда! – продолжал он, прихлебывая из глиняной кружки. – Я тут же ставлю новую шапку, если бабам не вздумалось посмеяться над нами. Да хоть бы и в самом деле сатана, – что сатана? Плюйте ему на голову! Хоть бы сию же минуту вздумалось ему стать вот здесь, например, передо мною: будь я собачий сын, если не поднес бы ему дулю под самый нос!
– Отчего же ты вдруг побледнел? – закричал один из гостей, превышавший всех головой и старавшийся всегда выказывать себя храбрецом.
– Я?.. Господь с вами! Приснилось!
Гости усмехнулись; довольная улыбка показалась на лице речистого храбреца.
– Куда теперь ему бледнеть! – подхватил другой, – щеки у него расцвели, как мак; теперь он не цыбуля, а буряк[1]1
Т. е. свекла.
[Закрыть] или лучше сама красная свитка, которая так напугала людей.
Баклажка прокаталась по столу и сделала гостей еще веселее прежнего. Тут Черевик наш, которого давно мучила красная свитка и не давала ни на минуту покоя его любопытному духу, приступил к куму.
– Скажи, будь ласков, кум! Вот прошусь, да не допрошусь истории про эту проклятую свитку.
– Э, кум! Оно бы не годилось рассказывать на ночь; да разве уже для того, чтоб угодить тебе и добрым людям (при сем обратился он к гостям), которым, я примечаю, столько же, как и тебе, хочется узнать про эту диковину. Ну, быть так. Слушайте ж!
Тут он почесал плеча, утерся полою, положил обе руки на стол и начал:
– Раз, за какую вину, ей-Богу, уже и не знаю, только выгнали одного черта из пекла…
– Как же, кум! – прервал Черевик, – как же могло это статься, чтобы черта выгнали из пекла?
– Что ж делать, кум! Выгнали да и выгнали, как собаку мужик выгоняет из хаты. Может быть, на него нашла блажь сделать какое-нибудь доброе дело – ну, и указали двери. Вот, черту бедному так стало скучно, так скучно по пекле, что хоть до петли. Что делать? Давай с горя пьянствовать. Угнездился в том самом сарае, который, ты видел, развалился под горою и мимо которого ни один добрый человек не пройдет теперь, не оградив наперед себя крестом святым, и стал черт такой гуляка, какого не сыщешь между парубками: с утра до вечера то и дело, что сидит в шинке!..
Тут опять строгий Черевик прервал нашего рассказчика:
– Бог знает, что говоришь ты кум! Как можно, чтобы черта впустил кто-нибудь в шинок? Ведь у него же есть, слава Богу, и когти на лапах, и рожки на голове.
– Вот то-то и штука, что на нем была шапка и рукавицы. Кто его распознает? Гулял, гулял – наконец пришлось до того, что пропил все, что имел с собою. Шинкарь долго верил, потом и перестал. Пришлось черту заложить красную свитку свою, чуть ли не в треть цены, жиду, шинковавшему тогда на Сорочинской ярмарке. Заложил и говорит ему: «Смотри, жид, я приду к тебе за свиткой ровно через год; береги ее!» – и пропал, как будто в воду. Жид рассмотрел хорошенько свитку: сукно такое, что и в Миргороде не достанешь, а красный цвет горит, как огонь, так что не нагляделся бы. Вот жиду показалось скучно дожидаться срока. Почесал себе пейсики, да и содрал с какого-то проезжего пана мало не пять червонцев. Как вот раз под вечерок приходит какой-то человек: «Ну, жид, отдавай мою свитку!» Жид сначала было и не познал, а после, как разглядел, так и прикинулся, будто в глаза не видал. – «Какую свитку? У меня нет никакой свитки; я знать не знаю твоей свитки!» Тот, глядь, и ушел; только к вечеру, когда жид, заперши свою конуру и пересчитав по сундукам деньги, накинул на себя простыню и начал по-жидовски молиться Богу – слышит шорох… Глядь – во всех окнах повыставились свиные рыла…
Тут в самом деле послышался какой-то неясный звук, весьма похожий на хрюканье свиньи; все побледнели… Пот выступил на лице рассказчика.
– Что? – произнес в испуге Черевик.
– Ничего!.. – отвечал кум, трясясь всем телом.
– Ась? отозвался один из гостей.
– Ты сказал?..
– Нет!
– Кто ж это хрюкнул?
– Бог знает, чего мы переполошились! Ничего нет!
Все боязливо стали осматриваться и начали шарить по углам. Хивря была ни жива, ни мертва.
– Эх вы, бабы, бабы! – произнесла она громко. – Вам ли казаковать и быть мужьями! Вам бы веретено в руки, да и посадить за гребень! Один кто-нибудь, может, прости Господи… под кем-нибудь скамейка заскрипела, а все и метнулись, как полоумные!
Это привело в стыд наших храбрецов и заставило их оборотиться. Кум хлебнул из кружки и начал рассказывать далее:
– Жид обмер; однако ж свиньи на ногах длинных, как ходули, повлезали в окна и мигом оживили плетеными тройчатками, заставя плясать его повыше вот этого сволока[2]2
Т. е. перекладина под потолком.
[Закрыть]. Жид – в ноги, признался во всем… Только свитки нельзя уже было воротить скоро. Пана на дороге обокрал какой-то цыган и продал свитку перекупке; та привезла ее снова на Сорочинскую ярмарку, но с тех пор уже никто ничего не стал покупать у нее. Перекупка дивилась, дивилась и, наконец, смекнула – верно виною всему красная свитка: не даром надевая ее, чувствовала, что ее все давит что-то. Не думая, не гадая долго, бросила в огонь – не горит бесовская одежда!.. «Э, да это чертов подарок!» Перекупка умудрилась и подсунула в воз одному мужику, вывезшему продавать масло. Дурень и обрадовался; только масла никто и спрашивать не хочет. «Эх, недобрые руки подкинули свитку!» Схватил топор и изрубил ее в куски. Глядь – лезет один кусок к другому, и опять целая свитка! Перекрестившись, хватил топором в другой раз, куски разбросал по всему месту и уехал. Только с тех пор каждый год, и как раз во время ярмарки, черт со свиною личиною ходит по всей площади, хрюкает и подбирает куски своей свитки. Теперь, говорят, одного только левого рукава недостает ему. Люди с тех пор открещиваются от того места, и вот уже будет лет с десяток, как не было на нем ярмарки. Да нелегкая дернула теперь заседателя от…
Другая половина слова замерла на устах рассказчика: окно брякнуло с шумом; стекла, звеня, вылетели вон, и страшная свиная рожа выставилась, поводя очами, как будто спрашивая: «А что вы тут делаете, добрые люди?»
VIII
…пiджав хвiст, мов собака
Мов Каiн, затрусив увесь;
Из носа потекла табака.
Котляревский. «Энеида».
жас оковал всех находившихся в хате. Кум, с разинутым ртом, превратился в камень; глаза его выпучились, как будто хотели выстрелить; разверстые пальцы остались неподвижными в воздухе. Высокий храбрец, в ничем непобедимом страхе, подскочил под потолок и ударился головою о перекладину; доски посунулись, и попович с громом и треском полетел на землю.
– Ай! ай! ай! – отчаянно закричал один, повалившись на лавку в ужасе и болтая на ней руками и ногами.
– Спасайте! – горланил другой в отчаянии, закрывшись тулупом.
Кум, выведенный из окаменения вторичным испугом, пополз в судорогах под подол своей супруги. Высокий храбрец полез в печь, несмотря на узкое отверстие, и сам задвинул себя заслонкою. А Чеверик, как-будто облитый горячим кипятком, схвативши на голову горшок, вместо шапки, бросился к дверям и, как полоумный, бежал по улицам, не видя под собою земли: одна усталость только заставила его уменьшить скорость бега. Сердце его колотилось, как мельничная ступа; пот лил градом. В изнеможении, готов уже был он упасть на землю, как вдруг послышалось ему, что сзади кто-то гонится за ним… Дух у него занялся…
– Черт! Черт! – кричал он без памяти, утрояя силы, и чрез минуту без чувств повалился на землю.
– Черт! Черт! – кричало вслед за ним, и он слышал только, как что-то с шумом ринулось на него. Тут память от него улетела, и он, как страшный жилец тесного гроба, остался нем и недвижим посреди дороги.
IX
Ще спереду ж так, и сяк:
А ззаду, ей же, ей, на черта!
Из простонар. сказки.
лышишь, Влас? – говорил, приподнявшись ночью, один из толпы народа, спавшего на улице, – возле нас помянул кто-то черта!
– Мне какое дело? – проворчал, потягиваясь, лежавший подле него цыган, – хоть бы и всех своих родителей помянул!
– Но, ведь, так закричал, как будто давят его!
– Мало ли чего человек не соврет спросонья!
– Воля твоя, хоть посмотреть нужно. А выруби-ка огня!
Другой цыган, ворча про себя, поднялся на ноги, два раза осветил себя искрами, будто молниями, раздул губами трут и, с каганцем в руках (обыкновенною малороссийскою светильнею, состоящею из разбитого черепка, налитого бараньим жиром), отправился, освещая дорогу.
– Стой! Здесь лежит что-то. Свети сюда!
Тут пристало к ним еще несколько человек.
– Что лежит, Влас?
– Так, как будто бы два человека – один наверху, другой внизу. Который из них черт, уже и не распознаю!
– А кто наверху?
– Баба.
– Ну, вот, это ж-то и есть черт!
Всеобщий хохот разбудил почти всю улицу.
– Баба взлезла на человека… Ну, верно, баба эта знает, как ездить! – говорил один из окружавшей толпы.
– Смотрите, братцы! – говорил другой, поднимая черепок от горшка, которого одна только уцелевшая половина держалась на голове Черевика, – какую шапку надел на себя этот добрый молодец!
Увеличившийся шум и хохот заставили очнуться наших мертвецов, Солопия и его супругу, которые, полные прошедшего испуга, долго глядели в ужасе неподвижными глазами на смуглые лица цыган. Озаряясь светом, неверно и трепетно горевшим, они казались диким сонмищем гномов, окруженных тяжелым подземным паром во мраке непробудной ночи.
X
Цур тобi, пек тобi,
сатаниньске наважденiе!
Из малоросс. комедии.
вежесть утра веяла над пробудившимися Сорочинцами. Клубы дыму со всех труб понеслась навстречу показавшемуся солнцу.
Ярмарка зашумела. Овцы заблеяли, лошади заржали; крик гусей и торговок понесся снова по всему табору, и страшные толки про красную свитку, наведшие такую робость на народ, в таинственные часы сумерек, исчезли с появлением утра.
Зевая и потягиваясь, дремал Черевик у кума под крытым соломою сараем, между волов, мешков муки и пшеницы, и, кажется, вовсе не имел желания расстаться с своими грезами, как вдруг услышал голос, так же знакомый, как убежище лени – благословенная печь его хаты, или шинок дальней родственницы, находившийся не далее десяти шагов от его порога:
– Вставай, вставай! – дребезжала ему на ухо нежная супруга, дергая изо всей силы за руку.
Черевик, вместо ответа, надул щеки и начал болтать руками, подражая барабанному бою.
– Сумасшедший! – закричала она, уклоняясь от взмаха руки его, которою он чуть было не задел ее по лицу.
Черевик поднялся, протер немного глаза и посмотрел вокруг:
– Враг меня возьми, если мне, голубко, не представилась твоя рожа барабаном, на котором меня заставляли выбивать зарю, словно москаля, те самые свиные рожи, от которых, как говорит кум…
– Полно, полно тебе чепуху молоть! Ступай, веди скорей кобылу на продажу. Смех, право, людям: приехали на ярмарку, и хоть бы горсть пеньки продали…
– Как же, жинка! – подхватил Солопий, – с нас ведь теперь смеяться будут.
– Ступай, ступай! С тебя и без того смеются!
– Ты видишь, что я еще не умывался, – продолжал Черевик, зевая и почесывая спину и стараясь, между прочим, выиграть время для своей лени.
– Вот некстати пришла блажь быть чистоплотным! Когда это за тобою водилось? Вот рушник, оботри свою маску.
Тут схватила она что-то свернутое в комок – и с ужасом отбросила от себя: это был красный обшлаг свитки!
– Ступай, делай свое дело, – повторила она, собравшись с духом, своему супругу, видя, что у него страх отнял ноги, и зубы колотились один о другой.
«Будет продажа теперь!» – ворчал он сам себе, отвязывая кобылу и ведя ее на площадь. «Не даром, когда я сбирался на эту проклятую ярмарку, на душе было так тяжело, как будто кто взвалил на тебя дохлую корову, и волы два раза сами поворачивали домой. Да чуть ли еще, как вспомнил я теперь, не в понедельник мы выехали. Ну, вот и зло все!.. Неугомонен и черт проклятый: носил бы уже свитку без одного рукава, так нет, нужно же добрым людям не давать покою, Будь, примерно, я черт – чего оборони Боже – стал ли бы я таскаться ночью за проклятыми лоскутьями?»
Тут философствование нашего Черевика прервана было толстым и резким голосом. Пред ним стоял высокий цыган.
– Что продаешь, добрый человек?
Продавец помолчал, посмотрел на него с ног до головы и сказал с покойным видом, не останавливаясь и не выпуская из рук узды:
– Сам видишь, что продаю!
– Ремешки? – спросил цыган, поглядывая на находившуюся в руках узду.
– Да, ремешки, если только кобыла похожа на ремешки.
– Однако ж, черт возьми, земляк, ты, видно, ее соломою кормил!
– Соломою?
Тут Черевик хотел было потянуть узду, чтобы провести свою кобылу и обличить во лжи бесстыдного поносителя; но рука его с необыкновенною легкостью ударилась в подбородок. Глянул – в ней перерезанная узда и к узде привязанный – о, ужас! – волосы его поднялись горою – кусок красного рукава свитки… Плюнув, крестясь и болтая руками, побежал он от неожиданного подарка и, быстрее молодого парубка, пропал в толпе.
XI
За мое ж жито, та мене й побито.
Пословица
ови! Лови его! – кричало несколько хлопцев в тесном конце улицы, и Черевик почувствовал, что схвачен вдруг дюжими руками.
– Вязать его! Это тот самый, который украл у доброго человека кобылу.
– Господь с вами! за что вы меня вяжете?
– Он же и спрашивает! А за что ты украл кобылу у приезжего мужика, Черевика?
– С ума спятили вы, хлопцы! Где видано, чтобы человек сам у себя крал что-нибудь?
– Старые штуки! Старые штуки! Зачем бежал ты во весь дух, как будто бы сам сатана за тобою по пятам гнался?
– Поневоле побежишь, когда сатанинская одежда…
– Э, голубчик! обманывай других этим. Будет еще тебе от заседателя за то, чтобы не путах чертовщиною людей!
– Лови! Лови его! – послышался крик на другом конце улицы. – Вот он, вот беглец!
И глазам нашего Черевика представился кум, в самом жалком положении, с заложенными назад руками, ведомый несколькими хлопцами.
– Чудеса завелись! – говорил один из них, – послушали бы вы, что рассказывает этот мошенник, которому стоит только заглянуть в лицо, чтоб увидеть вора. Когда стали спрашивать: отчего бежал он, как полоумный? – «Полез», говорит, «в карман понюхать табаку и, вместо тавлинки, вытащил кусок чертовой свитки, от которой вспыхнул красный огонь», а он – давай Бог ноги.
– Эге-ге! Да это из одного гнезда обе птицы! Вязать их обоих вместе!
XII
«Чим, люде добрi, так оце я провинився?
За що глузуєте?» – сказав наш неборак,
«За що знущаєтесь вы надо мною так?
За що, за що?…» – сказав та й попустив патёки,
Патёки гиркiх слiз, узявшися за боки.
Артемовский-Гулак, «Пан та собака».
ожет, и в самом деле, кум, ты подцепил что-нибудь? – спросил Черевик, лежа, связанный, вместе с кумом, под соломенною яткою.
– И ты туда же, кум! Чтобы мне отсохнули руки и ноги, если что-нибудь и когда-либо крал, выключая разве вареники со сметаною у матери, да и то еще, когда мне было лет десять от роду.
– За что же это, кум, на нас напасть такая? Тебе еще ничего: тебя винят по крайней мере за то, что у другого украл; но за что мне, несчастливцу, недобрый поклеп такой, будто у самого себя стянул кобылу? Видно нам, кум, на роду уже написано не иметь счастья!
– Горе нам, сиротам бедным?
Тут оба кума принялись всхлипывать навзрыд.
– Что с тобою, Солопий? – сказал вошедший в это время Грицько. – Кто это связал тебя?
– А! Голопупенко, Голопупенко! – закричал, обрадовавшись, Солопий. – Вот, кум, это тот самый, о котором я говорил тебе. Эх, хват! вот, Бог убей меня на этом месте, если не высуслил при мне кухоль, мало не с твою голову, и хоть бы раз поморщился!
– Что же ты, кум, так не уважил такого славного парубка?
– Вот, как видишь, – продолжал Черевик, оборотясь к Грицьку, – наказал Бог, видно, за то, что провинился перед тобою. Прости, добрый человек! Ей Богу, рад бы был сделать все для тебя… Но что прикажешь? В старухе дьявол сидит!
– Я не злопамятен, Солопий! Если хочешь, я освобожу тебя!
Тут он мигнул хлопцам, и те же самые, которые сторожили его, кинулись развязывать.
– Зато и ты делай, как нужно. Свадьбу – да и попируем так, чтобы целый год болели ноги от гопака!
– Добре! От добре! – сказал Солопий, хлопнув руками. – Да мне так теперь сделалось весело, как будто мою старуху москали увезли! Да что думать! Годится, или не годится так – сегодня свадьбу, да и концы в воду!
– Смотри ж, Солопий, через час я буду к тебе, а теперь ступай домой; там ожидают тебя покупщики твоей кобылы и пшеницы!
– Как, разве кобыла нашлась?
– Нашлась!
Черевик от радости стал неподвижен, глядя вслед уходившему Грицьку.
– Что, Грицько, худо мы сделали свое дело? – сказал высокий цыган спешившему парубку. – Волы, ведь, мои теперь?
– Твои, твои!