Текст книги "Сорочинская ярмарка (Совр. орф.)"

Автор книги: Николай Гоголь

XIII

Не бiйся, матiнко, не бiйся,

В червонии чобитки обуйся,

Топчи вороги

Пiд ноги,

Щоб твоi пiдкiвкi

Брязчали,

Щоб твоi вороги

Мовчали!

Свадебная песня

одперши локтем хорошенький подбородок свой, задумалась Параска, одна сидя в хате. Много грез обвивалось около русой головы. Иногда вдруг легкая усмешка трогала ее алые губки, и какое-то радостное чувство поднимало темные ее брови, а иногда снова облако задумчивости опускало их на яркие, светлые очи.

«Ну что, если не сбудется то, что говорил он?» – шептала она с каким-то выражением сомнения. «Ну, что, если меня не выдадут? Если… Нет, нет, – этого не будет! Мачеха делает все, что ей ни вздумается: разве и я не могу делать того, что мне вздумается? Упрямства и у меня достанет. Какой же он хороший! Как чудно горят его черные очи! Как любо говорит он: Парасю, голубко! Как пристала к нему белая свитка! Еще бы пояс поярче!.. Пускай уже, правда, я ему вытку, как перейдем жить в новую хату. Не подумаю без радости», – продолжала она, вынимая из-за пазухи маленькое зеркало, обклеенное красною бумагою и купленное ею на ярмарке, и глядясь в него с тайным удовольствием, «как я встречусь тогда где-нибудь с нею! Я ей ни за что не поклонюсь, хотя она себе тресни! Нет, мачеха, полно колотить тебе свою падчерицу! Скорее песок взойдет на камне и дуб погнется в воду, как верба, нежели я нагнусь перед тобою! Да, я и позабыла… дай примерить очипок, хоть мачехин, как-то он мне придется?»

Тут встала она, держа в руках зеркальце и, наклонясь к нему головою, трепетно шла по хате, как будто бы опасаясь упасть; видя под собою, вместо пода, потолок с накладенными под ним досками, с которых низринулся недавно попович, и полки, уставленные горшками.

– Что я, в самом деле, будто дитя! – вскричала она смеясь, – боюсь ступить ногою!

И начала притопывать ногами, чем далее, все смелее; наконец, левая рука ее опустилась и уперлась в бок, и она пошла танцовать, побрякивая подковами, держа перед собою зеркало и напевая любимую свою песню:

 
Зелененькiй барвiночку,
Стелися низенько!
А ты, милый, чорнобривый,
Присунься близенько!
Зелененькiй барвiночку,
Стелися ще нижче!
А ты, милый, чорнобривый,
Присунься ще ближче!
 

Черевик заглянул в это время в дверь и, увидя дочь свою танцующею перед зеркалом, остановился. Долго глядел он, смеясь невиданному капризу девушки, которая, задумавшись, не примечала, казалось, ничего; но когда же услышал знакомые звуки песни, жилки в нем зашевелились, гордо подбоченившись, выступил он вперед и пустился вприсядку, позабыв про все дела свои. Громкий хохот кума заставил обоих вздрогнуть.

– Вот хорошо, батька с дочкой затеяли здесь сами свадьбу! Ступайте же скорее: жених пришел.

При последнем слове Параска вспыхнула ярче алой ленты, повязывавшей ее голову, а беспечный отец ее вспомнил, зачем пришел он.

– Ну, дочка, пойдем скорее! Хивря, с радости, что я продал кобылу, побежала, – говорил он, боязливо оглядываясь по сторонам, – побежала закупать себе плахт и дерюг всяких, так нужно до прихода ее все кончить!

Не успела Параска переступить за порог хаты, как почувствовала себя на руках парубка в бедой свитке, который с кучею народа выжидал ее на улице.

– Боже, благослови! – сказал Черевик, складывая им руки. – Пусть их живут, как венки вьют!

Тут послышался шум в народе.

– Я скорее тресну, чем допущу до этого! – кричала сожительница Солопия, которую, однако ж, с хохотом отталкивала толпа народу.

– Не бесись, не бесись жинка! – говорил хладнокровно Черевик, видя, что пара дюжих цыган овладела ее руками, – что сделано, то сделано; я переменять не люблю!

– Нет, нет, этого-то не будет!.. – кричала Хивря, но никто не слушал ее: несколько пар обступило новую пару и составило около нее непроницаемую танцующую стену.

Странное, неизъяснимое чувство овладело бы зрителем, при виде, как от одного удара смычком музыканта, в сермяжной свитке, с длинными закрученными усами, все обратилось, волею и неволею, к единству и перешло в согласие. Люди, на угрюмых лицах которых, кажется, век не проскальзывала улыбка, притопывали ногами и вздрагивали плечами. Все неслось, все танцовало. Но еще страннее, еще неразгаданнее чувство пробудилось бы в глубине души при взгляде на старушек, на ветхих лицах которых веяло равнодушием могилы, толкавшихся между новым, смеющимся, живым человеком. Беспечные! Даже без детской радости, без искры сочувствия, которых один хмель только, как механик своего безжизненного автомата, заставляет делать что-то подобное человеческому, они тихо покачивали охмелевшими головами, подплясывая за веселящимся народом, не обращая даже глаз на молодую чету.

Гром, хохот, песня слышались тише и тише. Смычок умирал, слабея и теряя неясные звуки в пустоте воздуха. Еще слышалось где-то топанье, что-то похожее на ропот отдаленного моря, и скоро все стало пусто и глухо.

Не так ли и радость, прекрасная и непостоянная гостья, улетает от нас, и напрасно одинокий звук думает выразить веселье? В собственном эхо слышит уже он грусть и пустыню, и дико внемлет ему. Не так ли резвые други бурной и вольной юности, поодиночке, один за другим, теряются по свету и оставляют наконец одного, старинного брата их? Скучно оставленному! И тяжело и грустно становится сердцу, и нечем помочь ему!