Текст книги "Том 3. Повести"

Записки сумасшедшего

I.

Источники текста

а) Печатные

Ар – Арабески. Разные сочинения Н. Гоголя. Часть вторая. СПб., 1835.

П – Сочинения Николая Гоголя. Том третий. СПб., 1842.

б) Рукописные

РМ4 – Записная книга Гоголя, из числа принадлежавших Аксакову (РА2). Публичная Библиотека СССР им. В. И. Ленина в Москве, № 3231, стр. 408–220, 160. Черновик всей повести.

В настоящем издании печатается по тексту „Арабесок“ с поправками по РМ4 и П.

II.

Единственная сохранившаяся рукопись „Записок сумасшедшего“, РМ4 в б. аксаковской тетради № 2, занимает там место между статьями „Арабесок“: „Последний день Помпеи. Картина Брюллова“ (стр. 202–207) и „Ал-Мамун“ (стр. 223–227); не имея собственного заглавия, текст „Записок“ начинается непосредственно (на стр. 208) под выписанным-было на эту же страницу заглавием статьи „Несколько слов о Пушкине“: буквы „ОП“, стоящие вверху этой страницы перед текстом „Записок“, находим и на странице 136-ой, где за ними, действительно, следует один из последних набросков статьи о Пушкине; в левом верхнем углу страницы 208-й – цифры: 30, 18, 30. Самый же текст „Записок“ писан всплошную, одним почерком, довольно разборчиво, с малым сравнительно количеством вычерков и надстрочных приписок и перебит в одном только месте, на стр. 215-ой, вставкой, которая читается выше, на нижней части стр. 209-ой („Чорт возьми я не могу ~ письма глупой собаченки“); кроме того, на пустой стр. 160-ой, вверху, отдельно записан на четырех строках один из вариантов эпилога: „Боже, что они делают ~ как обижают меня“, см. настоящего тома стр. 571^*.[55]55
  См. Соч., 10 изд., VII, стр. 904; „Отчет московского Публичного и Румянцевского музеев“ за 1896 г., стр. 16.


[Закрыть]

Время, когда описанный текст внесен в аксаковскую тетрадь, с известной точностью определяется из следующих данных.

Перечень содержания „Арабесок“, вписанный в ту же тетрадь, что и „Записки сумасшедшего“, на стр. 3, не раньше августа 1834 г. (см. Соч., 10 изд., V, стр. 558), отводит „Запискам“, в порядке статей, самое последнее место, и, что особенно важно, называет не „Записками сумасшедшего“, а „Записками сумасшедшего музыканта“, откуда и вытекает, что к моменту составления перечня, т. е. к августу 1834 г., „Записки сумасшедшего“ в нынешнем виде еще не существовали и в аксаковскую тетрадь вписаны позже чем перечень. Если для них, таким образом, август 1834 г. является датой исходной (terminus post quem), то дата цензурного разрешения „Арабесок“, 10 ноября 1834 года, – их предельная дата (terminus ante quem); и, следовательно, дошедшая до нас рукопись „Записок сумасшедшего“ датируется сентябрем – октябрем 1834 г., чему соответствует и местоположение „Записок“ в аксаковской тетради: предшествующая им там статья о Брюллове написана в конце августа 1834 г. (см. Соч., 10 изд., V, стр. 604–605), а следующая за ними статья „Ал-Мамун“ – в октябре того же 1834 г. (см. там же, стр. 587).

По содержанию рукописный текст „Записок сумасшедшего“ весьма близок к печатному тексту „Арабесок“.[56]56
  Впрочем в „Арабесках“, кроме заглавия на шмуцтитуле „Записки сумасшедшего“, повесть имеет перед текстом заглавие несколько измененное: „Клочки из записок сумасшедшего“.


[Закрыть]

Отличия там и тут не таковы, чтобы можно было говорить об особой редакции повести, в том виде, как она представлена рукописью; ее отличия вовсе не затрагивают сюжета, ограничиваясь лишь стилистическими вариантами, да отсутствием дат перед отделами „Записок“, на которые они разбиты в печатном тексте.[57]57
  Это лишает силы наблюдения В. В. Каллаша (в подтверждение более раннего происхождения „Записок сумасшедшего“) над совпадением этих дат с действительными календарными датами 1833 г. – см. Сочинения Н. В. Гоголя под ред. В. В. Каллаша, т. 3, изд. Брокгауз-Ефрон, 1915 г., стр. 336. Даты эти, внесенные лишь в окончательную несохранившуюся беловую рукопись, сами по себе ничего не говорят о возникновении черновика; если же и свидетельствуют о времени возникновения замысла, то лишь косвенно и не больше чем остальное содержание „Записок“, строго приуроченное к европейским политическим событиям последних месяцев 1833 г. (о чем см. ниже).


[Закрыть]

Существенное отличие рукописного текста от текста „Арабесок“ – в отсутствии цензурных вычерков и замен, имеющихся в последнем. О них сам Гоголь писал Пушкину в декабре 1834 г.: „Вышла вчера довольно неприятная зацепа по цензуре по поводу „Записок сумасшедшего“; но, слава богу, сегодня немного лучше; по крайней мере я должен ограничиться выкидкою лучших мест…. Если бы не эта задержка, книга моя, может быть, завтра вышла“. Последние слова (о выходе книги) не оставляют сомнения, что речь идет тут не о предварительной цензуре рукописи „Арабесок“, а о цензурном просмотре отпечатанного текста, из которого, следовательно, и произведена была Гоголем упомянутая в письме „выкидка лучших мест“. След ее есть в тексте самих „Арабесок“: тот отрывок из переписки собачек, где говорится о получении ордена генералом, оканчивается в „Арабесках“ не точкой и не многоточием (как другие подобные же отрывки), а неуместной тут запятой („За столом он был так весел, как я еще никогда не видала,“), попавшей сюда однакоже не в качестве опечатки, а несомненно уцелевшей от фразы в том виде, как она набрана была до цензурной „выкидки“ ее окончания („За столом он был так весел, как я еще никогда не видала, отпускал анекдоты“). Но, кроме таких механических „выкидок“, могли быть проведены тогда же (или раньше, при цензуровании рукописи) и авторские замены того, что не пропустил цензор.

Некоторые из цензурных „выкидок“ восстановил уже Тихонравов, внеся, впрочем, заодно в текст „Записок“ не мало и простых разночтений черновика; а с другой стороны, он оставил без исправления несколько явных искажений текста цензурой. Издание Коробки к исправлениям Тихонравова добавило еще лишь одно; последующие издания не добавили ничего.

Наше издание к ранее сделанным исправлениям добавляет еще 8 новых, что вместе с предыдущими составляет всего 20 исправлений (по рукописи) испорченных цензурой мест. Это, во-первых, следующие 12 купюр или вычерков, восстановленных еще Тихонравовым и Коробкой: „Правильно писать ~ ни слога“ (см. настоящего тома стр. 195^*); „Ну, чего хотят они?“ (стр. 196); „какого и на небесах нет“ (стр. 200); „человеку благородному решительно невозможно“ (вм. „решительно невозможно“, стр. 200); „отпускал анекдоты ~ соленое немного“ (стр. 203); „Куда ж, подумала ~ нашла в своем камер-юнкере“ (стр. 204); „Все что есть лучшего ~ Чорт побери!“ (стр. 205); „наш государь“ (стр. 207); „и в милостивых словах ~ в благосклонности“ (стр. 208); „и что у меня нет ни одного капуцина“ (стр. 208); „А вот эти все, чиновные отцы ~ христопродавцы!“ (стр. 209) „Проезжал государь император ~ и я также“ (стр. 210). А затем следующие восемь заимствований из рукописи вместо соответствующих мест в „Арабесках“, признаваемых нами за продиктованные цензурой:

стр. 196, строка 2: „сколько кухарок, сколько поляков! (Ар, П: сколько кухарок, сколько приезжих!);

стр. 206, строка 13: „открывается, что он какой-нибудь вельможа, а иногда даже и государь“ (Ар, П: вельможа или барон или как его);

стр. 209, строка 32: „Вон он спрятался к нему в звезду“ (Ар, П: к нему во фрак);

стр. 210, строка 5: „Но главная пружина всего этого турецкий султан, который подкупает цирюльника ~ магометанство“ (Ар, П: но достоверно известно, что он вместе с одною повивальною бабкою ~ и оттого);

стр. 210, строка 17: „до сих пор не имею королевского костюма“ (Ар, П: испанского национального костюма);

стр. 211, строка 21: „это должны быть или доминиканы или капуцины“ (Ар, П: гранды или солдаты);

стр. 212, строка 22: Капуцины (Ар, П: Бритые гранды);

стр. 214, строка 24: „у французского короля шишка под самым носом“ (Ар, П: у алжирского дея под самым носом шишка).

„Поляков“ (вместо „приезжих“) признаем более подлинным чтением ввиду цензурных гонений на всё, что связано было с Польшей после 1831 года. „Государь“ (вместо „барон или как его“) предписывается двумя другими аналогичными случаями, где слово „государь“ было цензурой просто исключено (см. выше^*); „в звезду“, а не „во фрак“ подсказывает соответствующий контекст, – в „Арабесках“ и в рукописи одинаковый, – где приманкой для „влюбленной в чорта женщины“ служит „толстяк“ именно „со звездою“. Перенесение магометанства с „турецкого султана“ на „повивальную бабку“ могло быть сделано, скорей всего, тоже под давлением цензуры; такого же происхождения замена „королевского костюма“ „испанским национальным“: контекст как в рукописи, так и в „Арабесках“ предполагает несомненно „королевский“, потому что покрой именно „королевского костюма“, а не „испанского национального“ предписывал Поприщину то, что он проделал над своим вицмундиром: „изрезал ножницами его весь“, чтобы (как читается в рукописи) „дать всему сукну вид горностаевых хвостиков“. Неорганична с точки зрения контекста и замена в „Арабесках“ „доминиканов или капуцинов“ „грандами или солдатами“ (и дальше „капуцинов“ – „бритыми грандами“): признак, по которому опознаются они героем: „потому что они бреют головы“, применим полностью конечно лишь к первым, тем более, что замена бритых монахов грандами даже не доведена в повести до конца. Ср.: „Сегодня выбрили мне голову несмотря на то, что я кричал изо всей силы о нежелании быть монахом“. – И наконец, подобно „государю“ или „турецкому султану“: неприемлем был, конечно, не для Гоголя, а лишь для цензора и „французский король“, шишка которого поэтому передана была „алжирскому дею“.[58]58
  В связи с завоеванием Алжира французами в 1830-34 гг. алжирский дей (и именно дей, а не бей) часто упоминался в те годы на страницах „Северной Пчелы“.


[Закрыть]

Вторично при жизни Гоголя „Записки сумасшедшего“ изданы были в 3-м томе Сочинений, в 1842 году. Текст „Арабесок“ подвергся тут со стороны Прокоповича довольно значительному количеству исправлений не только орфографических и грамматических, но даже и стилистических. Из них лишь три-четыре приняты в основной текст – в тех случаях, когда соответствующий вариант „Арабесок“ явно носит характер опечатки или удержанной в печати описки. Все остальные отнесены в варианты.

Несколько раз с той же целью (исправления ошибок первопечатного текста) приходилось обращаться и к рукописи.

В издании Трушковского „Записки сумасшедшего“ авторских исправлений 1851 года не имеют совсем: чтение корректуры Гоголь прекратил тогда на их первой странице. – См. Соч., 10 изд., I, стр. XIV. —

III.

Сюжет „Записок сумасшедшего“ восходит к двум различным замыслам Гоголя начала 30-х годов: к „Запискам сумасшедшего музыканта“, упоминаемым в известном перечне содержания „Арабесок“ (см. Соч., 10 изд., V, 610–611), и к неосуществленной комедии „Владимир 3-ей степени“. Из письма Гоголя И. И. Дмитриеву от 30 ноября 1832 г., а также из письма Плетнева Жуковскому от 8 декабря 1832 г. (см. Соч. и переписка Плетнева, III, стр. 522) можно усмотреть, что в ту пору Гоголь был увлечен повестями кн. В. Ф. Одоевского из цикла „Дом сумасшедших“, вошедших позже в цикл „Русских ночей“ и, действительно, посвященных разработке темы мнимого или действительного безумия у высокоодаренных („гениальных“) натур: у отрешенного от всего, что не музыка, Баха („Себастьян Бах“), у страдающего манией грандиозных построек чудака Пиранези („Opera del Cavaliere Giambatista Piranesi“), у наделенного аналитической способностью „все видеть“ импровизатора („Импровизатор“), у настоящего, наконец, безумца Бетховена („Последний квартет Бетховена“). Причастность собственных замыслов Гоголя в 1833-34 гг. к этим повестям В. Одоевского видна из несомненного сходства одной из них – „Импровизатора“ – с „Портретом“. Из того же увлечения романтическими сюжетами Одоевского возник, очевидно, и неосуществленный замысел „Записок сумасшедшего музыканта“; непосредственно связанные с ним „Записки сумасшедшего“ тем самым связаны, через „Дом сумасшедших“ Одоевского, с романтической традицией повестей о художниках и искусстве („Kunstnovellen“), усердно культивировавшихся в русской литературе 30-х годов и охотно разрабатывавших как раз тему безумия в освещении, приданном ей у Гофмана. Есть основания думать, что „Записки сумасшедшего музыканта“, их по крайней мере начало, сохранились в виде отрывка „Дождь был продолжительный“ (см. настоящего тома стр. 331^*), текстуальные совпадения которого с „Записками сумасшедшего“ сразу же видны и который можно поэтому рассматривать как вступительный набросок первоначальной редакции этих „Записок“. Герой отрывка, приветствующий расправу дождя над лицемерным благообразием „гражданства столицы“, несомненно, сродни Пискареву или Чарткову, – может быть, такой же, как они и как Крейслер у Гофмана, служитель искусства.

„Владимир 3-ей степени“, будь он закончен, тоже имел бы героем безумца, существенно отличного, однако, от безумцев Гофмана и русских гофманианцев тем, что это был бы, по свидетельству современников, человек, поставивший себе прозаическую цель получить крест Владимира 3-ей степени; не получивши его, он „в конце пьесы… сходил с ума и воображал, что он сам и есть“ этот орден. – См. Соч., 10 изд., II, стр. 743. – Такова новая трактовка темы безумия, тоже приближающаяся, в известном смысле, к безумию Поприщина.

Из замысла комедии о чиновниках, оставленного Гоголем в 1834 г., ряд бытовых, стилистических и сюжетных деталей перешел в слагавшиеся тогда „Записки“. Генерал, мечтающий получить орден и поверяющий свои честолюбивые мечты комнатной собачке, дан уже в „Утре чиновника“, т. е. в уцелевшем отрывке начала комедии, относящемся к 1832 году. – См. Соч., 10 изд., II, стр. 448, 453, 744. – В уцелевших дальнейших сценах комедии (переделанных позже в „Лакейскую“) без труда отыскиваются комедийные прообразы самого Поприщина и его среды – в выведенных там мелких чиновниках Шнейдере, Каплунове и Петрушевиче. Отзыв Поприщина о чиновниках, которые не любят посещать театр, прямо восходит к диалогу Шнейдера и Каплунова о немецком театре. Особо при этом подчеркнутая в Каплунове грубость еще сильней убеждает в том, что в него-то и метит Поприщин, называя не любящего театр чиновника „мужиком“ и „свиньей“. В Петрушевиче, напротив, надо признать первую у Гоголя попытку той идеализации бедного чиновника, которая нашла себе воплощение в самом Поприщине. „Служил, служил и что же выслужил“, говорит „с горькой улыбкою“ Петрушевич, предвосхищая подобное же заявление Поприщина в самом начале его записок. Отказ затем Петрушевича и от бала и от „бостончика“ намечает тот разрыв со средой, который приводит Поприщина к безумию. И Каплунов, и Петрушевич – оба поставлены затем в те же унизительные для них отношения с лакеем начальника, что и Поприщин. От Закатищева (позже Собачкина) протягиваются, с другой стороны, нити к тому взяточнику „Записок“, которому „давай пару рысаков или дрожки“; Закатищев в предвкушении взятки мечтает о том же самом: „Эх, куплю славных рысаков… Хотелось бы и колясчонку“. Сравним также канцелярские диалектизмы комедии (напр., слова Каплунова: „И врет, расподлец“) с подобными же элементами в языке Поприщина: „Хоть будь в разнужде“; ср. еще канцелярское прозвище Шнейдера: „проклятая немчура“ и „проклятая цапля“ в „Записках“.

Связанная, таким образом, с первым комедийным замыслом Гоголя, картина департаментской жизни и нравов в „Записках“ восходит к личным наблюдениям самого Гоголя в пору его собственной службы, из которых замысел „Владимира 3-й степени“ вырос. Даже на свои собственные биографические подробности не поскупился в „Записках“ Гоголь. „Дом Зверкова“ у Кукушкина моста, куда ведет Поприщина след распутываемой интриги и который он, как оказывается, хорошо знает потому, что у него есть там „один приятель“, – это тот дом, в котором в 30-ых годах был приятель у самого Гоголя и где, кроме того, жил одно время и сам он.[59]59
  См. А. Яцевич, „Пушкинский Петербург“, 1935, стр. 261–263.


[Закрыть]Запах, которым встречает Поприщина этот дом, упомянут в письме Гоголя к матери от 13 августа 1829 года. О „ручевском фраке“ – мечте Поприщина – говорится в письмах Гоголя 1832 г. к А. С. Данилевскому (кстати, тому самому „приятелю“, который жил в доме Зверкова). Прическу начальника отделения, раздражающую Поприщина, отмечает Гоголь и в „Петербургских Записках“, как черту, почерпнутую, видимо, из личных наблюдений.

„Испанские дела“ 1833 г., за которыми следит Поприщин по „Северной Пчеле“, доведены Гоголем до провозглашения королевой малолетней дочери Фердинанда VII („какая-то дона должна взойти на престол“) и, следовательно, лишь до первой вспышки вызванного этим движения карлистов, сторонников Дон-Карлоса, брата Фердинанда VII, право на престол племянницы Дон-Карлос оспаривал, опираясь на закон, возбранявший женщинам вступать на престол и отмененный перед смертью Фердинандом. Дон-Карлосу прямо и вторит Поприщин, говоря, что „не может взойти дона на престол. Никак не может“.[60]60
  Об отмене указанного закона Фердинандом „Северная Пчела“ сообщила еще в январе 1833 г. (в № 14, в отд. „Разные известия“); смерть Фердинанда отмечена в № 229 от 10 октября, где приведен и первый декрет королевы-регентши, называющий в качестве будущей королевы малолетнюю „дону Изабеллу“, откуда – упоминанье Поприщина о „какой-то доне“; в том же выпуске газеты (от 10-го октября) еще раз излагается отмененный Фердинандом „закон салический, по коему женский пол не может наследовать престола“, и говорится, что в силу его отмены „чины королевства“ (тоже упоминаемые Поприщиным) признали принцессу Изабеллу наследницей, а „брат короля, инфант Дон-Карлос, удалился из Испании“, чему тоже соответствует уверенность Поприщина, что испанский король „где-нибудь находится в неизвестности“; дальнейшая информация „Северной Пчелы“ этому Дон-Карлосу уделяет с каждым днем все больше внимания, колеблясь при этом в оценке поднятого им движения: по существу реакционное, оно в освещении николаевской официозной печати принимало временами чуть ли не революционный оттенок, поскольку имело целью низложение вступившей уже на престол королевы. Ср. „Северную Пчелу“ 1833, №№ 237, 239, 242, 245, 247, 249, 253, 257, 259, 261 и др.


[Закрыть] Возможно, что по замыслу Гоголя Дон-Карлос 1833 года сливается в фантазии Поприщина с героем Шиллера, и что именно поэтому, попав в сумасшедший дом, Поприщин принимает его обитателей за доминиканских монахов, а больничного надзирателя – за великого инквизитора (Карлос у Шиллера отдан Филиппом в руки великого инквизитора).

„Записки сумасшедшего“ именно как записки, т. е. рассказ о себе героя, не имеют в творчестве Гоголя ни прецедентов, ни аналогий. И недаром: культивировавшиеся Гоголем и до „Записок“, и позже формы повествования к данному замыслу были неприложимы. Тема безумия во всех трех одновременно аспектах (социальном, эстетическом и лично-биографическом), которые находил в ней Гоголь, естественнее всего могла быть развернута прямой речью героя; именно, однако, героя со всей выразительностью социальной его физиономии, с установкой на речевую характеристику, с подбором острых диалектизмов ведущего свои записки чиновника. С другой стороны, эстетический иллюзионизм, подсказавший Гоголю первую мысль подобных записок, сделал возможным включение в них элементов фантастического гротеска (заимствованной у Гофмана переписки собак); естественна была при этом известная причастность героя к миру искусства. Однако, предназначавшаяся сперва для этого музыка не мирилась с определившимся окончательно типом героя, и место музыки в записках чиновника занял театр, – вид искусства, с которым одинаково удачно сочетались все три аспекта темы сразу. Александринская сцена и занесена поэтому в „Записки сумасшедшего“, как одно из главных мест развертывающейся в них социальной драмы.[61]61
  Упоминаемый Поприщиным „русский дурак Филатка“ – водевиль Григорьева „Филатка и Мирошка – соперники“, игранный в первый раз на Александринской сцене в сезон 1831–1832 г. См. Вольф „Хроника Петербургских театров“, ч. 1, стр. 28. „Дон-Карлос“ Шиллера игран был в первый раз в 1829 году и затем не сходил с Александринской сцены все 30-ые годы. См. там же.


[Закрыть] Но иллюзорный мир театрального эстетизма у Гоголя совсем иной, чем у Гофмана. Там он утверждается как высшая реальность; у Гоголя, напротив, он чисто реалистически низводится до сумасшествия в прямом, клиническом смысле слова.

Гофману, при всей своей зависимости от него, Гоголь противопоставляет, таким образом, собственное разрешение темы – с отказом от эстетизма в пользу реалистического изображения человеческого страдания, за незнание которого упрекал Гофмана Жюль Жанен.

Гофманианская форма „новеллы об искусстве“, присущая „Запискам“ еще в ранней редакции, сохранилась, как видим, и в законченной их редакции. Но абстрактный (особенно в русской передаче) герой-фантаст Гофмана вырос в живого представителя нарождающегося „сословия среднего“;[62]62
  О „сословии среднем“ и, между прочим, о роли театра в жизни этого сословия см. в статье Гоголя „Петербургская сцена в 1835–1836 г.“


[Закрыть] его конфликт с „существенностью“ тоже конкретизировался, приняв черты социально-политического протеста и подготовив, наряду с эстетическими, и чисто бунтарские мотивы в его безумии; а так как за всем этим, несомненно, скрывается личный и социальный опыт самого Гоголя, – то, надо думать, субъективен был и исходный творческий импульс этих „Записок“; и таким образом новое социальное осмысление, приданное Гоголем теме безумия, – как теме повестей о чиновнике, – ознаменовало в его творчестве наиболее протестующий момент, момент первого сатирического выступления против бездушной системы николаевского бюрократизма.