Текст книги "Том 3. Повести"

Автор книги: Николай Гоголь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 27 страниц)

„Юбки“ в хозяйственном инвентаре одинокого Гоголя появились, конечно, только в тот сравнительно короткий период совместной его жизни с сестрами, когда, по приезде в Петербург (30 октября 1839 г.), взявши их из института, он поместил их сперва у княгини Репниной (18 ноября), а потом, в конце декабря, перевезя в Москву, сам поселился с ними у Погодина в мезонине, дожидаясь приезда матери, явившейся из Васильевки в первой половине апреля (1840 г.). Письма Гоголя за указанный период не раз касаются этой необычной для него темы – белья и платьев, „обмундировки сестер“. В воспоминаниях Аксакова отмечены также „записки нужных покупок“, которые сестры давали Гоголю и которые он „нередко терял“.[44]44
  См. С. Т. Аксаков, „История моего знакомства с Гоголем“. М., 1890, стр. 20, 27, 30.


[Закрыть]

Одна из таких или сходных по назначению записок и попала, очевидно, на тот листок, где записан отрывок „Шинели“ (10-ый). Записан он тем же почерком и чернилами, что и перечень, к тому же непосредственно под ним, следовательно, и одновременно с ним, т. е. между 18 ноября (когда Гоголь перевез сестер из института к Репниной) и двадцатыми числами декабря, когда он и сестры, вместе с Аксаковыми, выехали из Петербурга. Около того же времени записывались, значит, и связанные с отрывком 10-м отрывки 2-ой, 3-й 4-ый и 9-ый. Отметим кстати, что описанная выше общая им всем бумага – выделки, несомненно, русской. Что касается до того, писал ли вообще что-нибудь Гоголь в Петербурге в 1839 году, то как раз к концу ноября в воспоминаниях Аксакова приурочен рассказ о литературных занятиях Гоголя в гостях у Жуковского. Почти наверное можно сказать, что писалась тогда как раз „Шинель“.

В Петербурге возобновилась, значит, прерванная-было в Вене работа. И судя по тому, что с отрывками 9-м и 10-м бумагой и вместе почерком сходны только еще отрывки 2-й, 3-й, 4-й и особый отрывок о косноязычии, отрывок же 11-ый, хоть и начат на том же листе, что и 9-ый, но другим уже почерком, да и продолжен на другой уж бумаге, – в петербургский период из отрывков третьей редакции написаны были лишь отрывки 2-ой, 3-й, 4-ый, 9-ый (с отрывком о косноязычии) и 10-ый; 11-ый же и дальнейшие отделены от них, видимо, каким-то новым перерывом в работе.

Что внесли нового в ранее сделанное эти шесть отрывков третьей редакции петербургской записи?

Подобно второй редакции, и третья, продолжив ход рассказа далее от того места, на котором его застала, внесла одновременно ряд дополнений в то, что написано было раньше. Продолжением ранее написанного служат отрывки 9-ый и 10-ый, дополнением же к нему являются отрывки 2-ой, 3-й, 4-ый и отрывок о косноязычии. И наметившаяся еще во второй редакции тенденция к филантропической переоценке комических повестей о чиновниках здесь, в дополнениях третьей редакции, как бы нарастает и углубляется: имеем в виду отрывок 3-й, содержащий, в виде дополнения к ранее наметившемуся комическому рассказу (о службе чиновника), знаменитую патетическую тираду о сострадании к обиженному.[45]45
  Этим, кстати, опровергается утверждение В. Розанова, будто этот „плач“ Гоголя над своим героем – только „какая-то приписка сбоку“, появившаяся в повести „когда собственно рисующая работа была уже окончена“. См. В. Розанова. „Как произошел тип Акакия Акакиевича“ в приложении к книге „Легенда о великом инквизиторе Достоевского“ изд. 3, СПб., 1906, стр. 279.


[Закрыть] Но вместе с тем каламбурно-юмористический элемент не только не ослаблен, а, напротив, усилен и заострен рядом новых анекдотических и стилистических „издевательств“ (в отрывке 4-ом). Окончательно, таким образом, выяснилось теперь контрастное, патетически-юмористическое построение повести.[46]46
  Впервые отмеченное Б. М. Эйхенбаумом в его статье „Как сделана „Шинель“ Гоголя“, см. „Поэтика“, I, Пгр., 1919, или книги назв. автора: „Сквозь литературу“, Лгр., 1924, стр. 171–176, и „Литература“, Лгр., 1927, стр. 149–165.


[Закрыть]

Отъезд из Петербурга с Аксаковыми в конце декабря 1839 г. помешал Гоголю продолжить работу дальше: с переездом в Москву он всецело отдается „Мертвым душам“ (см. Аксаков, op. cit., стр. 34–37).

Принято думать, что „Шинелью“ Гоголь был затем занят в Вене, летом 1840 г. Прямых об этом свидетельств, однако, нет, а косвенное, приводимое Тихонравовым (сходство бумаги в 13-м отрывке с бумагой одного из отрывков „новой редакции“ „Тараса Бульбы“, см. Соч., 10 изд., II, стр. 619–620) едва ли надежно; напротив, непрерывность текста и сходство почерка в отрывке 13-м с предшествующими отрывками 12-м и 11-м не позволяют составление его отделять от этих последних.

„Шинель“ была закончена, повидимому, не в Вене, а уже в Риме и должно быть ранее конца апреля 1841 г. (когда прибыл в Рим Анненков и застал Гоголя всецело опять поглощенного „Мертвыми душами“). Последние отрывки третьей редакции – 11-ый, 12-ый и 13-ый, написанные один вслед за другим, – мы и датируем предположительно началом 1841 г. Косвенное этому подтверждение видим в том, что̀ известно из переписки Гоголя о его литературных занятиях указанного периода. Еще в конце декабря предыдущего 1840 г. он извещал Погодина о каких-то побочных, кроме „Мертвых душ“, литературных планах на ближайшее будущее. Денежный долг вынуждал тогда Гоголя всё же считаться с просьбами Погодина о присылке ему чего-нибудь для журнала. И несмотря на нежелание отвлекаться от „Мертвых душ“, Гоголь 13 марта 1841 г. писал московским друзьям (Аксакову), что отыщет „какой-нибудь старый лоскуток“ и просидит „над переправкой и окончательной отделкой его, может быть, две-три недели“. Очень вероятно, что, говоря о „старом лоскутке“, Гоголь имел в виду написанные к тому времени отрывки „Шинели“. Да и сам Погодин в это как раз время от Гоголя для своего журнала ожидал, повидимому, скорей известную ему по началу „Повесть о чиновнике“, чем то, что мог из себя представлять тогда будущий „Рим“. Во 2-ой книге „Москвитянина“ (1841 г.), в отделе „Смесь“ (стр. 616), в статье „Литературные новости“, анонсированы имевшие появиться в печати новые произведения Гоголя, где, между прочим, читаем: „Есть несколько готовых повестей: О чиновнике укравшем шинель, Мадонна del fiori и пр“. Наконец, самая бумага, употребленная для отрывка 11-го (для второй его половины) – „голубоватая большого формата“, – та самая, по определению Тихонравова, которою Гоголь „пользовался в Риме“. – См. Соч., 10 изд., II, стр. 631.

Доведя повесть до конца в первые месяцы 1841 г., Гоголь тогда же, очевидно, приступил к переписке черновика набело. Свидетельство этому – последний из 15 дошедших до нас отрывков, согласно нумерации Тихонравова – 1-й. Это, несомненно, отрывок беловой рукописи (на двух половинках разрезанного полулиста белой бумаги), содержащий то самое начало (от слов: „В департаменте“, до слов: „дать никак было невозможно“), которое дошло до нас и в первой, и во второй редакции повести. Переписанное теперь в третий раз, оно впервые лишь тут наделено окончательным заглавьем: „Шинель“; но переписано было, несомненно, с известного уже нам вступительного отрывка второй редакции; первая не доведенная до конца фраза выписана оттуда: „В департаменте… не хочу сказать“ – ср. начало второй редакции, настоящего тома, стр. 451. – Зачеркнув не удовлетворивший его теперь конец фразы, Гоголь не удовлетворился и первой найденной ему заменой; лишь вторая замена удовлетворила его настолько, что почти без изменений перешла затем и в печатный текст, – ср. в отделе „Варианты“, настоящего тома, стр. 521. – Такая правка вступительной фразы в этом отрывке беловой рукописи позволяет и его датировать теми же первыми месяцами 1841 года, что и последние три отрывка черновика. Дело в том, что отрывок 13-й, в отличие от печатного текста, содержит следующую, неуместную в конце большой повести ссылку на самое ее начало и свидетельствующую поэтому лишь о том, что начало это возникло одновременно со ссылкой (т. е. с отрывком 13-м): „Чиновник того департамента, которого не смею назвать по имени по сказанным выше причинам“ – см. в отделе „Другие редакции“, настоящего тома стр. 457. – Разъяснению этих „причин“ и посвящены как раз вступительные фразы отрывка 1-го.

Дальнейшие листы римской беловой копии 1841 г. до нас не дошли – потому, вероятно, что не подвергались уж такой правке, как первый, и, значит, поступили со временем прямо в распоряжение писца.

Писарскую (тоже не дошедшую до нас) копию „Шинели“ Гоголь передал Прокоповичу, видимо, сам, при заезде на несколько дней в Петербург летом 1842 г., перед отправлением за границу, когда решен был вопрос о составе третьего тома задуманного тогда издания Сочинений (см. выше в Введении^*). Рукопись эта, как видно из письма Прокоповича к Шевыреву от 6 августа 1842 г. (см. там же^*), имела пропуски, которые заполнил „по догадкам“ сам Прокопович.

Далее понадобились-было и иного сорта „поправки“ – цензурные.

21 октября 1842 г. Прокопович писал самому уже Гоголю: „Никитенко… в „Шинели“, хотя не коснулся ничего существенного, но вычеркнул некоторые весьма интересные места. Впрочем Краевский взялся и хлопочет об этом сильно, а Никитенко обнадежил меня, что всё сделает, что будет можно. В эту самую минуту, как пишу к тебе, судьба этих мест решается…. Сообщу тебе, что совсем не будет пропущено, и надеюсь, что в этом же письме“ (см. В. Шенрок „Материалы“, IV, стр. 56). – Обещанного сообщения Прокоповичу сделать, однако, не удалось, и вопрос о том, было ли в самом деле что-нибудь выпущено цензурой в рукописи „Шинели“ или хлопоты Краевского увенчались успехом, остается открытым. Сам Никитенко в своем Дневнике отметил лишь (под 24 декабря 1842 г.): „Я рассматривал новое издание сочинений Гоголя, где между старыми его вещами помещено несколько новых, например „Шинель“ повесть…. Пьесы эти я представлял комитету и решено было их напечатать“. – См. А. В. Никитенко, „Записки и дневник“, I, СПб., 1905, стр. 332–333. – Прокоповичу, как известно, вторично пришлось иметь дело с цензурой, – когда 3-й том был уже отпечатан, а выпуск его в продажу был задержан. До нас дошло „отношение“ попечителя петербургского учебного округа (кн. Г. Волконского) на имя министра народного просвещения, от 4 января 1843 г., по поводу сомнений, возбуждаемых у цензора (Никитенко) сочинениями Гоголя, „нигде еще не напечатанными“, причем приведено несколько мест из „Шинели“, „представленных на особенное внимание цензурного комитета“ (см. „Литературный музеум. Цензурные материалы“, I, СПб., стр. 51–52). Только в 20-х числах января 1843 г. 3-й том, содержащий „Шинель“, был, наконец, разрешен и стал достоянием тогдашней читающей России.

Итак, за „Шинель“ Гоголь принимался четыре раза и только в последний раз довел ее до конца. В Мариенбаде, в июле-августе 1839 г., он продиктовал Погодину вступительный отрывок первой ее редакции („Повести о чиновнике крадущем шинели“), отличающейся от дальнейших своим ничем несмягченным комизмом. В августе – сентябре того-же 1839 г., в Вене, продолжив и покрыв исправлениями погодинский текст, дополнив его одновременно отрывками 5-м, 8-м и переписав заново, с включением нового эпизода (о рождении чиновника), его начало, Гоголь создал вторую редакцию будущей повести, где имя и фамилия чиновника – Акакий Акакиевич Тишкевич. Третья редакция начала складываться в ноябре – декабре 1839 г. в Петербурге, – опять-таки из дополнительных приписок к ранее сделанному (таковы отрывки 2-ой, 3-й, 4-ый, отрывок о косноязычии и, вероятно, тогда же написанные отрывки 6-ой и 7-ой) и из продолжения (отрывки 9-ый и 10-ый); отличительная черта как второй, так и третьей редакций – в постепенном усилении сентиментально-патетического элемента за счет комического. С отъездом Гоголя из Петербурга (в конце декабря 1839 г.) работа прекращается до его возвращенья в Рим, когда он, под давленьем Погодина, в феврале – апреле 1841 г. дописывает повесть в один присест, начав с того, на чем остановился год тому назад в Петербурге и доведя теперь в первый раз работу до конца (отрывки 11-ый, 12-ый и 13-ый). Фамилия чиновника тут – Башмакевич (или, может быть, Башмаков, ср. стр. 547).

Как сразу видно, при таком ходе работы подразделение рукописей на редакции условно: ни одна из них полностью не заменяла собой более раннюю, так как была собственно ее продолжением с попутными исправлениями. По отношению же к печатному тексту существенные отличия есть только в двух первых редакциях, которые и воспроизводятся поэтому в настоящем издании отдельно – в разделе „Другие редакции“: „I – Повесть о чиновнике крадущем шинели“ (с отнесением приписок Гоголя, как сказано, под строку); II – Отрывки второй редакции: 1. – вступительный отрывок тихонравовской „второй редакции“; 2. – тихонравовский отрывок 5-й; 3. – тихонравовский отрывок 8-ой. Что же касается отрывков третьей редакции, то по отношению к печатному тексту их надо признать просто его черновиком; редакционных отличий здесь указать нельзя, за исключением отрывка 13-го, содержащего эпилог; в нем, напротив, мы наталкиваемся на ряд таких отличий от печатного текста, которые свидетельствуют, с одной стороны, о позднейшем внесении в отрывок целого ряда новых подробностей, а с дургой – и о некоторых, тоже позднейших, заменах и сокращениях, проще всего объясняемых требованиями цензуры. Например, предсмертный бред Акакия Акакиевича в рукописном отрывке не только резче охарактеризован („выражаясь совершенно извозчичьим слогом или тем, которым производят порядки на улицах“), но и сопровожден тут особым монологом протестующего характера: „Я не посмотрю, что ты генерал“. Несомненно, цензурного происхождения и замена в печатном тексте „Семеновских казарм“ (к которым в рукописи направилось усатое „привиденье“) не имеющим отношения к военной службе „Обуховым мостом“, – недаром и в таком даже виде, за одни уцелевшие от цензорской правки усы – тогдашний признак военного – место это еще раз вынесено было перепуганным Никитенко на обсуждение цензурного комитета.

Исчезновение этих и других им подобных подробностей из печатного текста может поэтому объясняться или прямым вмешательством цензуры (о котором писал Гоголю Прокопович), или предусмотрительностью самого Гоголя, исключившего их заранее при переписывании рукописи набело, в предвидении цензурных придирок. И в том, и в другом случае рукописные варианты указанного типа должны бы, казалось, в основном тексте „Шинели“ занять место первопечатных. Этому, однако, препятствует или отсутствие в них даже чисто внешней законченности (как в первом примере), или слишком заметное расхождения соответствующего варианту контекста с контекстом печатным (как во втором). Словом, по всему судя, рукопись эпилога тем и отличается от остальных отрывков третьей редакции, что при переписываньи набело подверглась еще раз новым, довольно существенным дополнениям и сокращениям, что и мешает, при отсутствии беловика, большинство цензурных замен просто выправить, как это сделано в других повестях, по имеющейся черновой рукописи. Только в двух совершенно бесспорных случаях, при полном почти тожестве контекста в рукописи с контекстом издания 1842 г., цензурная правка заменена в нашем основном тексте рукописным подлинником: это, во-первых, заключительные слова авторского монолога об умершем Акакие Акакиевиче: „как обрушивалось на царей и повелителей мира“, вместо продиктованного, несомненно, цензурой (в издании 1842 г.): „как обрушивается оно на главы сильных мира сего!“ (ср. настоящего тома стр. 169); и, во-вторых, там где речь идет о сдергивании мертвецом шинелей: „пусть бы еще титулярных, а то даже самих тайных советников“ (см. стр. 179^*) вместо „но даже и надворных советников“ (изд. 1842 г.), – предельного чина, упоминания о котором в шутливом тоне допускались николаевской цензурой.[47]47
  Ср. в письме Гоголя Прокоповичу от 25 января 1837 г. по поводу присылки Анненковым канцелярского анекдота: „Если действующие лица выше надворных советников, то, пожалуй, он может поставить вымышленные названья, или господин N. N.“


[Закрыть]

Самый же отрывок 13-ый, в виду указанных его отличий от остальных отрывков третьей редакции, печатается самостоятельно – в отделе „Другие редакции“. Все остальные (вместе с сохранившимся началом беловика) подводятся к основному тексту в отделе „Вариантов“.

После 1842 г. „Шинель“ при жизни Гоголя больше не переиздавалась. Но в корректурных листах подготовлявшегося Гоголем в 1851 г. второго издания Сочинений „Шинель“ всё же подверглась, несомненно, авторским поправкам; впрочем, самая из них в этом смысле бесспорная (о выслуге чиновником гемороя) в основной текст введена быть не может, так как, касаясь одного из тех мест повести, которые в 1842 г. отмечены были цензором (см. выше^*), рассчитана явно на то, чтоб и со вторым изданием не повторилось того же, что было с первым. – Ср. в отделе „Варианты“ настоящего тома стр. 526. Остальные же поправки – или орфографические, – и в этом случае принадлежность их самому Гоголю сомнительна (они большей частью отнесены в „Варианты“), или (в трех случаях) исправляют опечатки издания 1842 г. и поэтому, кому бы ни принадлежали, приняты в наш основной текст, не требуя особых оговорок.

Оговориться надо о нескольких исправлениях по рукописям. В виду засвидетельствованной Прокоповичем неисправности окончательной писарской копии, легшей в основу издания 1842 г., в нескольких случаях его текст пришлось исправить по сохранившимся черновикам; таких случаев, кроме указанных выше и связанных с цензурой, можно указать еще шесть:

стр. 144, строка 19: какой-то свой разнообразный и приятный мир (П, Тр: как-то свой разнообразный и приятный мир);

стр. 144, строка 22; и подсмеивался и подмигивал (П, Тр: и подсмеивал и подмигивал);

стр. 150, строка 17: место, где находилось лицо, было проткнуто пальцем и потом заклеено четвероугольным лоскуточком бумажки (П, Тр: наклеено);

стр. 162, строка 4: Будочник отвечал, что он не видал ничего (П, Тр: Будочник отвечал, что он не видал никого);

стр. 170, строка 8: по причине ночного сдергивания шинелей (П, Тр: по причине частого сдергивания);

стр. 172, строка 7: сошел с лестницы, сел в сани (П, Тр: сошел с лестницы, стал в сани).

III.

Сюжет „Шинели“ возводят обычно к рассказанному в воспоминаньях П. В. Анненкова анекдоту о чиновнике, потерявшем ружье. – См. П. В. Анненков. „Литературные Воспоминанья“, изд. Academia 1928, стр. 61–62. – Впечатление, произведенное, по словам Анненкова, на Гоголя анекдотом, надо отнести к 1833-36 гг., когда Гоголь, действительно, „жил на Малой Морской в доме Лепена“. Но заключать отсюда, что „Шинель“ и начата в те же годы, нет оснований: история сохранившихся рукописей „Шинели“ не дает ни малейшего на то права (см. выше^*). Анекдот Анненкова – устный образец популярного в литературе 30-х годов жанра повестей о бедном чиновнике, с их двумя разновидностями: сатирическою (или комически-гротескною) и сентиментальною (или элегическою). Такая дифференциация внутри жанра началась еще до вмешательства Гоголя в его судьбу (у Булгарина и Ушакова). Но как та, так и другая его разновидности сразу же использовали: одна – комически-сказовый стиль „Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем“, другая – тематику и стиль личных признаний Поприщина в „Записках сумасшедшего“. Под знаком такого двустороннего воздействия Гоголя и оказывается повесть о бедном чиновнике во второй половине 30-х годов, когда живо начинает ощущаться потребность в демократизации литературных форм, в „очеловечении“, в поднятии на более серьезный и впечатляющий уровень наличных тогда в литературе жанров. По отношению к повестям о чиновнике решающая роль как раз и выпала на долю „Шинели“. Из других повестей того же жанра (комической разновидности) „Шинель“ своею тематикой частично совпадает с „Гражданственным грибом“ Булгарина (в „Северной Пчеле“, 1833, № 213), „Лукою Прохоровичем“ Гребенки (1838 г.), „Дочерью чиновного человека“ И. Панаева (1839), „Демоном“ Павлова (1839) и повестью „За стеной“ Ничипора Кулеша (Лит. прибавл. к Русскому Инвалиду 1839, № 21). Сентиментальная разновидность жанра тоже представлена в „Шинели“ отдельными чертами, сходными с „Записками гробовщика“ В. Ф. Одоевского (в „Альманахе на 1838 г.“), его же „Живым мертвецом“ (1838 г.), а также „Перстнем“ Гребенки (1841 г.). Приемы комически-гротескного сказа, сложившиеся в законченную стилистическую систему еще в „Повести о том как поссорился“, претерпевают в „Шинели“ существенное видоизменение в смысле сочетания с ними совершенно иных приемов повествования, восходящих в прошлом к „Старосветским помещикам“, прочней же всего связанных с „Мертвыми душами“. Для данной повести характерно постепенное высвобождение образа чиновника из-под власти сказового комического стиля, а также последовательно вторгающиеся в нее авторские патетические монологи. Но, по мере такого высвобождения, комизм по контрасту сгущается на окружении героя: на будочнике, кухарке, квартальном, на других департаментских чиновниках и, наконец, на „одном значительном лице“.

Комически изобразив „безчеловечье“ среды, Гоголь тем самым „очеловечил“ ее жертву (традиционного героя – чиновника), разрешив таким образом ту задачу, которая стояла тогда не перед ним одним, а перед всей русской литературой.

Идея социальной среды приобретала как раз в те годы особое значение в мировоззрении Белинского. Ее же выдвигала одновременно „Шинель“ как новый объект художественно-сатирического изображения современного города. Отсюда вся исключительность роли этой повести, наравне с литературными манифестами Белинского, в образовании и развитии „натуральной школы“ 40-х годов.

Критические отзывы современников Гоголя о „Шинели“ немногочисленны. Белинскому не удалось сколько-нибудь подробно высказаться о „Шинели“. Впрочем, он первый отметил в ней, еще до выхода ее в свет, „одно из глубочайших созданий Гоголя“ (в статье 1842 г. „Библиографическое известие“; см. Соч. Белинского, VII, стр. 325, 606). В другой его статье (в рецензии на „Сочинения Николая Гоголя“ в „Отечественных Записках“ 1843 г.) сказано, что „Шинель“ есть новое произведение, отличающееся глубиною идеи и чувства, зрелостью художественного резца“ (т. VIII, стр. 90). Говорится о „Сочинениях Николая Гоголя“ и в обзоре литературы за 1843 год, но опять лишь вскользь: более подробный разбор их Белинский и здесь откладывает до „особой статьи“, которая не была, однако, написана. И дальнейшие его отзывы о „Шинели“ совершенно поэтому случайны. (См. соч. Белинского, т. IX, стр. 238–239 и др.)

Отзыв Шевырева (в рецензии на „Петербургский сборник“ Некрасова) любопытен только указанием на возможность зависимости „Шинели“ от „Демона“ Павлова: „Павлов, в порыве раздраженной сатиры… изобразил в своем „Демоне“ всё нравственное униженье, до которого могла дойти эта жертва общественных условий… Может быть „Демон“ вызвал Гоголеву „Шинель“. – См. „Москвитянин“ 1846, кн. I.

К 1847 г. относится первый из отзывов о „Шинели“ Аполлона Григорьева: „В образе Акакия Акакиевича поэт начертал последнюю грань обмеленья божьего создания до той степени, что вещь, и вещь самая ничтожная, становится для человека источником беспредельной радости и уничтожающего горя…, волос становится дыбом от злобно-холодного юмора, с которым следится это обмеление“. – См. Собрание сочинений Аполлона Григорьева под ред. В. Ф. Саводника, вып. 8-й, М., 1916 стр. 9. – Позже Ап. Григорьев не раз сближал именно с „Шинелью“ односторонность „школы сентиментального натурализма“, – так он называл Достоевского и его последочателей. – См. указанное изд., стр. 26–27; см. также Полное собрание сочинений Ап. Григорьева, I, Пгр., 1918, стр. 151–152; Ап. Григорьев „Воспоминания“, изд. Academia, 1930, стр. 318; „Н. В. Гоголь. Материалы и исследования“, под ред. В. В. Гиппиуса, 1936, стр. 252–253.

Чернышевский посвятил „Шинели“ особый экскурс в статье „Не начало ли перемены?“ (1861 г.), посвященной „Рассказам Н. В. Успенского“ и трактующей о реалистическом изображении „народа“, „без всяких прикрас“.

„Упоминает ли Гоголь о каких-нибудь недостатках Акакия Акакиевича?“ спрашивает Чернышевский: „Нет, Акакий Акакиевич бесусловно прав и хорош; вся беда его приписывается бесчувствию, пошлости, грубости людей, от которых зависит его судьба. Как пошлы, отвратительны сослуживцы Акакия Акакиевича, глумящиеся над его беспомощностью! Как преступно невнимательны его начальники, не вникающие в его бедственное положение, не заботящиеся пособить ему! Акакий Акакиевич страдает и погибает от человеческого жестокосердия. Так подлецом почел бы себя Гоголь, если бы рассказал нам о нем другим тоном“. „Но Акакий Акакиевич имел множество недостатков… Он был круглый невежда и совершенный идиот, ни к чему неспособный. Это видно из рассказа о нем, хотя рассказ написан не с той целью. Зачем же Гоголь прямо не налегает на эту часть правды об Акакие Акакиевиче?.. Мы знаем, отчего. Говорить всю правду об Акакие Акакиевиче бесполезно и бессовестно, если не может эта правда принести пользы ему, заслуживающему сострадания по своей убогости. Можно говорить об нем только то, что нужно для возбуждения симпатии к нему. Будем же молчать о его недостатках… Таково было отношение прежних наших писателей к народу. Он являлся перед нами в виде Акакия Акакиевича, о котором можно только сожалеть, который может получать себе пользу только от нашего сострадания… Читайте повести из народного быта г. Григоровича и г. Тургенева со всеми их подражателями – всё это насквозь пропитано запахом „шинели Акакия Акакиевича“. – См. Соч. Чернышевского, VIII, Пгр., 1918.