Текст книги "Встречи с Лениным"

Автор книги: Николай Валентинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)

В этих словах квинт-эссенция рассказа Тургенева. Является ли поведение Колосова "революционным" или {95} "пошло-буржуазным" в это входить, конечно, не буду. Важно, что рассуждения Колосова Ленин одобрял, именно таков, по словам Крупской, был его взгляд на вопрос. Близкие отношения мужчины и женщины должны быть основаны на безраздельной, полной, любви и искренности. Как только человек чувствует и сознает, что его сердце уже "не вполне" проникнуто женщиной, еще недавно им любимой, не боясь упреков, не поддаваясь "мелким чувствам" (Ленин очень часто употреблял эти слова) он должен с нею расстаться. Этого требует "святость любви", так поступать значит "быть естественным".

Многие страницы жизни Ленина, в частности в бытность его гимназистом, остались для всех его биографов неизвестными. Они не выплыли ни в одном из воспоминаний о нем: канонизация Ленина не допускала появления каких-либо сообщений вне тех, коими очерчен его, установленный верхами партийный образ вождя. Опираясь на фразу, брошенную Лениным Гусеву – "ухажерством я занимался, когда был в гимназии" – можно предположить, что экспансивный, бурливый юноша, каким был Владимир Ульянов – этим делом, действительно, занимался (я это плохо себе представляю!). В садах на берегу Волги или в Киндяковском лесу, описанном в романе "Обрыв" – и бывшем местом свидания влюбленных парочек, ему, допустим, случалось объясняться в любви каким-нибудь гимназисткам, а потом эта "любовь" ему надоедала и без долгих фраз он расставался с предметом своего увлечения. Тургеневский Колосов с его "ясным и простым взглядом на жизнь" мог служить примером. И так как отсутствие клятв в вечной любви, "отсутствие всякой фразы в молодом человеке" в этом возрасте – вещь необыкновенная, Владимир Ульянов мог считать себя уже тогда человеком тоже необыкновенным. О "необыкновенности" тут, конечно, смешно и говорить. Здесь только малюсенькая и {96} легкомысленная "философия", свойственная сотням тысяч или миллионам юношей.

Иным и весьма серьезным делается воззрение Колосова в зрелом возрасте. Раз Ленин прожил с Крупской без малого тридцать лет (они познакомились в 1894 г.) и всё время придерживался кодекса Колосова – значит его сердце всю жизнь было проникнуто любовью к ней одной. Будь иначе, во имя проповедуемой им "святости любви", не боясь упреков "глупцов", не поддаваясь "мелким чувствам" (среди них – раскаянию и сожалению), он смело расстался бы со своим прошлым, покинул бы Крупскую, хотя в течение многих и многих лет она была вернейшей и преданной спутницей его жизни. Так должен бы я заключить, слушая в 1904 г. Крупскую, но то, что произошло с Лениным позднее – свидетельствует о полном попрании им кодекса Колосова.

Жизнь больших исторических фигур, а кто будет отрицать, что Ленин вошел в большую историю? – всегда интересует людей. Все хотят знать (биографы спешат на это ответить) не только чем облагодетельствовал мир, например, Наполеон или сколько сотен тысяч людей он отправил на тот свет, но кем он был, как жил, что любил, как любил. Только обладая множеством данных, вплоть до мелочей, можно иметь пред глазами полный не вымышленный, образ человека, "сделавшего историю". С этой точки зрения могла быть интересной появившаяся в издании Bandiniere книга "Les amours secretes de Lenine", написанная двумя авторами французом (вероятно, он был только переводчиком) и русским. Впервые в виде статей она появилась в 1933 г. в газете "Intransigeant".

За книгу многие ухватились, даже много писали о ней, поверив, что у Ленина были интимные отношения с некоей Елизаветой К. – дамой "аристократического происхождения". В доказательство авторы приводили якобы письма Ленина к этой К. Даже самый поверхностный анализ названного {97} произведения немедленно обнаруживает, что оно плод тенденциозной и очень неловкой выдумки. Но если у Ленина не было этой секретной любви – отсюда не следует выводить, что в течение всей своей жизни он оставался верным только Крупской и не имел связи с другой женщиной. Это очень интимная область, о ней было как-то неловко писать, но теперь, когда имя этой "другой женщины" названо полностью в печати (со слов А. М. Коллонтай ее называет г. Марсель Води в апрельском номере 1952 г. журнала "Preuves") – ничто уже не мешает подробно рассказать об этом происшествии в жизни Ленина, никогда не бывшим секретом для его старых товарищей (Зиновьева, Каменева, Рыкова). Ленин был глубоко увлечен, скажем, влюблен, в Инессу Арманд – его компаньонку по большевистской партии. Влюблен, разумеется, по своему, т. е., вероятно, поцелуй между разговором о предательстве меньшевиков и резолюцией, клеймящей капиталистических акул и империализм.

Инесса Арманд – родилась в 1879 г. в Париже, ее родители французы, отец артист, избравший псевдонимом имя Стеффен. После смерти родителей Инесса осталась бесприютным ребенком и была взята на попечение своей тетки, бывшей гувернанткой в семье Евгения Арманд, имевшего фабрику шерстяных изделий в Пушкино, в 30 километрах от Москвы. Инесса воспитывалась вместе с А. Е. Арманд – сыном фабриканта и за него потом вышла замуж (от этого брака трое детей).

На путь революционной деятельности Инессу, по-видимому, толкнул старший брат ее мужа – Борис Евгеньевич, еще в 1897 г. привлекавшийся полицией за хранение мимеографа для печатания революционных прокламаций. Но этот сын фабриканта, агитировавший рабочих против своего отца, постепенно "отрезвляется" и от революции отходит; наоборот, Инесса всё более и более страстно ей предается. В качестве агитаторши и {98} пропагандистки она выступает сначала в Пушкино, потом в Москве. Те, кому приходилось ее видеть в Москве в 1906 г., надолго запоминали ее несколько странное, нервное, как будто ассиметричное лицо, очень волевое, с большими гипнотизирующими глазами. Ее арестовывают в первый раз в 1905 г., потом в 1907 г. и отправляют на два года в ссылку в Архангельскую губернию, не дождавшись двух месяцев до окончания срока, она скрывается заграницу, в Брюссель, где слушает лекции в Университете. Несмотря на ее разрыв с мужем, происшедший, кажется, без всяких драм, семья Арманд ее снабжает средствами. Всё время своей эмиграции, т. е. до 1917 г., в деньгах она не нуждается. В 1910 г. она приезжает в Париж и здесь происходит ее знакомство с Лениным. В кафе на avenue d'Orleans его часто видят в ее обществе. В 1911-12 г.г. внимание, которым ее окружает Ленин, всё время растет. Оно бросается в глаза даже такому малонаблюдательному человеку, как французский социалист – большевик Шарль Рапопорт: "Ленин, – рассказывал он, не спускал своих монгольских глаз с этой маленькой француженки" ("avec ses petits yeux mongols il epiait toujours cette petite francaise"), Наружность Инессы, ее интеллектуальное развитие, характер, делали из нее фигуру бесспорно более яркую и интересную, чем довольно-таки бесцветная Крупская. Ленин ценил в Инессе – пламенность, энергию, очень твердый характер, упорность.

– Ты, – писал он ей 15 июля 1914 г., – из числа тех людей, которые развертываются, крепнут, становятся сильнее и смелее, когда они одни на ответственном посту.

Он восхищался ее знанием иностранных языков; в этом отношении она была для него незаменимым помощником на международных конференциях в Кантале и Циммервальде в 1915 г. и на первом и втором Конгрессе Коминтерна в 1919 и 1920 г.г. Он доверял и её знанию {99} марксизма: в 1911 г. в партийной школе в Longjumeail (около Парижа) поручил ей вести дополнительные, семинарские занятия с лицами, слушающими его лекции по политической экономии. Наконец, Инесса была превосходная музыкантша, она часто играла Ленину "Sonate Pathetique" Бетховена, а для него это голос Сирены. "Десять, двадцать, сорок раз могу слушать Sonate Pathetique и каждый раз она меня захватывает и восхищает всё более и более", – говорил Ленин.

После смерти Ленина Политбюро вынесло постановление, требующее от партийцев, имеющих письма, записки, обращения к ним Ленина, передать их в архив Центрального Комитета, что с 1928 г. фактически было передачей в полное распоряжение Сталина. Этим путем, нужно думать, попали в архив и письма Ленина к Инессе.

В отличие от писем, обращенных к другим лицам, почти всех напечатанных еще до 1930 г.,-письма Ленина к Инессе – за исключением трех напечатанных в 1939 г. – начали появляться в "Большевике" лишь в 1949 г., т. е. 25 лет после смерти Ленина. Ряд понятных соображений ("разоблачение интимной жизни Ильича") препятствовало их появлению. Только в 1951 г. – 27 лет после смерти Ленина – в 35 томе четвертого издания его сочинений опубликованы (конечно, не все, а с осторожным выбором!) некоторые письма, свидетельствующие, что отношения Ленина с Инессой были столь близкими, что он обращался к ней на ты. Из писем можно установить, что это интимное сближение произошло осенью 1913 года. Инесса тогда только что бежала из России, куда поехала с важными поручениями Ленина и попала в тюрьму. Ленин и Крупская жили в это время в Кракове. В своих "Воспоминаниях" Крупская пишет:

"Осенью 1913 г. мы все очень сблизились с Инессой.

У нее (после сидения в тюрьме) появились признаки туберкулеза, но энергия не убавилась. У нее много было какой-то жизнерадостности и горячности. Уютнее и {100} веселее становилось, когда приходила Инесса. Мы с Ильичом и Инессой много ходили гулять. Ходили на край города, на луг (луг по польски – блонь). Инесса даже псевдоним себе с этих пор взяла – Блонина. Инесса была хорошая музыкантша. Очень хорошо играла многие вещи Бетховена. Ильич особенно любил Sonate Pathetique и просил ее постоянно играть"...

В конце 1914 г., Ленин в письмах к Инессе с целью, вероятно, не афишировать их отношения, переходит с ты снова на вы. Между ними в это время происходит любопытная переписка о свободе любви, однако, то, что писала Инесса Ленину, известно лишь по немногим словам, в своем ответе цитируемых Лениным. Инесса прислала ему план своей брошюры о женском вопросе, выставив в ней "требование свободной любви". Ленин в письме от 17 января 1915 г. советует это требование выкинуть. "Это не пролетарское, а буржуазное понимание любви". У "буржуазных дам", по его мнению, оно сводится к "свободе от деторождения и свободе адюльтера". Инесса, возражая, "не понимает как можно отожествлять свободу любви с адюльтером".

"Вы, – отвечает ей Ленин, (письмо от 24 января 1915 г.), – забыв объективную и классовую точку зрения, переходите в атаку на меня... "Даже мимолетная страсть и связь, пишете Вы, поэтичнее и чище, чем поцелуи без любви пошлых и пошленьких супругов". Так собираетесь Вы писать в брошюре. Логично ли это противопоставление? Поцелуи без любви у пошлых супругов грязны. Согласен, им надо противопоставить... что? казалось бы, – поцелуи с любовью? А Вы противопоставляете "мимолетную" (почему мимолетную?) "страсть" (почему не любовь?). Выходит по логике – будто поцелуи без любви (мимолетные) противопоставляются поцелуям без любви супружеским. Странно! Для популярной брошюры не лучше ли противопоставить мещански-интеллигентский-крестьянский пошлый и {101} грязный брак без любви пролетарскому гражданскому браку с любовью. С добавлением, если уж непременно хотите, что и мимолетная связь, страсть, может быть грязной, может быть чистой"...

Крошечная стычка, эхо которой дошло до нас, чрез стену партийной цензуры, – отнюдь не изменила их отношений. В 1915 г. Инесса приезжает в Берн и поселяется рядом с Лениным, "наискосок от нас, – пишет Крупская, – в тихой улочке, примыкавшей к Бернскому лесу. Мы часами бродили по лесным дорогам. Большей частью ходили втроем: Владимир Ильич и мы с Инессой". На лето Ленин и Крупская поехали в Соренберг – "к нам туда приехала Инесса"...

Инесса Арманд умерла от холеры 24 сентября 1920 г. в Нальчике на Кавказе, куда поехала отдыхать. Похоронена, как Воровский, Дзержинский и другие первые коммунисты, на Красной площади у стен Кремля в "братской могиле" между Никольскими и Спасскими воротами. Смерть ее глубоко потрясла Ленина. На похоронах, по словам Коллонтай, он "был неузнаваем". Он шатался, "мы думали, что он упадет".

Знала ли Крупская об отношениях между Лениным и Инессой? Не могла не знать, трудно было не заметить. Со слов той же Коллонтай (она хорошо знала Инессу и с нею переписывалась) Марсель Боди сообщает, что Крупская хотела "отстраниться", но Ленин не шел, не мог идти на такой разрыв. "Оставайся", просил он. С точки зрения кодекса Колосова здесь все данные, чтобы расстаться с прошлым, не бояться упреков, не поддаваться мелким чувствам – раскаянию и сожалению. Но Ленин не хотел расстаться с прошлым, он любил Крупскую и, вместе с тем, Инессу – налицо два параллельных чувства. Жизнь оказалась невлезающей ни в т. н. "революционные" декларации Колосова, ни в чепуху о "пролетарском браке" и "классовой точке зрения в любви". Нельзя не отметить проявленное {102} потом Крупской, совершенно особое, мужество самозабвения. Под ее редакцией вышел сборник статей, посвященных "Памяти Инессы Арманд" и ее портрет и теплые строки о ней она поместила в своих воспоминаниях (см. издание 1932 г.). Это требовала память о Ленине. Далеко не всякая женщина могла бы так забыть себя...

В попытках узнать Ленина у меня были "открытия" приятно удивлявшие (например, его любовь природы, отношение к Тургеневу и т. д.), но были и открытия другого рода, ставившие просто в тупик. Об одном из них я сейчас и расскажу.

В конце января 1904 года в Женеве я застал в маленьком кафе на одной из улиц, примыкающих к площади Plaine de Plainpalais, – Ленина, Воровского, Гусева. Придя после других, я не знал, с чего начался разговор между Воровским и Гусевым. Я только слышал, что Воровский перечислял литературные произведения, имевшие некогда большой успех, а через некоторое, даже короткое, время настолько "отцветавшие", что кроме скуки и равнодушия, они ничего уже не встречали. Помню, в качестве таких вещей он указывал "Вертера" Гёте, некоторые вещи Жорж Санд и у нас "Бедную Лизу" Карамзина, другие произведения, и в их числе, – "Знамение времени" Мордовцева. Я вмешался в разговор и сказал, что раз указывается Мордовцев, почему бы не вспомнить "Что делать" Чернышевского.

– Диву даешься, – сказал я, – как люди могли увлекаться и восхищаться подобной вещью? Трудно представить себе что-либо более бездарное, примитивное и в то же время претенциозное. Большинство страниц этого прославленного романа написаны таким языком, что их читать невозможно. Тем не менее, на указание об отсутствии у него художественного дара, Чернышевский высокомерно отмечал: "Я не хуже повествователей, которые считаются великими".

Ленин, до сего момента рассеянно смотрел куда-то {103} в сторону, не принимая никакого участия в разговоре. Услышав, что я говорю, он взметнулся с такой стремительностью, что под ним стул заскрипел. Лицо его окаменело, скулы покраснели – у него это всегда бывало, когда он злился.

– Отдаете ли вы себе отчет что говорите? – бросил он мне. – Как в голову может придти чудовищная, нелепая мысль называть примитивным, бездарным произведение Чернышевского, самого большого и талантливого представителя социализма до Маркса! Сам Маркс называл его великим русским писателем.

– Он не за "Что делать" его так называл. Эту вещь Маркс, наверное, не читал, – сказал я.

– Откуда вы знаете, что Маркс ее не читал? Я заявляю: недопустимо называть примитивным и бездарным "Что делать". Под его влиянием сотни людей делались революционерами. Могло ли это быть, если бы Чернышевский писал бездарно и примитивно? Он, например, увлек моего брата, он увлек и меня. Он меня всего глубоко перепахал. Когда вы читали "Что делать"?

Его бесполезно читать, если молоко на губах не обсохло.

Роман Чернышевского слишком сложен, полон мыслей, чтобы его понять и оценить в раннем возрасте. Я сам попробовал его читать, кажется, в 14 лет. Это было никуда негодное, поверхностное чтение. А вот после казни брата, зная, что роман Чернышевского был одним из самых любимых его произведений, я взялся уже за настоящее чтение и просидел над ним не несколько дней, а недель. Только тогда я понял глубину. Это вещь, которая дает заряд на всю жизнь. Такого влияния бездарные произведения не имеют.

– Значит, спросил Гусев, вы не случайно назвали в 1903 году вашу книжку "Что делать"?

– Неужели, ответил Ленин, о том нельзя догадаться?

{104} Из нас троих меньше всего я придал значение словам Ленина. Наоборот, у Воровского они вызвали большой интерес. Он начал расспрашивать, когда, кроме "Что делать", Ленин познакомился с другими произведениями Чернышевского и вообще, какие авторы имели на него особо большое влияние в период, предшествующий знакомству с марксизмом. Ленин не имел привычки говорить о себе. Уже этим он отличался от подавляющего большинства людей. На сей раз, изменяя своему правилу, на вопрос Воровского он ответил очень подробно. В результате, получилась не написанная, а сказанная страница автобиографии. В 1919 году В. В. Воровский – он был короткое время председателем Госиздата счел нужным восстановить в памяти и записать слышанный им рассказ. Хотел ли он его вставить в начинавшееся тогда издание сочинений Ленина или написать о нем статью – не знаю. Стремясь придать записи наибольшую точность, он обратился за помощью к памяти лиц, присутствовавших при рассказе Ленина, т. е. к Гусеву и ко мне. Лучшим способом установить правильность передачи было бы обращение к самому Ленину. Воровский это и сделал, но получил сердитый ответ: "Теперь совсем не время заниматься пустяками". Ленин тогда очень сердился на Воровского – за скверное выполнение Госиздатом партийных поручений (Ленин пришел в ярость за небрежное издание Госиздатом брошюры о конгрессе Коминтерна. Объявляя за это выговор Воровскому, Ленин в октябре 1919 г. ему писал:

"Брошюра издана отвратительно. Это какая-то пачкотня. Какой-то идиот или неряха, очевидно безграмотный, собрал, точно в пьяном виде, все "материалы", статейки, речи и напечатал". Ленин приказывал виновных "засадить в тюрьму" и заставить их вклеивать исправления во все экземпляры. Никто не был посажен в тюрьму, но переполох был большой...).

Гусев, находившийся на фронте гражданской войны, оказал Воровскому минимальную помощь. Тетрадку, – а в ней для замечаний и добавлений к записи Воровский оставил широкие {105} поля, – он возвратил почти без пометок, ссылаясь, что многое не помнит. В отличие от него, я внес в запись кое-какие добавления и некоторые выражения Ленина, крепко сохранившиеся в памяти. Впрочем, мои добавления были очень невелики. Запись Воровского была сделана так хорошо, с такой полнотой, что в них не нуждалась. После этого я больше Воровского не видел. Вскоре он был назначен на пост посла в Италию, а в 1923 году убит в Лозанне.

Запись Воровского, восстанавливая рассказ Ленина, бросает новый свет на историю его духовного и политического формирования. Должен сознаться, что я понял это с громадным опозданием. Нужно было предполагать, что в СССР, где собираются даже самые ничтожные клочки бумажек, имеющие отношение к Ленину, запись Воровского будет, напечатана. Однако, сколь ни искал я её в доступной мне советской литературе – нигде не нашел. О ней нет ни малейшего упоминания. Чем и как это объяснить? Запись Воровского со слов самого Ленина устанавливает, что он стал революционером еще до знакомства с марксизмом, в сторону революции его "перепахал" Чернышевский и потому, не поддаваясь упорно поддерживаемому заблуждению, нельзя утверждать будто только один Маркс, марксизм "вылепил" Ленина. Под влиянием произведений Чернышевского Ленин, к моменту встречи с марксизмом, оказался уже крепко вооруженным некоторыми революционными идеями, составившими специфические черты его политической физиономии именно как Ленина. Всё это крайне важно и находится в резком противоречии с партийными канонами и казенными биографиями Ленина. Весьма возможно, что именно по этой причине – запись Воровского и не опубликована. Если же это предположение не верно, нужно сделать другое заключение: в бумагах Воровского или в той части их, которая попала в партийный архив, она не найдена и ее следует считать {106} погибшей. В таком случае приобретают важность и те извлечения, что я сделал из нее, когда на несколько дней она была в моих руках. Крайне жалею, что, в то время не придавая ей должного значения, поленился полностью списать ее. Вот что рассказал Ленин.

"Кажется, никогда потом в моей жизни, даже в тюрьме в Петербурге и в Сибири, я не читал столько как в год после моей высылки в деревню из Казани (Ленин был выслан в Кокушкино, 40 верст от Казани, имение его матери и тетки. "Ссылка" продолжалась от начала декабря 1887 года по ноябрь 1888 года. "Что делать" он прочитал в Кокушкине летом 1887 г.).

Это было чтение запоем с раннего утра до позднего часа. Я читал университетские курсы, предполагая, что мне скоро разрешат вернуться в университет. Читал разную беллетристику, очень увлекался Некрасовым, при чем мы с сестрой (Сестра – Анна Ильинична, высланная в мае 1887 г. из Петербурга после казни Александра Ульянова. Некоторое время только она и Ленин жили в Кокушкине. Потом туда переехала вся семья Ульяновых. Ленин со всеми удобствами жил в семейной обстановке. Трудно это называть "ссылкой".) состязались, кто скорее и больше выучит его стихов.

Но больше всего я читал статьи, в свое время печатавшиеся в журналах "Современник", "Отечественные Записки", "Вестник Европы". В них было помещено самое интересное и лучшее, что печаталось по общественным и политическим вопросам в предыдущие десятилетия. Моим любимейшим автором был Чернышевский. Всё напечатанное в "Современнике" я прочитал до последней строки и не один раз. Благодаря Чернышевскому произошло мое первое знакомство с философским материализмом. Он же первый указал мне на роль Гегеля в развитии философской мысли и от него пришло понятие о диалектическом методе, после чего было уже много легче усвоить диалектику Маркса. От доски до доски были прочитаны великолепные очерки Чернышевского об эстетике, искусстве, литературе и выяснилась {107} революционная фигура Белинского. Прочитаны были все статьи Чернышевского о крестьянском вопросе, его примечания к переводу политической экономии Милля и так как Чернышевский хлестал буржуазную экономическую науку, это оказалось хорошей подготовкой, чтобы позднее перейти к Марксу. С особенным интересом и пользой я читал, замечательные по глубине мысли, обзоры иностранной жизни, писавшиеся Чернышевским. Я читал Чернышевского "с карандашиком" в руках, делая из прочитанного большие выписки и конспекты. Тетрадки, в которые всё это заносилось, у меня потом долго хранились. Энциклопедичность знаний Чернышевского, яркость его революционных взглядов, беспощадный полемический талант – меня покорили. Узнав его адрес, я даже написал ему письмо и весьма огорчился, не получив ответа. Для меня была большой печалью пришедшая через год весть о его смерти (Чернышевский умер в 1889 г. в Саратове.). Чернышевский, придавленный цензурой, не мог писать свободно. О многих взглядах его нужно было догадываться, но если подолгу, как я это делал, вчитываться в его статьи, приобретается безошибочный ключ к полной расшифровке его политических взглядов, даже выраженных иносказательно, в полунамеках ("Расшифровке" политических взглядов Чернышевского могла помочь и сестра Анна. Она была старше Ленина на 6 лет, вращалась в Петербурге в среде оппозиционно-настроенного студенчества и до 1893 года разделяла народнические воззрения.).

Существуют музыканты, о которых говорят, что у них абсолютный слух, существуют другие люди, о которых можно сказать, что они обладают абсолютным революционным чутьем. Таким был Маркс, таким же и Чернышевский. По сей день нельзя указать ни одного русского революционера, который с такой основательностью, проницательностью и силою, как Чернышевский, понимал и судил трусливую, подлую и предательскую природу всякого либерализма.

{108} В бывших у меня в руках журналах возможно находились статьи и о марксизме, например, статьи Михайловского и Жуковского. Не могу сейчас твердо сказать – читал ли я их или нет (В записке Воровского было указано, о каких статьях говорил Ленин. В моих "извлечениях" этого, как и многого другого, нет. Ленин, вероятно, имел в виду статью Ю. Жуковского "К. Маркс и его книга о капитале", помещенную в "Вестнике Европы", в 1877 г. и статью в том же году в "Отечественных записках" Михайловского: "Карл Маркс пред судом Ю. Жуковского". Возможно, что речь шла о другой статье Михайловского в "Отечественных записках" 1872 года – о русском переводе I тома "Капитала". В то время они могли остаться Ленину неизвестными по той причине, что, в отличие от "Современника", – "Вестник Европы" и "Отечественные Записки" в книжном шкафу в Кокушкине были представлены не полными годовыми комплектами, а лишь разрозненными книгами. Указание на это сделано Воровскому Анной Ильиничной.).

Одно только несомненно – до знакомства с первым томом "Капитала" Маркса и книгой Плеханова ("Наши Разногласия") они не привлекали к себе моего внимания, хотя благодаря статьям Чернышевского, я стал интересоваться экономическими вопросами, в особенности тем, как живет русская деревня. На это наталкивали очерки В. В. (Воронцова), Глеба Успенского, Энгельгардта, Скалдина. До знакомства с сочинениями Маркса, Энгельса, Плеханова главное, подавляющее, влияние имел на меня только Чернышевский и началось оно с "Что делать". Величайшая заслуга Чернышевского в том, что он не только показал, что всякий правильно думающий и действительно порядочный человек должен быть революционером, но и другое, еще более важное: каким должен быть революционер, каковы должны быть его правила, как к своей цели он должен идти, какими способами и средствами добиваться ее осуществления. Пред этой заслугой меркнут все его ошибки, к тому же виноват в них не столько он, сколько неразвитость общественных отношений его времени.

{109} Говоря о влиянии на меня Чернышевского, как главном, не могу не упомянуть о влиянии дополнительном, испытанном в то время от Добролюбова друга и спутника Чернышевского. За чтение его статей в том же "Современнике" я тоже взялся серьезно. Две его статьи, – одна о романе Гончарова "Обломов", другая о романе Тургенева "Накануне", – ударили, как молния. Я конечно, и до этого читал "Накануне", но вещь была прочитана рано и я отнесся к ней по-ребячески. Добролюбов выбил из меня такой подход. Это произведение, как и "Обломов", я вновь перечитал, можно сказать, с подстрочными замечаниями Добролюбова. Из разбора "Обломова" он сделал клич, призыв к воле, активности, революционной борьбе, а из анализа "Накануне" настоящую революционную прокламацию, так написанную что она и по сей день не забывается. Вот как нужно писать! Когда организовывалась "Заря", я всегда говорил Староверу (Потресову) и Засулич:

"Нам нужны литературные обзоры именно такого рода. Куда там! Добролюбова, которого Энгельс называл социалистическим Лессингом, у нас не было".

Когда после этого рассказа Ленина я возвращался с Гусевым в наш отель, он посмеивался надо мною:

– Ильич за непочтительное отношение к Чернышевскому вам глаза хотел выдрать. Старик, видимо, и по сей день не забыл его. Никогда всё-таки не предполагал, что Чернышевский ему в молодости так голову вскружит.

Гусев этого не предполагал, я тем менее. Роман Ленина с Чернышевским мне был совершенно непонятен, возбуждал только недоумение. Мне казался каким-то курьезом, что такая тусклая, нудная, беззубая вещь как "Что делать" могла "перепахать" Ленина, дать ему "заряд на всю жизнь". Как небо от земли была далека от меня мысль, что есть особая, скрытая, но крепкая революционная идеологическая, политическая, {110} психологическая линия идущая от "Что делать" Чернышевского к "Что делать" Ленина и речь идет не только о совпадении заголовков.

Я должен был констатировать, что какой-то, и видимо очень важной, стороны мировоззрения Ленина – не понимаю. Мое удивление, что Ленин считает Чернышевского в числе своих главных учителей увеличивалось еще следующим обстоятельством.

В Уфе в 1899 г. я был знаком со старым народником Ольшевским (или Ольховским, боюсь, что искажаю его фамилию). Сей старичок, живший во дворе того же дома, где и я – и отсюда частые встречи с ним, – был большой любитель "рюмочки" с закуской из соленых грибов. После шестого или седьмого к ней припадания на него накатывал сентиментально-политический транс с пролитием слезы. Он вспоминал в такие моменты свое участие в революционных кружках 60-х годов и неизменно говорил о Чернышевском, называя его великим революционером, учителем, вождем, о котором благоговейно люди будут помнить и через "сто лет".

Откликаясь на просьбу дать мне наиболее важные сочинения Чернышевского, Ольшевский из какого-то тайника извлек, кажется, женевское издание "Что делать", "Очерки политической экономии по Миллю" и еще какие-то статьи. Для него это были сосуды с священными дарами. Вручая их, Ольшевский взял с меня честное слово беречь книги как зеницу ока, немедленно возвратить после прочтения без единого пятнышка, без единой неловко перевернутой страницы. Я с трудом одолел "Что делать", находя, что еще не читал книги более бездарной, пустословной, варварским языком написанной. Еще с большим трудом прочитал статьи и "Очерки политической экономии". После первого тома "Капитала" Маркса, с которым мы, молодые социал-демократы, тогда не разлучались, написанного блестящим языком, полного всякими яркими социальными {111} формулами и перспективами, Чернышевский мне представился в образе какого-то Тредьяковского, подвизающегося в политической экономии. Возмущение Ольшевского моим кощунством не знало пределов. Обругав меня "ничего не понимающим фаршированным марксизмом поросенком", он недели три после этого со мною не разговаривал. Гнев Ольшевского я мог себе объяснить: он был народник и вполне понятно не терпел какого-либо умаления Чернышевского, пророка народнического мировоззрения. Но разве не странно, что через пять лет почти аналогичное происшествие: но на этот раз уже не народник, а ортодоксальный марксист Ленин свирепо накидывается на меня в защиту Чернышевского и объявляет недопустимым говорить о нем недостаточно почтительными словами. "Он меня всего глубоко перепахал". Большая новость для тех, кто, как я, до сих пор думал, что это Маркс перепахал Ленина!